Вертолет, когда мы подошли к его кабине, вдруг показался мне похожим на огромное насекомое, с печальными и глубокими глазами, в которых страшно было увидеть жизнь. Мы заглянули в эти глаза. Они, все эти самолеты и планеры, стояли, в зное и зеленой траве, как сухие бабочки и мухи, которые ждали, что кто-то придет и оживит их. И тогда все в них заработает, тогда воздух вокруг них наполнится трепетом и зашумит. И они будут глубоко дышать ветром, отгоняя от себя пыль. Они загремят и станут опасными и сильными. Они оторвутся от земли и пропадут в этом громадном летном пространстве…
… Курсы английского. Зачем я здесь работаю? Так скучно. Так хочется спать. Тополиный теплый день, и пуха – словно снега, он летает по офису, стелется по асфальту, лезет в глаза и нос. А я мечтаю упасть в траву где-то в лесу, у речки, и глядеть в синь небес сквозь ресницы и хоровод деревьев.
Джон приходил в мой кабинет. Он не говорит по-русски. Пытался разобрать название рассказа, который я держала открытым у лампы, но не смог. «Суламифь», - улыбнулась я. Он кивнул, улыбнулся и ушел...
Он следит за мной. Он учитель английского.
Ему тридцать два. Факультет философии в Кембрижде. Последние две недели занят тем, что изобретает способы привлечь мое внимание.
Прячет странные записки в накладных и под компьютерной мышкой. Из красной бумаги вырезанные сердца.
«…единственная – она, голубица моя, чистая моя…»
Однажды в помещении для учителей я подъехала к нему на роликовом стульчике, и спросила, указывая на ксерокс «Как выставлять масштаб?». В тот момент я заново вдруг увидела его глаза. Его черные глаза. Глаза удивительные, чистые и добрые. Он секунду удивленно изучал выражение моего лица. Будто хотел убедиться. И конечно, он все понял.
Мы что-то говорили про ксерокс и слегка улыбались, мы знали, что улыбаемся с тайным смыслом, с никому не ведомым и неразличимым оттенком двух стремящихся друг к другу, ошеломленных животных. Тогда огонь бушевал на уровне горла, сердца, а ниже не доставал. Но теперь… Меня пронзало болью предвосхищение его - во мне. Я хотела сидеть у него на коленях, на заднем сиденье его темного автомобиля. Я хотела сойти с ума. Я хотела, чтобы он смотрел этими наивными, пьяными, огромными глазами, постоянно, вблизи. Я хотела поцеловать его мягкую детскую улыбку, его откровенный взгляд. Его плечи и ноги кружили мне голову. Седая прядь в черных, густых волосах. Я пропала. Я мучительно, больно влюбилась. После того первого разговора он пришел на следующий день! В черных очках, с головной болью, он едва поздоровался со мной.
А потом появился в тот день, когда я поругалась с другим учителем, тоже Джоном.
Но мне все равно нравится это имя. Он пришел вечером. Стал приходить часто. Как-то раз я подошла поближе к стойке администраторов, где он стоял, покосилась на его профиль, он ответил мне, опуская глаза, которые почуяли мой взгляд и затеплились. И в сердце хлынул огонь. И тогда он посмотрел на меня, я тут же с благодарностью подхватила этот дорогой взгляд, он сказал мне «привет», только, он сказал мне «привет». И так, как было мне надо, додавая все, и я не чувствовала, что он чего-то не додает. О, напротив. И в его взгляде жил тот первый взгляд.
Как носить в себе этот пламень в крови, как справляться со спазмами этой роскошной боли. Странная, сладкая боль, как разряд энергии, разгорается неотвратимо, невыносимо. То пугающе быстро, то томительно медленно. Адреналин, желание скользить, упиться губами. И его лицо, его все, как марево, плывет перед глазами. Это черные ресницы добрых глаз, которые смотрят, источая карий нектар, это мягкие, странные губы, с уголками, изогнутыми нежно, слегка, от счастья. И черные, черные, черные, волнящиеся, встрепнутые, длинные волосы, это уставшие, все понимающие, всему внимающие, знающие боль, умные мальчишеские глаза. Это захватывающее дух волнение, стук сердца в ушах, слезы оттого, что... я знаю, что очень нравлюсь ему. От этих приступов я не могу спать, со мной делается нечто беспрецедентное. Импульсы. Животные импульсы такой страшной, странной силы, какой я не подозревала вообще. Я не просто хочу его. Какой-то измученный зверь во мне стонет. Я хочу с ним сидеть, лежать, смотреть на его спокойное живое лицо, слиться с ним, исчезнуть в нем.
Я напишу записку. Я напишу, например: «Джон, я схожу от тебя с ума». Горло схватывает, и все снаружи и внутри, все начинает плыть, когда вижу его. Я рассматривала его, когда Ира объясняла ему план занятий. Я вдруг начала плакать безудержно, едва успела уйти и спрятаться в туалете.
Как неподвластна мне любовь. Одна волна за другой. Из сердца, из груди, из горла - вниз. Сердце горит, и болит внизу. Я с собой справиться не могу, я себя деть куда не знаю. Я не знала, что бывает такое. Я еле доработала до вечера. Я сойду с ума, если не смогу к нему однажды, как можно скорее, завтра же, прикоснуться. Только бы он приехал завтра! Потопляющий поток тепла, щемящей нежности идет от него, как жар от вулкана. Такой огонь, такой лед. Мне бы только дотронуться до него.
Прошло пять дней. Джон приходил. Я себя чувствую такой невозможно красивой от его взгляда. Он приходил как будто бы только затем, чтобы сдержанно попросить меня объяснить пару русских слов. У меня дрожали руки. Я подумала, что он пригласит меня куда-то. Пятница ведь.
Вчера он смотрел на мою грудь, перед тем, как присесть за стол на кухне. Он знает, почему у меня тогда дрожали руки.
Прошло три недели...
Вечером мы ходим после работы гулять. Играли в бильярд. Мой английский лексикон растет. Желтые салфетки в ресторанах покрываются рисунками. Он совершил две попытки поцелуя. С наступлением вечера голова уплывает.
Поцелуй на Арбате.
Я уволюсь.
Сверху земля выглядит удобной и мягкой, но больно бьет по ногам возвращенцев. Я опять прыгала с парашютом. С Олей.
Мы с ней приземлились в десяти метрах друг от друга. Я помогала ей со стропами, а она рассказала мне милую историю про паука, который летел вместе с ней на парашюте, и мы ужасно смеялись, предположив, как его могло тошнить, а может быть, даже вырвать.
Люди говорят, что необходимость выбора изматывает. А меня изматывает обреченность. Даже обреченность на счастье. Поэтому я боюсь брака. И мне не нравится слово муж и слово жена. Но я устала от чужого счастья. Страшно вот что – тысячи людей проходят совсем близко, толкутся в метро, но это не разбавляет одиночества. Это увеличивает его. И я иду в этой толпе, я выгляжу как они, как они. И чувствую то же самое. И не помогает ни прыжок с парашютом, ни верховая езда, ни работа, ничто.
Мне кажется, я хожу по грани безумия.
«…глаза твои как голуби при потоках вод…»
Был день, который мы прожили вместе, воскресенье. Электричка довезла до станции Волоколамская, там есть аэродром. И там Джон первый раз в жизни выпрыгнул из самолета. Ему было очень страшно. Мне тоже, - вдруг он что-то не так понял в инструктаже? Ребята из группы все повторяли ему самое главное, - например, чтобы держать ноги крепко вместе при приземлении.
Вот: это мы, застывшие, как на открытке.
Вижу небо с пухом облаков, оправленное в раму стрел травинок и цветов, под лопатками - прохлада травы. Вижу Джона, склонившегося надо мной и рисующего веточкой на моем плече, вижу Олю, сидящую в траве неподалеку и сигнализирующую глазами о предполагаемой опрометчивости моего поведения. Гудят самолеты над нами в голубом, летнем небе. Внезапный дождь, собравший нас под белую шкуру сдутого парашюта, и мыльные пузыри, убиваемые дождем… Небо заволочено тучами, и с высоты в сотни метров дымчатая серость изливается на землю. Ну, что ты, Оля, так смотришь на меня? Мы делаем глупости. Мы сейчас делаем глупости. Их все делают. И ты тоже поторопись.
Два раза он встретил сопротивление. В снятой «курсами» для него квартире, после первого прыжка с парашютом, вечером того дня, только с аэродрома, он хотел, чтобы я села к нему на колени, и я не села. Следующим вечером на работе он позвал меня к себе на ужин, и я отказалась.
Все СЛИШКОМ непривычно сильно. И что бы ни случилось, я все равно не смогу задержать его.
Потом он уже ничего серьезного не предлагал. Только делился со мной пиццей на обед.
Шокировал меня перепадами своей непостоянной нежности.
Мы примеряем на себя оболочку Любви. Мы забираемся в нее, включаем мотор, отрываемся от земли и познаем законы Полета. Мы забираемся в самолет, помещаем себя в эту конструкцию, созданную для скорости и высоты, совмещаем свое зрение с телом большой птицы, с телом, которое способно развить невозможную для человека скорость, поднять его в небеса и показать все другим. С телом, которое может даже убить.
Но, увы. Мы не можем в нем жить долго.
Я как мороженое на солнце, совершенно теряю форму и суть. Что со мной делает любовь. С ней мир становится теплым, мягким, ясным. И мне уже не жутко, не холодно, не пусто. Прощаю всем и все, даже тупость, подлость и злобу. Можно любить без страданий. Надо просто ничего не хотеть. Не хотеть, чтобы он остался в России, не хотеть, чтобы он вернулся. Ненавижу этот страх. Страх потерять. Любой страх – это тень страха смерти.
Я привыкаю к разлуке. Разлука неизбежна. И не знаю – на три недели, на три месяца или навсегда. Если после всего этого я останусь жива, то мне уже ничто не будет страшно.
Я почти готова ко всему.
Мы ходили гулять в парк в обеденный перерыв. Он поцеловал меня, и мне казалось, что он был счастлив.
В четверг я пригласила его к себе домой. Чтобы нарисовать его. Но у него были другие планы и на пятницу и на все выходные. Слишком много отказов. Почему он это делает со мной? Почему так больно?
Теперь стало известно – он уезжает навсегда. Писать в Англии докторскую по философии. Или работать учителем, но в Саудовской Аравии. Я ненавижу английский. Что мне делать с моим сердцем? Там любовь.
В этом жутком закоулке своей ослепшей судьбы я теряю только надежды. Но кажется, что весь мир. Нет никакой гармонии в том, что происходит. Все уродливо, все колется и болит. И моя любовь уродлива.
Прошло несколько дней. Все обстоит самым худшим образом. Все проиграно. Он больше ничего не хочет и обманывает меня. Я не верю его глазам. Его губам.
Билет куплен. Он едет в Англию.
Как чудовищно. Бессердечно, жестоко, гадко. Холодное железо в груди.
Понедельник был разный. Потому что в понедельник днем он позвал меня в парк. Хотел проститься со мной. Он был нежен, прост и светел. Он сказал, - он сказал, что знает меня всего один месяц. И ему очень жаль, что так мало. Что он был счастлив со мной в тот день, когда мы ездили на аэродром. В парке мы целовались на скамейке. Светило солнце.
А потом пошел дождь, и мы спрятались на каком-то крыльце. Но я-то знаю, нежность – не в прикосновении к коже, а в прикосновении к душе.
Вечером я ждала, что он вернется на работу, что вспомнит про мое приглашение.
Но понедельника не было, не было и вторника. И среды.
Во вторник и среду он не пришел. Не позвонил.
А это значит, я больше никогда не увижу его…
Я поняла. Любить – это значит всегда возвращаться. Вечером дома целую пропасть времени я глядела в небо на облака, птиц и самолеты. Я не плакала. Просто пыталась привыкнуть к жизни.
В четверг от нас уезжает Джон. И мы останемся как брошенные мертвые самолеты с большими грустными глазами…
Когда он уезжал на Рождественские каникулы в Англию, какая-то девица в метро рыдала на его плече. Это видела Лариса, моя сотрудница. Она говорит, что многие любят его. Это больно. Это страшно.
«Пятьсот жен было у царя Соломона и триста наложниц…»
Совсем недавно он спрашивал меня, хочу ли я жить с ним в Англии, разводить пчел и варить пиво…
Утром в день отъезда он пришел. Я очень волновалась. Он задержал меня в коридоре и поцеловал в нос, несколько раз забегал ко мне в кабинет. Взял у меня адрес и сказал, что напишет по-английски. Сказал по секрету, что едет сейчас не в Англию, а в Питер. Я ни о чем не спрашивала. После двух дней убийственного ожидания я была так сдержана, видя его в этот день, как будто мне явилось привидение Джона, его призрак, фантом.
Минут через пятнадцать после того, как он ушел навсегда, на меня обрушился удар. Я узнала, что он женат. Лариса сказала, что его жена живет в Тайланде. Брак официально зарегистрирован. «…нет в устах их истины: сердце их – пагуба…»
Под вечер показался шофер, который отвозил его в аэропорт. Угощая нас пирожками, он обмолвился, что Джон был с барышней. Наверное, у него везде жены. И в Петербурге. Я помню его глаза, отведенные в сторону все чаще. Плевать на тайландскую жену. Но вот эти последние дни. Кто-то другой был счастливее меня. И этого я простить не могу. Я не чувствую сожалений, что так и не сблизилась с ним, есть только одно, что я чувствую - это боль. И кроме боли, ничего.
Я больна от ревности, я ранена любовью. Хотя Джона уже больше нет. И больше никогда не будет.
Мой плеер все еще работает на тех батарейках, которые я покупала с Джоном в парашютный день („parachute day”). Я все еще работаю в той фирме, где он работал, где его помнят, где его знают. В компьютерной сети все еще есть директория под именем «Джон», я пользуюсь словарем, на котором написано„To Sveta Love John”. Все вещи еще хранят свежий след его присутствия, но нет его самого. И если он вернется, я могу не поверить в его существование.
Осторожные, лишенные отваги, вдалеке от жизни, солнца и ветра, мы – как брошенные самолеты, которым кажется, что время еще придет...
Но примерьте Любовь, войдите внутрь, включите мотор, оторвитесь от земли… Хотя бы ненадолго, сколько хватит сил. Но учитесь летать.
Через месяц я уволилась. Через два позвонила Лариса и сказала, что в офис пришло письмо…
На первой странице был рисунок… Самолет с розами на крыльях…