Может, лишь они настоящие…
Они медленно бредут по улице, собираясь из переулков, улочек, закоулков. Их ход тяжел, трудно передвигаются ноги, многие опираются на клюки. Временами они должны остановиться, передохнуть, а, может, и присесть на одинокую уличную скамеечку или прямо на завалинку дома. Годы отяжеляют движение, сгибают тело, как будто бы они тянут свои годы тяжелой поклажей, привязанной сзади на спине…
Иногда глухой кашель от морозного воздуха нарушает раннюю предутреннюю тишину маленького городка. Они бредут в одиночку, боясь вызвать подозрение, привлечь внимание к цели нелегкого похода…
Серыми незаметными тенями они стекаются к деревянному дому, оглядываются, прежде чем открыть скрипучую калитку, медленно втягивают непослушное тело в узкий проход и тщательно закрывают за собою дверь… Нелегкий жизненный путь оставлен позади, тяжелые времена, когда ты должен скрываться, прятаться, таиться, чтобы служить В-вышнему.
-Где ты, наш Б-женька, Отец, что на Небесах, почему отвернул лицо от Своего народа? Откройся нам. Избавь от мучений. Спаси наши семьи, которые уже так далеки от Тебя. Избавь, сжалься, спаси!…
Так звучат молитвы измученных, побитых жизнью стариков, собирающихся на полулегальный миньян…
Уже в тепле дома они раздеваются, коротким кивком головы здороваются и торжественно облачаются в старые тфиллин и застиранные, заштопанные белые талесы - традиционные накидки с кистями по углам…
***
В нашем доме все ходили «вольными», были мы самыми прогрессивными и интеллигентными евреями, добропорядочными советскими гражданами.
О религии никогда не заводили и речи, тем более что мать была активной коммунисткой (секретарь паркома), а отец – бывший комсомолец.
Религия была «табу» в советской системе воспитания. Религиозные – отсталые, из прошлого, примитивные: еще остались старики, которые по старинке верят во что-то сверхъестественное. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» Мы должны были менять природу, направления течения рек, сносить горы, выводить новые сорта растений, животных и… людей.
Интенсивно работала система по выращиванию «гомо советикус»…
Таким вырос и я, ничего не зная о своем народе: ни истории, ни традиции, ни культуры, ни языка.
Нас приучали стесняться всего еврейского, как и еврейских фамилий и имен. Сколько стопроцентных евреев записались в другие национальности, и немало их потомков рассеяны среди всех народов бывшего СССР!
Быть евреем значило то, что надо быть лучше других, «тише воды и ниже травы», не выделяться, дважды подумать прежде, чем что-то сделать или сказать, быть более патриотом, так же, как и более русскими, нежели сами русские.
И в этом мы преуспевали.
Были евреи, ненавидевшие свое еврейство и старавшиеся сделать все и против евреев, и против еврейства. А еще более старались люди с примесью еврейской крови, из которых получались самые лютые жидоненавистники.
Да, если и сейчас поковыряться в родослосной ярых антисемитов – обязательно найдешь те разбрызганные капли…
Мы все же знали, кто мы такие, и в домашних кулуарах тайком гордились своим еврейством, не зная, в чем оно должно выражаться. Этакий подпольный патриотизм, которым делились со своими родственниками или очень близкими.
Отец терпеть не мог антисемитов. Много раз в жизни ему приходилось и физически защищать свое еврейство. Хотя у него были и русские, и белорусские друзья, с которыми он хорошо ладил. Одним из приятелей был начальник милиции, которому я и передал известие о кончине отца с просьбой организовать выезд матери к «тяжело больному» мужу.
Видимо, они были обязаны друг другу.
Отец владел идишем, вероятно, умел писать и читать на нем. Разговаривали на идиш дома, стараясь что-то скрыть от нас, детей, почему мы и выучились немного понимать. На нем говорили только с родственниками и друзьями.
Очень редко кто говорил вслух на улице, в магазине, на базаре. Часто им пользовались для того, чтобы скрыть суть разговора от детей…
Как я сожалею сегодня, что не научился этому международному языку.
Религиозная жизнь в Речице была подпольной. Не было ни еврейских детских садов, ни талмуд Тора, ни иешив, ни бейт-мидрашей, ни синагог, ни ритуального бассейна (миква), как и никаких печатных изданий.
За такие вещи можно было и «схлопотать» срок…
Старые евреи собирались тайком в частных домах, организуя «миньян» (десять евреев для общественной молитвы). Но все это проходило мимо моего сознания.
Мое впечатление о молитвенном собрании было самым отрицательным, как и убеждали меня окружающие. Однажды я вернулся от соседей Иоффе, где собирался тайный миньян, и при отце стал осуждать старых евреев, которые бормочут что-то непонятное, плюются и харкаются, сплетничают обо всем.
Услышав мои художественные описания евреев, отец потемнел лицом.
Раньше он никогда даже не делал подобных намеков.
- Как ты говоришь о евреях. Ведь это наши братья. Все мы когда-то будем старыми, но вот сможем ли мы уже говорить на «непонятном» языке – большой вопрос… Зря мы вас не научили говорить на нем.
А жаль. Наш язык такой живой и богатый, о нем частично можешь получить представление из переводов Шолом-Алейхема. Ты говоришь, что мы настоящие евреи, а они – отсталые, малокультурные, примитивные люди…
Кто знает, может быть, они и есть настоящие евреи…
Я никогда не забывал этих слов.