Всесто предисловия
ВОСПОМИНАНИЕ О БРОНЗОВЫХ ЧАСАХ
Когда-то в детстве, много лет назад, на перекрестке двух нешумных улиц я увидал старинные часы, пленившие мое воображенье. Смешной уродец, бронзовый паяц в камзоле и шапчонке с бубенцами, в неярком свете крохотной витрины нес на спине тяжелый черный шар с огромным пожелтевшим циферблатом. Отточенные бронзовые стрелки показывали без пяти двенадцать. А ноша столь была несоразмерна согбенному уродцу, что казалось: сейчас сойдутся стрелки и разрежут невидимую нить, что держит шар. И тот тогда всей тяжестью своею обрушится на жалкого безумца, рискнувшего взвалить на плечи Время.
Но стрелки не сходились. Вероятно, хозяин мастерской был слишком занят, чтоб завести старинные часы. Мне было видно сквозь стекло витрины, как он, хитро зажав под бровью лупу, склонялся над каким-то механизмом, и в поле зренья оставался только темноволосый стриженый затылок...
До сих пор я помню каждую деталь, каждую щербинку на теле той, так поразившей меня бронзовой статуэтки. И недвижно напряженные руки мастера, и свое размытое, удивленно-очарованное лицо, отраженное в пыльной витрине маленького южного городка.
Что это было, что могло так поразить десятилетнего провинциального мальчика в синих сатиновых шароварах и желтой линялой футболке?
Какие неясные мысли и чувства спонтанно сошлись в это мгновение в его душе, сплавляясь в острое, неизбывное желание немедленно выразить всю гамму нахлынувших ощущений единственной фразой, точной, короткой, рельефно-выпуклой, словно эта отлитая в бронзе фигурка?
Тогда я еще не знал названия этому чуду - предощущению метафоры, рождению единственной и неповторимой, только твоей тайны.
В тот день я еще не знал, что пройдет совсем немного времени, и жизнь, только по одной ей ведомым законам, разлучит меня с тихими переулками моего детства и вынесет в студенческие годы сперва на широкие шумные улицы Москвы, а потом, уже молодым инженером, на проспекты и набережные родного мне сегодня Питера, а потом дальше-дальше - на площади и перекрестки многих чужих городов и столиц.
В тот день я еще не знал, что судьбе будет угодно к середине жизни научить меня конкретным серьезным вещам: умению вместе с моими товарищами по КБ строить удивительные, совершенные машины; писать сухие, отягченные скучными терминами статьи в толстые научные журналы; вести на чужом языке заумные, пересыпанные цифрами разговоры на иноземных симпозиумам.
Не знал и того, что судьбе будет угодно ввести меня в удивительный мир совершенных звуков и образов, именуемых поэзией, сделать профессиональным литератором и членом писательского союза Великой страны, которой, увы, уже нет, и напоминаем о которой - лишь красная членская книжка тонкой телячьей кожи с тисненным профилем вождя на титуле.
Но в тот день, всматриваясь в пыльное стекло витрины маленькой часовой мастерской, я уже точно знал, что вошедшее в меня ощущение, великая тайна без имени - моя любовь и мука навсегда.
В тот день на тетрадном ученическом листке в косую линейку я записал свои первые рифмованные строки.
...С тех пор прошло лет двадцать. И однажды я оказался вновь совсем случайно на перекрестке двух нешумных улиц родного мне когда-то городка. Там все, как в детстве. И смешной уродец, не тронутый ни временем, ни ношей, несет свой шар с огромным циферблатом, где мудрые показывают стрелки все то же время - без пяти двенадцать. А сквозь витрину видно, как и прежде, как часовщик, зажав под бровью лупу, склоняется над сложным механизмом. И в поле зренья остается только его седой, как двадцать зим, затылок.