Нашим выборам завсегда посвящается
Ада Игоревна Чемоданова (по первому мужу Разуваева-Расторгуева, по второму Гомоедова) проснулась рано для себя, — часов этак в одиннадцать, когда солнце стало щекотать ей нос. Она недовольно пукнула, помотала головой, тяжелой от рыжих волос, которыми всегда так гордилась. Сейчас волосы не бременили ее, но в них было жарко лежать. Жарко и одиноко. Ада Игоревна с досадой потрогала себя под одеялом, — там, где все было еще такое потное, жадное, готовое отвориться хоть самосвалу. Ада Игоревна с детства представляла себе частенько, что ее трахает авто. Одно время ей даже снился такой вот зеленый грузовичок, полный военных и пиротехники.
Она снова пустила ветры, на этот раз не машинально, а осознанно, почти горестно. Ее сорок шестая весна опять обещала пройти без мужчины…
Ада Игоревна вспомнила Достоевского, его терзания, про которые она вчера битую ночь чатилась с одним явно каким-то мерзавцем-насмешником из Израиля. В конце концов, они перешли на мат…
Ада Игоревна была женщиной, что называется, «с биографией», и это, можно сказать, была биография всей страны. Я не о транспорте, – я о духовных исканиях ее говорю сейчас. Еще в школе она прочла «Лолиту», ксерокопию, и поняла значение слова «любовь». После четырех банальных романов с одноклассниками и однокурсниками она влюбилась, наконец, в диссидента. На кухоньках шестидесятников она, юная, полноватая, рыжая, курила с видом сосредоточенным и почти загадочным. Адушечка не встревала в споры. Она понимала суть. Диссиденты нравились ей своею внутреннею свободой. Часть из них уже отсидела, часть еще только хотела сесть. Это сочетание интеллигентности, сексуальности и мечты тонко волновало ее. С ними Адуша даже забывала о самосвалах!
Ее вызвали в КГБ. Тусклый и серый чин возмутил ее, и Чемоданова отказалась на них работать.
Больше ТАК ее не нервировали.
Наконец, она вышла за своего Разуваева-Расторгуева, и когда его посадили (пришили фарцовку церковной утварью), она ездила к нему в колонию. Там ее волновало все, даже зачем-то двери…
Но Разуваев-Расторгуев в колонии облысел и нажил язву желудка. После освобождения он уехал на Запад с какой-то курвой.
Это было время Горби и повального увлечения Кастанедой. Ада Игоревна тоже, конечно же, увлеклась и вскорости вышла за мистика Гомоедова, который вел семинары по тантрическому буддизму на квартире у первой своей жены.
Ада Игоревна зевнула с горечью. Потому что Гомоедов этот… Этот вот Гомоедов… Мистик, блин, этот, блин…
Короче, с ним сразу стали случаться какие-то неприятности. Например, он любил трахать ее в бюстгальтере, причем в бюстгальтере был именно он, известный всей Москве мистик-буддист Гомоедов, а она была просто голая и после казалась себе тем, что в то время как раз заменили удобным французским словом «путана». Страна повернулась лицом на Запад. А Гомоедов — этот поганенький человек с душонкой прошлогодней какашки — повернулся, в конце концов,… задницей к своему молодому ученику!
Нет, но конечно, сначала они мирно трахались все втроем, и Ада Игоревна, имея на себе их двоих (Гомоедова, правда, в бюстгальтере), так встретила по радио крушенье СССР.
Однако духовные узы оказались сильнее физических, и однажды она застала Гомоедова в бюстгальтере и в объятьях ученика, — и даже без ее предварительного участья! В сердцах Ада выгнала их обоих. Гомоедов снимал с себя бюстгальтер уже в подъезде.
При подробной мысли о Гомоедове ей захотелось пить. Но вместо стакана она взяла в руки «ленивку» и машинально ткнулась в кнопку «включить». Сначала показывали какой-то взрыв, нудные квадратные мужики в МЧСовской форме хорохорились над развалинами. Ада Игоревна представила, чем пахнет у них в штанах. Ноздри ее алчно раздулись, но кадр сменился заявлением президента, и она стала думать уже о нем как о мужчине. В конце концов, он спортивный и, типа, честный… Острые буравчики его зрачков, казалось, делали дырки в гражданах для их будущей совести.
Кот Чемоданов (названный так в честь Адиного отца) — рыжий, верткий — проскользнул из коридора и кинулся ей на грудь.
— У, ти, гунявоськя! – Ада Игоревна хотела погладить кота, потрепать его за острым ушком, но тот вдруг мяукнул, метнулся прочь и из-под столика с телевизором зашипел, точно сковорода.
— Ну и гадина! — равнодушно зевнула Ада Игоревна. Потом она почесалась и сбросила жаркое одеяло.
Кот, тупо вякнув, рванулся к двери.
— Да что ж ты сегодня, как мудак какой?! — озадачилась Ада Игоревна и стала ощупывать свое уже рыхлое, но все-таки ждущее мужского напора тело.
Так она дошла руками до чресел.
— Кастрирую пидараса! — сказала Ада Игоревна еще машинально, еще в этой, по-своему ведь прекрасной жизни!.. И вдруг, охнув, вся замерла.
Потом пощупала снова и замерла опять.
Затем тонко, незаметно для себя — тихохонько — завизжала.
Из чресел ее торчала рогатая-бородатая голова с остренькими ушами. То ли Дзержинский, то ли, наверно, черт…
— Мадам! — загундосило существо из чресел голосом Буратино. – Мадам! Мадам!..
— Что? Что? — скорее, выдохнула, чем спросила женщина. – Что, мистер?.. Сэр?.. Мущщина?..
— Мадам!.. Мадам!..
— Мосье?.. Мущщина?.. Милорд?.. Товарищ?..
Что-то подсказывало ей, что это все же не иностранец и не просто так себе мужичок. Что это явно какой-то… Ну, типа, нечистая, типа, да, — но, конечно ж, сила!.. Сама… Ага, ага…
Уже…
Ада Игоревна всегда не очень верующая была, и даже грузовичок с пиротехникой казался ей пустой фантазией, — так, девичьим наваждением. А тут существо, явно живое, тугое и тепловатое ведь на ощупь. И это из ее, из полузаброшенных жизнью органов!..
— «Что же? ЧЁРТА я родила?..» — пронеслось у нее в голове мутная, но страшненькая догадка.
— Мадам!.. Мадам!..
Ада Игоревна нащупала на тумбочке телефон. Она не сообразила сразу, куда звонить — в МЧС, в неотложку?.. И позвонила Гомоедову. Пальцы промчались по нужным кнопкам совершенно автоматически.
— Приезжа-ай!.. — выдохнула она.
На том конце кто-то громко ухал на фоне горлового буддистского песнопенья. Там явно ****ись. Но голос самого Гомоедова был звонко-невозмутим. Утренний физруковский голос:
— Ада, я все уже знаю. К тебе выехали.
— Ах, так это все ты, ты, говнюк?!!..
В трубке раздались короткие, оскорбительные для бывшей жены гудки.
Дня через три во всех вагонах московского метро можно было увидеть плакат. На нем была изображена рыжеволосая дама в высокой черной митре, в горностаевом палантине на плечах. Палантин спускался ей на колени, а между колен чернела голова навроде козлиной с зелеными прозрачнейшими глазами. На плакате сверху алела надпись: «Все, кто страждет и жаждет, придите 12 июля с. г. в Лужники на встречу с удивительной женщиной. Запомните ее имя —
Многие, ОЧЕНЬ многие реагировали.
Накануне, по телевидению в «Итогах», выступил знаменитый отец Онуфрий Ольгин и сказал, что хотя патриархия и с осторожностью отнеслась к черту в ****е у женщины, с канонами богословия это в противоречие не вошло. Скорее, наоборот, все только лишь подтвердилось! Гликерия Новохатская развила его мысль в том направлении, что Чемоданова-Бендер-Бей — еще, возможно, и бывшая пионерка, а некто Прохор Зеванов стал с ней спорить, что все это — происки Чубайса и его политических импотентов накануне зимнего отопительного сезона. Из Лондона к ним тотчас примкнул беглый мошенник Арнольд Сосновский и предсказал близкое солнечное затмение.
Впрочем, к его словам даже наивненький Киселев отнесся с недоверием, ибо Сосновский был хотя и беглым, но все же пока мошенником.
Ну, а теперь я немного про Лужники расскажу, — хотите?
Вечером 12 июля трибуны ломились от публики. Сюда пришли и те, кто надеялся чертика посмотреть, и те, кто алкал обличить его, и те, кто хотел поглядеть на бывшую пионерку, когда она без трусов, но в горностаевом палантине, и те, кто утверждал, что черт у Гомоедовой-Бендер-Бей от Сосновского, и те, кто рвался закидать чипсами всю эту «феэсбешную дешевую провокацию». Делегации зоофилов, некрофилов и педофилов явились каждая с эмблемою своего движения. Ждали даже и Самого… Но вместо него приехал вездесущий Владилен Худяковский на белой ослице. (Он торжественно обещал своим почитателям еще десять лет назад жениться на ней сразу после избрания в президенты.)
Группа «Лесоповал» исполнила гимн обновленного государства.
Медленно наступала тьма. Лишь громадный овал арены теперь был залит неподвижным и белым светом. Она походила на операционный стол или на блюдо для холодных закусок, на которое еще не выложили полупрозрачный радужный деликатес.
Тихо-тихо, как привидения, возникли звуки стройного и печального хора. Они наплывали со всех сторон, — точно духи тянулись к освещенному прожекторами зачарованному пространству.
Это продолжалось минуты три. И только публика стала оживать вновь для полупристойных прений, как где-то слева у самой арены наметилось некое стройное, устойчивое движение. Смутное тело толпы там дрогнуло и медленно колыхнулось.
Из входа напротив этого места на арену стали выходить люди в черном. Были неясны их пол и возраст, капюшоны скрывали лица, а черные длинные одеяния мешками топорщились вокруг тел. Было даже не видно, есть ли у них ноги. Черные фигуры двигались плавно, как танцовщицы в хороводе. Их становилось все больше, больше. Двумя потоками растекались они вдоль бортов.
Островерхие черные капюшоны, наконец, окружили всю арену и замерли, как настороженные уши огромных крыс.
Лишь после этого появилась цепочка из людей в белых хламидах. Посреди нее медленно катилась небольшая белая же платформа. В белом кресле на ней сидела Ада Игоревна в черной митре, в горностаевом палантине, блестя розовыми, похожими на головенки скинов-****олизов, коленями. Между ними что-то тихонечко шевелилось, покрытое черной дымчатою вуалью.
Но и сквозь нее сверкали два прозрачных зеленых глаза…
Платформа чуть вильнула и остановилась, наконец, в самом центре арены, окруженная белыми балахонами.
Хор вдруг смолк, и в наступившей тишине слышно было лишь невнятное бормотанье. Казалось, где-то рядом совсем, но отделенный от стадиона тонкой стенкой, молится незримый столпник-монах. Умученности в его голосе было больше, чем даже веры. Так, наверно, зубрили латынь примерные, но бездарные гимназисты.
— Nos protectur, nos protectur, nos protectur… — все повторял бесцветный отчетливый этот голос.
Между белыми и черными балахонами на арену вышел высокий бритоголовый мужчина в тонких очках и широкой золотистой тоге. Он приблизился к коленям Чемодановой-Бендер-Бей.
— Гомоедов… сам… — зашептались в первых рядах зрители из бомонда. — Босой, а балахончик-то от Армани…
— Типа того…
— Чисто-конкретно, верняк, Борис…
— Нету базара, Вован.
— Ага, ага…
Гомоедов между тем встал у чресел бывшей своей жены. Стадион замер. На дальних трибунах бесплатно явившиеся старушки истово закрестились.
Гомоедов воздел руку и обратился к залу.
— Дамы и господа! Лейдиз энд джентльмен! Братья и сестры! Товарищи! Сказано было в Писании, что явится на Землю новый пророк и принесет он с собою свет новой правды, перед которым померкнет свет правды прежней, уже совсем ведь угасший свет. И скажет новый посланец бога: возродись, человек! Восстань из праха своих заблуждений к новому пониманью своей судьбы и к новому пониманью жизни! Отринь глупую пугалку о приходе антихриста и уверуй в то, что ты способен теперь смело взглянуть в глаза самого ада! И только познав всю ужасную красоту его, ты не сможешь уже после кончины своей ослепнуть от сияния райских кущ, которые заготовлены всем нам, господа, лейдиз энд джентльмен, дорогие мои братья и сестры, друзья, коллеги, товарищи, пацаны!..
Повисла тяжелая пауза. Гомоедов уже повернулся к чреслам своей жены, уже протянул, было, руку… Как вдруг…
— Анчутка! Анчутка-Ирод! Анчихри-и-ист!!!..
С этим пронзительным, плаксивым воплем откуда-то с верхних трибун по проходу к арене слетала черная сухонькая старушка в платке. Платок сбился на плечи ей, медленно развязался, и несколько ступенек трепетал за старушоночкой следом, полупрозрачною птицею.
У арены старушонку поймал в объятья охранник:
— Баушка, не хулиганьте! Не хулигань!.. Ху! Сказал: назад, коза старая!.. Ой, ****ь, кусаться!!..
Но старушка уже вырвалась из его рук и подскочила к высокому бортику:
— Я те дам Анчихриста нету! Я те да-ам, — ты же и есть Анчихри-ии-ист!!!
— Баушка, так вы в Антихриста верите или в Христа? – спросила удивленно дама в огромной зеленой шляпе.
— Молчи, шляпа! Он тя в ад отправит щас и не почешется!
— Да? — дама томно пожала плечами. — Но это же интересно, даже экстравагантно. Рогатые мужчины, экстримный секс… Что ж, пофритюримся…
— Однозначная идиотка! — заорал со своей ослицы и Владилен Худяковский. – Такая акция, всероссийская, в мировом масштабе, а эта ****а тут шухер наводит, дура! А еще пожилая женщина… Постыдилась бы…
— Россия ж ВОЗРОЖДАЕТСЯ, еб твою мать! — заревели трибуны.
Трое молодых расторопных мужчин в одинаковом, но гражданском мгновенно упаковали старушку так, что та лишь мычала и дергалась. Ее тотчас уволокли.
Публика волновалась. Но Гомоедов воздел руку, и сразу все стихло.
Медленно и торжественно Гомоедов поднял вуаль с головы того, кто странно-рогато торчал между коленок его давно уже бывшей жены.
Свет в гигантском зале мгновенно сгинул. И лишь два громадных зеленых глаза осветили черноту скопившегося пространства.
Зал замер. Если бы Чемоданова-Бендер-Бей зажмурилась, то подумала бы, что находится в пустом помещении. Но Ада Игоревна не зажмурилась, слишком все у нее зудело меж ног для этого, — для того, чтобы отвлекаться на дамские бессмысленные эмушн. Она осоловело уставилась прямо перед собой и увидела это все, — весь этот кошмар и ужас, когда два изумрудных зеленых овала, огромных и неподвижных, застыли на трибунных рядах прямо напротив нее. И Чемоданова вдруг увидела не людей, но безмолвное кипение мириадов червей, которые наползали друг на друга, срывались вниз, тянулись кверху и снова срывались, как в замедленной съемке, слетая ниже, ниже, — исчезая за краем зеленого света, в пустой, космической черноте. Им на смену тотчас вползали новые червяки, и тоже тянулись ввысь бессмысленно, безнадежно… Их обреченный порыв складывался в живой, подвижный, трепетавший цветком узор, который через мгновение рассыпался и возрождался вновь, — все один, все один, все один и тот же!..
На миг Аде Игоревне показалось, что перед ней роятся ожившие от брожения и гниенья два огромных зеленых трупа.
Она хотела издать хоть стон, но не могла ни глубоко вздохнуть, ни тихо пошевельнуться. И только тоненькое, крысиное верещанье: «Мадам!.. Мадам!..» звенело в ушах, поднимаясь от ее истерзанных, онемевших чресел.
— «Конец света!.. — подумалось ей. — ****ец!..»
С этим словом она проснулась. (Куда от этого и уйти?) Рядом храпел Гомоедов, кружевная розовая бретелька сползла ему аж на локоть. Ада пошевелилась, но что-то мешало ей между ног. Она в ужасе замерла, однако тотчас вспомнила, что там это, — ну это, которое так жужжит всегда, коричневое, с шишечками такое. Которое так заводило вчера и ее саму, и ее странного, чем-то безумно все-таки дорогого ей пиарщика Гомоедова.
Мистика, циника и буддиста.
© - Copyright Валерий Бондаренко