Засыпай-ка, месяц ясный
- А все равно глазки закрой. Ложись на бочек и спи.
- Хочешь, пошепчу тебе сказку про Сивку-бурку. Ты у меня маленький и конек в той сказке маленький. Маленький, да удаленький, коньки – они такие.
- А ты тоже удаленький, тоже, мой хороший. Ну что ты встрепенулся и опять глаза-то открыл?
- Я знаю, что они мешают. Кому ж они не помешают, звуки эти окаянные. Это раньше я на дежурствах отсыпалась, когда молодая была, а теперь сон нейдет, я и слушаю. А что ж делать, если ночки меж дежурств чуть не наскрозь занятые были?
- Знамо дело, что на работе не спят. А вот если хочется так, что спасу нет? То-то. Бывалоча, облокотишься на руку, будто мечтаешь о чем, а сама уж к Морфушке в гости отлетаешь.
- К какой Марфушке, спрашиваешь? Да к Морвею. Был такой у греков во времена позадавние бог сна и грезы. А ты думал, о какой я Марфушке?
- Девочка соседская тебе у бабы Мани в деревне понравилась? Ты думал, я о ней? Ох ты, да я только теперь от тебя о ней услышала. А еще недавно на уме у тебя какая-то Дашенька была – куда ж делась?
- Что делалось теми ночами, когда не дежурила? А жизнь делалась. Чему и делаться-то еще?
- Ну, ложись на этот бочек. Хочешь печенюшечку? Давеча в люксе в банке жестяной заграничные сласти осталися. Лучше банку тебе отдать? Будешь туда помеконей складывать?
- Покемонов? Вот оно что. А я думала, ты коней каких новомодных собираешь, а ты вона гадость какую собираешь, на пустом месте придуманную. Ну, съедим печенье – будет тебе банка.
- И что же это за наказание такое? Твои родята к южному солнышку подались, а ты меня совсем не слушаешься. Засыпай, месяц мой ясный, ото расскажу про черную-черную комнату и черного-черного мальчика, который на черном-черном рояле…
- Какой еще Ванька? Из второго подъезда? Ну и что, что он – негра, эта история про другого. Это про беленького-беленького, бледного мальчишку, только одет он был во все черное, и даже на рояле у него белых клавиш не было. И он так черно-черно играл черной-черной ночью.
- А ты не плачь, не плачь! От этой страшной-страшной истории дети не плакать, а только бояться должны. Ах, тебе того жалко, кто с рояля белые клавиши свистанул – поймают его - побьют? Месяц мой ясный, спал бы лучше, чем плакать.
- И поди, поди умойся. Только кран с горячей водой не трогай. Откроешь – не закрыть нам потом. К утру парилка тут будет, а мы вместе с постояльцами красными раками будем под потолком плавать.
- Вот ведь, идешь – зеваешь, а ляжешь – глазки как у неваляшки распахиваются.
- Скрип все тебе мешает, да вздохи за дверями? Слух-то у тебя молодой – как же не слышать. А что делать? В гостиницах теперь такая жизнь, как в старых пьесах пелось; «и ночи, полные огня».
- Да и раньше все это было, только потише.
- Разговоры? Какие разговоры? Кровати, говоришь, переговариваются, перескрипываются? И то правда. Вон в тех двух самых крайних номерах, они часто вместе голос подают. Так как–то получается, что туда удобно молодые пары селить. Чуть кто помоложе – мы их туда. Вот они потом и перескрипываются.
- А в люксе-то у нас скакун живет.
- Тот, что на картине над кроватью, может, тоже скакун хороший, я не приглядывалась. Про другое я – про кровать.
- А вот так, месяц мой, и бывает. Мы раньше–то не понимали, думали, что пылесосом ее с места спихивали, или электрик, думали, двигает, когда стремянку ставит, или еще что…
- А однажды, смотрим, - жильцы только к обеду из люкса-номера выбираются. Оба едва глаза продрали. Он ее еще за талию придерживает, потому - ноги у нее не очень хорошо слушаются, а все заплестись норовят, хоть и не пьяна, вроде.
- Пока они с моей сменщицей по бумажкам выездным говорили, пошла я в номер – проверить, все ли на месте. Порядок у нас такой. В гостиной-то, малой комнате, все, вроде в наличии, хотя кутерьма изрядная меж вещами наведена. Графин со стаканами нашла – целы оказались. В ванной, правда, на полу вода, - это уж, меня не спрашивай, - всегда там вода, если кто в полдень выезжает.
- А в спальню я – тырк, - дверь почти не открывается – а только на треть. Гляжу, она с той стороны кроватью подперта. Вот, учудили, думаю, и – быстрей к ним, ругаться. А что ж это такое, что они мебель казенную ночами двигают? Нешто, это надо?
- Прибегаю я вниз и напускаюсь на них. А они сначала ничего понять не хотели, а потом мужик эдак сконфузился и отводит меня за локоток от конторки нашей подале, да успокоительно так, негромко что-то втолковывает. О скакуне паркетном что-то. А паркет, - давно такого уж не было - аккурат перед тем новым лаком покрыли.
- И постепенно до меня доходит, что это он о скакуне-то толкует…
- Скачки-то у них всю ночь были, потому и утро в полдень настало. Но это мы и сами слышали. Я сначала думала, что похваляется он, что, мол, гарцевал как скакун. Потом гляжу, другое – оправдывается. Что, де, кровать-скакуна мы их опробовать заставили.
- В люксе, вишь, в спальне, пол с уклоном оказался. Да с уклоном к двери. И кровать за ночь, покряхтывая, метра, почитай, на два к двери по новому лаку и съехала.
- С тех пор мы в люксовскую спальню картину с конской головой и повесили. И следим строго, чтобы мухи ее не засиживали. А дядя Сеня, столяр наш, нет-нет, а железочки в кровати канифолью проходит.
- О, слышь? Это скакун наш всхрапнул! От канифоли-то звук бывает нечасто, и на лошажий уж больно похож.
- Да ты, месяц мой, мал еще. Даже если на скакуне прыгать во всю мочь будешь – не всхрапнет он. А вот поехать к двери – поедет. Я тебе завтра в пересменок дам на нем погарчевать.
…
- И куда ж ты пошел, ясный мой? Поглядеть? Да не увидишь ты ничего – в нынешних замках скважины-то махонькие. Гляди, не гляди – ничего не поймешь. А звуки и отседова слышно, по всему коридору.
С2 – «Утро вечера мудренее»
5623 зн.