Праздник созерцания
Пчёлкин, как и все здоровые молодые люди, крепко спал под утро. Иногда он даже и не слышал будильника, настойчивый треск которого болезненно отзывался в каждой клеточке отдыхавшего ватного тела. Сухая звенящая волна вдруг била в уши, проникала в центр моз-га, что-то там противно шевелила и раздражала. Этот мерзкий механизм, хоть и был предме-том в хозяйстве, несомненно, полезным, но подсознательно вызывал жгучее желание выки-нуть его в форточку или еще лучше - ахунть его спросонья от всего сердца чем-нибудь твёр-дым и тяжёлым. А утром, насмотревшись вволю своих непонятных, бессвязных обрывков сна, отлежавшись всласть, с удовольствием высыпать горсть жалких шестерёнок и обломков в ведро... Вздрогнув, Пчёлкин с неприязнью прихлопнул будильник (заткнись уж) и с лёгкой грустью проводил своё видение... Сны приходили к нему больше мягкие: не злые и не жес-токие. То ли от нехитрости натуры, открытости характера, оптимизма или простоты, а, мо-жет, попросту - от молодости и здоровья...
Ему снился сегодня он сам. Вернее - его собственная персона, потому, что иначе чем во сне так он себя зреть, конечно же, не мог...
Скорым деловым шагом он энергично двигался по длинному извилистому коридору. Слипшаяся гроздь каких-то людей суетилась вокруг него. Путь беспрестанно освещали мол-нии фотовспышек, ослепляли глаза, заставляя хорошо сшитый костюм отливать гладкой по-верхностью металла. Под нос совали разнокалиберные микрофоны, компактные коробочки миниплейеров, и даже сверху за ним каким-то образом нависали и продвигались пара на-хальных груш. Его редкие непринуждённые реплики жадно выхватывались этими беспо-койно-торопливыми человеками из правых и левых газет. Всем хотелось под острым своим соусом швырнуть в пожирающие глаза читателя свежую фразу с первой полосы вечернего выпуска.. Это начинало нервировать. Решительным жестом он отвергал и ощетинившиеся аппараты, и эти копошащиеся снующие фигуры. Впереди сопели глыборазмерные Боб и Фреди. Мощными локтями и корпусом они оттесняли помехи и расчищали путь. Их дви-гающиеся титанические спины вносили уверенность и спокойствие. Чёрные мясистые за-гривки блестели крупной росой. Он не зря за них в прошлом году отвалил весь свой трехме-сячный доход клубу Стрейдгарда: они честно отрабатывали свой хлеб. Наконец, рассеяно окинув окружающую массу, он утомлённо вздохнул: ”Вопросы вечером, господа”. С неожи-данной ловкостью Боб распахнул лакированную дверь роскошного “Роллс-ройса”, пропус-тил почтительно патрона, который, освободившись от цепких объятий неугомонной прессы, погрузился вглубь широких бархатных кресел тёмного прохладного салона. ”Устал, в бас-сейн только”- обронил он шофёру. Ровное шуршание машины отбирало волю и быстро усы-пляло... Вот долгожданная искрящаяся лазурь. Она тиха. Она никем не тронута и ждет ЕГО. К чёрту тяжёлую, удушливую, липкую шкуру вечных костюмов, галстуков, жёстких ворот-ничков. Ещё мгновение - и желанная прохлада примет в себя его разгорячённое, уставшее тело, сорвёт вялость, придаст некую плотскую упругость и эластичность.
...Вдруг...резкий звон заставил его вздрогнуть. Взгляд уперся в белый потолок с облу-пившейся извёсткой. В один миг рухнул целый мир...По привычке Пчёлкин сел, тяжело вздыхая, ориентируясь, расставаясь со впечатлениями. Как они всё же быстро могут вжи-ваться. Было чего-то чуточку жаль... Однако, нелёгкая реальность обдала его холодом через раскрытую форточку и приказала через сорок минут быть на заводе. Ещё неясно понимая, Пчёлкин потянулся за одеждой, но вспомнил, что у него законный выходной и лишь боль-шая надобность обязала его вставать в такую рань. Он собирался на рынок. Можно было бы, конечно, рухнуть бессильно в нежное постельное тепло, попытаться вернуть себя в мир ую-та, спокойствия и комфорта. Но мысли уже были ясны. В последний день месяца нужно то-ропиться использовать оставшиеся талоны, иначе “пропадут”. Одеваясь, Пчёлкин решил, что на оставшиеся деньги “выкупит” немудрёные свои продукты, сторгует ещё чего-нибудь и сносно проживёт неделю до зарплаты.
Жизнь свою Пчелкин не ругал сильно. Знал, что живут и хуже. Помнил, как были в этом домике все вместе, впятером, ещё при бабке. Они с Танькой возвращались со школы, а отец с этого же завода. Неулыбчивый, какой-то серый, скорее даже бесцветный. За столом Пчёлкин видел его руки, берущие хлеб, тёмные и жесткие, с большими сбитыми ногтями и чёрными полосками навсегда въевшегося масла. Когда после девятилетней очереди дали квартиру, а сестра умчалась с мужем куда-то на север, стало свободнее, но как-то скучнее. После службы совсем оказалось одиноко и тоскливо в бабкином доме. Не помогали весёлые компании, шумные застолья и женское общество. Да и на всё это требовались средства, при-ходилось иногда навещать стариков, чтоб совсем уж не голодать.. Потом, правда, привык понемногу, но одиночество порой давало о себе знать и тоска приплеталась особенно часто дождливыми холодными вечерами, когда мокрый ветер толкал окна, отшвыривал чёрный квадрат форточки, врывался в комнату, заставляя сьёжиться, неприятно напоминая о поздней осени. Либо когда старенький “Горизонт” отказывался трудиться и никакие тычки и пере-ключения не возвращали жизнь в комнату своим голубым светом. Телевизор был для Пчёл-кина не только развлечением и возможностью провести вечер, а скорее нитью, связывающей его с внешним миром, средством того общения, которое нельзя было получить ни на каком перекуре или в очереди. Любил он смотреть новости. Быть может это мелькание политиков, артистов, военных, спортсменов питало воображение и являлось во сне, приукрашено фанта-зией. Но больше всего нравились ему рассказы о том мире, где нет этой постылой бытовой суеты: безропотной покорной очереди, длиною в целую судьбу, хамской оттесняющей авто-бусной толпы, такой интимной и давящей носки; вечных, кажется, разговорах о ценах и до-бавках в варёной колбасе. Он попадал в другое измерение, в свою тайную мечту, в сказку, подаренную в детстве. Никого не слушал о том, что мечта мелковата и сказка не очень. Там нет никогда зимы и колючий мороз не леденит тело через старое пальто; нет затяжных дож-дей с прохватывающим ветром; там белое солнце и бездонное голубое небо; там пальмы. Дома со стеклянными дверьми образуют чистые не пыльные улочки с ухоженными клумба-ми. Молодые девушки, такие же стройные как пальмы, улыбаются просто так. Там нет об-ширных глубоких луж с лоснящейся жижей по бокам, которая налипает на толстые подошвы сбитых башмаков; нет гудящей и шевелящейся лилово-перегарной массы с банками и сетка-ми у пивных ларьков...
Студёное утро, отдающее то ли сыростью, то ли свежестью, подсказало, что зима ещё впереди. Отняло сразу всё пчёлкинское тепло, обняло, повелело скомкаться, согнуться, су-нуть руки в карманы и прибавить шагу. Попутно попадались такие же спешащие, сгорблен-ные фигурки. В них Пчёлкин растворился. Ближе к рынку людские струйки становились толще и разномастнее, сливались в ручейки, и образовавшаяся из них речка замедлялась, расширялась и бурлила у рыночного входа-дамбы, растекаясь затем плавно повсюду...
Ему казалось, что доски прогибаются от натёртых яблочных пирамид, белоснежных гор резиновых и скрипящих капустных вилков, упругих сочно-желтых апельсиновых мячи-ков. Привычны были и смоляные брюнеты в неизменных дублёнках и норковых шапках. Некоторые из них время от времени наливали тёмную и густую, как кровь, жидкость из бу-тылок с разноцветными этикетками в маленькие стаканчики. Пили, жмурясь сладко, втяги-вали глубоко морозный воздух и заедали своим экзотическим товаром, морщась и цвиркая прозрачными каплями. Пёстрые цыганки вечно лезли под ноги, доверительно заглядывая в глаза и мешая идти. Женщина-матрёшка, полная, раскрашенная и в запачканном переднике, громко выкрикивала фальцетом и бойко торговала пирожками. Газетная бумага, в которую они заворачивались, тут же делалась масляной и скользкой, как и пухлые проворные пальцы торговки. Пчёлкин попытался прогнать аппетит, вызывающий лёгкую тошноту, и не заме-чать колкость под языком от запаха жареного лука. Придумал, что они похожи на кожу ля-гушки, бугристую и шероховатую. Кто-то, как назло, хрустнул свежей горячей коркой румя-ного пирожка и зачавкал от удовольствия. Пчёлкин поторопился пройти мимо...
Потолкавшись недолго в мясном павильоне, среди постоянно озабоченных и рас-серженных старушек, обозрев увесистые ломти тёмно-красной говядины и нежно-розовой свинины, не торговался. Не задержался и у копчёных окороков, грудой сваленных около ко-ренастого такого дядьки с обветренной крупной мордой и приценивающимся взглядом-прищуром. А заскользил по жирному полу к пыточным крюкам, где пласты сала, густо об-сыпанные крупной грязной солью, походили на куски весеннего снега со льдом.
Отчисляя замёрзшими и негнущимися пальцами мятые бумажки, у Пчёлкина было то чувство, которое обычно посещает людей, тратящих последние деньги. Но что-то позволяло ему не долго печалиться о растратах, что-то чисто русское давало надежду на лучшее, что вот-де всё образуется и как-нибудь, наверное же, уладится.
Рядом с выходом, недалеко влево, были растворены обитые железом двери, и решёт-кой украшены неширокие окна. Туда то и дело входил и выходил народ. Такого рода заведе-ния Пчёлкин не любил. И не потому, что сюда приходили в основном поглазеть на отблески чей-то красивой жизни; зачем-то просили дать их посмотреть, примерить, к чему-то рылись в сумках, надолго сгибаясь над стёклами, зорко высматривая, что-то комментируя. Не любил не за то даже, что на самый небольшой бесполезный вобщем-то в несложном пчёлкинском бытие этот осколок, весь такой яркий и броский, нужно было ему работать месяц или два. А просто все зашедшие сюда к чему-то принимались толковать, о чём совсем ещё недавно, быть может, и понятия не имели, о вещах далёких от них по роду занятий. Но то ли подобо-страстно следуя моде, то ли всеобщему увлечению, беседы эти велись столь серьёзно и об-стоятельно, преподносились с такой уверенностью, что думалось: каждый был как минимум владелец небольшой, но преуспевающей фирмы. И уж не дай бог было показаться где-то не-сведущим. Можно было сейчас лопаться со стыда. Пчёлкин давно заметил, что этим переда-валось что-то чужое, привносился недобрый оттенок в глазах ( не всем, конечно ), несвойст-венный прохладный отпечаток, а иногда даже хищный, этим простым, в сущности людям, которых он знал вот уже 23 года и изучил их, пожалуй, полностью. Он любил этих людей. Поэтому ему грустно было смотреть на менявшиеся лица при входе. Но сегодня он решил зайти именно сюда, в эти распахнутые, обитые железом двери, налево от павильона.
Совсем недавно он встретил на улице Юрку Мочалова, своего старого школьного при-ятеля. Сто лет назад они вместе ходили на рыбалку, лазили за черешней в чужие дворы, под-глядывали с дерева в приоткрытое банное окно, учились курить. Потом Юрка уехал в какой-то техникум, а Пчёлкина призвали. Встретились почти по-родственному. Обнялись. Пчёлкин посетовал, что живёт нормально и больше спрашивал. Юрка ругал всех и всё. Маленькую зарплату, глупое и жадное начальство, дорогую квартиру и скандальных соседей, свою не-простую семью и себя. Но бранил как-то беззлобно, весело даже, и если бы Пчёлкин не знал так давно друга, решил бы, что наговаривает зря. Юрка сверкал карими глазами и оказался почти такой же, как и тогда, в детстве, если бы не намечавшаяся чёрная щетина и полузоло-тая улыбка, так ему не шедшая.
Пчёлкин мало интересовался, кто на ком женился, где учится и работает. Он недо-любливал свой класс, заискивающий перед престарелым, обрюзгшим руководителем креп-кой пролеткультовской закалки. Учитель всё время инквизировал своими конспектами исто-рических съездов класс, который, конечно же, в них ничего не разбирал. Не смыслил и Пчёлкин. Но, в отличие от других, не подглядывал в подвёрнутую к нему тетрадь с первой парты, а молча ждал неотвратимой и страшной развязки. И посему ответ держал на разных собраниях за неуспеваемость, заодно и за опоздания. Всё это быстро и чуть неприятно про-неслось далёким чёрно-белым кадром, что лишь знакомое сочетание звуков, такое близкое и ласкающее слух, помогло собрать внимание и взглянуть на Юрку... Да... Аллочку Новосёло-ву Пчёлкин не видел, казалось, ещё с прошлой жизни, когда будучи каким-нибудь котом, превращался в сгусток блаженства от прикосновения ее немного влажных смуглых рук, с тонкими пальцами. Только однажды знакомый взгляд мелькнул миг на остановке, как был отсечён закрывшимися дверьми автобуса.
В поисках своей счастливой лотереи Аллочка не долго задержалась в этом городке, где по мнению мамы, женщины степенной и уставшей, нельзя было подыскать достойное применение несомненному таланту дочки и превратиться, как она, в рядовую домохозяйку, не имевшую от мужа ничего, кроме четырех-пяти паршивых заграничных турпоездок...
Оказалось, что Аллочка вот уже полгода как дома, похорошела втрое и каждый день была как раз там, где так не любил бывать Пчёлкин.
Досадную неуверенность в ногах ощутил он, когда поднимался по ступенькам и вхо-дил в обитые и тяжело распахнутые двери. Её вид был сразу пойман глазами, и они впитыва-ли новый образ, пока сознание удивлялось перемене переваривало и усваивало.
Это состояние было похоже примерно на то, как однажды он, Пчёлкин неторопливо плёлся домой. Всё давно отцвело и увяло. Мир приготовился к зиме, обрёл неяркую одно-типность: бледная аллея с голыми деревьями, серые бордюры, почерневшие, свалявшиеся, потерявшие цвет и форму листья. И тут, среди этой блеклости на земле, взгляд ухватил дерз-кий вызов, яркий пучок красок, радужный сгусток, бросок в глаза. Только созданное челове-ком могло так бесцеремонно и нелепо ворваться в эту увядающую гармонию. Тем не менее - взор был прикован к ней, гладкой, аккуратненькой, новенькой... сторублёвке, неизвестно от-куда здесь очутившейся. Вылетевшей, видно, из невнимательного богатого кармана. ...И был тогда у Пчёлкина праздник объедения.
Сейчас ему, как и в тот раз, подумалось, что никакое творение рук человеческих нико-гда не оформит достойно созданное природой. И жалкими казались теперь эти пёстрые ко-робки, зонты, куртки, кроссовки и брюки, большой тяжёлой массой нависавшие за ней пыльной стеной. Впрочем, он и не обращал особого внимания на этот неуклюжий фон и весь был поглощён своим видением, не замечая толчков выходящих сонных существ. До неё бы-ло несколько шагов, и отгорожена она была лишь барьером стеклянных витрин с прилипши-ми к ним человеческими вопросами.
Легко откинутые назад крупные, ровные, ни малейшие примеси светлых или тёмных тонов, чисто каштановые стрелы волос придавали лицу открытость, независимость и, разу-меется, неприступность. Они легко обвивали нежную смуглую шею с двумя лучами у ее на-чала, разбивались на плечах и рассыпались блестящей дорогой тканью. Какой-нибудь ху-дожник, описывая ее своему собрату и не подобрав подходящих слов для бровей, заключил бы, вероятно, в более привычное для себя: белка или колонок! Они бархатными линиями слегка приподнимались над ее чуть восточными глазами, когда она улыбалась. (Пчёлкин хо-рошо помнил ее улыбку). При этом взгляд ее выражал то ли тень удивления, то ли, возмож-но, дымку лёгкого восхищения. Да! Слово, действительно, бывает иногда несколько несо-вершенным орудием. Немного широковатые, кажется, плечи, подчёркнутые изящными ли-ниями ключиц, правильная грудь, гибкая талия, упругое тело с кожей, отливающей ровным тёмным матовым светом,- всё то, что схватывали глаза и дорисовывало воображение, сдувая вуаль наряда, сковывало сжигающий ненасытный взгляд, заставляя смотреть ещё и ещё.
Она его пока не замечала и, чуть, должно, утомленная, вздыхая, подавала что-то по-держать. А он уже внутренне приготавливался к своему случайному празднику. Празднику созерцания и общения, воспоминаний и первых едких впечатлений. Он совсем не думал о своем невзрачном виде с хозяйственной сумкой. Желая продлить сладкое томление неизбеж-ной встречи, не шевелился, весь отдавшись видению
Ту девочку, которую он помнил, никак, конечно же, нельзя было сравнивать с тем, что он увидел теперь. И, если бы однажды он их встретил как сестёр, то даже не пробовал бы терзать себя, отдавая предпочтение. Но и тогда, в школе, право выбора она оставила за со-бой, и Пчёлкин, аккумулируя скрытую зависть одноклассников искренне недоумевал: поче-му именно он? Не заводила, не особенный красавец. Звёзд с неба не хватал, что называется. Однажды спелым майским вечером, полным разных ароматов и свежести, которые бывают только один раз и вспоминаются с приходом каждой весны. Она, научив его, наконец, сносно целоваться сама поведала, что ему повезло с глазами. На начинающем взрослеть лице, они, серые и внимательные, хранили в себе ребяческую наивность и спокойствие; не бегали плу-товато, не скрывались, обращённые вниз, не заискивали, смеясь. Ей и в голову не приходило, что он может болтать о каких-нибудь модных записях и одежде ( да он и не умел, впрочем ). Этого она довольно имела за день со своими взрослыми дружками. И он, раздираемый бес-сильной ревностью, изводился, когда она им премило улыбалась и беззаботно щебетала у школьного входа.
Такая она сохранилась в памяти: смеющаяся, слегка коварная со всеми и более ес-тественная с ним, но, конечно, чуть взрослее. Сейчас не было, как будто, причин для стес-нявшего тогда неравенства. И ему захотелось вдруг просто прогуляться, как тогда, вдвоём, держась за руки, вспомнить сладковатый запах цветущих яблонь, которые она сравнила с зимними деревьями, густо обсыпанными мокрым свежим снегом. Он пригласит ее к себе, и они будут негромко разговаривать. Видимо, плохой вкус или избито, но непременно со све-чами. Он расскажет ей, как снилась она ему и как он втайне надеялся получить с почтой хоть краткую, беспричинно набросанную записку. А потом, провожая домой, дерзнёт, очевидно, поцеловать ее у подъезда, снова воплотившись шестнадцатилетним пацаном. И, как прежде, вернувшись домой, безуспешно попытается заставить себя заснуть. Он мысленно уже наво-дил в доме исключительный порядок, накупал фруктов, обычно положенным к такому слу-чаю, шампанского( не его, право, вина, что пить шампанское так заезжено ) и шоколад. Она ведь обожала шоколад. Да какие уж тут, к чёрту, ботинки на зиму, если вдруг - праздник со-зерцания! Жаль, вот, что Новый год ещё не скоро...
Взглянув на часы и снова вздохнув, она решила, видимо, отлучиться. Скользнув безу-частно глазами по пришельцам хотела подозвать напарницу, но виском ощутила давление чьего-то цепкого взгляда. Сердце Пчёлкина лбом застучало в глухую стенку грудной клетки. Затребовало большого вдоха, чтобы остудиться морозным воздухом осеннего утра. Щеки пожелали отдать свой жар замёрзшим ладоням...Мгновение она его узнавала. Пчёлкин пере-стал бороться с собой и умудрился все переживания зашифровать в великолепнейшем, таком же, когда недалёкие фотографы просят сказать “сыр”, оскале. Её бархатные, чуть изломлен-ные линии слегка приподнялись. Вот сейчас появится та улыбка, которую он так давно не видел, которую тщетно пытался забыть и которая не дала ему привыкнуть к чужой земле. Но улыбка почему-то задерживалась. Пока были одни удивлённые глаза. ( Ты? ) Что угодно мог предположить Пчёлкин, но только не это кристальное изумление. Тревожная волна мяг-ко ушла в колени, ослабив их. Принудившись приблизиться, он заговорил. Как и полагается в таких моментах, забыл, конечно, все заготовленные фразы и нёс совершенную чепуху, ко-торую и сам потом не мог припомнить. Спрашивал, верно, о делах, о том где она столько времени пропадала и почему уж вернулась. (О письмах узнать не осмелился). Аллочка отве-чала как-то сдержанно и кратко, молчала и слушала, глядя куда-то под витрину. Время от времени улыбалась, но как-то по-другому, настороженно и торопливо. Пробовала зачем-то считать деньги в руке. Слушая, бросила. Иногда беспокойно оглядывалась на любопытно по-сматривающую, насколько позволяло приличие, подругу. Сознание Пчёлкина было в тупике. Он чего- то, кажется, не понимал. Может быть, она каким-то образом не узнаёт ещё, что это именно он, Пчёлкин ? Смущается подруги или посетителей...Нет. Взгляд Аллочки был уже твёрд и ясен. Ему вдруг почудилось, что он ...в холодильной камере. Кругом за дверью лето, жара, трудно дышать, а он, ещё такой горячий и влажный, пытается открыть дверь, случайно за ним захлопнувшуюся. Пока ничего не понимая, он толкает ее, крутит ручку. Но нет, не вырвешься. Медленно и неотвратимо принимаешь, впитываешь всей поверхностью окуты-вающий постепенно холод, с ужасом проникаясь в своё положение.
Пчёлкин ещё что-то рассказывал, спрашивал, но внутренне признался: замерзает. Можно было обманывать себя и пытаться что-нибудь предпринять: стучаться обратно в дверь камеры, кричать, звать на помощь или плакать, отвергая бесполезность попыток, зная точно, что ничего уже не поможет и, сокрушаясь такой нелепости, оттягивать, по возможно-сти, жуткую развязку.
Пожалуй, напрасно Пчёлкин решил продолжить ту прекрасную пору, доснять свою юную киноленту памяти, так скоро оборвавшуюся в то лето. Ей уже нет продолжения. А ес-ли и есть, то, увы, такой прозаичной лучше не надо. Зачем разочарования. Лучше оставить нетронутым этот сладковатый аромат цветущих яблонь, ту свежесть майской ночи, да осте-регаться лишь притупить со временем впечатления, когда, возвращаясь однажды со второй смены и вдохнув весенний поздневечерний воздух не вспомнишь свою юность...Пора ухо-дить...
Аллочка взглянула сквозь решётку окна. Мгновенно на лицо ее налетела туман-ность беспокойства, придавшая ей ещё большую, чёрт возьми, прелесть! С улицы донёсся сигнал. Не простой, разумеется, а музыкальный. Фрагмент, несомненно из чего-то классиче-ского. Там, приоткрыв блестящую неизменно вишнёвого цвета дверцу, стоял Он. Некто был, конечно же высок, модно стрижен, ладно скроен, как говориться, и крепко сшит. Весь такой новый и хрустящий, как та сторублёвка, которую однажды нашёл Пчёлкин. Повторял ком-плименты ее маме, был элегантен и подчас дарил цветки, за что был величаем как-нибудь Сашенькой или Боренькой. Знал даже несколько английских фраз, словом, был просто неот-разим. Вот и сейчас он широко и, как знать, пожалуй даже искренне улыбался, а глаза, хоть и не имели цвета, зато в них было столько непоколебимости , как, наверное, у самого Уин-стона Черчилля. Аллочкино лицо тоже засияло. Да, теперь казалось, что от прежней Аллочки Новосёловой осталась лишь эта улыбка. И Пчёлкину досталась остывающая ее краюшка, то-ропливое “извини” и тусклая просьба подойти поговорить в среду или лучше в четверг. В следующее мгновение она, шепнув подруге, выпорхнула на улицу. Пчёлкин побыл ещё не-много, глядя сквозь витрину, и, нетвердо, медленно вышел.
Аллочка уже удобно расположилась на мягком сиденье. Выудив, возможно, зависть в глазах подруги, провожавшей ее взглядом из окна, она оставила ей из отъехавшей машины свой. О..., сколько в нём было превосходства! Так, наверное, патриции смотрели на повер-женных и распятых спартаковцев. Или, быть может, какая-нибудь герцогиня Орлеанская пе-ред разрешающим взмахом рыцарскому турниру... Только немного позже она поскучнела, всю дорогу молчала и, сославшись на головную боль, попросилась домой.
А Пчёлкин ступал по обмороженной улице и смотрел вглубь тротуара. Его толкали спешащие куда-то люди, кому-то он наступал на ноги, кто-то обругал его. Он не замечал, что давно уже без шарфа, в одной варежке, со съехавшей кепкой, а жёсткий, пронизывающий ве-тер растрепал его и студит не чувствующее холода тело. Да, он жалел о несостоявшемся сво-ём празднике созерцания. Он возвращался домой. И хотелось ему прийти, ни о чём не ду-мать, постараться не напиться, а уж и напившись, отоспаться подольше, выбросить свечки, отправиться на работу и попробовать думать, если получиться, только о работе. И, самое главное, хотелось ему согнать напрочь эти свои сны. В них не достанет сил холодно огля-деть ее, улыбающуюся, машущую открыткой из толпы, гомонящей и жаждущей его авто-графа.
15.05.92г.