Непредвиденное осложнение
Все произошло так внезапно, что я, не успев оправиться от удивления, теперь сижу один, медленно перелистывая в своей закоченевшей памяти покоробившиеся страницы прошлого.
В памяти моей всплывает тот душный июльский день, когда я впервые почувствовал микробы зреющей инфекции. Мы обедали втроем в одном из дешевых заведений. Было воскресенье, и, несмотря на наши скудные финансы, мы все же смогли выбраться из дома, чтобы пообедать в городе. Моника предпочла есть на улице. Нас встретила не подметенная терраса, окропленная чьими-то нетерпеливыми плевками, и мы, дружно приземлившись, сидели и разглядывали тарелки, ютящиеся на железной поверхности нашего столика, который гостеприимно встречал крошки прошлых посетителей. Роберт, мой восьмилетний сынишка, отличающийся крайней рассеянностью, лениво ковырял вилкой остывший картофель, при этом рассматривая тощего пса, стоящего у обочины и пытающегося закусить одной из назойливых мух. Настырное солнце натыкалось на преграду в виде тента (мы сидели под ним) и, обескураженное, отступало, даря нам спасительную тень. По дороге разгуливали клубы городской пыли, гонимые сухим ветром. Казалось, что иссушенная растительность отдыхает только ночью в такие нестерпимо жаркие дни. Трава и деревья изнывали, и мне чудились стоны посеревшей вялой листвы.
Я не помню, о чем мы говорили за столом, вижу только ее беспомощные развевающиеся волосы и нижнюю лошадиную челюсть, пережевывающую недожаренный бифштекс. Тогда я делал все по инерции, окруженный то ли сном, то ли усталостью. Я болтался в густом и бесформенном тумане, словно туалетная муха, подвешенная в центре зыбкой паутины. Небрежно ковырнув вилкой бифштекс, я с трудом сдержал комок тошноты, подкатившей к горлу. В недожаренном мясном изделии я увидел темный пузырек, по форме напоминающий человеческий желудок. Я силился проткнуть его стенки тупым зубцом казенной вилки, и шарик спело-вишневого цвета тужился и тужился, пока не излил свое содержимое в мою жирную тарелку. Я тайком взглянул на жену и сынишку, которые ели вяло, словно перед ними лежали вздувшиеся гусиные потроха. Моя неглубокая тарелка почти до краев наполнилась кровью, но мои родственники, видно, не заметили этого. Мной овладела пластилиновая липкость, и я сидел, сдерживая тошноту и стараясь не выдать себя неосторожным жестом. Я потянулся за полупустым пивным стаканом, но моя рука заснула на полпути. В мутном стекле я увидел знакомое лицо. Это был мой вчерашний обезображенный пациент, жертва автомобильного недоразумения. Из наваждения меня вывел шлепок подзатыльника, который бдительная Моника отвесила Роберту.
– Ты можешь не рыгать за столом?
Роберт глупо улыбнулся, словно только что сглотнул шутовскую пилюлю. Он всегда был добродушным и толстоватым, как закормленный пингвин. Порой мне чудится, что его еще в роддоме огрели обухом дебильности.
Я помню, как огляделся вокруг и увидел черно-белый город. Все краски своровал неистовствующий июль.
– Что-то ты бледен сегодня, – произнесла Моника и ощупала меня таким взглядом, будто опознавала труп.
– Жарко. – Я вытер терпкий пот со своего морщинистого лба. – Знаешь, вчера на работе опять пришлось повозиться.
Моника ядовито поморщилась. Я знал, что она ничего не желала слышать о тонкостях моей работы, и так было всю жизнь. Роберту она говорила, что я работаю отоларингологом в больничной клинике. В ответ на это сорванец лишь фыркал, не утруждаясь даже спросить о том, что такое этот "отоларинголог". Я почти никогда не говорил о своих пациентах с Моникой, потому что был уверен, что она все равно в этом ничего не поймет и уж тем более не поможет мне разобраться в моих чувствах.
– В последнее время ты изменился, – наверное, уже в сотый раз повторила Моника. – Кроме работы тебя ничего не интересует.
Теперь я остался один, сын и жена ушли, но я не капли не жалею об этом. Я не знаю, как это произошло, то ли они очень сильно хотели уйти от меня, то ли у меня не хватило сил, чтобы их удержать. Я помню, как в один прекрасный день Моника сказала:
– Ухожу. Здесь пахнет смертью, и я не хочу, чтобы мой сын вдыхал этот запах.
Я даже не удивился ее словам, словно передо мной только что изложили аксиому. Я просто сказал:
– Катитесь. Я постараюсь сам во всем разобраться. Мне незачем впутывать вас, если вы не созданы для этого.
Моника плакала так, точно я уже умер. Роберт привычно улыбался. Я хотел ему заехать по морде, но у меня не поднялась рука. Так получилось, что я никогда не любил его, даже тогда, когда был с ним вместе, помогая ему решать школьные задачки. Мы писали не чернилами, а кровью, но Роберт не видел этого. Я брал его маленькую руку в свою руку и учил его выписывать ученические каракули, но я не в силах был выложить даже жалкой доли правды, которой знал. Ведь не мог же я ему рассказать о своих пациентах! Роберт и не подозревал о том, что знали поры моих мудрых пальцев. Может быть, из-за этого он всегда так глупо улыбался. А я не мог даже раскрыть рот, чтобы поговорить с ним о том, что меня волновало, ведь об этом немедленно узнала бы Моника.
Однажды Роберт сам неумышленно завел разговор на тему, которая уже долгие годы гноится внутри моего существа, как злокачественный фурункул.
– Скажи, все люди умирают?
Я помню, как вздрогнул, точно тело мое коснулось спирали электроплитки. Перед моими глазами проносились толпы безмолвствующих пациентов, исковерканных в узких туннелях жизненных случайностей. Я кивнул, сжав губы, как два резиновых валика.
– А я тоже когда-нибудь умру? – продолжал Роберт, и на мгновение улыбка слетела с его лица.
Я снова кивнул, всеми силами сдерживая в себе желание говорить. Я знал, что стоит только скрытой пружине разжаться, и тогда я не смогу удержаться и выложу все, как есть. Я так и не преодолел стену, стоящую между нами.
В эту ночь я кричал во сне. Моим пациентом был Роберт.
— — — — —
Моя жизнь протекает все в той же коммуналке, которая недавно осиротела на два жильца, я имею в виду Монику и Роберта. Соседей у меня не так уж много. Например, молодой пропойца с нездоровой физиономией по имени Лесли. Соседнюю комнату занимает вдова Меривальд с двумя детьми, кривоногой Бекки и слепым Артуром. Есть еще пенсионерка миссис Бледжет, которую редко видят, потому что ей уже за семьдесят, и она выходит из комнаты разве что выплеснуть мочу в унитаз.
Зная о том, каким способом я зарабатываю на жизнь, все соседи сторонятся меня, словно я кусок полуразложившейся падали. Я хотел сказать, сторонятся все, за исключением слепого Артура, который иногда заходит ко мне в гости. Мы с ним говорим о моих пациентах. В отличие от моего желторотого юнца Артур внимательный и чувствительный мальчик. Я не разу не видел, как Артур смеется, зато я видел, как он плачет. Вдова Меривальд, заметив, что Артур иногда приходит от меня с раскрасневшимися от слез глазами, запретила ему ходить ко мне.
– Вы испортите моего бедного ребенка, – выпалила она как-то мне в коридоре, когда я шел в уборную. Я никогда не зову Артура к себе. Несмотря на запреты матери, он приходит всегда сам, спокойный и серьезный. Его общество для меня лишь канал, куда я могу время от времени изливать накопившиеся внутри меня эмоции.
Когда Артур уходит, я брожу по комнате, от стола к кровати, потом к шкафу, и так взад и вперед, пока не надоест. Затем спускаются сумерки, и я поскорее зашториваю окна, потому что живу на первом этаже.
В последнее время я интересуюсь препарированием, бальзамированием и мумифицированием органов. Я – патологоанатом, и это расширяет мой кругозор. Мои пациенты, в основном, люди молодые, ведь я работаю не в городском морге, куда свозят всех подряд, а в больнице, принадлежащей районному полицейскому участку. Чаще всего я обследую людей, погибших в результате насильственной смерти. Довольно много у нас невостребованных трупов.
Я часто смотрю на свои руки. Пальцы у меня тонкие, как у профессионального музыканта. Я и есть музыкант, играющий ланцетами и скальпелями на ксилофоне, сделанном из человеческих ребер. Я уже привык к трупам, и в свободное время часто думаю о них. Мне не хочется, но память вопреки моей воле возвращает меня к моим пациентам. Даже во сне я вижу распиленные черепные коробки. Это обыденность. Я исследовал сотни тел, разобранных по запчастям. Единственное, что мне хочется – это увидеть себя изнутри и в разрезе, в общем, увидеть себя мертвым.
– Мистер Дэниел, я принесла вам деньги, которые занимала.
Дверь зевает в мою сторону. Сквозь расщелину появляется обезьянья мордочка вдовы Меривальд. Ее рука с протянутыми деньгами зависает в воздухе, челюсть приоткрыта, как крышка почтового ящика. Наконец она оправляется от удивления и, произнеся что-то невнятное, захлопывает дверь, очевидно, намереваясь зайти в следующий раз. Я стою перед зеркалом совершенно голый и тщательно осматриваю свое тело. Да, глупо. Я опять увлекся и забыл закрыть дверь на замок. Наверное, вид моего обнаженного тела ее шокировал. Невольно мне вспоминаются обстоятельства смерти ее мужа. Бедняга погиб совсем недавно. Его череп стал начинкой для сэндвича, состоящего из бревна и металлической стенки какого-то агрегата.
Я поспешно одеваюсь и накидываю на себя попавшиеся под руку обноски. Пройдя сквозь заваленный хламом коридор, я виновато стучусь в комнату вдовы. Она щелкает запором, и я безмолвно, как тень, проникаю в ее жилище. Артур сидит неподвижно, уставившись в неопределенную точку на выцветших обоях. Он узнает мои шаги, и я вижу, как он встрепенулся, словно птенец перепелятника. Маленькая кривоногая Бекки забилась под стол. Она боится меня.
– Извините, Ненси (так зовут вдову), – говорю я, краснея до корней волос, – вы застали меня в таком неприглядном виде. Просто я собирался в душ...
Я осекаюсь, не в силах поверить в собственную выдумку. В самом деле, если бы я ей начал объяснять, что человеческое тело – это моя профессия, она все равно бы ничего не поняла. Это только оскорбило бы ее чувства. Она стыдливо сует мне скомканные деньги, которые, впрочем, мне совсем не нужны. Я думаю только об одном, как мне увидеть себя мертвым и покопаться в закоулках собственной плоти. Я чувствую зуд в локтевом суставе. Мне хочется вернуть ей деньги, но, осознавая, что это приведет лишь к длительным объяснениям, я откланиваюсь и неуклюже выскакиваю в темный коридор.
– Спокойной ночи, Ненси.
Конец моей фразы услышала только дверь, захлопнутая за моей спиной. Ладно. Мне нужно заниматься делом, а не выяснять вопросы личных привязанностей.
Я снова вторгаюсь в свой пустующий склеп, но тут мои руки опускаются. Каким, собственно, делом я должен заниматься? Мне никогда не удастся увидеть себя похолодевшим, к несчастью. Я открываю свою скромную коллекцию бабочек. Это моя тайная слабость. Крылья этих насекомых кажутся мне разноцветными, в отличие от остального мира, представляющего собой аппликацию, сотканную из обрезков черной и белой бумаги. Я смотрю на крупный экземпляр бабочки и вспоминаю название. Бражник мертвая голова. Насмотревшись вдоволь, я захлопываю шкафчик, полный стеклянных параллелепипедов. В каждом из них – мертвая бабочка, парализованная, отдыхающая на золотистых иглах.
Я ложусь на опустевшую кровать. Где же Моника? К черту! Правильно, что она убралась. Этим она, возможно, спасла себя и меня. Неизвестно, что было бы с ней, если бы она осталась. Я содрогаюсь всем телом, думая о том, что могло бы случиться с Робертом. Не раздеваясь, я укладываюсь спать при включенном свете, потому что в последнее время мне страшно спать в темноте.
В эту ночь я оперирую Монику.
— — — — —
Я вхожу еле слышно и крадусь по коридору, как мелкий воришка, крепко удерживая в руках предмет, завернутый в газету. Предусмотрительно закрыв за собой дверь, я, не разуваясь, подхожу к своему рабочему столу, потираю руки и торопливо разворачиваю сверток. Это кисти рук, которые я сегодня тайком отпилил у одного из невостребованных пациентов, а потом завернул в полиэтилен. У меня возникло желание заполучить эти кисти, потому что они очень походят на мои собственные. Я примеряю их и устанавливаю почти совершенное сходство. Несмотря на то, что мертвый мужчина был моложе меня, и мы с ним несхожи ни по телосложению, ни по росту, природа распорядилась и смастерила нам одинаковые кисти рук. Я трогаю ногти на ампутированных конечностях – такие же мягкие, как у меня, хотя и не настолько коротко остриженные. Чтобы исправить этот мелкий изъян, я хватаю ножницы и кромсаю ногти на обеих кистях чужака. Теперь нормально. Такие же тонкие пальцы, хотя у меня на ладони присутствует едва заметный шрамик, которого нет здесь на культяпке.
Около часа я сижу, увлеченно играя новыми кистями. Хорошая находка. Я препарирую ее. Через некоторое время я уже расхаживаю по комнате, довольный сегодняшним днем, не чувствуя голода. Внезапно меня осеняет прекрасная мысль, и мурашки, бегущие по рукам и ногам, подтверждают оригинальность новой идеи. Какой блестящий подарок я преподнесу себе на рождество! Окрыленный своей дерзкой затеей, я поспешно раздеваюсь и, вооружившись сантиметровой лентой, замеряю параметры своего тела. Результаты ложатся на бумагу, пестря разнообразием букв и цифр. Я внимательно исследую форму своих мышц, выпуклости тех или иных костей. Черты своего лица я знаю наизусть, поэтому их мне учить не надо. Я начал кропотливую работу, но главное, чтобы я ее смог выполнить до конца.
— — — — —
Я оплошал и не захватил с собой на работу ни сумки, ни мешка, и поэтому уподобился рыбаку, который не ждал богатого улова. Сегодня мне удалось вырезать у двух разных пациентов пару предплечий и стоп по тем меркам, которые я предусмотрительно снял вчера. Мужчины опять были разных возрастов и телосложений, но их органы как нельзя лучше соответствуют моим.
В подъезде мне как назло встречается пьяный Лесли. Лицо у него припухло, как у перележавшего трупа.
– Привет Д-дэниел. Что это у тебя в газете? – Странно, он даже умудряется повернуть свой непослушный язык.
– Тебе то что? – отвечаю я в надежде на то, что он вспомнит про выпивку и отстанет от меня.
– Ты, наверное, барана заколол? – изрек Лесли, не преминув рыгнуть на слог "ба" в мою сторону.
Я покосился на свою газету и только теперь увидел, что она в нескольких местах пропитана кровью. Значит, в таком виде я шел по улице! Я оторопел, как поезд, в котором хулиганы сорвали стоп-кран.
– Да, черт возьми, это и есть баран, – выпалил я, напряженно ожидая его реакции на эту бессмыслицу.
К моему величайшему изумлению Лесли, кажется, удовлетворяется этим ответом, разворачивается и уходит. Я выдыхаю, словно выплывший на поверхность ловец жемчуга. Конечно, Лесли не такой тупица, чтобы мне поверить, и я надеюсь лишь на то, что он был настолько пьян, что вряд ли вспомнит что-нибудь об этом завтра.
Когда я прохожу через полусъеденный тьмой коридор, на волосы мне опускается мохнатый паук. Я вздрагиваю, точно меня накрыли с поличным, потом расслабляюсь, как разморенная у печки морская свинка, и, сжимая подмышкой добычу, бесшумно проскальзываю в пасть своего убежища. Здесь в безопасности я раскладываю принесенные экспонаты и увлеченно изучаю их. Перемерив отрезанные части тел, я убеждаюсь, что они идентичны моим. Я быстро покончу с парными частями, я имею в виду конечности, ведь если мне подходит одна рука, то, конечно, подойдет и другая. Мне совсем не нужно перерывать горы трупов, чтобы отыскать левое запястье или правую голень. Я ищу просто запястье или голень, а потом сразу вырезаю пару.
Обработка и препарирование частей тела – необычайно кропотливая работа, но ее я всегда делаю с удовольствием. Кожные покровы мертвой ткани отличаются от моих по цвету, но это меня не удивляет, ведь я еще пока живой. Сегодня перед сном я, как обычно, осматриваю свое тело. Кожа моя желтеет, мышцы заметно теряют эластичность. Я трогаю себя и ощущаю легкую боль в суставах. Теперь для меня уже стало очевидно, что я неизлечимо болен.
— — — — —
У меня ушло несколько дней, чтобы подобрать конечности, но зато сейчас у меня есть и руки, и ноги. Теперь меня беспокоит туловище, хотя я прекрасно знаю, что самое сложное – это сделать лицо. Я смогу подобрать полноту тела, сымитировать его изгибы, но найти пациента с чертами лица, как у меня, будет неописуемо сложно. Мое новое хобби превратилось для меня в привычку. Как только приходит очередной пациент, я внимательно разглядываю его тело в поисках нужных деталей. Едва мой глаз натыкается на что-то подходящее, я ликую. Иногда мое нервное возбуждение возрастает настолько, что мне кажется, что это предел, и инструменты начинают дрожать в моих руках. Тогда я незамедлительно прекращаю работу, чтобы успокоиться и выпить стакан холодной воды. Даже если я нахожу нужный орган, я не всегда имею возможность его вырезать. Работая крайне осторожно, я стараюсь брать малые клочки плоти, да и то, только в тех местах, где тело обезображено, чтобы их отсутствие не так бросалось в глаза. Мне кажется, что персонал начинает подозревать меня. Совсем недавно мне пришлось объяснять, куда делись кожные покровы со спины нового пациента. Поэтому теперь, если я беру важные и заметные части тела, то всегда стараюсь заменить их похожими, отрезая последние у невостребованных трупов. Внутренности меня почти не интересуют, потому что моя главная задача – воссоздать свой внешний облик. Конечно, я не скульптор, но стараюсь изо всех сил, чтобы мой двойник был похож на меня.
Мои больные органы работает со сбоями, как плохо смазанные детали токарного станка. Я уже начинаю сомневаться в том, удастся ли мне довести до конца свою необычную затею. Ночью я почти не сплю, потому что сотни раскаленных спиц жгут меня изнутри. Это метастазы рака изнуряют мою плоть.
— — — — —
Я слышу тихий стук в дверь. Быстрым движением я задергиваю грязную шторку, чтобы скрыть разложенные на столе препарированные органы. Стабильность невидящих глаз успокаивает меня. Это всего лишь Артур. Он заметно осунулся, и только теперь я замечаю, что форма его черепа схожа с моей.
– Можно к вам, Дэниел? – еле слышно спрашивает он.
Я без лишних слов впускаю его, и, прихрамывая, иду к столу. Хорошо, что Артур не видит меня, иначе моя внешность его напугала бы. Впрочем, он никогда и не видел меня, чтобы сравнить с тем, кем я стал сейчас – изможденной человеческой колымагой с болезненной физиономией.
– Садись, Артур. Что нового? – Я сажаю его подле стола, не заботясь о том, что он заметит скопище человеческих органов.
– Знаете, Дэниел, я сегодня сон видел, – цедит он, точно читает псалом. Я всегда считал, что из Артура выйдет неплохой священник или мусорщик.
– Что же это было? – спрашиваю я, пытаясь сконцентрировать свое внимание насколько это возможно. Однако, несмотря на все мои попытки, я все равно плаваю в бульоне, состоящем из чьей-то преждевременной блевотины.
– Я видел вас мертвым, Дэниел. Не знаю, были ли это вы, но, по крайней мере, я так вас всегда представлял себе. – Артур на мгновение останавливается, чтобы шмыгнуть носом и проглотить сопли. – Сначала вы лежали, как и подобает почтенному человеку, тихо и спокойно, но потом ваше тело пробрала мелкая дрожь, которая усиливалась и усиливалась. – Артур запинается, и я внимательно слежу за его мимикой. – Извините, Дэниел, но я видел, как ваши органы начали расходиться по швам, а потом и вовсе развалились на мелкие кусочки.
После таких его слов я сижу беспомощный, как щенок, которого только что пнули резиновым сапогом в спину.
– Артур, знаешь, я не верю в сны. – Так я пытаюсь успокоить и его, и себя. Зубы мои непроизвольно стучат.
– Вы заболели, Дэниел? – спрашивает Артур, зыркнув в мою сторону своими слепыми глазками.
– Нет, – оправдываюсь я, и весь сотрясаюсь внутри от хохота, смеясь над нелепостью своей неуклюжей лжи.
– Я чувствую, что от вас пахнет болезнью и даже... – Артур замолкает. Очевидно, его язык обжигается о слово, которое мне кажется чуть ли не самым распространенным в человеческом лексиконе.
– Смертью? – заканчиваю за него я. Артур печально кивает. Ни один мускул на его лице не дрогнул.
В эту ночь кратковременный сон ковыряет поверхность моего онемевшего мозга. Я оперирую слепого Артура.
— — — — —
Сегодня меня уволили по причине профессиональной непригодности. Я не в силах больше работать качественно. Руки мои отбивают мелкую дрожь, словно стаканы в привокзальном буфете. Мой организм дребезжит, но я еще держусь, ведь работа моя не закончена. Из органов у меня дома имеется практически все, за исключением одной немаловажной детали. У меня не хватает нижней части лица.
Я сижу за столом и вспоминаю о том, каких усилий мне стоило подобрать форму черепа, уши, цвет и длину волос, кустистость бровей. Все органы у меня рассортированы, препарированы и готовы к самому главному – сшиванию. Но что делать с лицом, я просто не знаю. Я уволен, а это значит, что у меня нет больше доступа к пациентам. Я раздумываю над этим, бродя по туманным лабиринтам неопределенности. Наконец в изнеможении я валюсь на постель, как отработанный кусок вулканизированной резины. Я ЗНАЮ.
— — — — —
Кратковременный, долгожданный отдых после моих многодневных скитаний по улицам города, корявым, как росчерк пера эпилептика, безнадежным, как гноящийся аппендикс, состоялся. Сейчас уже вечер, и я смотрю из окна незнакомого кафе туда, где девственная седина утреннего снега растоптана и превращена в жижу ногами хаотично движущихся прохожих. Я отдыхаю, впитывая в себя дурманящую статичность стула, на котором сижу. Остывший кофе косит на меня своим черным глазом из миниатюрной фарфоровой чашки. Меня знобит от холода и бесполезности моих поисков. Мои два глаза-близнеца горят, словно паровые котлы, в которых готовится мерзкое снадобье. Они привычно рыскают по затемненному помещению кафе, издающему шум вспугнутых ос.
Через столик справа от меня сидят двое – влюбленная пара пожилого возраста, в общем, старики. Я замечаю, что их разговор растекается, как не успевший затвердеть универсальный клей. Слов я не слышу, вижу только движение их челюстей – вверх, вниз. Внезапно мой мозг пронзает раскаленный рашпер случайного совпадения. Вот он тот, кого я так долго искал среди десятков и сотен человеческих физиономий. Я стараюсь не смотреть на соседей в упор, чтобы не выдать себя. Уместная темнота вечернего бистро спасает меня. Слава богу, они не замечают меня, укутанного в черный плащ. Широкополая шляпа удачно оттеняет цвет моего лица. Мой организм почти разлагается, но сейчас меня это не очень беспокоит. Я цежу в свой отшельнический пищевод горечь кофейного глаза, не отрывая взгляда от нужного мне незнакомца.
Через минуту те двое встают и выходят из кафе, шумно болтая, как пара говорливых мухоловок. Они еще ничего не подозревают. Я иду вслед за ними, и они кажутся мне двумя послушными пуделями, которых я выгуливаю. Мы идем долго, скользя по чавкающей поверхности осеннего города. Наконец я приближаюсь к ним, предварительно выбрав достаточно темное и глухое место.
– Извините, вы не знаете, где находится клуб "Истлевшая Сойка"? – спрашиваю я невпопад и смотрю на нужное мне лицо.
Они стоят и удивленно разглядывают меня, словно я кусок пемзы, вынырнувший из начинки яблочного пирога.
— — — — —
Я сижу за своим рабочим столом и делаю осмотр нового трофея. Это голова сорокалетнего бедняги из кафе. Я принес ее домой, потому что мне необходимо выполнить ювелирную работу, скроить копию своего лица. Если бы несчастный знал, что кто-то охотится за его физиономией, то наверняка сделал бы себе заблаговременно пластическую операцию.
Я припоминаю, как прикончил их обоих своим топориком. Леди оказалась женой моего близнеца, но мне до этого не было никакого дела. Я порубил ее кубиками и фаршировал ими полупустые внутренности помойного ящика, стоящего неподалеку. Туда же я засунул и мистера, предусмотрительно отрубив ему голову. Руки мои работали по инерции, несмотря на значительный перерыв в практике. Отрубленную голову мне пришлось захватить с собой, завернув ее в плащ, ведь я не мог вырезать необходимые мне губы, нос и тонкие черты подбородка там, на темных задворках незнакомой улицы.
Теперь я без промедления берусь за работу по сшиванию моего двойника. На это уйдет по крайней мере два дня, но это меня не пугает. Препарированные органы, разложенные на полу, еще раз убеждают меня в том, что все готово к сборке.
— — — — —
Положение стрелок указывает на то, что я проработал всю ночь. День, впрочем, тоже угасает, как огарок тонкой свечи. Я не знаю, откуда у меня силы, но я еще держусь, лишь изредка впадая в извилистые фиорды забытья. Я работаю совсем без одежды, потому что мне постоянно приходится снимать мерки со своего нездорового тела, чтобы контролировать правильность работы. Основная часть дела уже завершена. Я сшил туловище, и теперь только осталось сделать конечности и голову. Неописуемо сложно склеивать тело из обрезков, исполняя изящные детали.
Знаете, зачем я делаю двойника? Чтобы увидеть самое большое чудо света – собственное мертвое тело. Я корчусь над своим творением, словно гиена, отравившаяся падалью. Впрочем, плод моего воображения уже готов и лежит на полу во весь рост. Вокруг него веером разбросаны обрезки мертвой ткани и инструменты. Получилось очень неплохо. Я подхожу к зеркалу и смотрю сначала в пыльное стекло, потом на своего двойника. Поразительное сходство, если учесть, что я сам уже почти труп. Я гляжу на себя. Мутные зрачки (я не делал Дэниелу номер два глаза, а просто закрыл ему веки на пустых глазницах), овал лица, изможденный от недосыпания, тонкие потрескавшиеся губы, худые ступни и оскалившиеся ребра.
Я с трудом подбираю с пола инструменты и останки неиспользованной плоти и кладу все это в корзину для мусора. После этого я распахиваю шторы, чтобы лучи солнечного света позволили мне получше разглядеть двойника. Силы покидают меня, испаряясь с поверхности моего организма, как тонкий слой ацетона. Я умираю.
Принимая мое тело, двуспальная кровать, стоящая в углу, издает печальный скрип. Я лежу, но мои глаза невольно приклеились к Дэниелу, распростертому на полу. Он купается в лучах полуденного солнца. Внезапно тень накрывает моего двойника. Я вздрагиваю и приподнимаюсь на локтях, чтобы осторожно посмотреть, что за любопытный заглядывает в мое окно. Ах, эта вездесущая девчонка, кривоногая Бекки Меривальд прилипла к стеклу и, разинув рот, разглядывает распростертый на полу труп. К счастью она меня не замечает, и я забиваюсь подальше в угол, с трудом сдерживая удушающее волнение. Эта проклятая Бекки вечно сует нос не в свои дела, и теперь она может помешать мне.
Я жду.
Наконец тень ее головы покидает моего компаньона, и я, спрыгнув с кровати на пол, накидываю на двойника цветастое старомодное одеяло. Потом я поспешно одеваюсь, как сержант, поднятый по тревоге. На лицо мое ложится пудра, гребень приглаживает скомканные волосы. Через минуту, как я и ожидал, раздается уверенный стук в дверь. Это уж точно не Артур! Мальчик никогда не барабанит так нагло. Я нехотя открываю дверь и принимаю вид престарелого адвоката, которого потревожили во время принятия хвойной ванны. В дверной расселине торчит черепная коробка вдовы Меривальд. За ней я замечаю пьяненького Лесли и негодную девчонку. Обеспокоенная Нэнси пытается проникнуть в мою комнату, но я, как Цербер, охраняю свое жилище.
– Что вам угодно, Нэнси? Я занят, – говорю я твердо, выкорчевывая уверенной рукой все ее подозрения и беспокойства.
– Да, но Бекки сказала, что видела вас на полу. – Вдова на мгновение запинается. – Мы решили, что вам стало плохо, вот и все.
Три пары недоверчивых перепуганных глаз изучают мое неприглядное лицо.
– А, вы об этом? Мне действительно сделалось плохо, и я потерял сознание, но теперь все в порядке, – уверенно произношу я, вспоминая, как детстве чеканил без запинки выученный урок по географии.
Нэнси открывает свой дурно пахнущий рот, чтобы добавить еще что-то, но я тороплюсь вставить ей кляп:
– Извините, еще раз, Нэнси, но я должен отдохнуть. Мне станет намного лучше, я уверен.
Давно нерашенная деревянная дверь разделяет нас, и я снова один на один со своим двойником. Я шатаюсь, как подкопанный плетень, потому что разговор выкачал из меня слишком много сил. Я думаю, что если я сейчас скончаюсь, то в комнате найдут сразу два Дэниела. Это отрезвляет меня. Я соображаю очень медленно, но теперь уж знаю наверняка что в моей болезни виноват только мой двойник. Как бы то ни было, я намереваюсь завершить эту предрождественскую феерию.
Стянув с себя одежду, я осторожно, чтобы не повредить выстраданные мной швы, одеваю моего лежащего друга. Потом я придвигаю его тело к кровати и придаю ему раскидистый вид, как будто оно только что спланировало на пол. Сам я облачаюсь в приличный костюм, не забыв сунуть в просторную сумку корзину с пестрыми человеческими обрезками и коллекцию бабочек. В последний раз я оглядываю комнату, которая сослужила мне неплохую службу. Через минуту я покидаю ее, оставив дверь слегка приоткрытой, затем бесшумно, как медянка, выползаю на улицу. Я решил напоследок учинить головомойку соседям. Комок смеха душит меня, когда я представляю себе их кислые мины после того, как мой псевдотруп обнаружится, но их слезливость непременно сменится недоумением, ведь на другой день результаты аутопсии покажут, что мертвое тело это всего лишь искусно выполненный манекен. Жалко, что я не увижу ни скорбящих, ни удивленных масок на их лицах.
Я вдыхаю эфир окружающего меня пространства и понимаю, что ячейка того мира, где я жил дотоле, отныне заполнена моим двойником. Я ухожу и ухожу навсегда.
— — — — —
Поезд качается, как люлька новорожденного. Колеса стучат все быстрей и быстрей, и я увлечен тем, что происходит за окном. Белый вокзал проплывает мимо, а внизу сверкают две блестящие полоски параллельных рельс. Вскоре город остается позади и сменяется холмистыми равнинами, над которыми перевернута вверх дном голубая небесная чаша. Опрятные рощицы сменяют друг друга, чередуясь, словно островки, припорошенные оптимистическим искрящимся снегом. Я смотрю перед собой и вижу новую, населенную яркими красками жизнь, которую чья-то щедрая рука расстелила передо мной. Мягкий комфорт поезда окружает меня, и я сижу, наслаждаясь бытием. В вагоне не жарко. Голоса болтающих пассажиров парят в воздухе, сплетаясь в гирлянды, состоящие из гласных и согласных.
Я уже почти здоров и с каждым часом все больше и больше забываю о своей болезни, которая приключилась со мной где-то там, в другом мире. Моя память хранит лишь слабые слепки ушедших событий, да и те комкаются и исчезают в сумеречной мгле, как призрачные насекомые. Я еще помню, что у меня были сын и жена, но скоро забуду и об этом.
Мой путь лежит на юг, туда, где растут чудесные благоухающие цветы. Я предусмотрительно захватил с собой мою скромную коллекцию бабочек и теперь собираюсь пополнить ее. Корзина же с человеческими обрезками осталась умирать в слюнявой привокзальной урне.