"Так проходят самые лучшие дни жизни..." - подумалось поэту-метафизику Николаеву, когда он проваливался в Жуткую Бездну. Падение отнюдь не стало для него неожиданной катастрофой. Скорее, это было похоже на возвращение домой после долгого и многотрудного путешествия. Самый быстрый, но и самый опасный путь пролегал сквозь Алкогольные Джунгли. А метафизики, как известно, лёгких путей не выбирают.
После трёхдневного "погружения", десятка полузнакомых собутыльников и сотни идиотских тостов перед Николаевым раскрылись врата Бездны. И он шагнул вперёд, благодарно и радостно потеряв сознание; шагнул туда, где.............
............одинокий и нагой, он плыл в бесконечности цвета начищенной меди. Где-то вдалеке мерещились разные вещи, смешные или пугающие, но чаще - странные. Стоило сфокусировать взгляд на одной из них, как снова
одинокий и нагой, он парил в бесконечности цвета начищенной меди. Он не чувствовал ни радости, ни тревоги. Эмоции ушли, вытесненные чувством всеохватывающего, невыразимого покоя. Думать не хотелось, да и было бы это затруднительно. Он просто наслаждался пустым, безмолвным миром и бесцельностью своего полёта. Времени не существовало. Поэтому он не мог определить, в какой именно момент ситуация начала меняться. Где-то далеко в неизбывных глубинах цвета начищенной меди родилась Вещь. От неё веяло смутной тревогой. И ещё появился звук. Начавшись с лёгкого звона, он с каждым мигом усиливался, превращаясь во флейту, затем - в горн, в рёв водопада. Вещь увеличивалась, наполняя пространство ужасом. Некуда бежать. Медь стонет. Вещь неумолимо приближается, накатывает, размахивается... и со всей силы бьёт Николаева прямо по............
...........голове. Поэт-метафизик всплывал трудно и болезненно. Утро нового дня казалось самой жестокой шуткой во вселенной. Будильник разнузданно хохотал в лицо несчастному, полуживому хозяину. Оставаться в постели было никак нельзя, хотя это и казалось единственным шансом выжить. Представив себе подъём, утренний туалет, маловероятный (учитывая состояние желудка) завтрак, выход на улицу и т. д., Николаев заплакал...
Покачивался и морщился, умывая исцарапанное, опухшее лицо. Горестно смотрел в зеркало, пытался расчесать волосы, боролся с тошнотой, сидя на краю ванны. Пил чай с лимончиком, глядя в пустоту скорбно и жалобно. Скорее по привычке, чем по надобности, заглянул в холодильник, долго фокусировал глаза. Подумав, расценил свино-розовый колбасный срез как личное оскорбление.
Через несколько вечностей, напоенных болью, Николаев вышел на улицу. Трамвайная остановка была совсем рядом, но не в расстоянии дело. Страдалец бы не дошёл: слишком холоден свинец в ногах, инфернально жгуч в голове. Зато там, на остановке, находился ларёк. МИНЕРАЛЬНАЯ ВОДА – билось и плескалось волшебное словосочетание в каждой клеточке измученного поэта. МИНЕРАЛЬНАЯ ВОДА... Один-единственный глоток и сразу станет легче.
Ещё за несколько шагов до заветного окошка по глазам хлестнула безжалостная, антигуманная надпись: «ЗАКРЫТО». Ни секунды не сомневаясь, Николаев опёрся на прилавочек и начал монотонно стучать прямо по гадкой табличке. В недрах ларька послышалось невнятное бурчание. Николаев продолжал барабанить, стараясь не сбиться с ритма. Наконец окошко распахнулось и на поэта-метафизика вызверился молодой, спортивного вида мужик:
-Вконец охренел, да?! Читать умеешь, ты...
Ругаться не хотелось. Поэтому Николаев просто сказал:
-Бутылку минералки. Полтора литра. Без сдачи.
-Ладно, - неожиданно мирно проговорил продавец, - ты только сюда, внутрь, больше не дыши, хорошо?..
Разумеется, скользкая бутылка выскользнула из дрожащих пальцев Николаева и весело запрыгала где-то под ногами. Наклониться было бы самоубийством, и поэту пришлось вставать на колени. Шаря руками по заплёванному асфальту, он чувствовал, как на ресницах снова закипают слёзы. «Чаша унижений неупиваема. За что?..» Совсем рядом ждали трамвая три старшеклассницы. Как молодые крепкие лошадки, они фыркали и брезгливо переступали с ноги на ногу, пока Николаев ловил свою водичку. От синих и красных колготок веяло теплом и свежестью; очень хотелось прижаться к ним щекой, попросить, чтоб выслушали и пожалели. Но Николаев умел быть гордым.
Наконец, бутылка поймана, крышечка откручена, лишний газ (во избежание ненужных эксцессов) выпущен. Барабанная дробь. Цирк затаил дыхание.
Николаев! Сделал! Первый! Глоток!!! Шквал аплодисментов! Музыка небесных сфер! Королева в восхищении!..
Поэт-метафизик аккуратно завернул крышку и посмотрел вокруг уже несколько свысока. Впрочем, довольно миролюбиво. Вообще, судя по всему, жизнь налаживалась...
Прибыл трамвай, и Николаев пошагал к раскрывшимся дверям с той обманчивой бодростью, которая бывает утром после пары стаканов воды. Шаг поэта был неровен, его покачивало и пошевеливало. Он знал, что действия минеральной воды хватит лишь до нужной остановки, и начал тосковать поэтому поводу заранее.
…У входа в Очень Интересное Заведение стоял друг Николаева, Б.Б. Выпивоха. Выглядел он вполне здоровым, но очень не в духе. Николаев некоторое время наблюдал, как Б.Б. пинает воздух и сдавленно матерится в изжёванный фильтр сигареты, потом деликатно кашлянул. Выпивоха диковато взглянул на поэта и пробурчал:
-Жалуйся.
Откашлявшись, поэт-метафизик пожаловался:
-Б.Б., мне очень плохо. Начинают вспоминаться случаи смерти с похмелья.
-О? – заинтересовался Б.Б. И тут же переключился на наболевшее. – Представь, г-н N-ский сказал, что писать я не умею, никогда не научусь, а потому – просто не должен. Читайте, мол, Пушкина, изучайте Пушкина, любите его… Это я не знаю Пушкина?! Это я его не люблю?! Да у меня, блин, при одном его имени стигматы на ладонях появляются!
Николаев осторожно проговорил:
-Стигматы – это же вроде бы следы от гвоздей у верующих…
-Ну. – Подтвердил Выпивоха. – А у меня – чернильные кляксы. Идём, что ли?..
-Не могу. – Вздохнул поэт-метафизик. – Просто не в силах. Лучше сходим до киоска, купим пивка…
Выпивоха решительно покачал головой. Открыл рот, чтобы изложить свои резоны, но Николаев уже был душой там – у киоска. Незаслуженно обиженный ценитель Пушкина шепнул в похмельную спину друга тихое благословение…
Уже через пятнадцать минут Николаев опасливо нюхал горлышко пивной бутылки. Запах особого отвращения не вызывал (всё-таки помогла минералочка!). В животе не бурлило, голова подуспокоилась, руки почти не дрожали. Эдакое затишье перед бурей. С обречённой тоской в глазах Николаев быстро глотнул и зажмурился, стиснув зубы… А ещё через минуту пил уже спокойно, отпыхиваясь и нежно матюгаясь.
После первой бутылки мир в глазах поэта мигнул, омылся похмельной слезой и засиял – радостно и жизнеутверждающе. Николаев осмотрелся. Двор-колодец, пустой по причине раннего часа. Хотя, не совсем. У песочницы копошится пацан лет пяти, вооружённый совочком и бутылкой из-под портвейна. "Нормальный ход, - подумал поэт. – Дети, дети, вашу душу нам не понять никогда". Мысль была настолько глобальной, что под неё незаметно ушла вторая бутылка. Не страшно. Николаев никогда меньше полутора литров не покупал…
Из благодушной самоуглублённости поэта вырвал голос этого самого пацана:
-Мальчик, а мальчик?..
Николаев посмотрел по сторонам. Выходило, что мальчик – это он и есть. Что ж, лестно. Особенно учитывая утреннее состояние.
-Чего хочу?.. – Поинтересовался "мальчик". Подумав, решил сгладить грубоватое начало. – Чего тебе, голубчик?..
-А можно я бутылки пустые возьму? – От анилиновых глаз ребёнка умилился бы и камень.
-Родной! Возьми, конечно. Родителям помогаешь?
-Не-а. На трансформера коплю. Как раз получится; ты только допивай скорее.
Николаев пожал плечами, как бы показывая: это уж как получится. Тут всё от здоровья зависит. Пацан между тем деловито вытряхнул из двух бутылок капли и с вожделением уставился на третью. Поэт-метафизик решил поддержать вежливую беседу:
-А эту – большую – ты где нарыл?
Пацан гордо шмыгнул носом и махнул портвейной скляницей.
-Эту мне большие мальчишки дали. Выпили и говорят: "Забирай!" А ещё ругались плохо и пинка дали напоследок. Ты не думай, они и тебя побить могут.
-Так-так… - нервно заозирался Николаев. Встреча с полупьяной гопотой в его планы входила.
-Ну пей же! Чего не пьёшь?!.
Николаев строго проговорил:
-Не торопись, малыш, а то успеешь! Это дело серьёзное, тебе не понять.
И запрокинул голову, совершая затяжной глоток. Вот тут-то, в этой беззащитной позе мальчика-горниста, зловредный чертёнок его и подловил.
Николаев попытался отвести горлышко бутылки от губ – и не смог. Приоткрыв зажмуренный на время питья глаз, поэт оценил ситуацию. Пацан забрался на скамейку и, опасно балансируя на одной ноге, с неожиданной силой прижимал дно пивной ёмкости. Ускорял, блин, процесс. Не терпелось заполучить трансформера, значит… Ну-ну. Почти одновременно Николаев понял – применять силу нельзя. Ребёнок непременно упадёт – и ударится головой о край железного столика. Оставалось пить.
Николаев пил. Глотал, чувствуя, что всю бутылку не осилит. Горлышко больно упёрлось в нёбо, пиво потекло на грудь. Пацан хохотал. Поэт-метафизик вращал глазами, аки раненый конь. Поперхнулся, погнал пиво носом, замахал руками (очень осторожно, не задевая ребёнка). Сознание меркло.
"Ей, Господи, гряди! Прими душу мою в руце Твое, ибо – вставляю!" – пришла неожиданно кроткая мысль. Вдруг пиво кончилось. Совсем.
Николаев кашлял и плакал, пока мальчишка выбивал из бутылки пену.
-Ну ладно, мальчик, пойду я. – И монстрик потрепал поэта по щеке липкой ладошкой.
С каким-то мистическим благоговением смотрел Николаев ему вслед. А когда пацан скрылся из виду, помотал головой, выныривая из кошмара. "Нет, это дело нужно запить! Значит, так: беру пива, водчонки, рыбы сушёной и… книгу Довлатова. Брат Выпивохи её давно просил. Без книги оно как-то… не совсем культурно… А потом…"
Замысел был хорош. Но получилось, как всегда, скверно. Думаю, нет нужды рассказывать, как Николаев пил пиво, потом – водку, потом потерял рыбу, затем – книгу, нашёл рыбу, водку разбил, увидел, как какой-то упырь уносит его Довлатова, гнался…
И снова – одинокий и нагой… Медь ухмылялась.