Электричка аппетитно проглотила сонное, хотя подмораживаемое утром, содержимое перрона, лязгнула ртами дверей, тронулась. Скорость, с какой человеческий поток из стоячего положения переходит в сидячее, завораживает. Как порванный пакет с молоком. Таранящие шарообразные тетки ставили свой ежедневный рекорд, беря с боем и толканием ближние ряды кресел, несмотря на избыток мест.
Павел прошел в середину вагона и втиснулся к окну, на сидение, уже занятое одной из теток, с тяпкой, ведром и лопатой. Напротив пристроился типчик с косматой бородой, в засаленном пиджачке, со значком высшего образования на лацкане.
Читать мерзко с утра. В метро листал бы страницы, а здесь можно смотреть в окно. Над Куликовым Полем рыжели хвосты химзавода. Кусты, не деревья, протоки, не речки, не за что глазу зацепиться. Спор лез в уши. Какая-то утрированная политика между теткой и бородачом. Тетка напирала на цены, бородач выпячивал потертый лацкан со значком на впалой груди. Павла охватило растущее раздражение.
Навалились трехлетние воспоминания. Плавящаяся асфальтом июльская Москва. Душный полупустой троллейбус. Павел стоял, чтобы не так жарко, и не образовались мокрые пятна на штанах. Получал эстетическое наслаждение от намечающихся форм беззаботно болтающих нимфеток. Хотя, какие нимфетки в наше время? Марий Волконских больше нет, одни Дашки Асламовы.
Стало плохо кудрявому негру, качнулся и сполз с сидения, спиртным от него не пахло. Павел растерянно поднял негра на сидение, но тот опять безвольно съехал вниз. Нимфетки восторженно хохотали. Остановка.
- Давай, давай, виноси, - Павел радостно почувствовал поддержку смуглой женщины с характерным акцентом и не менее орлиным носом.
Как неудобен человек в бессознательном состоянии. Лучше мешок тащить или гирю потяжелее. Но негра спасала удивительная легкость, кости да сухожилия. Футболка задралась на затылок, ноги стучали по неровностям, ступеням троллейбуса, мостовой. Хорошо, женщина взяла дерматиновую папку бедняги, а то куда ее в зубы?
Набежали обветренные торговцы яблоками и мясом, загорелые, нескладные. Захлопотали бестолково. Пульс есть? Пульса не было. Сердце ему массируй! А сами плюются брызгами воды в черное лицо, машут тряпками, тормоша горячий воздух. Черная грудь под футболкой не хотела проваливаться, сердце не билось. Павел решился. Приложился к пухлым, кисло-соленым, соплеватым губам негра. Стал вдыхать, давить на грудь. Забилось. Негр открыл глаза и бессмысленно залопотал. Водички ему, водички. Павел оценил окружающее. Сбились участливые торговцы. Остановилась молодая негритянка, чаще бы видеть такой женский взгляд. А мимо плывет, наслаждаясь жизнью, нарядная публика.
Что дальше делать? Павел зачем-то посмотрел паспорт негра. Российская виза истекала у того через две недели. Он был из Либерии, запомнилось из-за вечернего репортажа с другими неграми, весело бегающими с автоматами. Павел протянул паспорт подошедшему милиционеру, сержанту, с уже начавшим расплываться детским лицом. И пошел, куда-то он спешил в тот день. Ах да, покупать обручальные кольца на так и не состоявшуюся свадьбу.
Раздражение прошло, Павел больше не чувствовал неприязни к случайным попутчикам. Эти, если что, его откачают, а не те, кого он считал своими. Но все-таки они оставались бесконечно чужими.
Электричка свернула, обреченная следовать путем рельс. Пейзаж сменился, создавая ощущение безвременья и внепространственности, характерное только для глубокой провинции. Подобное еще бывает, разве что, в промышленных пригородах мегаполисов. Но там все злее, как и везде, где много людей. Черные, тяжелые грачи, поднимаясь со вспаханного поля, кружили над темно-серой деревянной мельницей. Ни одного креста, но веет погостом. А в ту ли я сел электричку? Ведь так можно черт знает куда. И не поймешь, везде одно и тоже. Провинция не окраина, антиподы. Душу провинции высасывают большие, невидимые за горизонтом, города, оставляя лишь оболочку суеты. Окраины слишком далеко от центра, у них все свое. Иногда они показывают свое всем и веселят, бесят, нервируют, тревожат, восхищают. Центр держится на провинции и ненавидит окраину. Дедовск - провинция, Холмогоры - окраина.
Павел расстегнул кожаный дипломат, достал маленький черный томик Еремея Парнова, "Посевы бури". Год, что ли, как он пристрастился к такому чтению? Понятно, классика, исторический роман, американская фантастика, все что угодно под сочной французской фамилией. И тут его потянуло к книгам, изданным миллионными тиражами, которых никто не читает. Павлу хотелось понять, что же все-таки происходит. А как ощутить настоящее, не почувствовав прошлого, особенно недавнего. Нет, писателям появившейся и исчезнувшей страны не хватало свободы от конъюнктуры, давил быт. Им было очень далеко до тех, кто творил до выстрелов в Сараево. На такой уровень логики, воображения, широты взгляда, дай бог, выйти внукам правнуков Первой Конармии. Но в этих книгах было другое. Угол осмотра мира, колебание синусоид чувств, понятная недоговоренность. Павел со многим не соглашался, он как будто спорил с родителями. И в то же время Павел понимал, что поставлен в уникально выгодную ситуацию. Так, как писали тогда, совсем недавно, в другой эпохе, уже писать не будут. Все они, по-своему, субъективны: писатели царской России, социалистические реалисты, эмигранты, европейцы, американцы, разные азиаты. А если их сопоставить? Сложить и вычесть? Можно увидеть очень далеко. Запрещение писать что думаешь, порой оказывается благом, учит читать между строк.
Вот и у Парнова, главный герой, латышский революционер. Где у революции, о святом, голос писателя теряется, сливаясь с общим хором стандартных фраз. Но главный герой появляется лишь на четверти страниц. А на остальных прибалтийские пески и волны. Лесные братья палят под лозунгами справедливости средневековые замки и картины, XVII века. Идет сложная чиновничья многоходовка, сродни современной, только благородней, чиновники - дворяне.
Павел вышел на остановке у заводоуправления. Мужичонка в трико, уже успевший набраться с утра, попросил пятьдесят копеек. Павла растрогала сумма, дал два рубля. Мужичонка выглядел счастливым. Ему и правда повезло. На полустанке он - член общества, в большом городе - отверженный.
Начальник отдела снабжения делал вид, что очень занят. Правило игры - контрагент должен скинуть козыри, чтоб пробиться на прием, тогда он сговорчивей на переговорах. И еще, пускай думает, что он здесь совершенно лишний.
- У вас ко мне дело, я вас слушаю? - знает прекрасно, зараза, что у Павла к нему за дело.
- Мы вам поставили технический углерод, вагоны пришли. Хотелось бы вашу аммиачную селитру в зачет.
- Да-да, и что?
- Получим мы свою селитру?
- Конечно, получите.
- Когда?
- Сейчас нет.
- Но ведь углерод пришел.
- Хорошо, но селитры нет.
- А там, разгружают?
- Ну, то на экспорт, за валюту.
Сейчас надо, как всегда, вспомнить о личном интересе. Разговор моментально изменится, приобретет доверительность. И пойдет торг по личному интересу. Но тут на Павла что-то нашло, злость. Злость на снабженца, который и так, без взятки, обязан все сделать. Ему вообще не зачем было бы ехать, если бы не взятка. И еще злость, гораздо большая, на себя. Он уже почти перестал оценивать свои действия, слился с этой средой. Еще немного и станет таким же, как снабженец.
- Так вот, те вагоны, которые вы собираетесь отправить на экспорт, принадлежат нам. Вам за них уже заплачено. Вы обязаны их отправить хозяину. И без всяких взяток.
Снабженец побагровел:
- Ах, ты... Да я бы у вас вообще углерод не брал. Вас, таких, в Москве, телефон ломается, - в принципе он был прав. Если бы не взятки, их фирма вообще бы ничего не продала.
И, все-таки, Павел уже сделал выбор. Он чувствовал то облегчение, какое возникает всякий раз, когда покидаешь ад, приносящий деньги. Потом деньги кончаются, и ищешь нового ада.
- Нового ада, нового ада, - Павел не заметил, как дошел до перрона. С таким настроением электричка пришла сразу. Он вышел на каком-то полустанке, окруженном лесополосами и полями. Сунул купюру диспетчеру на станции:
- Короткий разговор с Москвой.
- Это я.
- Что там у вас стряслось, клиент в бешенстве?
- Антон, я уволился, - короткий шик с длинными последствиями.
Он зашагал в поле. Сбросил пиджак, галстук, расстегнул рубашку. Нарыл лакированным ботинком картошки, развел костер. Улегся в траву. Небо.
Мелькнула злая мысль. Все счета, документы, в налоговую инспекцию. Но те люди, с которыми он работал до недавнего времени, не были хуже других. Просто люди. И Павел их знал, они не статистика, а имена, слабости, анекдоты. Они знакомые, значит, лучше остальных. Все, о фирме больше ни мысли, а документы в костер.
И, вот, свобода, полная свобода. Никогда еще Павел не был свободен. В школу шел с боем. Годовой курс математики, физики, прорешивал осенью. Из литературы нравилась только та, что успевал прочитать до разбора в классе. Недавно перечел "Поднятую целину", удивился, интересная книга. Бунтовал, зная грань, упорно называл Ленина Ульяновым. На тему Герои гражданской войны, написал сочинение про батьку Махно и, не сделав ни одной грамматической ошибки, получил тройку. Вязал галстук, как ковбойскую маску, следуя за деструктивными элементами. На внутренней стороне школьного костюма прикрепил несколько десятков пионерских значков и носил его на улице шиворот-навыворот, пока не повстречался с учителем. Был до сотрясения мозга бит пэтэушником за девушку, ставшую потом продавщицей овощного отдела. То давал, то не давал списывать.
Институт убил своей неизбежностью. Масса знаний и формул проглотила. Преподаватели вузов отлично знают свой предмет, но знать и научить других вещи разные. Умные, еще были бы педагогами. Если у профессора в семье нелады, это видно всей лекции. И, как результат, сессионный бессонный месяц. Мир складывается до десятка учебников с трехстрочными интегралами, которые надо не только запомнить, но и вывести. Не запомнишь и конец света. А потом, все равно, несмотря на бессонные ночи, шпаргалки: костыли и медведи. Конечно, никто не спорит, у нас самое лучшее в мире образование. Западные учебники вызывают только снисходительно-завистливый смех. Но у нас-то везде, поголовно, пользуются шпаргалками, а у них нет. У тебя какой билет? Четвертый. А у Петракова? Пятнадцатый, а тебе какой нужен? Девятый. А это у Киршенштейна. Киршенштейн, Яша, передай девятый. И вот диплом, синий, как физиономия. И свобода. И никому ты не нужен. Золото блестит совсем близко, на другом берегу совести.
Павел смотрел в небо, на которое наплывали дождевые тучи. Свобода. Может, будь он свободен с детства, он знал бы, что с ней делать. А теперь Павел хотел в класс, на самый нудный урок обществоведения, на экзамен, к преподавателю по кличке Пересдача. Павел от рождения мечтал о свободе, а стал только бунтующим рабом. Он уже не мог без гнета, который надо преодолевать.
Заморосило, завечерело, похолодало. Павел пошел к дороге, автомобильной. Шоссе тоже несвобода, но меньшая, чем рельсы. Мужик в оранжевой робе дымил у экскаватора.
- Мужик, давай выпьем?
- А как тебя зовут?
- Паша.
- А меня Василий Николаевич. Выпьем.
Павел купил у мужика бутылку водки, другую тот купил у себя сам. Стали наливать, закусывая печеной картошкой из карманов пиджака.
- А как экскаватор управляется?
- Легко. Этот рычаг сюда, эта штука сюда, а этим ковшом елозишь, - Василий Николаевич захмелел первым, сказался излишний опыт.
Павел угнал экскаватор. Проехал километра два, тираня дорожное покрытие. Вот и патрульная машина, как раз кстати.
- Стой, идиот, - лейтенант в бронежилете и с автоматом для стрижки нарушителей и иномарок. Павел поднял милицейскую машину ковшом в воздух.
- Застрелю, вылезай!
Павел выскочил из кабины.
- Ты чего, твою мать, творишь? Да он пьяный в стельку, - второй патрульный вынырнул из сумерек за спиной.
- А что мне за это будет?
- Сначала бить будем, потом разговаривать. Если разговор не удастся, на год можешь загреметь.
- Маловато, - Павел врезал прямой в челюсть лейтенанту.
Очнулся где-то за решеткой. Саднило все тело, правый глаз не открывался, Павел осторожно потрогал шишку на голове. Лет семь он наработал, а при плохом поведении на суде и больше. Плохое поведение будет. Тюрьма, переполненные изоляторы, плохая еда, мордобой, это все не пугало. Главное, чтоб не сделали петухом. Но Павел был почему-то уверен, что таких, как он, не трогают. Зато подъем, отбой, ни шагу влево, ни шагу вправо. И масса, против чего бунтовать. Жизнь на какое-то время наладилась.