Аннушка просыпается ночью, простыни отсвечивают в темноте мертвенной бледностью, а больше не видно ничего, словно пока она спала, черный беззвездный космос проник в окно и проглотил Аннушку с простынями вместе и страшным сном, что мучил ее весь последний час.
На невидимой стене ухают часы, и цепь шуршит, приспуская чугунную гирьку вниз. Звук разгоняет морок и о жажде напоминает Аннушке, ей во сне еще очень хотелось пить, десны ее просили влаги, и язык тяжелый сухой жаркий тоже воды алкал, воды или холодного молока.
Аннушка спрыгивает с кровати - прямо в черноту, и на кухню осторожно идет, ступнями голыми нащупывая ковер, ворс оглаживая высокими сводами стоп, - идет несмело, крадучись - по лесенке вниз-вниз.
Раз ступенька, два ступенька, три… тридцать три… Вот и прихожая - беспросветная, словно чрево; черная, словно древо внутри.
Аннушка не видит ни зги, но знает как нужно держать путь: вначале прямо, пока пальцы не коснутся стены; а потом налево, по узкому проходику, по льняной половой дорожке – на кухню, где звезды в окно, где питье на полке.
Аннушка вытягивает руки, пальчики растопыривает и шагает вперед, а ее сердце, словно взбалмошная курица трепещет в груди, вздрагивает, к горлу, квохча, подкатывает.
«Чу, сердце, чу!» - сердито шепчет Аннушка, но двухкамерное не слушается, страшно Аннушке идти, от тела отпустив руки, страшно и все тут.
В ушах у Аннушки звучит нянюшкин голос – хриплый, властный, рассказывает про плотный мешок, про ночной горшок, про тварь бородатую с блестящим полумесяцем на суковатой палке. «Особенно блондиночек любит черный дед», - говорит нянька, касаясь невесомой ладонью льняных Аниных волос.
«Пресвятая дева!!!!» - Аннушка вздрагивает и отдергивает руку от невидимой преграды. Но это стена, всего лишь стена, долгожданная, поворотная. Аннушка смотрит налево и вздыхает с облегчением – в маленькое кухонное оконце, что в конце коридора, льется свет голубой. Такой яркий, что и свечей зажигать не надобно.
В три прыжка Аннушка оказывается на кухне, благо ночная рубашка широка и не стесняет движений. Кухня ночью выглядит иначе, чем днем, но Аннушка сразу видит искомое: кринку с молоком на дубовой полке.
Аннушка сглатывает - пересохшее горло шуршит, словно пергамент – берет дрожащими пальцами глиняную посудину и тянет ко рту. Но в нос ей бьет запах, кислый, бродильный – молоко уж не то, что днем, молоко уже на полпути к простокваше, а Аннушка ненавидит кислятину, и ненависть эта сильнее жажды. Аннушка отставляет кринку в сторону, и вдруг видит на полке небольшой пузырек – затейливый, с литыми завитушками, с тяжелой медной крышечкой.
Во время праздников на столах таких пузырьков видимо-невидимо. «Пузырьки счастья»- называет их Аннушкина мама, и очень любит к таким пузырькам прикладываться, когда не видит папА. Она прячет их под пышным кринолином домашнего платья, а иногда помещает поближе - между своими необьятными грудями – и достает довольно часто в течение дня, раз от раза становясь добрее и радостнее.
Аннушка берет пузырек, он ложится в ладонь легко, искушает приятной тяжестью. « До восемнадцати – ни-ни!» - раздается в Аннушкиной голосе голос няньки, и она замирает в нерешительности. Но секундой спустя, враз отважившись, губами облепляет горлышко и делает глоток. Рот наполняется невыносимо отвратительной жидкостью, но Аннушка терпит, глотает снова, и снова терпит - ей до смерти хочется приобщиться к взрослому миру, познать тайну жидкого веселья и беззаботности.
Ополовинив пузырек, Аннушка опускается на пол, испугавшись странного шевеления в собственном животе, ее желудок ведет себя необычно - дергается, сжимается, словно бы наружу вырваться хочет.
Аннушка складывается пополам, чувствуя ускорение сокращений, открывает рот, багровеет щеками, пучит глаза, мычит «Бэ-эу-а-а-а-э», и резко дурнеет личиком. Затем падает навзничь, снова мычит «Бэ-эу-а-у-э-э» и исторгает из себя все новые и новые секреты, до тех пор, пока не приходит очередь желудка.
Он спешит на выход – изъязвленный содержимым «пузырька счастья»; спешит и застревает в Аннушкином горле, на полпути к свободе, и умирает в удушье, так и не увидев чудесного сияния лунной ночи.
Аннушка переворачивается на спину, некоторое время колотит руками и ногами о кухонный пол, и вскоре затихает. Пузырек выпадает из бессильных пальцев, откатывается и застывает у ножки стола, этикеткой вниз.
«Динь-динь-динь» - спустя три часа на крыльце Аннушкиного дома звенит колокольчик. Это привратник Иван привез доктора - загнал лошадей, но доктора доставил - несмотря на активное сопротивление оного. Недосмотревший сон, полуодетый, не успевший опохмелиться и безнадежно опоздавший доктор дергает за веревку, и колокольчик звенит: «Динь-динь-динь».
Невыспавшиеся, слегка растерявшиеся от внезапности горя домочадцы ведут доктора на кухню. Он склоняется над телом Аннушки, подол ее рубашки уже целомудренно одернут, свечи горят ярко. Доктору не нужно щупать пульс, чтобы констатировать смерть – синюшная кожа Аннушки, незрячие ее глаза говорят сами за себя. Но он берет ее за руку, дабы соблюсти ритуал; ненадолго замирает, затем кивает головой и со сдержанной профессиональной скорбью в голосе выносит вердикт: «мертва».
Мамаша покойницы начинает безудержно выть, папаша зачем-то бьет доктора ногой в сафьяновой спальной туфле. Отлетев к столу, врач замечает валяющийся неподалеку пузырек. Доктор знаток, и по особому изгибу бочка опознает в пузырьке дорогостоящий коньяк « TUMANOFF». Пользуясь всеобщим беспорядком, он прячет бутылочку в карман.
Через полчаса, уже в карете, он извлекает ее на обманчивый полунощный свет, и трясущимися пальцами свинчивает крышечку... Живот тяжко ноет, перед глазами плывет туман: папаша в безудержной скорби несколько раз стукнул доктора головой о стену.
«Да, обезболивающее крайне необходимо!» - горестно бормочет врач, делает глубокий вдох и вливает в себя содержимое пузырька.
Рысак Гаврюша бежит споро, взметая копытами снежную пыль, привратник Иван спит на козлах, храпит и не слышит, как шумно возится сзади злосчастный лекарь.
Ни лошадь, ни извозчик не замечают, как распахивается дверца и хрипящий доктор вываливается из пролетки на обочину, на свежий снег, серебрящийся в лунном сиянии.
Эта картина не удостаивается и других наблюдателей, что несказанно обидно, ведь луна в тот момент светит как никогда ярко. Все можно рассмотреть в подробностях : и следы полозьев, и доктора, и даже бутылочку, которая на этот раз падает этикеткой «TUMANOFF» вверх.
Вскоре снег скрывает опознавательный знак, а вместе с ней и бутылочку, наутро ее уж не найти – замело. Зато тело доктора удается обнаружить без труда – синюшное, закоченевшее, в рубашке с заблеванной манишкой.
Доктора спешно и тайно хоронят. Но слушок расползается и городок N. охватывает паника и за несколько часов сжирает его весь - с золоченными маковками церквей, и широким проспектом.
К обеду N-цы лишь и говорят о загадочной болезни - заразной как чума, и разъедающей кишки словно холера .
Группа добровольцев, стремясь подавить заразу на корню, решает уничтожить ее гнездо - дом родителей Аннушки. Обмотавшись шарфами до самых глаз, они обливают бревенчатые стены лампадным маслом, густо, до жирного блеска - и поджигают. Дом занимается, как лучина.
Добровольцы, вооруженные дробовиками, отстреливают всех, кто пытается выбраться из окон. Спастись удается только привратнику Ивану, который по случаю оказывается на заднем дворе.
Заслышав треск горящего дерева, учуяв поднимающиеся дымы, сообразительный от природы Иван вскакивает на верного Гаврюшу, перемахивает через высокий забор и уносится в степь. По стройному его бедру тяжело хлопает пальто, левый карман которого оттягивает весомый пузырек. Поперек оного написано: «КРЫСИНЫЙ ЯДЪ».
Название не страшит Ивана, поскольку он не умеет читать. Он без всяких «АЗЪ» и «БУКИ» знает, что благодаря этой бутылочке сможет скакать сколь угодно долго, несмотря на мороз.
Иногда, когда становится особенно зябко, он останавливает коня и отхлебывает из заветной склянки. Приятное тепло разливается по телу Ивана, губы трогает улыбка, а левый глаз хитро щурится: не всякий день удается безнаказанно надуть хозяев, подсунув пойло за копейку вместо благородного. За рупь…