Глава третья
ЕЩЕ НИ ПОХВАЛ,
НИ ОВАЦИЙ
В отделе кадров Ленинградского Металлического завода меня встретили без особого энтузиазма. Да я другого и не ожидал - свободное распределение, никто не звал. Начальник Отдела кадров с манерами отставного военного по фамилии Щемелев долго вертел в руках мой «красный» диплом. Потом пару раз в раздумье и нараспев произнес: «Энергетический институт», потом куда-то позвонил, что чиркнул на бланке приемной записки и, протягивая мне бумажку, бодро молвил:
- Пойдешь в тридцать третий, там как раз энергетику мастер нужен.
Тридцать третий означало: Цех № 33 сварных металлоконструкций, самый «страшный», как мне потом объяснили, цех завода после «литейки». А мастер энергетика - должность технического руководителя бригады электромонтеров, обслуживающих сварочное технологическое оборудование цеха. Объяснять кому-то, что я гений-исследователь физических процессов тепло- и массопереноса, бессмысленно, да и вряд ли стоило. Главное было жилье, которое завод обещал нам с Ольгой, как семье молодых специалистов. Жилье после трех недель ожидания, которые мы перебивались в съемной квартире наших питерских друзей Татьяны и Сени, нам и, вправду, дали. Комнату, тринадцать метров, нам отписали в семейном заводском общежитии, которое располагалось в мрачноватом, желтого окраса доме на Охте.
Помимо нашей комнаты, в длинный узкий коридор первого этажа выходили двери еще пятнадцати таких же сырых нор, обитатели которых, в основном, «лимитчики» - рабочие дефицитных станочных профессий, в которых у завода была нужда. В очередь готовили на двух газовых плитах большой коммунальной кухни, в очередь мели общий коридор и мыли общие сортиры. Одним словом, нормальная советская «общага» середины семидесятых, не лучше и не хуже московской студенческой, в которой я уже отжил почти шесть лет. Теоретическая возможность получить у страны лет через десять что-то поприличнее, скажем, комнату в малонаселенном «коммуналке», в принципе, имелась. Но только в принципе. Утешало, правда, то, что как молодые специалисты мы имели возможность немедленно стать в очередь на кооперативную квартиру, что, посоветовавшись с родителями, мы немедленно и сделали.
Цех металлоконструкций через пару недель тоже оказался совсем не таким «страшным», как это представлялось в начале. Вполне приличное производство в полторы тысячи сварщиков и сборщиков- монтажников, кузница копоти и сотен электродуговых молний, а еще престижных отечественных и западных заказов на энергетические турбины для тепловых и гидроэлектростанций, а еще кузница знатных имен и Золотых звезд Героев труда.
В общем, все бы ничего, если бы не безумный вакуум, непреходящая торичеллиева пустота, поселившаяся в душе и в затылке с утратой московских привязанностей и образа жизни. Не спасали ни планомерные обходы ленинградских театров и музеев, ни частые наезды к нам московских друзей с ностальгическими застольями. Прав Вознесенский: «Природа не терпит пустот...». Пустота требовала немедленного заполнения. Спасли книги и стихи. Теперь это были не случайные, модные авторы и не случайное, на заказ или под настроение письмо. Теперь, грешно сказать, назвать это работой, но это и, вправду, была работа, по крайней мере попытка работы души и мозга.
О, эти мучительные попытки самообразования в литературе. Не просто прочтение, а заинтересованное, точное, насколько позволяет твое внутреннее восприятие и культура, прочтение Кирсанова, Тарковского, Пастернака... И восхищение точной мыслью автора, и восторг от необычности образного строя или полнозвучности рифм. Бог мой, как сладко. Как необыкновенно вкусно. Кажется, так бы и катал в горле: «Вечерело. Повсюду ретиво/ Рос орешник. Мы вышли на скат...».
А я бы так смог? Пока вряд ли. И потом, как это, все же, делается? Как инженер, я и мысли не допускал, что столь яркие, образные конструкции рождаются из ничего, из словесного хаоса. Есть законы, есть внутренние пружины, несущие конструкцию. И, слава Богу, есть книги Квятковского, Эткинда, Лидии Гинзбург, которые хоть что-то объясняют. О, нет, я не о том, что стоит разобраться в ритме и в контексте, научиться отличать дактиль от амфибрахия, постичь метонимию, как некую производную второго порядка от метафоры, и тогда... И, все же, стоит. Стоит, хотя бы для того, чтобы потом навсегда забыть, но навсегда нести в себе эти знания подспудно, как некий авторский арсенал, умение, ремесло. Если хотите - некий внутренний инструментарий, который навсегда сродни такому простому внешнему - перо и бумага.
Не думаю, что мои самостоятельные, ночные бдения и раздумья того времени хоть сколько-нибудь приблизили меня к великой тайне поэзии, но что-то все-таки входило, получалось.
Окна настежь,
пахнет мятой,
ходиков негромкий ход.
Пес спросонок виновато
звякнет цепью у ворот.
Колыхнет неслышно ветер
под окном листву рябин...
Господи, откуда это,
из каких еще глубин?
Вниз лицом -
к подушке смятой -
чьи приснились голоса?
Я забыл, как пахнет мятой.
Я забыл, как звали пса.
Окна настежь - торопливо -
ни подсказки,
ни следа:
тянет сыростью с залива,
светит электрозвезда.
На завод приехали ленинградские поэты - Кузнецов, Агеев, Куклин. В обеденный перерыв в Красном уголке цеха не так много людей. Читали минут сорок. Пожилые станочницы и крановщицы вежливо хлопали. В конце выступления я подошел к Вячеславу Кузнецову, он мне показался помоложе и подемократичнее собратьев по перу. Объяснился, сказал, что тоже пытаюсь писать, попросил посмотреть несколько моих рукописных текстов. Вячеслав Николаевич взял, протянул визитку с телефоном, попросил позвонить через неделю. Созвонились. Кузнецов в то время секретарствовал в писательском парткоме, потому пригласил меня прийти в Союз писателей на улицу Воинова, где на третьем этаже в комнате номер пятнадцать, кажется, был у него солидный кабинет в три окна. Сидели мы долго, построчно разбирали мои тексты. Что-то Кузнецову нравилось, что-то не очень. В конце беседы мы вместе спустились в первый этаж, где Кузнецов представил меня поэту Петру Кобракову, руководившему в то время писательским Бюро пропаганды и по совместительству - Литературным объединением, ЛИТО, как тогда называли, моего родного завода.
Надо сказать, что ЛИТО ЛМЗ при заводской многотиражке, Петр Григорьевич руководил достаточно формально, не хватало старому белорусскому партизану ни кругозора, ни знаний по теории стихосложения. Зато народ в ЛИТО собрался замечательный: поэты Василий Захаров и Анатолий Коршунов, прозаик Сергей Ларин, еще несколько крепких ребят, имевших уже публикации в периодике и даже свои книги. Не скажу, что несколько месяцев занятий в ЛИТО ЛМЗ радикально обогатили мои представления о творчестве, но некий дух «питерской школы» в меня все-таки привнесли. Здесь же, в заводской многотиражке «Турбостроитель», которая в дальнейшем на много лет стала «первопечатником» многих моих сочинений, я опубликовал и свои первые питерские стихи.
В конце семьдесят шестого Кобраков познакомил меня с поэтом Леонидом Хаустовым. В то время Леонид Иванович набирал свое литературное объединение при электротехническом заводе «Источник», что на петроградской стороне. Прочитав мою подборку, Хаустов пригласил и меня. ЛИТО работало, естественно, при заводской многотиражке, редактировал которую Борис Западалов, сам неплохой сочинитель стихов и прозы, а, главное, безумный энтузиаст и пропагандист литературы. С первых же занятий в хаустовском ЛИТО стал очевиден высочайший уровень Хаустова, как учителя и профессионального литератора. Мудрейший Леонид Иванович. Каждое занятие его ЛИТО - новое открытие, новое постижение неведомых до того тайн и нюансов поэтической науки. Занимались, как правило, около трех часов, из которых добрую половину Хаустов посвящал настоящей учебе, разбору классики и творчества современных мэтров.
Только много позднее, когда Леонида Ивановича уже не стало, я, равно как и многие другие его ученики, теперь уже члены Союза - Юра Шестаков, Андрей Романов, Сергей Дроздов, Володя Рекшан, смогли по-настоящему оценить "школу" Хаустова, так много давшую каждому из нас в начале пути.
Меня Хаустов, кажется, выделял, во всяком случае я чаще других читал на ЛИТО и бывал удостоин скупых похвал мастера к явному неудовольствию, если не сказать ревности, Юры Шестакова и Акмурата Широва, считавших себя звездами не меньшей величины. Вообще, дух лидерства и соперничества, пусть даже в «литовском» масштабе, умело культивируемый Хаустовым, был не самым последним фактором, побуждающим к самосовершенствованию в творчестве. Писал я в то время много, но не всегда ровно и достойно. Что-то удавалось, что-то нет. Шел мучительный поиск своего голоса, своей манеры, своей темы.
- Пиши то, что знаешь. Не рифмуй кооператив с коровой, еще не время. Никаких больше калек с Евтушенко, ты и так передержан на московской халтуре...- говаривал мне Леонид Иванович.
Я старался, и даже иногда писал то, что нравилось и учителю, и мне самому.
Я помню сон.
Мне снился остров дальний,
где по утрам беспечно пели птицы,
и дом дремал под рыжей черепицей
в ограде тополей пирамидальных.
Я помню май,
поправший все прогнозы, -
неистовый, ликующий, духмяный.
Я просыпался сумасшедше рано,
в шестом часу,
и все казалось поздно.
Казалось, все давно уже случилось:
роса упала и сирень раскрылась,
мир без меня отпраздновал рассвет...
Как страшно опоздать
в шестнадцать лет.
... Еще был сон.
Зачем-то снилось лето,
где по утрам поют все те же птицы,
и дремлет дом под рыжей черепицей,
и мне не страшно опоздать к рассвету.
Июль, и все давно вошло в привычку.
Мне скоро тридцать
(как-то даже странно),
и я встаю не поздно и не рано -
к удобной ежедневной электричке.
Будильник, чайник на электроплитке,
сто метров от платформы до калитки -
все до минут сложилось, утряслось...
Но где-то глубоко,
я это знаю,
живет во мне, как отголосок мая,
все тот же майский,
въедливый вопрос:
Ну хоть к полудню я не опоздаю?
И, словно девушка из врубелевской рамы,
вслед из окна с надеждой смотрит мама,
такая же, как в мае,
молодая.
А опоздать было страшно. Ах, как страшно было опоздать в мои двадцать семь. Но всему свое время.
Подошел срок нашего с Ольгой кооперативного дома. Спасибо моим родителям, дали нам на обустройство немыслимые по тем временам деньги - две с половиной тысячи рублей. После трех лет в заводской семейной «общаге», въехали мы в прекрасную двухкомнатную квартиру на Гражданке, в районе метро «Академическая».
Окончился срок моей трехлетней, обязательной для молодого специалиста, отработки в сварочном цехе, и я, наконец, смог перейти из цеха в заводское КБ Газовых турбин, где в полный рост занялся своим любимым тепло-массопереносом и конструированием систем охлаждения лопаточных аппаратов турбин. Тема безумно перспективная и интересная, в которой не было еще ни авторитетов, ни сколько-нибудь серьезных исследовательских работ, хоть сейчас - за диссертацию.
Правда, и в цехе металлоконструкций я не скучал. Втянулся в производственную рутину за три года. Хотя, по большому счету, назвать это рутиной язык не поворачивается. Цех и, вправду, был славный - славен традициями, именами.
Рядом с моим участком работала бригада сварщиков-монтажников Владимира Чичерова, того самого Владимира Степановича, который в семьдесят пятом получил первую Звезду Героя труда, а в восемьдесят третьем - вторую. Если ко второй Звезде я уже никакого отношения не имел, то на первую работал со своими электромонтерами не меньше самого Чичерова. Дело в том, что для чичеровских звездных рекордов нужно было обеспечить идеальное состояние технологического оборудования - сварочных полуавтоматов, которые частенько выходили из строя. Потому, под трудовой рекорд дневали и ночевали мы в цехе с моими ребятами, пожалуй, поболее рекордсмена.
После вручения Чичерову Звезды, отметило меня цеховое начальство в особом Приказе, а заводской комсомол премировал поездкой в социалистическую заграницу - в Болгарию и Румынию. Хорошая была поездка. Из солнечной Софии привез я на все свои заграничные деньги полное собрание сочинений Шекспира и Эдмона Ростана, а также двухтомники Лорки и Евтушенко, все на русском языке и советских издательств - роскошь, совершенно невозможная в смысле приобретения ее в родной стране.
Лично от Героя труда Чичерова я в знак благодарности получил одно из его обкомовских семейных приглашений в закрытый «Голубой зал» универмага «Гостиный Двор», где и отоварился на всю зарплату пыжиковой шапкой из партийного распределителя. Так что, хорошо мне работалось в цехе металлоконструкций, но всему свое время.
В середине семьдесят седьмого Леонид Хаустов был назначен в редакционную коллегию ежегодного и очень популярного в то время молодежного альманаха «Молодой Ленинград-78». На открытие книжки Хаустов искал стихи гражданственного звучания, время обязывало. Я сунулся к нему с лирикой, он попросил что-нибудь из рабочей темы:
- Понимаешь, лириков в Питере пруд пруди, а вот достойного
гражданского письма нет. А ты умеешь.
Уметь я, может, и умел, все-таки мое это было, «плавил сам и сам точил». Да был я уже малость подпорчен питерским салонным снобизмом, считал в душе рабочую тему не то чтобы конъюнктурной, но не совсем достойной большого культурного мастера, каковым себя уже начинал ощущать. Посомневался с неделю и, все же, принес Хаустову «рабочую» подборку из ранних шести, не то семи стихотворений. Знал, конечно, о грядущей кислой реакции «давыдовцев» и «кушнерят», так в просторечье звались выходцы из ЛИТО Сергея Давыдова и Александра Кушнера, да и черт с ними. В тайне я все же надеялся, что оценят если не тему, то хотя бы как это сделано. Как же я ошибался...
Одновременно собрал, как мне казалось, ударную лирическую подборку и отнес ее в журнал «Звезда» к Вячеславу Кузнецову, который к тому времени, отслужив писательским партсекретарем, возглавил Отдел поэзии популярного всесоюзного журнала. Вячеслав Николаевич пригласил меня в редакцию дней через десять. Когда я в назначенное время отворил дверь кузнецовского кабинета, первой, кого увидел, была миловидная женщина, лет сорока пяти, которой Кузнецов нараспев читал мои «Не прощусь, уйду до срока...».
Не прощусь, уйду до срока,
попрошу один билет.
Ветер с северо-востока
под крыло ударит вслед.
И, стремительно заверчен
леденящею струей,
пристегнусь ремнями крепче
между небом и землей.
Проплыву в прощальном крене
перед тем, как взмыть в зенит,
выше всех твоих сомнений,
выше всех своих обид.
Но внезапно, острой болью
разорвав невзгод кольцо,
там, внизу, в квадрате поля
промелькнет твое лицо.
И уже через мгновенье,
высотой по горло сыт,
захочу земных сомнений,
захочу земных обид.
- А вот и автор, Александр Ковалев, - сказал Кузнецов, дочитав стихи. - Знакомься, Саша, прекрасная ленинградская поэтесса, Элида Михайловна Дубровина.
Так случай в лице завотделом «Звезды» свел меня с Элидой Дубровиной, замечательным поэтом и прекрасной души человеком, с которой мы поддерживали добрые отношения долгие годы.
Кажется, что-то приходило и в технике стихосложения. Стало тесновато в простых - на пять-шесть строф формах, захотелось попробовать себя в крупных вещах. В «публичке», в древне-русском разделе «накопал» интересную и давно интересующую меня тему - строительство перво-каменного православного храма во Владимире. Материал был столь захватывающ и конкретен, что в пару недель написалась моя первая поэма - «Ранняя песня».
«... Как над Лыбедью-рекой
да над синей Клязьмой -
колокольный звон такой,
как в престольный праздник.
От Днепра до трех морей
весть гудет над миром:
- Едет, едет князь Андрей
во посад Владимир.
Обряжайся люд простой,
в лучшие рубахи -
Едет князь на княжий стол
в город Мономахов...»
..........................................
Вслед за поэмой написался стройотрядовский цикл поэтических хроник - «11 страниц из дневника», давно и подспудно бередивший меня ночами еще со студенческих времен. Запечатал рукопись в большой серый конверт и отправил «заказным» в журнал «Студенческий меридиан».
Между тем моя работа в КБ над системами охлаждения лопаточных аппаратов газовых турбин явно стала переходить рамки традиционных конструкторских разработок. Необходимы были дополнительные эксперименты, расчетные исследования на больших ЭВМ. Поговорил со своим Главным конструктором, Игорем Семеновичем Бодровым, и решил подавать в заочную аспирантуру Ленинградского Политехнического института.
Сказано - сделано. После сдачи кандидатских минимумов по языку и философии, после серьезнейших вступительных экзаменов и жесткого отбора, я - аспирант ЛПИ у одного из крупнейших советских ученых-турбинистов, профессора и много раз Лауреата всего-всего, Кириллова Ивана Ивановича...
Сегодня мне трудновато даже представить, откуда бралось время - на стихи, на науку, на ежедневные, по девять-десять часов, рабочие бдения в КБ. Но как то удавалось. «Как молоды мы были, как верили в себя...».
В один из дней звоню Вячеславу Кузнецову в «Звезду» и узнаю от него потрясающую новость: редсовет ставит мои стихи в десятый, октябрьский номер. Из московского «Студенческого меридиана» приходит письмо: берут в двенадцатый номер мои стройотрядовские хроники «11 страниц из дневника». Воодушевленный востребованностью моей лиры, собираю, как мне кажется, очень крепкую лирическую подборку и несу ее в питерскую «Аврору». До этого я отчитал и откатал ее не только в хаустовскком ЛИТО, но и в творческой мастерской Сергея Давыдова, которая по пятницам работает в ДК им. «Ленсовета». Так что весьма рассчитываю на то, что в «Авроре» тоже сработает.
Весною семьдесят восьмого в «Авроре» радикально меняется редколлегия. В отдел поэзии, к сожалению, ненадолго, приходит Глеб Горбовский. Помощницей у него в отделе - Светлана Аро, весьма разбитная особа, к несчастью, в тот период времени весьма озабоченная собственными проблемами - недавним разводом с драматургом Владимиром Аро. Светлана, надо отдать должное, не откладывает рукопись в «долгий редакционный ящик», а читает сразу, при мне. Я сижу напротив, слежу за реакцией. В это время в комнату отворяется дверь, входит Глеб Яковлевич. Светлана представляет меня мэтру, протягивает Горбовскому пару моих стихотворений.
- Глеб, взгляни на это...
Глеб, сама элегантность, упакованная в идеально сидящий на нем финский костюм при широком цветном галстуке, смотрит эти пару страниц, потом всю подборку. Пару раз, как мне окажется, одобрительно хмыкает. Потом отделяет от кипы мое небольшое, старенькое, еще московских времен стихотворение «И снова нам даны в награду...». Перечитывает второй раз. Спрашивает:
- Это у тебя «притесанный» гранит»?
- Притесанный, говорю. - А что?
Речь идет о строчках: «Мостов ажурные ограды,/ к воде притесанный гранит...». «Хорошо», говорит мастер, «вкусно»...
Я на седьмом небе: увидел маэстро. Вроде бы пустяк, проходной эпитет, а ведь надо же. И речь здесь даже не о моей маленькой «находке», речь о настоящем «профи», мгновенно сумевшем отделить пару моих зерен от буйства плевел.
Это и еще несколько моих стихотворений из первой подборки увидели свет в «Авроре». Правда, только через пару лет и уже при другом завотделом - Леониде Левинском, который потом еще не однажды печатал меня в тонюсенькой, перегруженной напором питерских гениев и внутренних проблем, авроровской книжке. Но об этом я еще расскажу.
А пока, в конце семьдесят восьмого у меня почти одновременно выходят три публикации в солидных изданиях: в «Звезде» - лирика, в «Студенческом меридиане» - стройотрядовский цикл, в альманахе «Молодой Ленинград-78» - большой цикл стихотворений «Мне нравится».
В «Молодом Ленинграде» мой цикл стоит на открытии сборника, шесть первых страниц. Поздравления от друзей, домашних, соратников по перу, которые, однако, не упускают случая помимо достоинств текстов, отметить их «явную конъюнктуру». Разумеется, столь нелестное мнение тиражируется в пишущих кругах и кланах с быстротою молнии. Кажется, есть клеймо «рабочего поэта». Хотя, с другой стороны, какое клеймо, я и есть рабочий, но пусть не рабочий, а инженер, и писал о том, что действительно знаю и люблю.
Мне нравится, когда рукопожатья
по-доброму крепки, до хруста в пальцах.
Я узнаю их - эти руки братьев -
Ижорцев,
Металлистов,
Арсенальцев.
Мне нравится - и это не для фразы, -
когда трамвай битковый в шесть пятнадцать
мы на Бестужевской штурмуем разом -
Балтийцы,
Металлисты,
Пролетарцы.
Мне нравится, газету развернув,
товарищей моих увидеть лица,
чьи имена звучат на всю страну, -
Светлановцы,
Свердловцы,
Металлисты.
О, как же я был наивен. Так и хочется, вслед за Евтушенко, процитировать его строчку из монолога Мартина-Лютера Кинга: «Еще не зная разницы меж белыми и черными, махали дети радостно наивными ручонками...». Я и махал. На «литовских» читках, на секции поэзии в «Красной гостиной» Дома писателей, во многочисленных литературных застольях с дешевым портвейном, без которых в те времена не обходилась ни одна встреча молодой литературной поросли славного города Питера. «Махал» не только я. Среди молодых складывались дружбы и взаимные симпатии по принципу родства душ и перьев. Складывались опеки над молодыми со стороны питерских мэтров. Теперь в кругу моих «опекунов» не только Хаустов, Кузнецов, Давыдов, но и Наталья Грудинина, Ирэна Сергеева, Герман Гоппе.
С Германом Борисовичем Гоппе и его многочисленными студийцами из «Поэтических пятниц» - Володей Приходько, Сережей Ковалевским, Сашкой Петровым (в просторечье «Рыжим»), Ларисой Позиной и многими другими я познакомился, кажется, в конце семьдесят седьмого, когда пришел на Фонтанку в молодежную газету «Смена» со своими стихами. Гоппе почитал сам, предложил обсудиться на «Поэтической пятнице», «а там, возможно, и опубликуем по знаком Пегаса».
В дальнейшем под сменовским «знаком Пегаса» я регулярно, практически, ежемесячно в течение долгих десяти лет публиковал много чего: стихи, очерки, репортерские материалы, критические заметки и эссе, целые поэмы. Это благодаря «Смене» я познакомился и подружился с ее Главным в те времена редактором Геннадием Селезневым, завотделом культуры Таней Зазориной и многими другими сотрудниками замечательной молодежной газеты. Но впервые в этот круг меня ввел Герман Гоппе.
Да разве только в «Смену». В середине семьдесят восьмого Герман Борисович перешел из литконсультантов «Смены» на работу в Молодежную Комиссию Ленинградского отделения Союза Писателей. Пришел готовить очередную, пятнадцатую Конференцию молодых писателей Северо-Запада, которая была назначена на конец ноября. Конференция готовилась Ленинградской писательской организацией в неизменном для того времени сотрудничестве и под эгидой Обкома комсомола. «Пишущий молодежный актив», как говаривал инструктор Отдела культуры Обкома Володя Ивченко, активно привлекался к организационным делам. Я, стараниями Германа Гоппе, был включен в этот самый активный «актив». Инициативная группа молодых писателей готовила Программу конференции, рассылала приглашения руководителям семинаров, письма участникам конференции.
Стандартное письмо за подписью Секретаря «по молодым» - Роальда Назарова было отправлено и на имя моего Генерального директора с просьбой освободить меня от работы на время проведения конференции. Почитай, более четверти века храню я в своем архиве это коротенькое письмо на официальном бланке СП, которое, похоже, наделало много шума и в дирекции, и в Парткоме моего родного завода. Одни только резолюции руководителей, а их в стесненном пространстве бланка более десятка, чего стоили. От недоуменной фразы Гендиректора на имя начальника Отдела кадров: «Кто такой? Разыскать в каком подразделении работает», до царственной визы Секретаря Парткома в адрес моего Главного конструктора: «Дело политическое. Обеспечить присутствие Ковалева на конференции».
Для работы конференции Секретариат Ленинградской писательской организации на три дня отдал в полное распоряжение молодых талантов Писательский дом на улице Воинова. Народу собралось много, по большей части ленинградцы, но и регионы от Прибалтики до Вологды были представлены вполне солидно. Я попал в поэтический семинар, который вели Леонид Агеев, Олег Тарутин и моя старая «авроровская» знакомая Светлана Аро. В семинаре собрался крепкий народ: Виктор Брюховецкий, Вадим Барашков, юный Сергей Носов, в те времена студент, кажется, второго курса Института авиационных приборов. В других семинарах обсуждались Толя Иванен. Юра Шестаков, Юра Оболенцев и многие другие замечательные поэты, с которыми я тогда познакомился. Сегодня все они члены Союза Писателей, известные в стране литераторы.
На конференцию я представил рукопись своей первой книги - четыре десятка, как мне казалось, крепких стихотворений и поэму «Ранняя песня». Рукопись перед конференцией рецензировалась руководителем семинара Агеевым и совершенно замечательной ленинградской поэтессой и переводчицей Натальей Иосифовной Грудининой. Кстати, оказалось, что ее муж, Глеб Степанович Щеголев, профессор и Герой труда, работал Главным конструктором гидравлических турбин на моем заводе, так что мир и, вправду, тесен. Отзывы на мою рукопись были хорошие, не без критики, но вполне достойные. Особенно отзыв Грудининой на мою поэму. В целом, оценив поэму в превосходных степенях, Наталья Иосифовна вскользь помянула о неком «все же русофильском звучании ряда глав».
Как в воду глядела. Стихи на семинаре прошли «на ура», а вот поэму раздолбали в пух и прах. Если Агеев что-то говорил о некоторых композиционных и технических издержках произведения, то Светлана Аро постаралась на славу в части извечной нетерпимости «западницы» к «славянофилу», к коим я, как автор самобытной русской вещи, был однозначно причислен.
Ну что же, у меня складывался вполне авторитетный для начинающего литератора имидж - «великоросс в рабочей спецовке» (моя подборка на открытии альманаха «Молодой Ленинград», разумеется, также была помянута). Тем не менее конференция все же рекомендовала меня для участия во Всесоюзном совещании молодых писателей в Москве. И на том спасибо.
Немного позднее, когда я близко познакомился с Грудининой, частенько бывал у нее и у Глеба Степановича в доме, мы не единожды беседовали с Натальей Иосифовной не только о поэзии и о переводах поэтов из национальных республик, к которым Грудинина меня приобщила, но и об этом самом «русофильском и иных звучаниях», так явственно обозначенных в питерском литературном сообществе. Это она, Наталья Иосифовна, искушенная опытом выживания в профессиональной литературной среде и во временах тотального партнадзора за литературой (одно только ее выступление в качестве общественного защитника на знаменитом суде над Иосифом Бродским чего стоило), старалась как могла разъяснить мне все хитросплетения внутренних национально-литературных борений, оберечь от бескомпромиссности и нетерпимости, а порой и воинствующей глупости моих ранних сочинений и публичных заявлений. Куда там.
Ну что, дурашка,
не по Сеньке - планка?,
как ни топорщи два младых крыла.
Смири гордыню.
Вот она - изнанка
чистейшего, от Бога ремесла.
Учись помалу играм
в горних лигах -
сбиваться в стаи,
в клочья рвать чужих,
служить разменом в клановых интригах...
Такая уж судьба у молодых.
Даст Бог -
достанет совести под спудом -
сумеешь выжить,
краешком пройти.
До тридцати в поэты выйти - чудо,
и выйти б с честью после тридцати.
Увы, ощущение и понимание всего вышезарифмованного пришло ко мне много позже. А пока мне только двадцать девять, и один из адептов питерской поэтической школы, Сергей Давыдов собирает по итогам конференции коллективный сборник молодых ленинградских поэтов, который называется «Первая встреча». Правда, пока рукописи участников еще только собираются в давыдовский редакционный портфель, сборник этот почему-то условно кличут «Новолунием». Давыдов в ответ усмехается и остроумно парирует:
- «Новолуние» могло бы быть где-нибудь в Персии, а у нас
будет ближе к земле.
Если ближе к земле, то мне это подходит. Я несу Давыдову свою русскую поэму и прошу включить в сборник. Волны ее обсуждения, похоже, уже разошлись по литературным закоулкам и Давыдов, принимая меня в своей новой квартире у метро «Приморская» на Васильевском, походя хвастая метражом и антикварной мебелью жилища, одновременно проникновенно советует:
- Слушай, старик, на хрен тебе эта поэма в таком проходном сборнике? Давай я лучше поставлю хорошую подборку твоих стихов, в хорошем месте, критику хорошую обещаю...
Наверное, прав опытный поэт и наставник Давыдович. Но я
уперт, как лом в булыжину - только поэма...
Поэма в сборнике вышла. Правда, в усеченном виде и с редакторскими правками, но я был доволен. Все-таки моя первая принципиальная победа в схватке (смешно сказать) за собственное авторское мнение и достоинство.
Сразу же после конференции в недрах Отдела культуры Обкома комсомола вызревает идея организовать безнадзорно пишущую молодежь города в Клуб молодого литератора - «КМЛ». Аббревиатура подходящая, идея тоже. Герман Гоппе и молодежный писательский актив, к которому я, разумеется, причислен, сочиняет Устав клуба и сценарий торжественного открытия КМЛ в Белом парадном зале Писательского дома. Членством в клубе, согласно Уставу, осчастливлены «наиболее способные молодые таланты из числа участников молодежной писательской конференции».
Торжественное открытие клуба с капустником и застольем в писательском кафе почтили своим присутствием представители талантливой молодежи родственных творческих союзов, а также персонально композиторы Александр Морозов и Олег Иванов, мим-эстрадник Вячеслав Полунин, актер БДТ и поэт Владимир Рецептер и прочие, не менее уважаемые люди. Вести вечер доверено мне в паре с потрясающей восемнадцатилетней блондинкой Ирочкой, студенткой первого курса Института театра, музыки и кино. Я в парадном, сером, двубортном костюме при шелковом галстуке, и не только блещу остроумием на сцене, но и еще всячески ограждаю свою партнершу от посягательств детского прозаика Сашки Лесняка, который активно пытается всучить Ирочке за кулисами свою первую книжку «Про гречневую кашу». Вечер удается на славу. КМЛ состоялся, точнее его открытие. Теперь нужны звучные клубные акции.
Нетрадиционную акцию придумывает поэт Юрий Шестаков. Певец микрокосмоса, а по совместительству еще и заядлый мотоциклист, он во вполне жанровом литературном стиле предлагает «ударить по бескультурью области автомотоэкспедицией молодых литераторов». Идея не находит особой поддержки в среде литераторов-профессионалов. Кто-то из них шутит, что молодые, дескать, теперь в Союз писателей на мотоциклах въезжают. Мой авторитетнейший наставник и одновременно Председатель приемной комиссии СП Леонид Иванович Хаустов смеется:
- Это уже вторая попытка. В первой один молодой поэт пытался
въехать в Союз на тракторе К-701...
Речь идет, как я понимаю, о поэте Сергее Дроздове и его, без иронии, ярком поэтическом триптихе «Оратай-77».
Зато идея нравится в Обкоме комсомола. Находятся деньги на поездку, автобус «Икарус» для автопробега, разослан циркуляр по комсомольским организациям городов и весей области: «Встретить, обогреть, накормить, организовать встречи с читателями». «Как просто все решалось в те ласковые дни»...
От здания Союза писателей на улице Воинова нас провожали почти с оркестром. Напутственное слово первого Секретаря писательской организации А.Н.Чепурова, такое же теплое напутствие завотделом Обкома комсомола, репортерские блицы фотокорреспондентов городских молодежных газет, и колонна в составе двух мотоциклистов, зеленого «Москвича» фотосопровождения и автобуса с молодыми литераторами стартует по дорогам области. Впереди колонны с включенными спецсигналами черная «Волга» писательского Секретаря, беспрепятственно выводящая нас за городскую черту.
В автобусе нас, писателей, человек десять. Поэты Олег Левитан, Женя Сливкин, Олег Бундур, Сашка Петров, тот самый, который в просторечье «Рыжий» благодаря своей буйно-оранжевой бальзаковской шевелюре, и я. Прозаики Акмурат Широв и Валерий Суров, критик Миша Кононов, очеркист Борис Давыдов и еще Николай (не помню фамилии) - представитель Обкома комсомола. Поэт Юрий Шестаков, командир экспедиции, впереди на лихой, хотя и весьма потрепанной «Яве».
Наша литературная экспедиция рассчитана на пару недель. Впереди - Ломоносов, Сосновый Бор, Луга, Волхов, Кириши, Подпорожье, посещение Великого Новгорода и эстонской Нарвы. Мы разные, как и положено творческим индивидуальностям, с разным творческим опытом и опытом жизни, с разными литературными и человеческими вкусами, пристрастиями, амбициями. Часто спорим до хрипа, причем поводом становится, как правило, какой-нибудь пустяк, например, пушкинская строчка из «Скупого рыцаря», где старик торгует многим, в том числе «и ядом». Я, вслед за моим учителем Хаустовым, нахожу ее многозначительную интональность, а, главное, цезуру перед «и» просто гениальной. Олег Левитан - подобием проходной метафоры в авторском контексте. Мы вообще часто спорим с Олегом. Он постарше и поопытнее, как говаривала Грудинина, «больше пожил, больше успел написать», от того порою без меры нравоучителен. Я не терплю дидактики, потому часто горяч и категоричен, хотя с аргументами у меня, надо сказать, не важно. Но это, в сущности, еще не споры, скорее попытка демонстрации собственной неординарности и значимости. Так и должно быть, ибо при всей персональной неординарности и ранимости, объединяет нас любовь к литературе и молодость.
Уже много позже, когда и мир и отношение к миру с возрастом стали другими, да и судьба развела нас с Олегом по разным творческим союзам, вспоминая об этих давних литературных схватках, я как-то написал несколько ностальгических строк.
Поспорили, повоевали -
и тем сомнительнее честь.
Мы столько копий изломали,
мостов сожгли -
не перечесть.
Теперь - ни копий, ни запалов -
иные правила игры.
Но что-то все-таки запало,
осталось в нас от той поры.
Не потому ли смотрим мимо?
А легким с каждым днем нужней
глоток того, былого дыма.
Хоть горше был, а все ж милей.
Не думаю, что эта поездка радикально обогатила нас духовно, равно, как и наши дальнейшие творческие судьбы, хотя все, что полагается в таких случаях было: многочисленные встречи с читателями в сельских клубах, на Ленинградской АЭС и в гарнизонах. Были лихие репортажи, переданные прямо «с колес» в газеты по телефону, и поход на рыболовном сейнере в Ладогу, и долгие ночные споры друг с другом «за жизнь» и еще много чего. Но главное, мы узнали друг друга, по-человечески сблизились, стали, кажется, и, вправду, неким ядром Клуба молодых ленинградских литераторов. Да и в наших записных книжках кое-что осталось от этой поездки. У Олега Левитана написалось несколько неплохих стихотворений, Боря Давыдов и Миша Кононов собрали приличный материал для очерка о Ладоге, который потом опубликовал журнал «Нева». Для меня же один из эпизодов этой автомобильно-литературной экспедиции - посещение машинного зала и мемориального архива Волховской ГЭС, дал информацию и повод к работе над новой поэмой-хроникой «Первая любовь Республики», за которую я отчаянно засел после поездки.
Через несколько дней по возвращении из экспедиции мне прямо на работу позвонил секретарь молодежной комиссии Союза Писателей Сашка Петров.
- Старик, с тебя бутылка. Завтра в пятнадцать ноль-ноль я, ты и
Миша Кононов встречаемся на Чапыгина, 6. Позвали на телевидение
рассказать о поездке. Так что срочно рисуй домашнюю заготовку
минут на двадцать.
Рисовать мне особенно нечего, мое всегда со мной, вот разве что постричься и напомадиться, все-таки телевидение. На ленинградском телевидении дважды в месяц идет сорокаминутная передача «Литературный Ленинград». Скучноватая, на мой взгляд, программа, но раз зовут... Ведущая почти час мучила нас вопросами для дебилов, которые предполагали адекватные ответы, «нащупывала рисунок беседы за литературным столом». Мне это изрядно надоело, и потому я по-простецки спросил:
- А можно я лучше почитаю? Скажу два слова про Волховскую ГЭС, открывшуюся мне в поездке своей эпохальной исторической гранью, а потом прочту. Немного, строк двадцать.
Так мы удачно порешили с моим телевизионным амплуа. Читал я только что написанный монолог инженера-гидростроителя Графтио из поэмы. Наверно, неплохо читал, потому что режиссер передачи даже дубля записывать не стал. Сказал «снято» и все.
Когда в инженерном совете,
суммировав все резолюции,
Чиновник черкнул на проекте
размашистое - «Революция»,
он, видимо, сам опешил.
И, тщательно вымарав слово,
переписал поспешно -
«Предосудительно ново».
Но разве укроешь действительность
за формулировками куцыми -
читалось «предосудительно»,
а слышалось: «Революция».
Читалось «электрификация»,
а из подсознанья просачивалось:
В России ГЭС - провокация.
В России Свет - стачка.
О, да! Уникальность конструкции,
в европах престиж, овации -
«Техническая революция!».
А что, разве есть разница?
«Техническая» - занятно.
Но в закостенелом темени:
Престижи, оно приятно,
да только надежней в темени.
«Простите, но есть инструкция...».
И вы, не моргнув, растоптали
смешную мою революцию
бетономешалок и стали...
..........................................
После поездки мы очень сдружились с Юрой Шестаковым, познакомили наших жен, частенько сиживали по вечерам то у него, то у меня в доме за разговорами о литературе с обычным в таких случаях прикладом - бутылкой недорогого вина. Однажды Юра приехал ко мне на Гражданку на своей «Яве». Перед этим я разговаривал с кем-то из хаустовского ЛИТО и узнал, что Леонид Иванович серьезно болен. Отзвонили Хаустову из телефона-автомата (своего, домашнего телефона у меня все еще не было), и буквально напросились приехать. Взяли бутылочку сухого, коробку конфет и махнули к поэту на другой конец города, куда-то в район Кировского завода, где Хаустов жил в небольшом, послевоенной постройки, двухэтажном доме на Турбинной улице.
Леонид Иванович был дома один. Выглядел не очень: землисто-серое лицо, вялые движения. К вину не притронулся. Поговорили о жизни. Потом Хаустов прочитал несколько своих новых стихотворений из «берлинского цикла» - пару месяцев назад он с группой писателей-ветеранов ездил в Берлин. Стихи были невеселые. Помню несколько строк: «Хоть бы с того света позвонили/ Решетов или Сергей Орлов./ Телефон в отеле «Бирулина»/ Все молчит, молчит, молчит, как мина...». Мы с Юрой тоже прочли по паре своих стихотворений. Хаустов молча слушал, потом медленно произнес:
- Жаль, что не увижу ваших первых книжек.
Что-то говорить, утешать старого фронтовика было
бессмысленно. Допили вино, попрощались, вышли из квартиры. «Больше Леонида Ивановича я уже не увижу, разве только там...», подумалось мне щемяще, когда я затворил дверь в парадном на Турбинной улице и сел на заднее сиденье юриного мотоцикла. Взревел мотор «Явы» и только ветер освистал мои невеселые, предательские мысли.
Жми, Юра, жми!
Гони по Выборгскому,
на вираже поддай покруче.
Плевать, что Выборгское в выбоинах -
мы к ним давно уже приучены.
Гони, ухабы не помеха,
авось и в этот раз проскочит...
Да только, кажется, приехали -
сержант отмашку дал - к обочине.
Что ж, чертыхнись, соленым словом
милицию коря за строгость.
Да только и без постового
все ясно - превышаем скорость.
И все ж,
во имя ветра яростного,
пускай проколы и обидны,
жми, Юра, налегай, наяривай,
покуда есть «моща» в цилиндрах.
Гони, пока всю мощь не выберем,
покуда руль в руках не слабых,
покуда не боимся выбоин,
не опасаемся ухабов.
Пока нас бьют и судят строго
за каждый слог, что «вне закона»,
и скучно не легла дорога
под колесо волной зеленой.
Катастрофически не хватало времени. На работе шел новый проект 150-мегаваттной высокотемпературной энергетической газовой турбины. За мною были все расчеты и эксперименты по системам охлаждения лопаток. Давили жесткие сроки подготовки технической документации и производства головного образца машины. Правда, это счастливо совпадало с темой моей диссертационной работы, но у аспирантуры своя специфика и формы обязательной отчетности - статьи, доклады на конференциях и Ученых советах. Так что далеко не всегда совмещалось. А здесь еще стихи, будто прорвало, не остановить.
Написалась поэма о Волховской ГЭС «Первая любовь Республики». Складывался сюжет и первые главы новой поэмы-размышления «о времени и о себе» с рабочим названием «Урочный час». Написалось несколько этапных, как я сейчас это представляю, стихотворений: «Провинция», «Похолоданье», «Сквозняки».
Налаживать личные связи с редакторами толстых журналов и тонких центральных газет, как ни старался, физически не было времени. Чаще просто брал конверт и отправлял подборку на имя незнакомого мне Главного редактора в город Москву. Удивительно, но зачастую приходили такие вожделенные сердцу каждого автора ответы: «публикуем, «Комсомольская правда»; «ставим в пятый номер, журнал «Смена»; «оставляем в редакционном портфеле следующего года, «Юность». С ленинградскими изданиями было проще: публикует в «Звезде» мою очередную подборку Вячеслав Кузнецов; Олег Цакунов ставит на открытие альманаха «Молодой Ленинград-80» мою поэму-хронику «Первая любовь Республики».
Просят позвонить из редакции газеты «Смена», где у меня «под знаком Пегаса» должна выйти большая подборка стихов. Звоню вечером из телефона-автомата. Трубку снимает Главный редактор - Селезнев Геннадий Николаевич, до этого мы были мельком знакомы, встречались на одной из сменовских «Поэтических пятниц». Селезнев любезно сообщает, что дает мне в пятничном номере половину четвертой полосы, что ему нравится многое из того, что я пишу, и особенно... Геннадий Николаевич начинает в трубку зачитывать целые куски из моих виршей, видимо, у него перед глазами гранки. Мне безумно приятно, но я говорю из телефона-автомата в новом микрорайоне Гражданки и за стеклами телефонной будки уже собралась очередь. С трудом нахожу в разговоре приличествующую щель и, практически, по-хамски обрываю разговор. Прощаюсь, сердечно благодарю за внимание к моей скромной персоне будущего спикера Государственной Думы и моего с этих времен доброго знакомого и редактора, о встречах с которым разговор еще впереди.
Как-то удивительно быстро промелькнуло полтора года со времени последней конференции молодых писателей Северо-Запада. На дворе весна восьмидесятого, и в начале апреля грядет очередная региональная конференция молодых.
Обком комсомола формирует, как это принято в те времена, Штаб конференции. Я назначен председателем этого самого “Штаба”. Еще в нем Роальд Назаров и Герман Гоппе от СП, Володя Ивченко от Обкома комсомола и поэт Володя Приходько, также, как и я, представляющий Клуб молодых литераторов. Работы, как всегда много: формирование семинаров, приглашение их руководителей, а еще подготовка десятка мероприятий по приему делегации от ЦК комсомола и руководства российского СП (обещал быть сам С.В.Михалков), выезду участников совещания на “Кировский завод”, пленарного заседания и прочее. Кроме того я сам участвую в конференции, надо готовить рукопись для обсуждения на семинаре. Так что дел невпроворот. Но, кажется, справились. В назначенный день Конференция открывается при стечении двух сотен молодых талантов со всего Северо-Запада страны, и при торжественных напутствиях Первого Секретаря Ленинградской писательской организации Анатолия Чепурова, а также инструктора Отдела культуры ЦК комсомола Миши Кизилова.
Я в семинаре Натальи Грудининой, который она ведет вместе с поэтами Александром Михайловым и Олегом Юрковым. На этот раз я хорошо подготовлен, читаю несколько ударных глав из поэмы “Урочный час” и с десяток стихотворений, среди которых “Провинция”.
Провинция – великая провидица
всех завтрашних парламентских забот,
когда в столицах грозы лишь предвидятся,
провинция уже шинели шьет.
Провинция - привычная провидица,
ей все всегда известно наперед,
когда в столицах голод лишь предвидится,
провинция уже с сумой бредет.
Провинция - бесстрашная провидица,
когда в страну грядет недобрый гость,
когда в столицах мор едва предвидится,
провинция уже кроит погост.
Провинция - сердечная провидица,
в беде не поскупится, не предаст,
когда в нужде столица выжить силится,
с себя рубашку снимет и отдаст.
Провинция - тишайшая провидица,
когда ее награда обойдет,
не шикнет на столицу, не обидится,
а дружно стольной славе подпоет.
Кажется, мое чтение производит впечатление. Во всяком случае Михайлов даже сравнивает меня с “ошеломительным молодым Леонидом Мартыновым”, так он говорит. Думаю, что он перебирает, да и не хочу я быть Леонидом Мартыновым, хочу быть «ошеломительным» Александром Ковалевым.
После моего обсуждения, в перерыве ко мне подходят наши семинаристы. Сережа Дроздов лаконично бросает:
- Старик, впечатлен, весьма, – и немедленно приглашает к себе домой. - «Отметить и поговорить», - как он выражается.
По результатам Конференции рукопись моей книги рекомендуется к изданию (найти бы еще такое издательство), и сам С.В.Михалков на итоговом пленарном заседании без ошибки называет мое имя, подглядывая в бумажку с перечнем молодых талантов, которую ему приготовил секретариат.
Конференция имеет широкий резонанс в ленинградской и столичной прессе. Настолько широкий, что Анатолий Чепуров приглашен в Смольный к «самому», как он говорит полушепотом. В виду имеется Григорий Васильевич Романов, Первый Секретарь Обкома и член Политбюро ЦК. В назначенное время к ограде Смольного велено явиться всему Штабу конференции. Я, разумеется, тоже - при параде.
Увы, дальше «предбанника» нас не пускают, зовут одного Чепурова. Он исчезает за тяжелой лакированной дверью секретарского кабинета минут на пятнадцать. Потом буквально выпархивает из нее с очаровательной улыбкой и, увлекая нас за собой, спешит со своим штабом к выходу из Штаба Революции. На улице, около черной чепуровской «Волги» мы долго курим, Анатолий Николаевич делится впечатлениями. Оказалось, что совсем не Романов с ним беседовал, а романовский первый помощник, курирующий культуру, товарищ Боровиков. И передал он от имени Григория Васильевича нам и всем участникам совещания самые сердечные поздравления и слова благодарности за проведенное мероприятие...
Бог мой, знал ли я тогда, что пройдет еще лет двенадцать и Степан Афанасьевич Боровиков, всесильный первый помощник Романова, одного звонка которого, скажем в издательство, было достаточно, чтобы издать полное собрание сочинений никому не ведомого автора стотысячным тиражом (так, по крайней мере, мне тогда наивно казалось), станет моим тестем. Но, увы, через двенадцать лет и времена на дворе будут другие, и Степан Афанасьевич будет уже на пенсии. Но об этом чуть позже.
А пока ЦК комсомола отправляет меня, Юру Шестакова и молодого прозаика Володю Рекшана в творческую командировку на другой конец земли – в город Комсомольск-на-Амуре, пятидесятилетний юбилей которого грядет через пару лет.
Какая же славная это была поездка. Юра Шестаков улетел в Комсомольск неделей раньше, а мы с Рекшаном, уладив все дела на работе, решили махнуть на самолете до Хабаровска, а оттуда в Комсомольск – на пароходе по Амуру, дорогой первостроителей. Так и сделали. Володя Рекшан, выпускник истфака Ленинградского университета и бывший спортсмен, «специалист по прыжкам в высоту с разбега», как он себя рекомендовал, начинал вместе со мной в ЛИТО Леонида Хаустова с поэзии. К стихосложению Володя достаточно быстро охладел, а вот с прозой у него по-настоящему заладилось. Хороший прозаик, да и другом оказался отменным.
Юра Шестаков и еще кто-то из городских комсомольцев встретили нас с Володей, восхищенных и очарованных путешествием по Амуру, прямо у трапа теплохода, причалившего к пристани Комсомольска. Доставили нас на черной «Волге» в лучшую гостиницу города на Амурском проспекте, где и поселили в одноместных номерах. Заботился комсомол о молодых своих талантах. Все десять дней командировки заботился и ничего не утаил, включая посещение знаменитых дальневосточных заводов, производящих современные истребители и подводные лодки, а также встречи с ветеранами-первостроителями города. Более того, когда мне вдруг пришла в голову идея скатать на берег океана в Порт Ванино и Советскую гавань – территории запретные в силу приграничной близости и сохранившейся лагерной специфики, то и туда местный милицейский начальник, малость побурчав, все же выписал спецпропуска. Рекшан ехать не захотел, а вот мы с Юрой Шестаковым удостоились взглянуть на лагерные бараки и бесчисленные зоны вдоль железнодорожного полотна, обнесенные «колючкой», равно как и окунуться в волны Тихого океана. Так что записные книжки были полным полны.
Прощаюсь с белыми ночами.
Под небом ветреным и гулким
последний раз крылом качаю
в 17-25 по Пулкову.
А дальше - мерное скольженье
и бледный свет из круглых стекол,
и полусны, и полубденья...
И так до самого Востока.
И мне подумалось: как странно
вот так лететь, скользить над миром -
над тонкой сумеречной гранью,
где больше нет ориентиров:
ни огонька под плотной шторой,
ни звезд далеких или близких...
Какое время, день который?
По Омску? По Новосибирску?
Так думал я,
сосед мой справа,
и те кто - за и перед нами
о том же думали, припав
к иллюминаторам глазами.
Мигал плафон. Винты старались
на ноте пасмурной и долгой.
А в стеклах облака качались
и над Калугой,
и над Волгой -
ни просветления, ни блика...
И это стало общей пыткой.
Но... слева зарево возникло,
и кто-то выдохнул - Магнитка!
И это стало общим вздохом,
и связью стало с целым миром -
мартенов жаркие сполохи
играли в облачных размывах.
Потом за мглой, за расстояньем
они ушли. Но им на смену
уже неслись сквозным сияньем
огни Тюмени,
Братска, Лены...
Они вели нас осторожно -
всходили вовремя и гасли.
И стало в мире все надежно,
и на душе светло и ясно.
И мне подумалось: как славно
лететь над этими огнями.
И думал так сосед мой справа,
и те кто - за и перед нами.
И думал так пилот, и в тайне
он был огням тем благодарен,
сверяя теплое мерцанье
с холодной точностью радара...
А между тем моторы пели,
меняли тембр едва заметно.
А в стеклах небеса светлели
уже в предчувствии рассвета.
И где-то там, прекрасно молод,
на самом краешке маршрута
уже очерчивался город
и раздувал над миром утро.
Возвращались мы домой из Хабаровска через Москву, надо было отчитаться и сделать отметки в командировочных предписаниях на улице Богдана Хмельницкого - в Отделе пропаганды ЦК комсомола. Прилетели в Шереметьево под вечер международным рейсом «Аэрофлота», доставившим японских туристов на Московскую Олимпиаду, было начало июля восьмидесятого. Кстати, мы впервые тогда летели международным да еще и олимпийским рейсом, так что во время полета вкусили всех прелестей заграничного сервиса, включая пользование широким ассортиментом парфюма в туалетных кабинках лайнера, чем Юра Шестаков даже сумел злоупотребить. Но об этой смешной истории как-нибудь в другой раз.
Надо было где-то переночевать в переполненной предолимпийской Москве. Позвонили дежурному ЦК - никого, видимо, поздно. Набрался наглости и позвонил по домашнему телефону Евтушенко, дескать, приюти коллег, Евгений Александрович, на одну ночь. Нет Евтушенко, улетел в Монголию собирать материал для своей поэмы «Непрядва», близился 650-летний юбилей Куликовской битвы. О гостиницах и думать было нечего. Благо у каждого в Москве были какие-то знакомые, поэтому разбежались по частным квартирам, договорившись утром встретиться в скверике на Старой площади у памятника Героям Плевны.
Утром, отзвонив из бюро пропусков в Отдел пропаганды, я услышал на другом конце провода знакомый голос – Селезнев Геннадий Николаевич. Он только что оставил ленинградскую «Смену» и был назначен первым заместителем заведующего отделом. Через пару минут мы уже сидели у него в кабинете, пили утренний кофе и делились впечатлениями от нашей дальневосточной поездки. Селезнев слушал с интересом, задавал много вопросов, потом позвонил в журнал «Литературная учеба», договорился с редактором о встрече с нами. «Литучеба» - новый специализированный журнал для пишущей молодежи, только стартовал в восьмидесятом. Поговорили с редактором, условились, что готовим большой очерк в один из ближайших номеров журнала.
Мы втроем, действительно его сделали, очень приличный очерк на троих получился, причем у каждого из авторов был свой, органично дополнявший другого стиль и язык. Очерк назывался «Рубите свои просеки» и был опубликован в журнале где-то за год до юбилея Комсомольска-на-Амуре. Уже после публикации очерка в «Литучебе», в канун юбилея Комсомольска, мне позвонили из редакции московского журнала «Смена» и попросили для отдельной публикации мою, хроникальную часть с конкретными именами и событиями. Потом та же история последовала с ленинградской газетой «Смена» и с дальневосточным альманахом «Огни над Амуром». Так что отметились мы со своими амурскими трудами в полный рост, в совокупности и в розницу. Но это еще впереди.
А пока страна готовилась к Олимпиаде. Ленинград, в котором должны были пройти игры олимпийского турнира по футболу, тоже готовился. Стригли газоны и красили скамейки городских стадионов имени Кирова и Ленина, центр города приукрасили олимпийской символикой. Но не хватало некого символа, культурного атрибута, равнозначного ожидаемому событию. Как всегда «выручил» комсомол. Газета «Смена» объявила конкурс на «олимпийскую песню» для Питера. Обком комсомола учредил конкурсный приз и официально обратился в Союз Писателей с просьбой поддержать инициативу. В «Смену» пошли тексты ленинградских поэтов, потенциальных соискателей конкурсного приза. Написал текст и я. Текст песни так и назывался незатейливо «Встречай, Нева, Олимпиаду». Каково же было мое удивление, когда из «Смены» мне позвонила завотделом культуры Татьяна Зазорина, и сообщила, что «мой и еще пару текстов», Куклина и еще чей-то (теперь не помню), отобрал для работы над музыкой композитор Виктор Кулаков.
С Виктором мы плотно посидели за клавишами в его квартире на улице Маяковского, и к нужному сроку песня была написана. На городском Радио, где работала конкурсная комиссия, песня понравилась. Записали фонограмму с симфоническим оркестром, срочно выдернули с дачи Эдуарда Хиля для записи вокала.
Хиль профессионал отменный, «ни текста, ни нот не испортит», оптимистично говорил композитор. Хиль и, вправду, «профи», потому мой весьма ординарный текст даже очень неплохо слушался в эфире. А в «Смене» появилась большая статья Зазориной под заголовком «Как мы писали песню», где авторы текста и музыки были рекомендованы лучшим образом. Потом мы с Виктором еще несколько песен вместе сделали, и даже что-то записали на радио. А наша «олимпийская» однодневка звучала много раз на дню в течение всего питерского футбольного турнира да и после него, и я был ужасно горд собой, когда диктор всякий раз поминал по радио мое имя: «Слова - Александра Ковалева…».
Закончилась в стране Олимпиада, а я упаковал в бумажную папку с тесемочками рукопись своей первой поэтической книги, приложил к ней рецензии толстых журналов и пошел по ленинградским издательствам – «Лениздат», «Советский Писатель». В обоих издательствах рукопись приняли, зарегистрировали в книгу входящих документов, но откровенно сказали, что планы издательств сверстаны на пять лет вперед, так что лучше попытаться где-нибудь на периферии.
Как раз в конце августа я собирался с женой в отпуск, к родителям на Кавказ, решил заодно попытать счастья в «Ставропольском краевом издательстве». Вспомнил, что конференция обещала мне рекомендацию на издание книги. Пошел в Союз писателей, оформить рекомендацию. Увы, время отпусков, в Союзе никого, если не считать секретаря молодежной комиссии Сашки Петрова. Объяснился, мол так и так, бумажка на бланке СП нужна, да подписать не у кого. Сашка Петров заверил меня, что дело выеденного яйца не стоит, он сам подпишет за Роальда Назарова, он так уже много раз делал и Роальд об этом знает. Спасибо Саша, говорю, выручил. Даже пивка Рыжему проставил и уехал в отпуск к родителям. Если бы только я знал чем это обернется через пару месяцев.
У родителей я погостил две недели. Слава Богу, у них пока все более-менее в порядке. Сестра Жанна учится в Ставропольском медицинском, за ней ухаживает однокурсник по имени Валера и дело, кажется, идет к свадьбе. Мама трудится, отец на инвалидной пенсии. Правда, здоровье у родителей не очень, потому дом свой с участком они продали, и отец с доплатой получил по ветеранской очереди двухкомнатную квартиру в «девятиэтажке», на той самой «голубятне», о которой лет пятнадцать назад они даже слышать не хотели. Идет время, «рехтует» и нравы и помыслы. Забросил несколько своих стихотворений из «кавказского цикла» в республиканскую газету «Ленинское знамя», обещали опубликовать. Еще съездил в Ставрополь, в краевое издательство, поговорил с редактором, оставил рукопись книги. Когда редактор спросил куда, мол, тебе писать?, ответил: пиши, мол, прямо в питерский Союз Писателей, адрес на бланке.
В Ленинград я вернулся в середине сентября, а еще через пару недель из Ставропольского издательства на адрес Ленинградского СП, прямо в руки Секретаря «по молодым» Назарова пришло письмо. В письме со ссылкой на рекомендацию, подписанную Сашкой Петровым, сообщалось, что рукопись моя отрецензирована, есть ряд замечаний и «по их исправлении издательство надеется поставить книгу в издательский план 82-го года». Чем не повод немедленно бежать в гастроном. Но всего этого я не знал, а узнал от перепуганного Сашки Петрова, встретившего меня на лестнице писательского дома, что Назаров «рвет и мечет», ибо рекомендацию, на которую ссылается Ставрополь, он не подписывал. По всему получался подлог. Сашка трясся и умолял меня «все взять на себя», иначе его просто уволят с должности секретаря молодежной комиссии и что он тогда будет кушать? Вместе с Сашкой мы поехали в Обком комсомола, к Володе Ивченко, рассказали все как есть. Ивченко поскреб свой вихрастый, блондинистый затылок и сказал:
- Дураки. Назаров человек конъюнктурный, он сейчас из этой мухи такого слона сделает. Но ничего, ты Ковалев, уже печатаешься вовсю, к тому же заводских кровей. Так что пошумит и перестанет, я с ним отдельно поговорю.
Поговорить-то Ивченко с Назаровым поговорил, но меня все же пропесочили на клубном активе так, что летели «пух – перо – вата». Сашку я не выдал, но обиделся на Назарова и весь Союз страшно. Решил, что больше в КМЛ ни ногой.
Как говорится: было бы счастье, да несчастье помогло. Так и у меня. Подходил к концу заключительный год моей учебы в заочной аспирантуре. Материал был, практически, наработан и собран, но вот проанализировать его, обобщить в диссертационную работу, не было времени. Вот и выпал случай. Почти два месяца я неотрывно сидел за графиками, таблицами, протоколами экспериментов, долбил на машинке текст диссертации. В конце ноября прошла предзащита работы, а через пару недель, оформив рукопись и автореферат, я уже рассылал диссертацию рецензентам.
В один из дней открыл почтовый ящик. В руки ткнулся большой, влажный конверт со знакомым обратным адресом: Московская обл., п/о Чоботы, Переделкино, ул. Гоголя,1. Очередное послание от Евтушенко. Мы с ним по-прежнему поддерживали связь и иногда я засылал ему почтой или через своего институтского приятеля Гену Котенева десяток-другой своих стихотворений. Хотелось знать мнение мэтра. Вот и на этот раз из конверта вслед за кипой моих рукописей выпала записка - четвертушка листа с мелкими спешными каракулями. Вот несколько слов из нее: «Провинция и Аттракцион - просто здорово. Похолоданье - немного слабее, ему бы, как ты пишешь, «чуть-чуть густеющей крови...». В той же записке Евтушенко сообщал, что в конце месяца будет в Ленинграде, у него выступление во дворце спорта «Юбилейный».
Я позвонил Евтушенко в Переделкино. Договорились о встрече в Ленинграде, «связь через моего питерского импресарио», добавил Евтушенко. Позвонил импресарио, получил два пригласительных билета, для себя и жены, в гостевую ложу, а заодно информацию, что Женя остановится в гостинице «Европейская» на улице художника Исаака Бродского (не путать с поэтом Иосифом).
Выступление Евтушенко в шеститысячном, заполненном до отказа зале дворца спорта, действительно впечатляло, все-таки это были уже восьмидесятые, а не начало шестидесятых. К сожалению, не смог досидеть до конца программы, в тот вечер нужно было подъехать к поезду на Московский вокзал, получить у проводника конверт с отзывом на диссертацию. Зато утром отзвонил Евтушенко в гостиницу, договорились о встрече в одиннадцать. Выскочил из проходной завода, схватил такси, но, увы, опоздал. Когда я вошел в гостиницу около половины двенадцатого, Евтушенко уже топтался у стойки администратора. Поздоровались и сразу - не монолог, но шквал.
- Ты понимаешь, что вчера произошло? Да у вас в Ленинграде никогда такого не было. Тысячи людей. Слушают стихи. Почему вы к ним не идете? Ваш Чепуров всего боится... Ну ладно. Рад тебя видеть тем более, что последняя порция твоих стихов была очень даже... (Он так и сказал - «порция»). Но уже надо ехать - через час самолет в Ригу. Пиши. Звони. Бывай.
Вот и поговорили. Я смотрел в след черной гостиничной «Волге», выруливающей на Невский, и что-то не очень комфортно было у меня на душе, то ли от жениных слов, то ли от невольной причастности к «трусости» нашего литературного начальства. В самом деле, если Евтушенко в одиночку сумел собрать тысячи людей, то почему этого не могут (пусть не в одиночку, пусть коллективом) наши, ленинградские авторы?
За все это время я ни разу не появился в Союзе. Иногда звонил Юра Шестаков, иногда Грудинина. Наконец раздался звонок в дверь. Я пошел открывать. На пороге стоял прозаик и «специалист по прыжкам в высоту с разбега» Володя Рекшан. Сели на кухне. Промочив горло глотком кофе, Рекшан, покашляв, так прямо и сказал:
- Ты, это, возвращайся. Гоппе все знает. Сашку Петрова выгнали. Вобщем, Герман просил…
«И он вернулся. Он не мог без рифм, как стол без стула. Выходит, вправду, занемог, выходит затянуло…». Это я про себя и из себя же. Герман Борисович встретил меня просто по-отечески. За столом секретаря на месте Сашки Петрова сидел Сережа Ковалевский. Герман долго расспрашивал: что делал все это время, что написал? Потом отозвал меня в коридор и, понизив голос, сказал:
- Тут в «Лениздате» на восемьдесят второй год запланирована четвертая поэтическая кассета. Пять авторов, пять книжек. Народ там, правда, повзрослее тебя, давно в очереди стоит. Но мы тебя тоже рекомендовали. Так что бери рукопись и жми на Фонтанку к редактору Сотникову Николаю Николаевичу.
Дорогой вы мой Герман Борисович, да разве можно было услышать в целом мире хоть что-нибудь более замечательное?
Еще ни похвал , ни оваций.
Еще в ежедневной тиши
есть время дойти, достучаться
до собственной гордой души.
Еще одиноко, безвестно,
высокие ноты трубя,
есть время и прямо и честно
о главном спросить у себя.
Есть время, хотя б на мгновенье,
в оркестре отлаженных труб
прислушаться к дерзкому пенью
своих вызывающих губ.
Чтоб впредь, ремесла не унизив,
на зависть иным голосам,
отнять иль навеки приблизить
трубу к воспаленным губам.
О, это сладкое слово «моя первая книга». Да и не книга это вовсе, а книжечка на семьсот пятьдесят рифмованных строчек, один авторский лист всего-то. И что в нее можно запихнуть из многих тысяч уже навороченных тобою строк, где каждая твоя, родная кровь и плоть и одна другой лучше. Но ведь что-то нужно отобрать. И потом, это ведь не отдельное стихотворение, это книга, нужна цельная, связанная изнутри конструкция. Собираю, лучшее, что у меня есть, как мне кажется. Конечно «Провинция», «Похолоданье», «Стихи о старой московской квартире» и еще поэму на финал. На солидную поэму из написанных мною четырех, конечно, места нет, но хотя бы маленькую поэмку «Лейтенанты» на сто шестьдесят строк…
Напрасный труд. Сотников оказался «крепким» редактором. От составленной мною рукописи полетели «пух-перо-вата». Вылетела «Провинция», вылетел «Аттракцион» с посвящением Сереже Дроздову. С трудом удалось отстоять поэму. Мои апелляции к завредакцией Анатолию Белинскому действия не возымели. «Редактору виднее», был ответ. С названием сборника тоже не заладилось. Только пятый из предложенных мною вариантов – «Равновесие», получил одобрение редактора. «Качать права» особенно не приходилось, «Равновесие», так равновесие. Мне, в итоге, и самому понравилось. Наконец, рукопись согласована и отправлена в набор. Начинался долгий, многомесячный процесс производства книги, а я переключился на диссертацию.
До назначенного дня защиты оставалось около двух месяцев, а еще столько нужно сделать. Ответить на замечания рецензентов, нарисовать плакаты, и костюм к защите неплохо бы справить. Зарабатываю я уже прилично, все-таки ведущий конструктор знаменитого на всю страну завода, да и у жены неплохой оклад. По нашим скромным запросам, генерированным тотальными нехватками родного потребительского рынка, кое-что даже остается. Так что пошел я за присмотренным финским костюмом, а купил автомобиль.
Все случилось спонтанно. Личная легковая автомашина в те времена – вещь редкая, и дорого, и дефицит. Автомобили трудящимся распределяет заводской профсоюз и партийная ячейка, если достоин, разумеется. Это сегодня «авто» средство передвижения, на котором лихо «заруливают» и матерые бандиты, и сопливые «пэтэушники». А в начале восьмидесятых, если на дороге «Москвич» или «жигуленок», ищи за рулем главного инженера фабрики или солидного кандидата наук.
У нас в то время на заводе как раз случилось время распределения «авто» по передовикам, и претендовал на новую «Ниву» сотрудник моего КБ, у которого уже имелась, как он говорил «по тещиной линии», первая модель «Жигулей». Но хоть машина и «по тещиной линии», для получения новой будь добр продай старую в собственном трудовом коллективе. Вот так и случилось, что пошел я за костюмом, а повстречал Володю Аршаницу, который сдал мне своего шестилетнего «жигуленка» за очень и очень умеренную цену. Защищаться пришлось в старом костюме, зато к старинному зданию Ленинградского Политехнического института, где у меня проходила защита, подкатил я на собственной темно-синей «копейке».
Защита прошла с блеском, ни одного черного «шара». Работа и, вправду, была хорошая. К тому же уже и внедрена в производство, что особенно ценилось Ученым советом. На традиционном банкете по случаю защиты, который я организовал в собственной двухкомнатной квартире, гостей было много, водки тоже, поскольку купил я ее загодя, еще до автомобиля. С закусками похуже, поскольку покупались на то немногое, что осталось после «авто», но и здесь, стараниями моих заводских друзей, а они и составляли добрую половину застолья, все прошло на высшем уровне. Сережа Семилетов мастерски пластал копченую колбасу, Валера Сергеев откупоривал бутылки, а Сережа Писаренко превзошел самого себя, сумев из двух банок икры соорудить полсотни бутербродов. Хорошие у меня друзья, недаром я посвятил им добрую треть стихов своего сборника.
А через пару месяцев после защиты мне позвонил мой редактор и сказал, что я могу приехать и забрать в издательстве свои первые, десять авторских экземпляров, книжки. Ах, что за чудная это была весть. Разумеется, через минуту после звонка я уже мчал на своем «жигуленке» к лениздатовскому дому на Фонтанке. Тираж еще не был полностью отпечатан. Только через неделю книгу обещали допечатать полностью и пустить в продажу, но и эти первые десять моих книжек, так вкусно пахнущие свежей типографской краской, были восхитительны.
Я гнал машину через моросящие питерские сумерки и поминутно косил глазом на ярко-зеленые обложки моих книжек, небрежно раскинутых веером по переднему правому сиденью. А душа пела. Господи, до чего же хорошо, до чего же здорово все у меня складывается: и дом в городе, о котором мечтал, и прекрасная работа, и машина, и кандидатская степень, и еще книга. И мне всего тридцать два, даже не возраст Христа. Оставалось только вслед за классиком итальянского кинематографа во всю глотку прокричать в выстывающую моросящую мглу: «Жизнь прекрасна!».
Да и не мгла это вовсе, а огромное, открытое до бесконечного горизонта, словно с вершины, отчаянное пространство, насквозь пронизанное горячими золотистыми лучами, и я…
Вот он я, там, на холме, на самой вершине, под солнцем.