......Миа
Миа стояла на узкой, два шага в поперечнике, стене из плотно пригнанных серых глыб. С наружной стороны камни, выщербленные ветром и водой, были облеплены склизкими водорослями. Стена тянулась с востока и запад, если стоять лицом к западу. Вверху небо, внизу - два прибоя, по кругу – солнце, луна и горизонт.
Миа поежилась от холодного ветра, потянулась, разминая мышцы. Ей нужно было идти. Только спина все еще болела, и похрустывала левая коленка. Девушка улыбнулась, вспомнив недавнюю победу над розовыми пупсами. Бесполые голые существа с очень острыми зубами, окружили, навалились рыхлой массой, норовя откусить, оторвать, отгрызть побольше. Они напали подло, на рассвете, в самый сладкий сон. Победа пупсов при таких условиях сражения была очевидной. Миа теряла одежду и кожу, плакала и звала на помощь. Раны становились все глубже, пупсы вгрызались уже в самую сердцевину тела. Так бы и закончилась дорога Мии, если бы ей в голову не пришла спасительная мысль: «не нужно им сопротивляться, стоит притвориться, что мне это нравиться, возможно, самой стать пупсом». Девушка расслабилась, улыбнулась и впустила ненасытных внутрь. Она даже удивилась, насколько это оказалось просто. А потом ее тело налилось тяжестью, разбухло, и Миа взорвалась, как ядро галактики, рассыпавшись по кругу миллиардом теплых юных планет. Пупсы, погибнув, стали звездами, а она оказалась на стене, между прибоем двух морей.
И ей нужно было идти.
......Павел.
Он помнил ту весну, когда к углу оконной рамы на кухне две ласточки начали приносить в клювах сор и глину. Тогда ему было девять или десять лет, отец уже не жил с ними. Паша любил наблюдать за птичьим строительством, оседлав скрипящий стул с потертой гобеленовой обивкой. Мебель в их квартире не соответствовала метражу двухкомнатной «хрущевки». Изящные линии буфета, сонный овал софы, бархатный оттенок дорогих пород дерева, ящички комода (все ключи от них потерялись еще до Пашкиного рождения), райские кущи и павлины на шелке и гобеленах, - все это грудилось, толпилось, пылилось в тридцати метрах общей и двадцати четырех полезной. Иногда мама набиралась злости для: «произвести ревизию», начиная с секретера. На нем все и заканчивалось. Они сидели вдвоем, перебирая тисненые альбомы, где еще живые бабушка Оля и дедушка Кузьма Демидович, где черно-белые ромашки, ордена и пионерские галстуки. После альбомов рассматривались аттестаты зрелости с гербовыми печатями, наградные листы и похвальные грамоты. Паше нравился запах старых бумаг. Еще ему нравилась фотография со смеющейся молодой мамой. Она стояла на возвышении, под неизвестным Паше деревом, похожим на елку. За маминой спиной было море, рядом была перекладина качели, но, самое главное, на фотографии был ветер: он ерошил челку, развевал и натягивал на круглом, как мяч, животе длинный цветастый сарафан, разворачивал ветви дерева к зубчатой стене замка.
- Мам, а что это за дом?
- «Ласточкино гнездо».
- Это чей-то дворец?
- Нет, в нем была когда-то дача богатого человека, а теперь это часть санатория в Ялте.
- Давай туда поедем летом?
- Давай.
Они никуда не поехали, маме не дали отпуск. Первый месяц лета он провел в школьном лагере на одолженной раскладушке, а два других проторчал во дворе под каштаном, встречая загорелых одноклассников. Но у Пашки все-таки было свое «Ласточкино гнездо», на кухне. В июне появились три орущие клюва, потом маме пришлось раскрывать по воскресеньям окно, чтобы смывать со стекла бело-коричневые пятна птичьего помета, впуская в ванильно-молочный запах кухни проспект: с пылью, солнцем, небом и звуками.
А в сентябре ласточки улетели.
......Миа
Однажды утром на стене Миа встретила рыбака. Его ведро было почти до краев наполнено кефалью.
- Зачем тебе так много? - спросила Миа.
- Я – рыбак, я должен ловить рыбу и мне нравится это занятие.
Он продолжал забрасывать удилище в волны одного моря, с каждым разом вытягивая крупную рыбину с серебрящейся чешуей. Когда ведро заполнялось, рыбак поднимался, подходил к противоположной стороне стены и выпускал кефаль во второе море. Рыба, которую поймали недавно, хлопнув по воде хвостом, уплывала искать новые жилища и новых червяков. Другая же, потерявшая много крови, с высушенными на солнце жабрами, всплывала серыми брюшками вверх.
- Зачем ты это делаешь? - удивилась Миа.
- В этом море нет рыбы, а через стену кефаль не переберется.
- Но ведь много гибнет от солнца и крючка!
- Еще раз тебе говорю, я – рыбак, а не зоолог, мое дело ловить рыбу, сидя на этой стене. Мне нравится прикармливать, насаживать червяка на крючок, следить за поплавком, чувствовать тяжесть добычи по натяжению лески, складывать улов в большое ведро и любоваться им.
- А если ты поймаешь в этом море всю рыбу, что будет тогда? – задумчиво спросила Миа.
- Я пересяду на другую сторону стены, к тому времени это море уже будет кишеть кефалью.
Миа еще некоторое время посидела на стене рядом с рыбаком, глядя на переливы чешуи под солнцем. Это блестели брюшки тех рыбин, которым уже не суждено было размножиться на новом месте.
.......Павел.
Маму он помнил всегда веселой. Даже, когда на Пашку накатывалась горячечной волной очередная ангина, она шутила и варила «коро-хоро» - такое название придумалось обычному какао с пенкой, присыпанной корицей и мелкими тертыми орехами. Даже, когда в голодное время начала девяностых они завтракали бутербродами с советским маргарином (у Павла от него появлялись особенно мерзкие угри), мама настаивала, что все к лучшему, так как не о земном нужно думать, а о вечном, то есть о поступлении в вуз. Даже, когда хирург с мятым лицом не взял у Павла деньги за ее операцию, мама легко улыбалась и просила, чтоб после больницы обязательно в Крым, обязательно на ту скалу в Ялту.
И только однажды он видел, как вмиг намокли покрасневшие глаза, как потекли по щекам полновесные капли: когда мама, ломая ногти, отдирала от рамы очередной фундамент ласточкиного гнезда.
Это было какое-то птичье нашествие. Помимо прошлогодней пары, три окна их квартиры облюбовали не менее десятка пернатых, и с вдохновением начали носить стройматериалы.
В коробке под мойкой еще со времени отца остались некоторые инструменты. Мама нашла там стамеску, чтобы удобнее было отбиваться от захватчиков, и расплакалась, одержав победу. Паша тогда испугался, убежал в свой угол за фундаментальным профилем письменного стола, чтобы, закусив губу, придумать свой способ защиты. Он придумал.
На следующее утро, в каждом углу оконных рам пластилином были приклеены тетрадные листы, на которых фломастером в два нажима были написаны слова: «Сдесь уже живут! Ищите новае место! Паша и мама». То ли ласточек спугнул шелест бумаги, то ли безграмотность текста, но больше новые не прилетали.
......Миа.
В пути Миа встречала разных людей. Кто-то из них запоминался больше. Вот старик с пегой щетиной в истлевшем рубище - он рассказал о своей долгой жизни и подарил Мие амулет: «да поможет тебе Это в борьбе с пупсами». Еще был художник с пустым холстом и белилами - он рисовал Белого Дракона. Запомнилась девушка, перед которой лежала горка из пластинок – она прикладывала их к уху и напевала одну и ту же мелодию, очень монотонную, как колыбельная. Девушка рассказала Мие, что на нее тоже часто нападают, грызут… показывала шрамы у сгиба кисти. Миа сочувствовала и подпевала, глядя на закат.
Как-то вечером Миа увидела двоих: красивая женщина, с несколько напряженным лицом сидела на стуле, вглядывалась в водный горизонт. Мужчина стоял у нее за спиной и нежно расчесывал густой щеткой волосы женщины.
- Ты случайно не видела парус? – спросил мужчина
- Нет, но я не присматривалась, может быть, пропустила.
- Вот и она присматривается, - вздохнул мужчина и бережно разложил пряди по плечам женщины.
- А зачем ей парусник?
- Ее зовут Ассоль, она должна дождаться принца на корабле.
- А вы что здесь делаете?
- Я люблю ее, и хочу, чтобы она встретила своего возлюбленного, будучи красивой. Видишь, какие хорошие у нее волосы? А без меня, они бы истрепались на соленом ветру.
- Вы ее отпустите к принцу?
Мужчина продолжал аккуратно разглаживать волосы - он ничего не ответил на последний вопрос.
А ночью опять напали пупсы. Хоть их стало меньше, но теперь зубы были острее, когти – длиннее, планы - четче. Мерзкие твари грызли исключительно шею, грудь и пятки, нападая не как в прошлый раз хаотичной массой, а поочередно, прицельно. Когда выдыхались одни, на их место присасывались другие. Миа не могла бежать, не могла дышать, а сердце пульсировало в такт хрусту разгрызаемых ребер. Все чаще и чаще, все звонче и звонче, пока не лопнуло. Сердце Мии не выдержало удушья, порвалось, разбрызгалось по стене кровью, а под мертвой разрушенной плотью оказалось… новое сердце.
......Павел
- Умерла! Мама! Умерла! Мамаааа!!!!
Паша стоял посреди кухни, вцепившись в столешницу.
На карнизе лежала тушка птицы со скрюченными лапками. Паша обнаружил ее утром, когда поливал помидорную рассаду в больших пластмассовых ящиках.
В гнездо над кухонным окном ласточки возвращались каждую весну, но в тот год прилетело почему-то срезу две пары. Летели перья, воинственное чириканье заглушало Гимн Советского Союза, звучавший каждое утро из радиоточки. Наконец одна пара заняла жилище, а на следующее утро Павлик обнаружил мертвую птицу.
Мама столкнула тушку с карниза свернутой в трубочку газетой. Паша нашел ласточку под кустом пионов и похоронил в палисаднике под окнами.
Больше ласточки не прилетали.
Мама через девять лет заболела гастритом, потом чем-то более серьезным. Еще через год, когда Павел мог и хотел оплатить все самое лучшее для лечения – это оказалось ненужным.
На кладбище пришел отец с большим букетом лохматых розовых пионов, молчал, пока Павел не налил ему поминальную стопку.
- Ну, что, сынок, теперь, наконец, заживешь?
- Что ты имеешь в виду?
- Ну, как же, мать-то померла, теперь вся дедово наследство твое будет.
- Какое наследство?
- Неужели эта скряга так тебе ничего и не сказала? Всю жизнь на золоте жила, сама в обносках ходила, тебя учиться заставляла. Прадед твой - Демид Никанорыч приисками владел, а капиталы свои, помимо заводов и доходных домов, в коллекции вкладывал. Расстреляли его, конечно, понятное дело, все конфисковали, но несколько коллекций монет, да мебель – остались. Их прятал сперва твой дед Кузьма, затем твоя мать. Мне ни слова не сказали, теща случайно проговорилась. Ну, я, ясное дело, тут же жену спрашиваю, а она как взъелась: «не для тебя! Не тебе!» так и разошлись… значит, не рассказала тебе мамка даже перед смертью… ты б хоть завещание поискал.
- А ну иди отсюда! – по лицу Павла носились тени двух кипарисов, что невесть откуда взялись на подмосковном кладбище.
- Что?
- Пошел вон, говорю, у меня мама умерла, слышишь - мама! Умерла! Мама! Умерлаааа!!!
......Миа
Новая кожа вырастала долго и больно. Новое сердце было устойчиво к укусам пупсов, хотя еще не привыкло к узкой грудной клетке Мии: оно испуганно стучалось в новом месте, заставляя девушку то краснеть, то бледнеть, оно уже не боялось розовых чудовищ, но еще очень остро реагировало на каждое прикосновение.
Так, прикрывая новое сердце руками, Миа шла дальше по стене, пока не встретила людей в длинных хитонах серебристо-серого цвета. Их лица были обращены к говорившему. Он рассказывал о том, что сам видел этот Остров, что его ноги ступали на теплый песок, что вдоль берега там лежат огромные раковины с жемчугом, что пальмы дарят прохладу и сочные плоды. В глазах слушателей, а это были мужчины и женщины, старики и дети, отражались яркие краски нарисованного оазиса.
- Мама, мы поплывем на Остров? – спросил мальчик и сморщил нос в крупных коричневых веснушках
- Конечно, сынок, конечно…
- И дедушка с бабушкой тоже?
- И они тоже…
- А у них хватит сил?
- Конечно, сынок, конечно, - это уже сказал проповедник, положив большую ладонь на выгоревшие вихры мальчишки. - Они ведь верят в Остров, как ты!
Миа подумала, что она тоже может поплыть с этими людьми, в светлых одеждах к Острову.
А еще Миа подумала, что нужно пойти обратно: чтобы научить рыбака удить сетью, чтобы показать женщине в зеркале ее красивую прическу и заставить ее обернуться назад, чтобы вернуть старику амулет.
Но ее новое сердце просило идти дальше. Миа прислушалась к его желанию.
........Павел
Конечно, он найдет завещание мамы в секретере, но это будет после.
А сейчас, после кладбища он сперва пьет, не закусывая, не чувствуя ни вкуса, ни опьянения. Сидит на их ванильно - молочной кухне с ящиками из-под рассады. Смотрит на пустой угол между оконной рамой и стеной. Он ждет, ждет, что кто-то зайдет, скажет, поможет, явит, черт его подери – чудо! Ведь нельзя же, ****ь! нельзя без чуда! Слышите! Он требует немедленного воскрешения, стуча бледными костяшками по столу. Немедленного!
А потом он спит на софе в большой комнате, рука свешивается на пол.
Ему сниться синий сон, с теплыми волнами, как будто он еще плод в мамином животе, а мама катается в Ялте на качели: вверх – вниз, к небу – к морю. Рядом ветер расчесывает кипарисы, рядом стены «Ласточкиного гнезда», а он в маме, а мама жива и ее лицо тоже окунается попеременно то в размытую солнцем и облаками лазурь, то в широкую и щедрую синь, с серебристыми солнечными бликами.
Что это? Что это блестит там, на воде? Это брюшки всплывших рыбин? Спины тех, кто ищет Остров? Это парус, который ждет Ассоль? Или это просто дельфины…
Он поймет это завтра, когда проснется чтобы прислушаться к своему сердцу.
А пока он спит и ему снится то небо, то море. По кругу.