Я допил закат весь без остатка и подобрался к самим райским вратам, укрывшись в трюме грозовой тучи. Когда бросила она серебреные якоря своих молний у этих агатово-ледяных бастионов, я поднялся на ее палубе во весь свой рост, со вспыхнувшими от света за спиною крылами. С выгоревшим проклятием, теперь ничтожно слабым, но греющим еще ладонь горстью пепла.
Какой спокойный голос был у Надежды, вышедшей встретить меня словами приветствия на этой облачной пристани. Что поделаешь – она, увы, слепа, и не могла видеть, кто перед нею. Один из окружившей ее свиты святоша, дергает ее за расшитый рукав и что-то шепчет на ухо – и она умолкает на полуслове. И лицо ее кривится – крылья мои все еще тлеют, распространяя по райским кулисам накрепко здесь позабытый смрад гари.
И вдруг вспомнилась мне моя мать. Темнокожая, вечноюная. Как каждый вечер она пила дымящиеся души убийц из ледяного бокала, и так же кривилось ее лицо. Ее силуэт мягко вписывался в решетку витража. И тонкие взмокшие крылья валились на пол, рассыпаясь на змеиные клубки. Взгляд ее отрывался. И кружащимся цветком отправлялся на невидимом течении в еженощное путешествие под сводами Ада.
Они прекратили свои увещевания, и ушли за стражей. Хоть бы одна сердобольная душа столкнула сейчас меня вниз до ее прихода! И я сижу с нимбом похмелья на облаке и слепну, залитый сиянием Небес, пронзительно одиноких, в своей синеве.
Я на ощупь вытаскиваю из своего сырого венка подводные цветы и разбрасываю их по этим позолоченным сугробам.
- Ползите, пускайте корни, прививайтесь к райским розам! Что за ужасающие глубиной своих глоток пасти раскроются же здесь по весне! И это будут только цветочки…
- Уродцы, вылупляющиеся из моих гремучих снов! Вы, которые вечно низводите каждое мое продуманное до мелочей появление перед каким-нибудь аскетом или отшельником, до балагана. Вы, повергающие его в безудержный хохот одним своим нелепым видом, летите теперь! Топчите райских курочек, посмотрим, что высидят они из их золотых яичек!
Мое оскверненное облако, вылепленное по всей вероятности каким-нибудь обласканым Алейжадинью (настоящее произведение искусства), тает с шипением отравленных аспидов, разваливается и оседает. И я медлено опускаюсь вместе с ним. Опускаюсь, хватая пылающими глазами все, что только можно увидеть. Мой жаждщий взгляд огненным языком лижет далекий пестрый парус балахина над раскачивающейся постелью. Вышитые флорентийски цветы его вспыхивают, и я вижу на жирных перинах шесть пар счастливцев, вкушающих вечное райское наслаждение. Они разлепляются, отрываясь друг от друга, и вперяя в меня свои скрежещущие взоры. И мои бедные крылья вновь занимаются.
Ну нет, им ни за что больше не отведать моего жаренного мяса!
И гонимый хлыстами налетевших молний, изжаленный, я мчусь вновь поверженным с Небес, мчусь вниз с мальчишеским хохотом. Какие же у них были глаза! – Их застукали! А какой невнятный, нелепый пердеж оправданий выдавливался из их зловонных глоток, прежде чем они успели меня рассмотреть!
Но за миг до земли, свирепая молния-гарпия, настигнув, рассекла мои крылья. Раскинув далеко друг от друга их с треском изломанные и разбитые ветви. Одно намертво впечатав в асфальт, а другое швырнув в вонючую лужу, где оно, наконец, захлебнувшись, погасло.
Первое теперь безвозвратно потеряно, а второе, я думаю, еще можно будет спасти, и отмыв, вырастить заново. Главное, что бы корни остались целы.