Некоторые говорят, что утро вечера мудренее. Это кому как. Василию, например, утром хочется спать гораздо сильнее, чем упавшим в небытие вечером. Даже, если ночью не лают за окном голодными голосами собаки, не топают свои танцы, уподобляясь дикарям у костра, удалые соседи наверху и не слышно на улице пьяных песен обкушавшихся алкоголем бессонных мужиков, поутру в организме ощущается утрата и ломота.
Те, кому с утра не за грибами и не на рыбалку, отправляются обычно на службу, что цинично называют работой. Делают это достаточно нудно и бестолково. Оставшиеся же дома более продвинутые граждане сознательно спят, создавая себе удовольствие и продляя жизнь.
Василий утром вставал на работу с трудом и чувством недовыполненного перед самим собой долга, туго продирая свое всплывающее сознание через заспанные глаза. В эти туманные часы его голова не ощущала избытка мыслей. Она была тупа и тяжела, мозги жили воспоминаниями о безвозвратно ушедших сновидениях. Реальность портила настроение и чернила желчь.
В то же время, возможность вздремнуть на рабочем посту доставляла ему мерзкое удовольствие, чувство справедливого отмщения за неблагодарно низкое жалованье при его сложном и вредном для здоровья труде.
Он работал в психбольнице. Санитаром. Когда он подремывал, сознательные асоциальные больные в надзорной палате доходчивыми русскими словами и целенаправленными жестами тактично успокаивали возбужденных. Уговаривали их не шуметь, объясняя, что, если Василий проснется, то может слегка рассердиться и не пустить их в туалет курить. Правда, доктор при обходах иногда предупреждал его, что спать нежелательно, так как можно замерзнуть. Но Василий жалобами на здоровье не страдал, отвечал по-философски бодро, что не спит, а просто задумался. Санитар он был «от бога», больных никогда сильно не бил, садистскими расспросами не доставал, поджаливал, давая хлебнуть «чифирку», и даже пользовался справедливостью в оценке их поведения, за что те его крепко уважали и часто слушались.
Сегодня же он вставать не торопился, так как пребывал в состоянии отпуска. Однако выработанная годами проклятая привычка ходить по утрам на работу не давала ему покоя, рушила естество сна и посылала в голову кошмарные утренние сновидения.
Снилось, что он лежит в наблюдательной палате своего отделения, но уже не санитаром, а как простой шизофреник, у которого ягодицы вздулись от инъекций аминазина и глаза слипаются в нейролептической сонливости. На соседней койке покоится привязанный простынями к кровати его сменщик, санитар Володька, плюется и кричит дурным голосом, что хочет есть.
Рядом стоит в белом халате, изображая медбрата, один из дурашливых хроников, держит наперевес огромный шприц и ласковым голосом приговаривает:
– Не надо кушать подушку – козленочком станешь...
Потом начинает, как из автомата, зычными короткими очередями стрелять из шприца вонючей мочой, хохотать, косить глазом в сторону Василия и петь на мотив гимна Советского Союза:
– Отлились Володьке Виталькины слезы...
Василия охватывает чувство первородного ужаса, и он просыпается охлажденный обильным потом. Озирается глупо по сторонам, но, узнав, наконец, обшарпанные обои и рассохшуюся мебель родной квартиры, облегченно вздыхает.
Полежав с закрытыми тяжелыми веками глазами и осознав всю бестолковость испытанных страхов, долго принимает решение о необходимости открыть органы зрения, сесть, а затем встать. Настроение ощущается никаким.
– Чертов дурдом, бросать надо это занятие, а то совсем свихнусь, – стандартно выругался Василий про себя и всех причастных.
Стало немного легче. Тут его, как всегда, осенило: «А не сходить ли мне за пивом?» Заклинание подействовало. Вокруг посветлело, обои засмотрелись новее и день за окном показался радостнее. И на возрожденный ум пришел поэтически окрашенный афоризм: «Сон – пища мозга, а пиво – его наслаждение!» День начался.