По украшенному заревом заката небу метнулась яркая звездочка, оставляя за собой яркий, постепенно угасающий след-хвост. Ее видели многие, и некоторые даже успели загадать желание: выиграть в лотерею или всегда быть рядом с дорогими ему людьми – неважно…
Палящее солнце было беспощадным, оно разогнало по норкам юрких муравьев и грациозных сороконожек, и те даже носа не казали наружу, отсиживаясь в прохладе. Смоченная недавним щедрым ливнем сероватая голая земля теперь изошла сплошным узором глубоких трещинок; шаги здесь, должно быть, скрипели и скрежетали, как и по плотному снежному насту.
Невдалеке стоял город. Нет, не город, а мрачные остатки самых толстых и крепких стен. Город был большим, он простирался насколько хватало взгляда на юг, запад и север, и горизонт смешивал яркую синеву с вибрирующим миражом – далеким водоемом, большим и округлым, похожим на наполненную супом гигантскую тарелку. Город походил на горстку обглоданных и искрошенных в пыль ударами исполинского молота костей сказочного дракона, жившего когда-то, выдыхающего в небо огонь и серу, светящегося по ночам бесчисленными огоньками-искорками фар несущихся по нему автомобилей и походя потому на тлеющую головню. Город молчал тише, чем сама тишина, и слышно было, как кусок обожженной проволоки, свисающей со сгорбившегося столба ЛЭП, вибрирует на слабом ветру.
Александр двигался медленно, ему некуда было теперь спешить, теперь хватит времени и на то, чтобы все обдумать, пожалеть себя и других и понять, что жалеть не о чем, и на то, чтобы диктовать ночью стихи вдохновленному его приходом и разговором поэту – если захочется, и на новую попытку одухотворения конечного, ивариантно рассыпающегося праха. Он хотел еще раз взглянуть на закат.
Скамейки не было, даже ее пепла. И деревьев, что росли вокруг тоже не было, лишь кучки сыпучего белого порошка. Только стена стоявшего сзади мощного бетонного забора уцелела, покрывшись мутно блестящей глазурью стекла. И на стекле том – темные полосы и фигуры, похожие на тени когда-то находившихся перед ним предметов. Вот тень от ствола большого старого дуба, вот – от лавочки под ним, от тех, кто сидел на ней в самый последний раз. Тени их сливаются – они обнимались. Александр знает, чью это тень справа, это его тень. А слева – Наташина, она женственна, утонченна, силуэт роскошных волос ниспадает до самого пояса. Но у тени нет нежных карих глаз, больших, словно всегда удивленных, нет голоса, нет жизни, нет души, и у той, что рядом, тоже нет ничего, кроме ее собственной черноты.
Александр еще долго смотрел на два слившихся черных силуэта на зеркале забора, потом – на закат над огромной воронкой, издалека казавшейся круглым водоемом, если конечно недавно расставшийся с телом дух вообще может смотреть, и думал, насколько же бессмысленна и губительна людская ненависть. А через несколько времени кто-то на другом конце мира написал:
Ты спросила меня:
«Сколько раз мы с тобой целовались?»
Я ответил тебе:
«Очень много, но точно не знаю».
Я запомнил тот миг:
Мы сидели на лавочке в парке,
И кровавый закат
Вдруг разрезался ярким сияньем,
И, озябшим чуть-чуть,
Нам вдруг стало тепло и прекрасно,
И огромный грибок
Над ослепшей Москвою вздымался,
И прошел теплый вихрь
Над сцепленными вместе телами,
И наш пепел с тобой
Размешался, как мы и желали…