Когда после года бурной сумасшедшей страсти я разошлась с Б., я пребывала весьма в депрессивном состоянии. Каникулярное время освобождало массу времени для страданий, а уезжать из Москвы я планировала только в августе. Заботливая Таня Пашина опекала меня, пока не собралась на летний отдых в Крым. Опасаясь за мое душевное здоровье, она на время перепоручила меня своему приятелю, Пете Гольскому, готовому из чистого альтруизма заполнить мой трагический досуг. Пашина дала мне его телефонный номер как своего рода телефон доверия. Сразу же после моего звонка, Петя предложил встретиться.
Типично книжный человек, Петя торговал в университетском киоске и представлял характерный отряд советских книголюбов – опрятных интеллектуалов непостижимой аскезы, выбравших работу книгопродавцов. Правда, скромный заработок многие из них умножали перепродажей дефицита, а некоторые в наши дни стали владельцами издательств. Но Гольский в таком грехе замечен не был, как и теперь, похоже, его имя не значится в списках издателей.
Гольский приглашал меня на прогулки, в кино, бары и рестораны и терпеливо выслушивал мое ипохондрическое нытье. Каким чутьем Пашина угадала его миссию – поразительно.
Главной заслугой Пети оказалось его неумолимое жесткое резюме по поводу всех моих страданий, которое привело меня в чувство. Сколько другим я не рассказывала обо всех перипетиях случившегося разрыва, никто не мог противостоять моей логике безысходности. Я любого способна была силой собственных страданий убедить в том, что хотя я имела основания порвать с любовником, но есть миллион доводов за то, что жизнь без него для меня невозможна. «Возможна, Катя, возможна. Ты должна просто сказать себе – ЭТО простить нельзя»
Как просто. ЭТО простить нельзя. А я была до этой самой невозможности доведена, помимо неостывшей страсти, еще и смесью всех встреченных мною в жизни философий, туманно морочивших мои мозги идеями всепонимания и всепрощения. Мысль, что ЭТО простить нельзя, пробила слюнявую патину самообмана, и в прозрачную дырочку стало удаваться, наконец, разглядывать суть вещей и явлений.
Петя был самоотвержен и щедр. Почти каждый вечер он пас меня – выгуливал по пыльным и жарким московским улицам и угощал коктейлями в барах. Моя совесть не позволяла так злоупотреблять человеческой добротой.
«Не волнуйся, я небескорыстен. Я влюбился в тебя с первого звука твоего голоса. И не тебе нужны встречи со мной, а мне нужны встречи с тобой». «Но я люблю другого. Ты же знаешь». «Именно потому, что я это знаю, я и иду на общение с тобой. Только отсутствие надежды не сделает мою любовь к тебе безнадежной».
Книжные слова. Книжные чувства.
Все лето и осень мы продолжали встречаться с Петей. Он помогал мне не забыть главное – «ЭТО простить нельзя». Но стоило мне выпить лишнюю рюмку, размоченная память начинала терять контуры и смысл, и ясная и твердая фраза: «это простить нельзя» превращалась в бессмысленный клейстер, а в голове хозяйничала одна воля – воля желаний. Она безошибочно приводила меня темными пьяными ночами в резиновый капкан тела, всегда готового поглотить меня и вознести на небеса. Сознательно и трезво на встречи с ним я не шла, но если случалось нам оказаться где-то чудом рядом – на каком-нибудь концерте или тусовке – я могла как-то незаметно для себя, не стесняясь никого, очутиться в его объятиях, вдобавок в страстном поцелуе.
В Москве шел кинофестиваль. Петя купил два абонемента и мы каждый день отбывали киновахту в кинотеатре Космос. Б. тоже делал попытки пригласить меня в какой-то из фестивальных кинотеатров, но я не соглашалась. Каким-то образом он все же вычислил, куда хожу я. Однажды, входя после перерыва между первым и вторым фильмом в зрительный зал вместе с Петей, я услышал сверху безошибочно узнаваемый страстный театральный шепот: «Ка-тя!» Подняв голову, я успела увидеть летевший в мои руки сверху, с бельэтажа букет тюльпанов. Весь фильм я сидела рядом с Петей, охлаждая себя тюльпанами и не понимая, что происходит на экране. Когда глубокой ночью фильм кончился, мы вышли в жаркую ночь и двигались в сторону метро мимо пригорка с клумбами и редкими пыльными деревцами и кустиками. Откуда-то я снова услышала: «Ка-тя!» и, обернувшись, увидела, в темноте из-за дерева легкий и страстный абрис.
Я попросила Петю идти к метро без меня, не заботясь о версии своего поступка, и бросилась к дереву. Тусклое освещение, почему-то позволило нам считать себя невидимыми, хотя мы-то прекрасно видели всех проходящих мимо из кинотеатра к метро. Рассыпавшиеся тюльпаны прохладно контрастировали с колючей суховатой травой. Стоны тонули в гуле голосов.
Когда я прохожу теперь мимо этого пригорка, мне кажется: негде тут спрятаться, не могли нас не видеть! Но тогда в голову ничего подобного не приходило. Мы были в своем измерении. Во всяком случае, пальцем на нас не показывали, и милиция не явилась.
Петя терпел. А я помнила «ЭТО простить нельзя!»
Петя был красив и умен. Отличной лепки голова позволяла ему быть стриженным почти под ноль. Ясные синие глаза, красивые руки, чудный голос, романтическая нервность и легкое заикание. Б. – совсем другой: воплощенный мускул, сила, динамика, коротковатые ноги и виноватые карие собачьи глаза. Оба – такие родные для меня тогда и такие чужие для меня теперь.
Я думала – как просто все переломить. Я все равно постоянно вижу Петю, он мил мне, мне приятно слушать его, смотреть на него. Меня волнует его напряжение. Надо только перешагнуть тоненькую невидимую линию, и я буду с ним делить свою негу, не понесут меня ноги к Б. Ведь ЭТО простить нельзя.
И что же? Время шло, и ничего не менялось.
В один из промозглых ноябрьских вечеров мы с дрожащим Петей влезли в переполненный автобус. На нем была куцая грязно-голубая курточка. Мокрое от дождя лицо рядом с моим. «Почему ты не носишь пальто?» «Оно ужасно старое» «Ну, купи себе новое!» «А новое мы с тобой прокутили». Он сказал это просто, естественно, без всякой обиды, упрека, и, кроме вины и стыда, я почувствовала сладкую и нежную благодарность. Время сказало: «Пора».
Дождь лил и лил весь вечер, омывая оба окна Петиной угловой комнаты. Мы долго не ложились спать, хотя обоим было ясно, что сегодня я останусь здесь. Пепельница наполнялась окурками и мы не выбрасывали их. Пропахшие табаком подушки, валявшиеся на диване, остались и на ночь, добавилось только одеяло. Все было не так. Решительно все. Не те углы, не те сочленения. Его плечо сплющивало мой нос, но обладатель плеча этого не чувствовал. Я была в отчаяньи.
Утром Петя ушел на работу рано. Я оставалась одна. Комнату пронзали солнечные лучи, бередя не утоленную телесную муку. Рядом с постелью стоял телефон. Я набрала номер Б. и зарыдала в трубку. Мы шептали друг другу слова нежности и вдвоем достигли привычной вершины. Он - не вылезая из собственной постели, я - из Петиной.
Потом я встала, посмотрела на вчерашние объедки и окурки и вскипела несправедливой гадливостью ко всему в этом холостяцком доме. Я села за стол, взяла лист бумаги и написала какую-то глупую гадость Что-то такое: «Извините, Пантелеймон Иваныч, что не прибралась в доме, нету никакой моченьки. Ваша Прасковья Абдурахмановна» И ушла. Через пару дней я позвонила Пете по какому-то книжному делу. Он сказал мне: «Если ты не желаешь мне смерти, не звони мне теперь. Я позвоню сам, когда смогу» Я не звонила. Прошло время – месяц или два? - и раздался звонок. «Извини, что не стал с тобой тогда разговаривать. Я был близок к самоубийству. Но теперь все. Это позади. Так что ты хотела?»
Книжные слова. Книжные чувства.
Прошли годы.
Я встретила Петю с женой на каком-то кинопросмотре в Доме ученых. Я знала от Пашиной, что у них двое детей. Пашина, кстати, была как раз со мной в тот вечер. Она-то и заприметила его Петину жену, а потом и его. Мы подошли друг к другу. Петя представил меня своей жене: «Это Катя, о которой я тебе рассказывал». Жена поздоровалась со мной, как со старой доброй знакомой. «Пойдем, покурим» – предложил мне Петя, отделяя меня от некурящей Пашиной и своей жены. «Ты же три года назад бросил» - оторопело сказала милая женщина. Мне было неловко перед ней, но Петя, как вихрь, увлек меня в курилку, жадными затяжками говоря столь многое обо всем, чего я не знала и никогда не узнаю.