Пятница, вечер. Ко мне приезжают ТоМ (он живёт всего в квартале от меня), Серёжа Алхутов, Катя Кислова, Юля Шабуня (ResNullius). Мы редко видимся, чаще переписываемся по интернету, поэтому — счастливы. Мне плевать на ещё не закончившуюся простуду… Смотрим фотки, поём песни. Завтра ехать в Липки: зачем — никто не знает, но, видимо, нужно и на людей посмотреть, и себя показать.
Суббота, утро. За мной заходит ТоМ, и мы летим на Белорусский вокзал. Алхутов уже там, девушки опаздывают, за четыре минуты до ухода электрички прибегает Марина Чиркова. Конечно, электричка уходит без нас. Не особенно огорчившись, едем до Голицыно, зная, что оттуда что-то должно идти в Звенигород.
Автобус появляется быстро и довольно бодро достигает Звенигорода. Однако в самом городке мы накрепко застреваем. Катя созванивается по мобильнику с Дашей Дюной, которая одновременно едет в Липки из Москвы. Я беру пива и начинаю играть Юльке песенки Марка Фрейдкина. ТоМ приступает к фотографированию цветочков. Мудро взирает на вселенскую лень старый кот Алхутов. Полное ощущение того, что автобус ждёт только Марина.
Ехать всего минут десять. Выпрыгиваем из автобуса и видим Гуаву Джелли, которая, наоборот, в этот автобус входит. Едет домой — не ясно, почему, но очень уверенно. Значит — надо. Ну что ж, не торопясь, чешем до Липок по узенькой асфальтовой дорожке. Катька радостно жмурится на солнце, Юлька трясёт фенечками, Алхутов ещё не мяучит — но скоро, Марина, кажется, серьёзна, ТоМ продолжает фотографировать цветочки.
На огромном крыльце Липок ещё издалека вижу Филолога, собираюсь помахать рукой, но Катька останавливает: рядом Асмодеус, которого я сначала не заметил. Проходим мимо; всё поняв, Филолог радостно скалится; Асмодеус всё так же всматривается в дали. «Филолога ждёт», — смеётся Катька. Тем временем, Филолог одевает самопальный бейджик с надписью «Филолог»; взгляд Асмодеуса индифферентно скользит по бейджику. Мы сгибаемся от смеха…
Довольно скоро приезжает следующая партия точкозрян — Алексей Самойлов и три Анны — Ривьер, Новомлинская и Каракова. Я провожаю всех в зрительный зал; Коломенский даёт отмашку об открытии мероприятия (точнее, первого отделения, поскольку предыдущее «что-то» я пропустил, плутая с Аннами по коридору).
Вообще, я люблю стихи Коломенского. Собственно, мне бы и их и хватило, так как потом вышел на сцену Андрюша Коровин и стал читать, как он выразился, «хулиганские стихи». Выявленные слушателями строк пять, похожие на хулиганство, скорее, центрировались на мужском шовинизме, что вызвало несколько громких едких замечаний Анны Новомлинской, от которых сидящие рядом весьма веселились. Прочее словотворчество Андрея было помиловано — из-за полной своей неактуальности (не всем нравится классический стиль в поэзии… попробовал он бы так в жизни поговорить, таким языком… у нас, в Люберцах…). В общем, дальше выступала нежно любимая мною Оля Полякова, которой я никогда не устану петь хвалу, а после — Олег Шатыбелко. Прекрасно зная, что последует дальше, я знал, что Шатыбелко — это последний автор, которого я буду слушать. Так оно и вышло; дослушав Олега, я вышел наружу. По опыту предыдущих вечеров, не оставалось сомнений, что в дальнейшем предстоит редкостное занудство. Не могу только понять, кому это нужно ещё и на бумаге…
Алхутов выбрал место на клумбе (ТоМ тотчас снова начал фотографировать цветочки), и мы стали тихо играть песенки — хорошо пошёл ирландский фольклор. Хотелось выпросить у кого-нибудь пива (я ещё не знал, что оно здесь продаётся), но Филолога я потерял из виду, а Самойлов сидел в зале, приклеившись к видеокамере. Перешли на мой репертуар; на песне «Я ненавижу Пушкина», стали выходить поэты, мать их, — причём, очень довольные: по многим было заметно, сколько они квасили накануне. «Вот, блин!», — спохватился я, но было поздно. Ко мне подошёл Гай Катулл Младший, и по невероятному озарению мы спели в дуэте песню-хит этого вечера. Воспроизведу эти прекрасные слова, написанные питерским музыкантом Сергеем Селюниным (Силей):
Говорят, где-то город есть, но он не далеко,
каждый может взять билет в этот город,
а понравится — там остаться жить, много есть и в волю пить,
много-много долгих лет, называется он —
Город Кастрированных Поэтов, Кастрированных Поэтов,
Кастрированных Поэтов, Кастрированных Поэтов!
Реки в городе том из молока, берега из киселя,
небеса из хрусталя, дождь из шоколода,
тёлок везде полно бесплатно, дают вино, никто
не встаёт из-за стола, да и нужно ли это
В Городе Кастрированных Поэтов, Кастрированных Поэтов,
Кастрированных Поэтов, Кастрированных Поэтов!
Педерасты слагают мадригалы своим фригидным дамам,
а импотенты — оды во славу скальпелей
в добрых, сильных руках врачей,
что построили этот рай,
рай для творческих людей,
гордое имя которому —
Город Кастрированных Поэтов, Кастрированных Поэтов,
Кастрированных Поэтов, Кастрированных Поэтов!
«Жаль, нет Толи Рефта», — мелькнула шальная мысль, но тут появился Асмодеус с неторопливо пьющим пиво Филологом. Я помахал рукою одному из них; другой, как и раньше, не заметил — но тут подошла великолепной красоты и грации дама. «Я искала Вас», — нежно пропела она, и моё сердце запрыгало от счастья, — «Дайте, дайте мне стихов — и я буду счастлива». Я выдал требуемое в виде пачки книг и завершил, таким образом, начало знакомства с Еленой Гуляевой (Моревной). «Ради таких женщин стоит возить с собой пачки книг!», — гордо подумал я. Надеюсь, что и она обо мне подумала неплохо… :-)
Появлялись знакомые и незнакомые люди, но, в общем, было скучно. ТоМ окончательно уткнулся в цветочки, Алхутов мяукал уже беспрестанно, большая часть девушек разбежалась. Обнаружив лишь одну из них (а именно, Дюну) я обнаружил в ней что-то сестринское, а она во мне — нечто братское. Этого хватило, чтобы начать пьянку на брудершафт, и мы пошли в бар.
Пиво было хреновым и дорогим, но всё-таки оно было привлекательнее стихов. Дюна восхищала красотой и умом. Периодически подходили люди, но, читая мой бэйджик, испуганно отшатывались — на что мне было совершенно насрать, поскольку Дюна оказалась замечательной собутыльницей, а ТоМ продолжал фотографировать цветочки. Пришёл Филолог и попросил на правах старого друга передать Мише Гофайзену бутылку пива и бейджик с надписью «Филолог». Я высказал сомнение в целесообразности данного шага: ведь тогда бы все решили, что Филолог — это я. «А тебе не похуй?», — резонно спросил Филолог. «Похуй», — честно ответил я и из спортивного интереса решил выполнить его просьбу.
Миша брать пиво отказался по причине близящегося выступления и острого желания узнать, кто есть Филолог. Меня заебало всем объяснять, что Филолога здесь не видели только слепые, Асмодеус и вот ещё Гофайзен, поэтому ради прикола я заявил, что Филолог — это я, чему он радостно поверил. Однако, стоявшая поблизости дама оскорбилась, услышав столь откровенный бздёж, и заявила, что намерена защищать честное имя Филолога от всяких самозванцев типа меня… так я познакомился с Анастасией Дорониной. Интересно, что с этого момента Филолога уже в Липках не видел ни я, ни кто либо ещё, и как, куда и когда он исчез — покрыто покровом тайны.
Приехали мои старые друзья — Рифат и Изольда, появился Фухтель — вполне приятный малый, как оказалось. В дверях натолкнулся на Дашеньку Родионову (D.R.). Обрадовавшись этой встрече мы пошли бухать — несмотря на моё близящееся выступление. Я был записан в программе пятым с конца, и хорошо знал, что никому там буду нахуй не нужен — из-за жары и занудства поэтов, мать их. В общем, набухавшись, мы с Дашей отправились в зал (алаверды Лёше Ишунину и Андрею Воркунову — они знают, за что).
Меня объявили как редактора «Точки Зрения». Это, конечно, мало кого интересовало, но мне было не в кайф: причём тут «Точка Зрения», если я один иду на сцену, да ещё и в такой жопе (пятым с конца)? В общем, подойдя к микрофону, я честно сказал, что «сыграю немного, всё равно долго не выдержите» и спел «Левоэсерский вальс»:
Я вышел в Москву из подъезда с утра,
Приветлив был мой район:
Гонялась по улице детвора
За архиерейским сынком.
На лавочке доктор анамнез читал,
И рыжий почтмейстер надрывно ржал,
Я ехал к любимой даме своей,
Вот этого он не знал.
У самой Таганки городовой
Спросил документы мои,
Я дал ему рубль, мне не впервой,
И он тогда отвалил,
Охранка, лови же скорее меня,
Уж больно чеченская рожа моя,
Я ехал к любимой даме своей,
Короче, валите на.
В трамвае кондуктор меня оценил,
Сказал, я почти герой,
Что купит он фирму “Степанов и сын”
После войны мировой.
Мы вместе с ним критиковали царя,
Заначив бутылку в карман пиджака,
Я ехал к любимой даме своей,
Такие вот, брат, дела.
Приехав на Пресню, я был смущен
И юмора не осознал:
В том месте, где вроде бы был ее дом,
Ларек продуктовый стоял.
О, милая дама, открой свой секрет,
Вчера ты была, а теперь тебя нет,
Ах, да, ты в эсеры вступила вчера,
Я видел твой партбилет.
Где эта улица, где этот дом,
Где эта барышня, что я влюблен,
Вот эта улица, вот этот дом,
Нету той барышни, что я влюблен...
Кому-то это даже понравилось, но драйва не было ни из зала, ни во мне. «Нахуй я здесь вообще?», — подумал я и решил позвать на сцену Дашку, чтоб было хоть чуть-чуть повеселее. «Я вообще не люблю читать стихи. А писать я их ещё больше ненавижу. Так что это не стихи, это говно», — освободился от дальнейшей ответственности я и прочёл «Эпиграмму Дашеньке»:
Если Даша сидит, если Даша молчит,
на Платона с Вольтером похожая —
значит, Даша идею в рассудке таит,
и идея та — вряд ли хорошая!…
Как я и ожидал, Дашка вылетела на сцену (я, собственно, просил её текстик подержать — который забывал всё время, но никак не мог забыть окончательно — хотя неоднократно просили). В общем, спел я «Господина Петрова».
Господин Петров читал поэзы
И уныло прижимался ко столу,
А в стакане обитала плесень,
Гнила мелодраматично по стеклу.
Господин Петров тогда взъярился
И в припадке гнева взял стакан,
Непреодолимо возбудился
И, не целясь, замахнулся на экран.
Господин Петров встал снова в позу,
Снова стал произведение читать,
Плесень продолжала портить воздух,
Из стакана выползая на тетрадь.
Господин Петров сказал степенно,
Что свои произведенья прочитал,
Под овации, аплодисменты
Плесень незаметно проникала в зал.
Господин Петров сказал: “Спасибо”
За внимание, полученное им,
Плесень тихо облепляла спину,
Поглощая ожиревшие мозги,
И теперь на свете все сурово,
Поглотила плесень все собой миры,
Про пугающий конец Петрова
Знает только плесень наглая и мы...
Допевшись, мы отвалили обратно в бар: в зале было явно нечего делать; потом пошли бухать с Дашей и её подругой Анюткой в какое-то кафе, где нас застукал Коломенский. Ему было интересно, собираюсь ли я вести «свободный микрофон». Мне это было не в напряг, да, к тому же, я давно на это согласился. Успокоенный, Дима спел несколько песен «Крематория», чем очень порадовал девушек.
Дальнейшее было малоинтересно. Мои ребята уехали (у ТоМа закончились кадры), присутствовавшие явно намеревались напиться до полного охуения. Но когда «свободный микрофон» начался, как раз и обнаружились какие-то события. Например:
1. Бутылка пива, переданная Гофайзена от Филолога пошла по кругу — приложилось, наверное, пол-Липок. Допивал, кажется, Гай Катулл... Я тоже приложился.
2. На свободном микрофоне заняли только один угол амфитеатра, поскольку народу было мало — человек, может, 30-40. Так вот, во время очередного выступления на противоположенном конце амфитеатра появилась некая никому не известная парочка, начавшая занятия любовью... Демонстрация имела успех, но никто примеру не последовал... а поэтессу, читавшую стихи, жаль…
3. Многие читали не по одному разу. Для меня лично особым открытием были Андрей Воркунов, Антонио Каппуччини, Елена Медведева, Миша Гофайзен, ещё несколько человек. Познакомился с Терми и Тахи, Сергеем Соколовым. Приятные ребята.
Уезжали вечером на машине Капуччини — я, он и Новомлинская. Прощание было в меру слёзным. Антон довёз меня до МКАД, где я проехал ещё с десяток километров автостопом. Всё.
*
Продолжение — следует. Это было только начало.