* * *
Иногда мне кажется, что я болен какой-то психической болезнью, но сразу я начинаю в этом сомневаться. Может быть болен не я, а просто весь мир вокруг меня бъётся в припадках и корчится каждой своей частью, а мне остаётся только отстранённо глядеть на его безумие.
А иногда мне хочется его вылечить. Хотя бы попытаться. Ведь это мой мир. А я – его.
* * *
Я вдыхаю лицо ночи. Эта неизбежная ежедневность. Молитва? Предметы спят, ввинтившись в свои сны. Интересно, вещи видят сны? Сны – это свобода. И одиночество.
Сейчас я вспомнил один из снов, который часто снился мне в детстве. Мир дождя и башен. Я сижу на одной из балок башни так высоко, что не видно земли. Может, её там и не было?
Зачем мне там земля?
Вокруг один металл: балки, лестницы, переходы, мостик.
Башня простирается вверх и вниз, насколько хватает зрения. И особой-то разницы между верхом и низом нет, кроме направленности притяжения. Внизу – тёмные облака, вверху –
тёмные облака. Посередине – дождь. И я.
Больше никого.
По чёрному с ржавью телу башни тут и там разбросаны лимонные лампочки, оплетенные стальным вьюном. Жёлтый, почти лунный, но более тёплый свет медленно лился из них, давая жизнь структурной решётке теней, разбросанных везде.
Чувствовалось, что скоро солнце должно бы пробить облака, но одновременно было понятно, что непрекращающееся состояние предрассветности – трогательная константа этого мира.
Здесь никогда не всходило солнце.
Изредка проплывали плавные чёрные птицы. Я любил давать им имена. Иногда казалось, что где-то в облаках мелькает тень парусов воздушного фрегата, летящего сквозь водяную ткань; или силуэт другой башни…
Мне так хорошо и спокойно. Видимо, это – вариант рая для моей уставшей души.
Здесь нет никого, только этот серый космос вокруг.
Нет ки души.
Тишина.
Каждый раз, когда я пробуждался от этого сна, на улице шёл дождь. Не знаю, может быть сон приносил мне его, или я извлекал его из себя.
Как-то совершенно незаметно я перестал его видеть и до этого дня никогда не оказывался в предрассветном мире.
* * *
Слышно, как тихо звенит кожа. Значит – никого рядом нет. И даже движения мухи кажутся дискретными и определёнными каким-то господствующим в мире кодом, программой, согласно которой-то и происходит всё. А на мушиных крылышках видны какие-то буквы, но как только я начинаю что-то понимать, муха вновь пускается в своё летнее танго.
Лучи восходящего солнца прижимают меня к стулу и мне трудно под их тяжестью. Их жёсткая сухость вызывает во мне смутное то ли воспоминание, то ли желание погрузится в мягкое, влажное, тёплое.
Я не знаю, что мне теперь делать.
На стене четырьмя светлыми плитами лучи рисуют окно. Как четыре плиты белого шоколада. Нижняя правая словно бы надкушена – это моя тень. То ли я в окне – тень, то ли оно – во мне.
Это – позади.
А впереди меня – долгий, ещё неосуществившийся, но уже неотвратимый день. Долгий и чужой.
На солнце наплывает туча, и я, воспользовавшись передышкой, быстро закуриваю.
Утро размеренно падает пеплом с конца сигареты. Пепел серым бархатом устилает дно стеклянной пепельницы, которая словно готовится принять в себя некий метафизический бриллиант.
Выдыхаю последний дым и вдавливаю в пепельницу белый окурок. Ай-ай-ай. Обманул ожидания пепельницы – вместо метафизического бриллианта подсунул вполне физический окурок. Да что, собственно, мне до ожиданий какой-то там пепельницы? Это её проблемы, пусть сама их и решает или уживается с ними.
Мои руки, мои пальцы всё ещё сохраняют её запах. Перед тем, как выйти из квартиры, она повернулась, но глаза уже были одеты шторами ресниц и я лишь скользнул взглядом по усталым векам; закрыл глаза, ощутил движение воздуха. Открыл глаза – её уже нет. Только ветры лестниц доносили тихий шёпот ступенек, обсуждавших свои утренние новости с помощью шороха её кроссовок.
В комнате стоит кровать, на которой никого больше нет. Она потихоньку растворяет полыхавший в ней пожар в белом комнатном воздухе. Какие-то обрывки, мысли плавают в нём, слова, которые не сказали, кажущиеся взгляды…Передо мной стоит стул, на котором тоже никого.
У меня остался только её запах – прямо на кончиках пальцев. Запах, да, наверное, пара-тройка ничего не значащих, безликих предметов, брошенных в ладонь ночного столика.
Больше ничего.
Если убрать из предложения слово, на котором пересекаются линии смысла, то оно теряет свою связность и значение, предстаёт пустым набором слов. Она сама ушла из моего контекста. А я остался теперь пустой репрезентацией её когла-то наличествовавшего во мне бытия.
Набор слов, эмоций, впечатлений, скомканных клочков памяти. Как изрезанные фотокартинки прошлого разлетелись в бредовом вальсе порывов ветра, ворвавшегося в возникший вакуум. Пустота возникает там, где ничего не задерживается.
Вот вам пустой внутренний объём. Как пустая квартира – я. Надолго в неё никто не задерживается. Все рано или поздно уходят дальше. Куда – дальше?
Можно сказать, вся моя жизнь до сих пор – нескончаемые повторения именно такой ситуации. Существует некий внутренний объём, кто-то его заполняет, потом освобождает. Как в школьной задачке – в бассейн с такой-то скоростью втекает столько-то воды. Через какой промежуток времени она вытечет, если скорость её вытекания составляет столько-то? Я как ступенька – наступил, и двигаешься дальше, выше, глубже…Как проходимый жизненный этап, в конце концов оказывающийся ненужным.
* * *
Ощущение холода.
Утро было светлым, чистым, как кристалл.
Ты терять свою свободу не хотела.
Ждал тебя, на птиц смотрел и знал:
Предстоит страданье, что бы я ни сделал.
(Мишель Уэльбек)