Рассказ о происшествии в туалете Кожемякин слушал с нарастающим чувством недоверия, однако не перебивал, лишь становился всё более угрюмым. Когда Саша закончил, он ещё с минуту сидел молча, затем с силой хлопнул ладонью по подлокотнику кресла.
– Чушь собачья! Не может такого быть! Ни за что не поверю!
– Что значит – «чушь»? – мгновенно вскипел Ракитин. – Не хочешь – не верь! Рассказал как было, а твоё дурацкое мнение меня не интересует!
– Слишком разный класс, – продолжал Кожемякин. На Сашину вспышку он не отреагировал. – Даже у меня против Залесского мало шансов, а у Петрова – и вовсе никаких. Вот, смотри!
На ладони его протянутой руки лежали останки какого-то прибора.
– Это рация Петрова. Разбита вдребезги. Похоже, одним ударом. Потому мы и не могли с ним связаться. Потому майор и отправил вам навстречу Панкратова.
– Позвонить по моему номеру вам, конечно, ума не хватило! – заметил Саша с издёвкой, но уже без прежней злости.
Он полез за пазуху, однако на привычном месте телефона не оказалось. Не было его и в других карманах. Неожиданно перед его глазами вновь возник огромный, бурлящий Дворец сумо, многотысячная орда неистовствующих зрителей, плешивый болельщих, захлёбывающийся от восторга и никак не отпускавший Ракитина из своих объятий. Слишком тесных. И подозрительно долгих. Значит, телефон исчез не случайно: поработал специалист, представитель ещё одной древней профессии, известной почти повсюду.
– Этого следовало ожидать, – подытожил Кожемякин, убедившись в бесплодности Сашиных поисков. – Мы звонили. Дважды. Но оба раза нам отвечал чужой голос. Хотя очень похожий на твой. Мы едва не поймались.
– У Петрова ещё был индивидуальный пакет, – вспомнил Ракитин. – Он и рация смягчили удар. Плюс к тому – эффект неожиданности. Вот тебе и шанс!
– Нет, Саша, – покачал головой Кожемякин, – против Залесского это мало что значит. А эффект неожиданости был как раз на его стороне. Он узнал вызывной сигнал рации – Николай, по-видимому, забыл его выключить – и ударил первый. Но – вполсилы, лишь бы отбиться от Петрова, но не убивать.
– Ага! Здорово! И вместо этого решил умереть сам! Добровольно! Ну пошевели своими извилинами, разве это не чушь?
– Видишь ли, – Кожемякин немного замялся, как бы собираясь с мыслями, – не всё просто с Залесским. Дело в том, что он был одним из нас...
– Предатель, стало быть? Перебежчик?
– Погоди! – Никита поднял руку. – Не торопись. Сначала выслушай, а потом уж делай выводы.
Отец Залесского и Еремеич были друзьями. С давних, ещё курсантских времён. Хорошо дружили, по-настоящему. Залесский-старший и сына назвал в честь друга – Пашкой. Оба были профессионалами высшей пробы, поэтому на задания ходили обычно в паре, без помощников, и выполняли самые рискованные операции. Три года назад они, как всегда работая вдвоём, попали в жестокую переделку. Залесский погиб. Еремеича серьёзно ранило, но он всё-таки сумел вернуться. Его долго лечили, возили даже в Москву, однако всего сделать не смогли. Вот почему у Еремеича диета, неестественный голос...
– И шрам, – дополнил Ракитин.
– Шрам тоже, хотя это уже мелочь.
Его вот-вот собирались было комиссовать, да генерал заступился: учёл былые подвиги и оставил на прежнем месте. Тем более, что до выслуги Еремеичу оставалось всего ничего.
Пашка Залесский пошёл по стопам своего героического родителя и как раз заканчивал училище, когда узнал о его смерти. Разумеется, он попросил направить его для прохождения службы туда, где служил отец, и также разумеется, что его просьбу сразу удовлетворили.
Оказавшись в нашем отряде, он стал всех донимать расспросами об обстоятельствах его гибели. Именно донимать, потому что у парня просто не было другой темы для разговоров. Особенно доставалось Еремеичу. Но что он мог рассказать? Только то, что написал в рапорте сразу по окончании операции, а позднее объяснил дознавателю военной прокуратуры. То есть, почти ничего. Мы же, остальные, вообще ничего не знали. Павла это, конечно, не устраивало, и он продолжал своё расследование.
Выхлопотал недельный отпуск, сгонял в Москву и вернулся оттуда с какими-то документами и картой местности, где проводилась та злополучная операция. Секретной картой! Однако на его экземпляре почему-то стоял гриф «Рассекречено». С привезёнными бумагами он работал по ночам, что-то там измерял, высчитывал. Потом разом всё забросил, вроде успокоился. Вопросов не задавал, от разговоров воздерживался. Постоянно о чём-то думал, ходил как лунатик. Хотя службу нёс справно.
И вдруг словно переродился, ожил. Стал проявлять невиданное рвение, везде стремился стать первым. Трудился как одержимый и своего добился: за полтора года стал не просто лучшим, а на голову выше любого из нас. Во всём без исключения. Мы думали, что таким образом он хочет отвлечься от мрачных мыслей, справиться со своим горем. Но, как выяснилось, ошиблись. Примерно год назад во время проведения нашей группой очередной операции он исчез. Просто взял и ушёл.
Преследовать его мы не стали. Какой смысл? Дело было как раз в тех местах, где погиб его отец. А он там мог ориентироваться с закрытыми глазами – даром ли столько ночей карту изучал? У нас же, кроме вводной, – никакой информации. Погрузились в вертолёт и вернулись в отряд.
Еремеич тогда в одну ночь поседел. Стал выглядеть на все шестьдесят, а ведь ему ещё и полтиника не исполнилось. Он Пашку любил как родного, только никогда этого не показывал.
Скандал поднялся невообразимый, докатился до самых верхов. У многих перья полетели. Шутка ли: в спецназе, в элитном подразделении – предательство! Генерал наш, правда, выговорёшником отделался, а вот Еремеича разжаловали до младшего лейтенанта, лишили всех наград.
– Он-то в чём виноват?
– Никто этим не интересовался. У начальства, сам знаешь, разговор короткий: разобраться и наказать! Хотя, если бы как следует разобрались, то увидели, что и наказывать не за что. Генерал попытался было снова его прикрыть, да чуть сам погон не лишился. В отряде тоже считают, что с Еремеичем обошлись несправедливо, а потому по-прежнему ставят его старшим на каждую операцию. Вот и командует младший лейтенант нами, капитанами. Ребята не возражают и по привычке называют его майором.
– Но... почему он это сделал?
– Догадаться нетрудно. Не получив никаких сведений об отце у нас, он решил всё разузнать, так сказать, на той стороне. А разузнав – отомстить.
В дальнейшем на заданиях мы время от времени ощущали присутствие Залесского и даже встречались с ним. Хлопот он не доставлял, наоборот: иногда нам удавались такие... вещи, которые иначе как его помощью и не объяснить. А вот самого Пашку мы никак не могли прихватить. Всегда уходил. При этом старался не причинить ребятам вреда. Никого не убил, не покалечил. Ну, пара-тройка сломанных рёбер не в счёт – издержки профессии. Да и то лишь при необходимости, когда не мог отбиться по-другому.
– А от Петрова, стало быть, не ушёл.
– Стало быть, не ушёл... – механически повторил Кожемякин и неожиданно встрепенулся. – Слушай, Ракитин, ты говорил... Вы на обратном пути действительно никого не встретили? До самого выхода на поверхность?
– Ни одной живой души! То есть... просто никого! – поправился Саша, спохватившись, что слово «живой» в данном случае звучит несколько двусмысленно. – А что?
– Видишь ли, – Кожемякин задумчиво потёр виски, – когда Николай пробирался во Дворец, он сообщил нам, что обнаружил трёх человек. Пусть один из них – Залесский. А куда делись ещё двое? Получается, это Пашка расчистил вам дорогу! Вернее, не вам, а себе. Значит, предполагал сам доставить тебя к нам...
– Ну конечно! «К нам»! К своему Верховскому – вот куда! И Петровым назвался, чтобы я ничего не заподозрил.
– А если к Верховскому, с чего бы ему торопиться, что-то придумывать? Ты у него в руках, рядом – свои. В крайнем случае – дал по кумполу, взвалил на закорки – и дело в шляпе! Думаешь, трудно?
Что-то не слишком высокое мнение выказывал Кожемякин о Сашиных физических данных и его бойцовских качествах! Да уж ладно!
– Выходит, он все дела у этих, своих, связанные с отцом, уже закончил и захотел вернуться? А мной решил откупиться?
– Выходит, так. Во всём разобрался, кого надо наказал. Вот только откупаться, идти на сделки не в его характере. Просто решил ещё раз помочь. В последний раз. Дорога к нам для него закрыта. Это он сам для себя так решил, я уверен. И назад, к своим – тоже. А когда увидел Петрова – понял, что и помощь его больше не нужна. Поэтому и покончил с собой, подставился под удар...
Кожемякин опустил голову и смолк.
Однако долго пребывать в состоянии вялости и уныния этот парень в лётной куртке явно не умел. Уже через минуту в его глазах пульсировали огоньки неподдельного человеческого любопытства и нетерпеливого интереса.
– Сашка, это правда?.. Нам говорили на вводной... Ты только не смейся! Сказали, что у тебя после травмы в голове завёлся... компьютер.
У Ракитина отвисла челюсть.