Никогда, никогда светлейшие, ярчайшие моменты нашей жизни (не говорите, что их не было) не повторятся – те мгновения, имею я в виду, что настолько малоуловимы и неопределенны – невозможно установить их продолжительность, отличить секунд от минут, часов, дней, лет ли; это - самонасыщаемые и самопоглощаемые мгновения, не сравнимые с тоннами человеко-часов тяжелой и неоплачиваемой работы (дело не в денежном эквиваленте и сопутствующих благах, ибо они, в данном контексте, - ничто. Любой труд не оплачивет себя; счастливое мгновение и неоплатимо и бесплатно).
Милые друзья, - дело не в ожидании вознаграждения за все труды и дни (его не будет; но кому ж не хочется того на самом выходе?…) – дело лишь в том, что, когда момент счастья наступает, то необходимо его распознать и запомнить, умственную операцию запомнить, а момент уйдет все равно - и поклониться Тому, кто нам его посылает по неизведанной причине. Случается нередко момент озаряющий и озаряемый; и это – счастье, но его понять надо. Ох, тупость наша и бесчувственность, тутошняя и сиюминутная, всеобщая и вселенская, твердит она свое ничего, и, как ни странно-дико о том подумать, такие моменты сознание почти не регистрирует, как не слышим мы (отставим вопрос о приборах и камерах , мечтаемых в sci-fi), например, вековых выкриков зеленых и желеобразных братьев наших. Мы и себя, газо-, желе- и камнеобразных, не слышим. Мы - мелкотравчатые, затвердело-мягкопозвоночные земноводные, чем Создатель наш нас если и не задумал, то сотворил, и, наверное, и распознал тут же, и увидел: ненасытны и неблагодарны. Или пресыщены, пресыщением ненасытны – неблагодарны все равно. Пресыщены же оттого, что голода не знаем, как физического, так и духовного. Это – голод к настоящему голоду, да он непонятен.
Дело не в толкаемой отдельно-взятою офицпропагандою концепции «каждому по труду», по заслугам, по способностям и проч., дело не в оплате, в которой нет никакого смысла, ибо размер ее не определяется никакими рациональными или моральными средствами, ни даже в законной терминально-комфортабельной благотерпимости к нашим ультраслабостям; и дело не в запредельной футуросытости с мало-мальски определенным сулением ухода за потребностями... Ничто не имеет смысла перед моментом счастья – или он есть, или мы окончательно бездарны.
Допускаю свою неправоту в свете иной концепции счастья-напр., в утверждении периодичности и дежа-ву момента, или даже в вопросе непрерывности процесса, как, напр., непременны могли быть щедрые родительские или самозаработанные закупки карамели «Клубника со сливками» в булочной-кондитерской на проспекте; или в том, каковой была пожизненная непрерывность райского наслаждения счастливым браком вплоть, как минимум, до серебряного (или золотого, если успели) юбилея бывших хозяев соседней дачи. Возражаю: если так, то куда ж оно все девалось? Где те Филемон с Бавкидою (скажем, свекор-полковник со свекровью-заслуженной учительницею), да и карамельки – они теперь на что?
Труды мужа или любовника, скорее всего, увенчиваются (если вообще) такой мелочью, что и говорить о том не стоит, так как тот же любовник или – особенно и уж конечно, муж – понятия не имеет о том, чего другой, например, муж или любовник вытворяет и каких показателей добивается путем дальнейшего изучения и упражнения, а может интуиции и природного дара, дальнейшего проникновения в тайны. Но этого никогда не случится – чужое останется чужим, и кто-то лишь, возможно, послужит временным связующим звеном без права передачи – упаси Бог делиться чужим знанием с чужим же, в общем-то, лицом, так это лишь взрастит дальнейшее отчуждение. Все ни к чему.
Несимметричность (и, смею сказать, отчасти несправедливость) отношений счастья и несчастья в том, что, когда нехорошее врывается или заползает в нашу жизнь, мы хорошо понимаем во всякий переживаемый момент, что могло бы быть или может, или будет еще хуже, тогда как когда нам хорошо, мы не можем себе представить того, что могло бы быть еще лучше, а если можем, то это уже не хорошо, а просто так себе. Новый счастливый момент истирает предыдущий до блеклости и даже уничтожает его, потому что он не хочет делиться тем малым, что у него есть, с кем-то/чем-то чужим, (чужи же все). Попросту память не держит всего. Ницше: «...Без забывчивости было бы невозможно счастье, радость, надежда, гордость, настоящее. Человек, в котором поврежден и уничтожен этот сдерживающий аппарат, похож (и не только похож) на страдающего несварением,- он не может ни с чем справиться...» («К генеалогии морали»). Следовательно, забвение – удел счастья, отсюда лучше быть не может, если по-настоящему мгновенно хорошо. Уж тогда удача, когда мы свое счастье можем ухватить, и нельзя снова не согласиться с Ницше, что у людей великой печали «особая манера схватывать счастье, точно они хотят раздавить и задушить его, из ревности ,– увы, мы знаем слишком хорошо, что оно убежит от них!» (По ту сторону добра и зла», сентенция 279). Но кто печали не знал, у того и счастье дутое.
Но опять же, как знать, что есть ориентир? Мне, например, трудно откопать в своем визуальном опыте что-либо более уродливо-беспокоящее, чем работы художника по имени Ромэн де Титофф (Erte), неприятные и навязчивые композиции которого, понятно, могут быть гораздо хуже, чем они есть, отсюда – плохи, но могли бы они быть лучше или нет, сказать нельзя, а следовательно – они хороши и выражают собой эстетически переживаемое счастье. Счастлив создатель их, но не я, как ничего общего и с вашим счастьем я не имею. Что ж? Если мы не можем быть счастливы за других и с другими, и не свойственно это нам, то и не нужно вовсе.