Если у Вас есть другие версии, я их с удовольствием выслушаю. Но я долго думала, и ничего путного мне в голову не приходит. Случиться могло, конечно, что угодно, но объективные обстоятельства все же не объясняют главного – разрыва внутреннего, без которого не произошло бы и внешнего. Все-таки я думаю, что все дело в вазочке.
Году, наверное, в восемьдесят пятом, когда в стране шла перестройка, а в моей жизни – воспитание двухлетнего сына, я по два-три часа в день необходимой для маленького ребенка ежедневной прогулки проводила в компании таких же, как сама, мамаш с детьми, обсуждая социально-политические процессы и личные перспективы. Особенно часто мы встречались с Таней Пущиной и ее сыном Сашей Пущинским.
В осенний туман и морось мы выползали из наших теплых домов, и, поеживаясь и поднимая воротники курток, следили, чтобы дети не били друг друга лопатками и не отнимали машинки. В зимнюю стужу стояли на снежных горках - в бабушкиных, на два размера больше сапогах, надетых на шерстяной носок, - контролируя санные и лыжные маршруты и спасая детей от сотрясений мозга и переломов конечностей. И только в проливные дожди мы позволяли себе проигнорировать прогулку и посидеть дома или пойти друг другу в гости.
У Тани квартира была меньше нашей, но гораздо лучше приспособлена для детских игр. В единственной комнате в углу стояла мягкая старая тахта, на которой разрешалось прыгать до одури. А в противоположном углу, у окна был оборудован детский спорт-комплекс – канат, шведская стенка и кольца. Это было новшество интерьерно-оздоровительной моды и бурного кооперативного движения мелких производителей тех лет. Пока Саша с Ромой резвились, мы с Таней сидели на кухне, пили кофе с шоколадными конфетами и думали – уезжать или не уезжать. Обе мы в то время не работали (если не считать домашней хозяйственно-педагогической деятельности, худо-бедно финансируемой мужьями) и понимали, что в изменившихся условиях возвращаться к дородовым и доперестроечным занятиям смысла уже не имело.
УЕЗЖАТЬ ИЛИ НЕ УЕЗЖАТЬ – был основной вопрос российской современности, как когда-то КТО ВИНОВАТ и ЧТО ДЕЛАТЬ. Почему именно теперь этот вопрос стал таким насущным и острым, когда в стране начались перемены, свободы, и, казалось, открывались новые возможности? Главным образом, наверное, потому что тайные мечты прорвались наружу. Это перестало быть запретным, социально порицаемым, опасным для остающихся членов семей с риском никогда с ними не увидеться. Если раньше для себя такое решение допускали люди, скажем, более авантюрного типа, то теперь мысль засела в головах и более осторожных и законопослушных граждан.
Что нас ждет – доподлинно не знал никто. Мне грезились все же прогрессивные изменения. Но Таня говорила: «Здесь ничего хорошего не будет. Пока этот колосс на глиняных ногах не рухнет окончательно, американцы не успокоятся». Она была русской, хотя и с удивительно семитским типом лица. Изящная, ладненькая шатенка с большими печальными глазами. Все остальное на ее лице тоже было большим: нос, рот, зубы. Муж – Юра Пущинский был еврей, и именно на этой почве строились перспективы возможной эмиграции. «Вам хорошо, - говорила я - Вы можете уехать на законных основаниях…». Юра, физик, кандидат наук, в перестройку в рекордные сроки выучил японский язык, чтобы подрабатывать техническими переводами. Прежде его выручал английский, но английский многие знали, и конкуренция не гарантировала достаточных объемов работы. Завершать или нет докторскую диссертацию – Юра решить никак не мог, поскольку научно-исследовательский институт, где он продолжал работать, ясное дело, материальных перспектив теперь никаких не сулил.
Это была нежнейшая семья. Юра считал Таню красавицей, читал Саше на ночь книжки, и Саша сходу запоминал их наизусть, потрясая окружающих. Кудрявый светловолосый Саша своим одухотворенным обликом чем-то напоминал детский портрет Пушкина, только как в фотонегативе. Он сочинял одностишья, вроде: «Гора родила комара» - и восторженно хохотал. Частенько навестить внука приезжала Танина мама.
Если Саша отказывался давать Роме свои игрушки, она не уставала повторять: «Саша, ты должен быть гостеприимным хозяином!» Я постоянно ставила Роме в пример Сашино достойное поведение. Саша спал днем, в отличие от Ромы. Саша не закатывал истерик. Саша часами разглядывал, а потом и читал сам детские книжки, не требуя к себе внимания.
Тем временем мы с Таней постоянно пытались придумать, чем бы заняться в дальнейшем, чтобы зарабатывать деньги. Ни мы, ни наши мужья не входили в те социальные категории, которые свой первоначальный капитал получили фактически в подарок от государства. В то же время мы оказались не готовыми присоединиться к длинным цепочкам людей, выстраивающихся у станций метро торговать самодельными пирожками или турецкими пижамами, из которых, наверное, впоследствии частично и получались владельцы ресторанов и магазинов. Хотя когда-то, пока было нельзя, в студенческие годы я со своими друзьями мечтала открыть маленький ресторанчик, выращивать на продажу цветы или продавать эксклюзивную одежду. Перестройка для многих стала «проверкой на вшивость». Однажды, увидев на Рижском рынке приятеля своего брата, торгующего джинсами, я отвернулась, думая, что, заметив меня, он почувствует неловкость. Теперь мой брат работает на его фирме и называет его по имени и отчеству.
Как-то раз я сказала Тане, что с удовольствием занялась бы всерьез литературным творчеством. Она посмотрела на меня с удивлением и спросила: «Лиза, Вам есть, что сказать людям?» (Может быть, кому-то это покажется странным, но мы оставались «на Вы» все годы нашего, достаточно плотного, общения). Ее вопрос поставил меня в тупик, и с тех , если случалось по вдохновению написать какой-нибудь стишок, я всякий раз пыталась понять, говорит ли он о чем-то «людям».
Дети росли. Мы поменяли нашу квартиру на большую в нескольких кварталах от прежней. С Таней и Сашей встречались реже, чем хотелось: и не так теперь было близко, и дел прибавилось. Я пошла работать в туристическое агентство, а Таня занялась организацией филармонических концертов в кооперативной фирме.
Один из наших визитов (а, может быть, даже последний) в Танин дом запомнился навсегда. Мальчики, им было тогда уже лет по пять, никак не хотели расставаться. Был достаточно поздний для детских игр вечер. Юра уже пришел с работы, съел на кухне приготовленное Таней жаркое, мы несколько раз заходили в комнату, где стояли на головах Рома с Сашей, корректировали контрольные сроки, разрешали еще полчасика и последние полчасика, пять минут и последние пять минут, и, наконец, я попросила Юру применить мужскую волю и силу. Юра практически сорвал Рому с каната, с которым тот переплелся как обезьяна на лиане, а я натягивала на его отбивающиеся ноги комбинезон и сапоги. Когда сражение было проиграно, и несколько попыток отчаянно и воровато забежать в комнату решительно пресекались кордоном из трех объединившихся взрослых, Рома закричал: «Ну и оставайтесь в Вашей паршивенькой однокомнатной квартирке!» «Спасибо, Рома» - грустно ответил Юра. Мне оставалось только рассчитывать на разум хозяев и понимание, что ничего, дающего основание для подобной реплики, в нашем доме сын слышать не мог.
Когда Таня сказала мне, что скоро они уезжают в Израиль, - я решительно не помню. И не помню, при каких обстоятельствах она подарила мне на память вазочку. (Забавно, что «на память» - а я «не помню») Вряд ли это было на проводах в доме ее родителей, где собралось человек пятьдесят. Вряд ли это было на вокзальном перроне, когда она скорбно улыбалась, не утирая льющиеся по лицу слезы. Наверное, она принесла эту вазочку, когда она приходила ко мне, в новую уже мою квартиру. Она сказала, что уже распродала или раздарила практически всю мебель, посуду и т.д., квартира уже принадлежит другим людям, и на некоторое время до отъезда они переезжают к родителям, отказавшимся уезжать категорически. Дешевая вазочка синего стекла была у нее, как видно, еще от покойной бабушки, в чьей квартире они жили. Это была вещь 60-70-х годов теперь уже прошлого столетья. Сейчас, наверное, почти даже антиквариат. Кажется, вещи более чем пятидесятилетней давности причисляются к антиквариату. Вазочка была частью Таниной жизни, и этим была дорога мне. Но в моем интерьере ей места как-то не нашлось, как и множеству других чьих-то подарков. Выбрасывать подарки всегда было выше моих сил, и вазочка жила в укромной глубине кухонного шкафа, изредка попадаясь мне на глаза во время генеральной уборки.
В Москву после отъезда в страну обетованную Таня приехала через несколько лет. Хоронить отца и заниматься сборами в Израиль своей мамы, теперь уже согласившейся уехать к ним. Она привезла фотографию подросшего Саши, сидящего подле компьютера, и его письмо Роме, написанное аккуратным почерком на неродном для него теперь русском языке, но без единой грамматической ошибки. Это, разумеется, было поставлено на вид моему сыну, писавшему тогда по-русски так, словно, это его родной язык - иврит. Таня рассказала, как первое время они жили в кибуце, и она работала в столовой - и подавальщицей, и уборщицей, - а потом переехали в Тель-Авив, где Юра устроился на приличную должность. Говорила, что Саша и Юра счастливы, а она живет там только ради них. «Это – не моя страна. А они там — как рыба в воде»
После этой встречи наша и до того редкая переписка вовсе заглохла. Я знала, что они собирались менять жилье, и нового их адреса не имела, а Таня сама не писала и не звонила.
Канун 1995 года в нашем доме прорезал шквал телефонных звонков. С Новым Годом неожиданно поздравила и Таня. Теперь они жили в Калифорнии, откуда она и звонила. Юрина фирма перевела его на работу в американский филиал в Кремниевой Долине. Ее мама оставалась в Израиле по пенсионным и здравоохранительным причинам. Таня говорила: «Здесь рай! У нас прекрасный, большой дом, но мне ужасно одиноко. Приезжайте с Ромой погостить летом. Приезжайте надолго, живите. Я за рулем, будем путешествовать». Я записала ее номер телефона и сказала, что очень хочется увидеться, приедем обязательно, тем более, что с деньгами неплохо, и, надеюсь, обременим несильно. «Да и без денег приезжайте, к нам все запросто едут, главное, выбирайтесь» - закончила Таня.
Ответный звонок делать через неделю - казалось излишеством, учитывая наши годовые интервалы в общении. Я позвонила в начале марта, преисполненная визового рвения, чтобы конкретно договориться о приглашении. По телефону ответили, что не живут здесь такие: «Wrong number». Я перебрала кучу вариантов с похожими цифрами на случай, если записала неразборчиво – безрезультатно. Я надеялась, что Таня все же объявится сама. Но нет. Конечно, она могла считать, что логично мнЕ позвонить ей в ответ, и не догадывалась, что у меня неправильный номер. Эту историю я рассказала своей приятельнице, Майе, живущей в Чикаго, во время ее визита в Москву. Она живо заинтересовалась, и, вернувшись в Штаты, попыталась навести справки, что с американскими телефонными книгами не так сложно. Ничего подобного Пущиным-Пущинским она не нашла…
Если у Вас есть другие версии, я их с удовольствием выслушаю. Но думаю, что все дело в вазочке. Нет, я ее не выбросила, но отвезла на родительскую дачу, где совершенно не бываю, поскольку для летнего отдыха появилась куча новых возможностей. Не помню, когда видела в последний раз эту синюю стеклянную вазочку с волнистым горлышком. А отвезла, помню, как раз году в девяносто пятом, после Таниного звонка.
Какая здесь связь, спросите Вы? Это что, мистика, метафора? Да, наверное, мистика. Наверное, есть неведомые причины, лежащие в основе поверий, примет. «Потеряла я колечко, потеряла я любовь…» Наверное, есть таинственная энергия у вещей, амулетов, талисманов. Пожалуй, что и метафора. Подарок, который не знаешь, куда спрятать. Жизнь, в которой памятные подарки пылятся на чердаках. Стеклянная ваза, как символ самОй человеческой памяти, хрупкой и недолговечной.
Кстати, я не раз припоминала Роме роковой эпизод с его словами: «Ну и оставайтесь в Вашей маленькой паршивенькой квартирке!», и однажды он мне сказал: «Мне, конечно, страшно стыдно. Но, знаешь, когда ты мне постоянно ставила Сашу Пущинского в пример, я его уже просто начинал ненавидеть».
P.S. На Танин вопрос я впоследствии дала себе ответ. Я думаю, что каждому человеку есть, что сказать людям. Другое дело, сможет ли он это донести до других, будет ли услышан. Именно этим я и пытаюсь заниматься.