***
Завершая большой переход на запад, состав остановился в ночи, не достигнув никаких населенных пунктов. Бойцы выпрыгивали из вагонов. В темноте неслись команды на построение, они выбегали на голоса и чувствовали под ногами грунтовую дорогу.
-Становись!
Роты строились, и растягивались по слабо проявленной в свете луны дороге.
-Вольно! Можно оправиться! По ходу следования на обочины не заходить, мины! – неслись в ночи совсем незнакомые голоса, встречающих офицеров. Казалось, это теперь уже не служба, а нелепая, злая шутка, недоразумение, зачем-то серьезно увлекшее этих людей.
Гул свободного строевого шага сотен людей, побрякивание оружия и усталое дыхание сопровождали колонну, пропитывали редкий окружающий лесок чужим людским духом. Уже занималась заря, расцвечивая перламутром перистые облака, когда колонна стала постепенно вытягиваться на голую равнину.
Марш-бросок, прием техники, переходы, пока без контакта с присутствующими где-то силами мести, всё отчаяннее ожидающими встречи и проверки. Лешке снился сон, в котором он один в заброшенном доме, никак не мог заснуть, пока, наконец, не находил большой, сверкающий сталью нож. Пряча его под подушку, он спокойно засыпал до утра внутри своего беспокойного сна.
***
Стояла ранняя, теплая осень. Запахи лета еще не покинули полуразрушенный город. Однако, ветер уже играл опавшей листвой, крутил пыльные вихри на пустынных улицах, иногда оживавших деятельными сворами собак. Редкие люди появлялись и пропадали среди рукотворного хаоса. Разово красные бархаты оживающего заката поглощали дневные звуки, движения, тени. Хотелось сопротивляться нашествию новых сумерек, но пригород предательски отдавался в их власть, оставляя людей один на один с коварством ночи.
Бойцы разместились в одном из пострадавших от обстрела, покинутых жителями зданий. Запалили костерок. Разводили чай.
-Что, Столяр, тоскуешь? – бросил Захар, заходя в комнату вместе с отставшими парнями.
-Да ладно, было бы печали - попробовал отшутиться тот.
Волоха подсаживался рядом со Столяром, пристроившим бывшее когда-то добротным, а теперь разбитое кресло под своё ложе. Бесцельно уставившись в потолок, шлепая шомполом автомата как струной, Столяр вздохнул:
-Владик отличался цивильными биксами, я заметил. У меня обычно так бывало «девка игрива, да прясть ленива», а тут два в одном – вспоминал он, оставленную на востоке Лику, - я прямо дивился, на таких шпильках и с такой заботой – он широко развел руками показывая меру заботы - Да-а-а, вообще Владик балует.
-Ты о какой заботе то? – дружно рассмеявшись на жест широко разведенных рук отреагировал народ – с такой «заботой» тяжело расставаться, эт точно! Она теплая и мягкая! – не унималось веселье.
-Ага, заботливая и на шпильках – редкое сочетание. Такая нагрузка слишком землю продавливает.
-А здесь никакой тебе личной жизни – не замечая острот продолжал Столяр – никакой оседлости, даже «налево» пойти некуда.
-Ладно, вернешься скоро к своей тёлке – пробовали его утешить.
-Она не телка, она такая бикса… – возвышая интонации, задумчиво и восторженно грустил Столяр.
В ответ все рассмеялись.
-Разверни теорию…
-Классификация простая: «тёлка» – молодая деваха, «бикса» – стильная тёлка, «фифа» – незнакомая бикса, типа не сдружившаяся еще с тобой, и тебе не известно с какой силой её можно трогать. «Цаца» - это когда силу нажатия на «фифу» ты определил и это тебя не обрадовало. Соответственно, цаца для одного, может быть крутой биксой для другого. – задрав ноги на стол и откинувшись назад, так, что можно было внимательно разглядывать потолок просвещал Столяр - вот Волоха с пулеметом три дня таскался, так для него сейчас все как цацы были бы. А ваще, в каждом конкретном случае звать меня – заключил он, вернувшись из своих мыслей обратно, - Моя, например, это «краля». Ну, это типа, домашняя или способная к приручению бикса.
Видимо, вспомнив свою Лику, он приободрился, погрозив пальцем пространству разрушенной комнаты, уверенно подытожил:
-Но стильная девка это как минное поле – бортанет на раз. Не думай, что приручил и все ватрушки твои. Стильность у них бывает такой, что самому поучиться можно - витал он в облаках, мечтательно глядя вверх - Как она себя преподносит! – враспевку, все больше распаляясь, погружался он в думу о том, как она там живет без него, может, напишет что. Да успеет ли почта скакать здесь за ними.
-Столяр, словарь выпусти, а то не всем же с тобой служить повезло - смеялись парни.
-Меня самого общество учит. Обществу не хватает слов, чтобы описать все нюансы отношения к женщине, отдыху и водке. Вот и практикуем жаргон, а что это такое? Это же не просто: «плохо» или «хорошо» - мудрствовал он - мы выделяем и подчеркиваем утонченность нашего современного, все более изощренного восприятия. Я не слишком умно для вас завернул? – вдруг поинтересовался Столяр, приподнимая голову и обводя взглядом комнату - Иначе у нас всегда было бы только «дай пожрать» которое повелось от обезьян – опускаясь назад, умолкал он.
-Или просто «дай», если о духовном – подтвердил Волоха, очевидно, вспомнив Оксанку.
Возле котелка с кипящей водой с кем-то недовольными репликами перекидывался Прокоп. Побрюзжать - было его естественным состоянием. С оперативностью флюгера, он моментально подмечал любые неудобства и притеснения в свой адрес, и его реакция не заставляла себя долго ждать. От него всегда исходило тихое, но упрямое недовольство миром и все с этим уже смирились. Какие бы события не происходили, он толковал их довольно ущербно. Мир ежедневно обманывал и недодавал. Нельзя сказать, что главным для него было почитание собственных удовольствий и прихотей. Вероятно, его сил не хватало для обустройства достойного в его понимании «места под солнцем», и осознание такого факта рождало вечное недовольство и смиренную зависть. К нему уже привыкли, как приходится привыкать к особенностям чужого характера.
Чай был готов, раздобытый среди разрушенных интерьеров чей-то, бывший раньше семейным, стол стал заполняться продуктами, оставшимися с похода и прикупленными в селении.
-Захар, ты чего там вошкаешься? – неслось из коридора.
В длинных чернеющих проходах корячились два силуэта. Волоха на пару с кем-то тащил две большие, в рамах из роскошного багета, картины, изображающие дружную и веселую семью на солнечном пикнике в предгорьях на одной и выполненный в стиле импрессионистов букет сирени на другой. Последняя картина навевала какие-то воспоминания из детства о классной комнате в своей родной школе, широких окнах и свежей майской зелени за ними.
Отдавив кому-то ноги, все же удалось «усадить» к общему столу веселую, мирную семью с предгорий первой картины и превратить зияющую кровавую дыру во внешней стене квартиры в букет сирени. Комната наполнилась духом импрессионизма, мира и долгожданного чая. Воодушевленные чудесными превращениями бойцы, то и дело исчезали в ближайших развалинах в поисках лживой бутафории. На столе появились кофейная турка, столовые приборы, даже дамская шкатулка и подсвечники. Детский глобус теперь весело крутился возле «сирени» мелькая Америкой, жаркой Африкой и мирным, родным домом, который совершенно недосягаемо, такой близкий и далекий, проскакивал перед глазами, не оставляя никаких надежд на скорое свидание.
- А сейчас я кубинских сигар к столу подброшу – вдруг резко дернулся на улицу Прокоп, где в длинных проходах со стороны улицы мелькнула чья-то тень – Прямо с борта!..
Всеобщий гомон и веселье расслабили напряженную атмосферу. Основная масса народа уже уселась возле стола, оживленно командуя сервировкой, пристраиваясь поудобнее.
Как вдруг неясно, скорее отраженный в подсознании, в идиллию чайных приготовлений ворвался крик, дикий крик… Секунды замерли, застыли… сознание страшной скороговоркой пульсировало в накалившемся воздухе – «случилось или еще нет? … случилось или еще нет?»
Тень, исчезающая в уличном проходе, надругавшаяся над мирной тишиной и покоем давно убитого, покоренного дома сотворила что-то страшное, родившее крик. Эта тень, исчезнув из прохода, из мира, на самом деле, упала на всё пространство вокруг, повисла надо всем, дирижируя злом, остановить которое уже было невозможно.
Прокоп, как в замедленном кино, заворожено глядел на плавно скользящую в воздухе гранату, пролетавшую в комнату с сидящими бойцами. В ожидании приговора замерли «сирень» и предгорья, все еще улыбаясь горечью растерзанного мира, семья готовилась покинуть свой последний пикник, написанный маслом.
У Прокопа не оставалось времени на размышление. В одно мгновение вдруг рванулся он, будто не веря во все происходящее, с удивленным и беспомощным, младенческим лицом, в её сторону, смяв своим телом, придавив к стене. Раздался оглушительный грохот, стократ отразившийся в стенах замкнутого помещения и разом наступила тишина. Тишина, сочащая кровь с окружающих стен, уцелевших дверных косяков. Как будто нелепое недоразумение растворяло в пространстве уже несуществующую боль одного из них, кто был только что рядом, отступало, уходило, не достигнув своей цели. Все как один, заледеневшие, так и не сдвинулись с места. Как неутомимое кадило церковника, маятником проплывала над самыми головами вновь потревоженная, исковерканная люстра, как будто настойчиво зачеркивая крест-накрест всё, что видела, чему стала свидетелем. Крест-накрест, усердно. Отказываясь принимать и верить.
Кто-то бросился к Прокопу, оставалась надежда, что ему еще можно помочь. Перевернули его, распластанного у стены, и отпрянули. Остальные бросились в оконные проемы и дыры в стене на улицу, в поисках любого движения. Напуганная улица встретила их пустотой пыльного ветра и эхом клацающих затворов.
Лешка, полусогнувшись, скользя вдоль частокола заборчиков выбегал на окраину улицы. Видел, как проскочил вперед Захар с кем-то. И вдруг, ослепительная молния, распоровшая улицу на две части, раскаты оглушительного грохота, сопровождаемые шквалом пыли, сбили с ног. Всё враз окутала пелена кислой пороховой гари. Изорванный в клочья штакетник, оседающий с неба на землю, порезал солнце на осколки, устроив пляску едких солнечных бликов. И всё провалилось в затмение, исчезло…
… он очнулся. Усилия памяти вернули его в грохочущий шквал, превратившийся сначала в гул, потом в монотонный звон, тяжесть в ушах. Он лежал лицом вверх, ощущая запах и сырость близкой травы.
-Лешка не знает? – услышал он приглушенный, подавленный голос – Лехе не говорите…
При этих словах всё оборвалось в груди. Он умер или очнулся, но уже не понимал себя, волна отчаяния и страха, прокатившись по всему телу, ударила в голову, вскипела, в глазах почернело.
«Ч-т-о н-е г-о-в-о-р-и-т-е, ч-т-о с-л-у-ч-и-л-о-с-ь…» - по буквам, разрывая сознание, пульсировало в голове – «Ч-т-о с б-р-а-т-о-м? Г-д-е о-н?» - смешалось с мольбами отмотать пленку времени назад, до этих слов, пощадить его и что-то изменить, исправить. Приступы спазма и икоты разрывали сомкнутые губы. Так немного он просит. Это страшное «не говорите» - «Зачем? За что?».
«Нет … не может быть… зачем… братишка… ну простите же меня, отдайте…» - пронзительно и бесприютно терзало возвращение в этот мир.
Он почувствовал чью-то тяжесть. Кто-то накинулся на него, зажимая рот, скулы руками. И он почувствовал вернувшийся от этих ладоней обратно крик «Нет-нет», окончательно разбудивший его.
-Лешка, молчи дурак, ну, пожалуйста – шептали ему на ухо чьи-то губы, полыхая жаром и суматохой. – Лёха, молчи же, ну…
Лешка рыдал, бился под тяжестью навалившегося тела. Но уже затихал, возвращался в этот мир, бешено рыская в себе силы, чтобы принять страшную, жестокую правду.
Сумеречное небо прошили и расцветили струи трассеров, где-то вверху, над головами… Все стихло…
Уже в ночи, когда звезды рассыпались по небу, они отползли к краю поля. Лешку сопроводили на последнее свидание с братом. Бойцы, поприсутствовав недолго, вернулись назад и еще долго наблюдали то склонившийся вниз, то устремленный в небо, будто паривший над полем, молчаливый, темный силуэт сидящего на коленях Лехи.
***
Вести о жизни полка быстро проникали во Владик. Когда от гарнизонных девчонок-связисток, когда через офицеров и их жен. Оксанка, всерьез опасающаяся за Волоху, становилась самой оперативной связной. Сначала она еще подъезжала на КПП полка, чтобы перехватить последние новости, но вскоре «старик» дал ей городской телефон одной из офицерских жен. Оксанка быстро обросла новыми знакомыми.
В тот вечер она долго ходила возле телефона, то решаясь звонить Маше, то опять откладывая звонок для поиска каких-то новых слов, объяснений, вступлений. Наконец, присев возле возле него на корточки, она набрала номер.
-Маша, как у тебя дела? – тихим, вопросительным голосом начала она, опять смяв логическую цепочку своего сообщения. Она говорила тоном, не предполагающим ответа, не зная как подступиться к страшному известию.
-Оксана, я все знаю – едва слышно прошептала Маша.
***
В московском аэропорту Машу встретили коллеги её отца. «Всё, больше никаких остановок, на которые уже нет сил. Бежать далеко, от этого ужаса. Туда, где все забудется, всё, что почти началось». Статный мужчина средних лет, в строгом гражданском костюме, встретив её в зале прилета, под руку проводил до машины с затемненными стеклами и гос. номерами. Обессиленная длинным перелетом, едва успевая выбегать туда, где шум турбин заглушал её рыдания, где она, беззвучно сотрясаемая, промочила все платки, с красными, воспаленными глазами теперь провалилась в кожаные сидения чёрного лимузина. Заждавшись, тот рванул со стоянки аэропорта. Блеснув отражателями, шлагбаум взлетел вверх, открывая новый путь.
В косы была вплетена черная косынка, она была молчалива и провожатый, тактично выключив радио, не стал развлекать её дежурным трепом. Он понял ситуацию без слов. Отец просил прокатить её по центру столицы, чтобы развеять грустные мысли. Они проезжали через центр, чтобы вырваться на прямую дорогу к Шереметьево. Маша сидела, всю дорогу повернувшись вполоборота к окну, дабы не конфузить попутчика свои видом, послушно сушила и давила остатки слез, как будто обещала это встревоженному отцу. Ей стало душно, ком, подкативший к горлу, нестерпимой горечью иссушил и воспалил. Нажав клавишу, она приоткрыла окно. Её встретил шумный и теплый вечер выходного дня, Тверская улица, они медленно плыли в толчее машин, почти прижавшись к тротуару. К окну подскочила раскрашенная молодая девчонка на роликовых коньках, с рекламными буклетами. С добродушным лицом, заглядывая внутрь, покатилась вдоль медленно ползущей машины и громко, перекрикивая суету улицы, забрасывала внутрь пестрые, лишние слова. Сопровождающий оторвался от руля, бросив быстрый взгляд на неподвижно сидящую Машу, нажал клавишу стеклоподъемника, черное стекло поползло вверх, скрывая шумы улицы и проявляя отражение её катящихся по щекам слез.
***
-Вы можете позвонить отцу – предложил он Маше, когда она подошла ко входу зоны безопасности полетов, где им предстояло расстаться. Протянул ей радиотелефон.
-Папа, я улетаю через час… - сказала она в трубку – не волнуйся, я помню, кто меня встречает. Я позвоню тебе оттуда.
В трубку врывалась суета Шереметьевского зала вылетов, смешивалась со знакомым и далеким голосом отца, очищенным тысячами километров меди ото всех эмоций, и ставшим прозрачным. Она почти не слышала отца, не могла понять интонаций его голоса, и впервые в жизни испытала напавшую на неё безысходность и силу всех разлук, проснувшихся в это мгновение. Её глаза посетила жестокость, обещающая оградить от изменившего ей мира.
Через час борт KLM, сверкая в первых закатных лучах, уже растворялся в слабооблачном небе и брал курс на Лондон.
***
Лешка после этого долго сам в себе был, боялись трогать его, если разговоры разговаривал, то, как будто, где-то не здесь присутствовал. А потом как-то начальник караула своих на исходе ночи с постов забирал, проходил мимо палатки, а Леха не спит, сидит, улыбается блаженно, смотрит куда-то вверх на звезды и глаза блестят не по-здоровому. У ног автомат валяется. Начкар у него автоматик то и забрал. С тех пор ему уже оружие так и не доверили. Не комиссовали, ничего не сказали. Просто не дали, а он и не брал. Да и поводов брать не было, его быстренько к кухне пристроили. Выделили ему участок - мешками с углем заниматься. Он там и возился, улыбался себе под нос, молчаливым стал, что-то про себя думал наверное, иногда заговаривался. В конце концов к нему привыкли, то ли контуженный, от ли должен просто с братом проститься, а время вылечит. Он не злобился, улыбался, и с ними заговаривал, только речи его какие-то непонятные стали. Лицо его и до этого миловидное было, а тут еще после мешков с углем стали все ресницы и брови чёрные, как подведенные - балерина. И это придавало какую-то ненормальность виду.
Однажды под обстрелом, когда все кинулись к земле и рассредоточились, для контратаки, Лешка вдруг встал и пошел вперед. Насилу выскочили, заломали его к земле. А перед атакой повязали ноги, закинули под кунг.
-Леха, не дергайся, нас жди! – Столяр со свирепым лицом кричал ему простые слова, стараясь чеканить каждый слог, пытаясь понять что же доходит до сознания. Напоследок перед броском намотал остаток веревки на крюк, торчащий под кунгом, чтоб не уползти. Заметив как бойцы резко короткими перебежками вырываются вперед, бросился вслед за ними, стараясь догнать оторвавшегося ото всех вперед Волоху.
…
Когда вернулись назад, Леха так и оставался лежать возле кунга, уставившись в небо. Принесли в плащ палатке кого-то, суетились с перевязкой и шприцами.
-Забрать двоих надо… – доносился до него громкий и нервный голос по рации – один тяжелый.
-Леха, сопровождать Волоху поедешь – распутывая ему ноги, быстро говорил Столяр, мокрый, в поту и возбужденный – не достали их, блин…
Лешка подошел туда, где возле Волохи суетились бойцы. Его аккуратно переложили на носилки, подняв с брезентухи и окровавленных бинтов. Он не стонал, был в шоке.
-Сдашь обоих – говорил командир роты взводному, кивая в сторону Лехи - хватит с нас глупостей и потерь. Врачу так и объясни, пусть что угодно придумает, но назад мы его не возьмем, так и передай. Я знаю тот госпиталь, там врачом воюет нормальный мужик.
Чуть помедлив, видимо вспомнив Захара, сказал напоследок, как отрезал:
-Для матери слишком много, двоих здесь оставить.
***
-Хозяйственная Козловского! – крикнул в трубку дневальный и, кособочась, придерживая на плече автомат, потрусил к шлагбауму. Во двор, поднимая клубы пыли, вкатил Урал с брезентовым кунгом. Машина подрулила к боковому входу здания госпиталя постройки годов пятидесятых.
За рулем оставался сидеть щупленький солдатик, из соседней дверцы показался крепкий офицер, упакованный в камуфляжную форму. Соскочив на землю, оправил форму, повернулся к кабине и подал руки. Из кабины, склонившись к его рукам, выпорхнула Оксанка. Начальник тыловой службы госпиталя капитан Козловский, не лишенный галантности, предложил проводить её к кабинету госпитальной администрации.
-Это самый быстрый путь, найти твоего героя – хрипловато, с присущей ему повелительной улыбкой, сказал он, приглашая следовать за собой.
Козловский имел прозвище «вечного капитана», отражающее нелегкий путь его карьеры. Видимо еще курсантом, проникшись строкой устава требующей «проявлять разумную инициативу» он разрешил себе сверкать всеми гранями самостоятельности. Дважды обмывая майорские звезды, он все-таки скатывался к состоянию устойчивого капитанского равновесия. В делах он был горяч, куда бы ни были они направлены, и только он сумел со всей своей энергией организовать службу тыла, разобрать те «авгиевы конюшни», которые представляли собой ранее внутренние дворы госпиталя и само его убранство. Оксанка, отмечая привлекательную стать «вечного кэпа», было, порывалась взять его под руку, раз уж он вызвался в провожатые и тащил её нелегкую сумку, но порождаемые его напористым маршем турбуленции отпугивали её и внушали строгость поведения.
Они вышли во двор перед центральным входом, заполоненный желтизной теплой и сухой осени. Фасад украшала просторная лестница, взлетающая к широкой веранде первого этажа. Она была обрамлена по краям массивными перилами, которые венчались плоскими вазами, взявшими в полукруг веранду. Мощные плющи, по закрепленным с внешней стороны перил пруткам, струились из ваз к земле. Ближайшие к лестнице лавочки утопали в их зелено-желтом цвете и были наиболее популярны среди недавно еще «тяжелых» бойцов, не покидающих ближнего двора. Остальные уходили на прогулку подальше и терялись среди всё усиливающегося оранжевого листопада, обнажающего черные стволы парка.
Аллеи возле главного входа были довольно оживленным местом. Оксанка, напряженно цепляясь глазами, готовая каждую секунду взорваться бурными эмоциями, вглядывалась, не попадется ли Волоха среди парней, куривших на лавочках и болтающих с медсестрами. Когда взгляд выхватил молодого парня без ноги, холод пробежал в груди. «Врачи смогут ей помочь, смогут всё… надо только убедить или заплатить, сказать, как ей важен человек, которого она здесь ищет» - успокаивала она себя, по мере того как все больше погружаясь в реалии обстановки, готова была разрыдаться от всего, что увидела.
Козловский проводил её до кабинета главного врача.
-Ну, удачи, Оксана Петровна – бросая многозначительный взгляд, бравой походкой он удалился по коридору.
Она остановилась, у запертой двери в кабинет. Бросила сумку и замерла у окна в ожидании его хозяина. Атмосфера госпиталя подавляла её. Хотя девчонки-связистки из гарнизона не сообщали о каких-то тяжелых последствиях, теперь до нее доходило, что всё может быть непросто, и внутренне она готовилась ко всему.
Со стороны лестницы послышался шум шагов, голоса. Два мужчины в зеленых хирургических униформах появились в проеме коридора, на лестнице. Быстро закончив разговор, один из них направился в её сторону. Это был невысокий коренастый мужчина средних лет, с едва уловимой проседью коротко стриженых волос. Лицо выглядело утомленным после ночного дежурства.
-Вы ко мне? – бросая взгляд на Оксану, он поворачивался к двери, открывая её, и распахивая так, чтобы она могла пройти следом. Кабинет выглядел совсем не так, как остальной госпиталь. Мягкие тона штор и коврового покрытия на полу, теплые цвета обоев, проявляемые сквозь просветы домашней ширпотребовской мебели, контрастировали с крашеными стенами коридоров и палат снаружи. Это был одновременно и рабочий кабинет главного врача и комната отдыха старшего медперсонала, где можно было провести время между операциями. Хозяин кабинета включил чайник и подошел к рабочему столу. Еще через минуту, откинувшись на стуле, закрыл глаза, улучая минуту отдыха.
-Проходите, садитесь – вернувшись к делам и сосредоточенно наклоняясь к столу, предложил он место напротив – Александр Александрович, можно просто Сан Саныч, зав.отделением хирургии . По какому вопросу?
Вопрос показался неожиданным для Оксаны. Врач, заметив некоторое замешательство женщины, которую он видел впервые, решил догадаться сам.
-Кто у вас здесь?
Оксанка колебалась, как лучше представиться:
-Между женихом и мужем есть еще кто-то? – уверенно произнесла она, чтобы пресечь любые возможные сомнения.
-Понятно… Раз приехали сюда, то статус не важен – он устало улыбнулся – разместились уже?
-Пока не думала об этом, но, похоже, здесь есть приезжие женщины, наверное, помогут устроиться – она подалась вперед и продолжила - Соколов Владимир поступил к вам в хирургию, еще три недели назад. Мне сказали, что операция прошла удачно – умоляла она всем своим существом наколдовать удачи, ответить что-то обнадеживающее.
С великим вниманием и ожиданием ловила каждый жест хирурга. Она боялась только самых первых слов, остальные стали бы просто этапом их с Волохой неминуемого выздоровления. Сейчас она ощущала всё колдовство этих слов, они не должны были стать приговором. Сан Саныч набрал телефонный номер.
-Настя, у Соколова процедуры закончились? – неспешно бросил он в трубку – хорошо, и еще, узнай, откуда это шприцы такие, которые в руках ломаются – повисла небольшая пауза - Россия? Нет, это страна такая специальная – с досадой махнув рукой, он положил трубку.
-То, что с ним - это серьезно? – осторожно начала Оксанка
-Оперировал его я, помню. Сейчас на поправку идет, но нужно лечение и долгое. Теперь жить так придется, соблюдая меры – он не договорил какие меры, казалось, что вся жизнь станет такой мерой - Какая у него мирная специальность?
Оксанка растерянно посмотрела на врача.
-Да. Какая специальность в 22 года – закуривая, продолжил врач – Надо планировать теперь обучение, труд, надо планировать восстановление, периодически пролечиваться. Надо ответственно обо всём этом подумать. Вы его жена – продолжал он, откидываясь на спинку стула, - всё ещё может состояться хорошо. Раз вы приехали… - он не договорил, показывая всем видом, как надеется на её благоразумие и, вообще, что только вот так на руки он готов выдавать своих пациентов.
Ей уже не терпелось побыстрее увидеть своего Волоху, она порывалась побыстрее найти его, а уж потом расспросить об остальном.
-Левое крыло, третий этаж, на посту у сестры попросите, чтобы проводила – объяснил он, наблюдая её нетерпение и заканчивая разговор.
-Я хочу его забрать – напоследок кинула она врачу, устремившись в отделение.
***
-Девушка, проходите сюда – медсестра показала рукой в направлении палаты и пошла дальше, оставив Оксанку одну. Та неуверенно подошла к дверям и толкнула их…
Пробежав глазами по палате, она остановила взгляд на дальней койке у окна. Он сидел, ссутулившись, край одеяла был накинут поверх больничной пижамы, неподвижно сидя лицом к окну, разглядывал картины двора, парка.
-Волоха! – прошептала она громко, с нарастающим возбуждением в голосе.
От неожиданности он вздрогнул, еще не поворачивая головы. Через мгновение резко повернулся вполоборота и в его глазах застыло изумление.
-Ксюха!? Бог ты мой? Ты? Откуда? – он с удивлением и восторгом пытался приподняться на койке, протягивая к ней руку. Оставшаяся без присмотра палочка-ковылялочка, соскользнула по краю тумбы и обрушилась на пол, задев какие-то металлические плошки. Она быстро скакнула к нему через всю палату и, присев напротив, бросилась в объятия. Еще не веря в реальность происходящего, они так и сидели, крепко обхватив друг друга, привыкая к новому состоянию «вместе».
Наконец он, счастливо повернув голову в сторону, к своим обрадованным и растроганным сослуживцам, проговорил:
-Мужики… мужики, это она!
Оксанка сразу почувствовала себя старой знакомой этих совершенно новых и пока еще непривычных для нее людей.
-Это я! – рисуясь и оглядывая парней, сказала она, подхватила пустую лейку возле цветочных горшков с увядающей зеленью и выбежала наполнять её водой. В дверях столкнулась с медсестрой, проводившей до палаты. Та отпрянула, уступив дорогу. Заметив ликование Оксанки, улыбнулась.
-Всё здорово?
-Напьемся, уй-й-й! - лукаво взвизгнула Ксюха, сжимая кулачки и показывая, как она готова обнять весь мир.
Палата, радостно вздохнув, сдалась на милость прибывшей хозяйке. Пока Ксюха прихорашивалась в туалете и заводила первое знакомство с подоспевшей на подмогу медсестрой Настёной, Волоху экипировали супер новым бритвенным станком, пеной и одеколоном.
-Я б те подарил свои парадные тапки, но ты ж в них не влезешь – комментировал ситуацию в такт общему оживлению Матвеич, его сосед по палате – кашне дай ему – кричал он кому-то - прикид будет, «как учили»!
Ссыпав все в пакет, Волоха, опираясь на палочку, медленно вырулил на траверз комнаты с рукомойниками. С сожалением, не обнаружив нигде по дороге Ксюхи, он погрузился в наведение марафета, разглядывая хорошеющее и молодеющее с каждым движением руки лицо.
***
Она дожидалась его в коридоре, медленно шаркающего обратно в палату. Усадила с собой на кушетку, влезла под руку. Напряжение всех волнений дальней дороги разом навалилось на неё, разбило, наполнило тело тяжестью. Она о чем-то еще говорила, гладила его выбритые скулы, но уже усыпала и сникала.
-Пойдем, прогуляемся, там так чудно и тепло – сказала она ему с участием в голосе – я помогу тебе спуститься.
Одолев три этажа, они вышли на крыльцо.
-Тебя же, наверное, сюда никто и не выводил - спросила она, заметив, как Волоха втягивает свежий теплый воздух, как блестят его глаза от пряных ароматов осени.
Держа его под руку и прижимаясь к плечу, она зажмуривалась и с силой втягивала носом запахи увядающего парка. Её испугала бледность и худоба Волохи: «ничего, я тебя откормлю! Никуда ты больше не денешься из моих лап».
-Я гулял здесь, правда, с крыльца не спускался - ответил Волоха, водя задранной вверх головой по сторонам, и его нос как чувствительная антенна, улавливал дуновения ветерка.
-Сейчас я познакомлю тебя с парком, так хочется туда нырнуть – мягко, на выдохе, произнесла она, слегка подтолкнув его, повела вдоль перил вниз во дворик.
И вот они уже погружались по алее все дальше в парк, забавно собирая туфлями четыре буруна листвы перед собой.
-А Лешку не видела? Он тоже здесь.
-Правда? – с удивлением и радостью воскликнула она - вот здорово!
***
-Я хочу забрать его – настойчиво повторила Ксюха, когда вновь увиделась с врачом.
Он сидел в кабинете, отвлекся от бумаг и вопросительно посмотрел на неё.
-Вы обеспечите ему уход и лечение?
-Я хочу просто вытащить его отсюда и все что нужно обеспечу. А вы мне скажете, что необходимо делать – как всегда, настойчиво Ксюха организовывала процесс - насколько я знаю, его все равно комиссуют. Нужны какие-то формальности?
-Формальности, конечно, есть – начал, было, он, уткнувшись в стол, чертя карандашом по бумаге, потом отбросил его в сторону, внимательно посмотрел на неё. «С такой наводить тень на плетень – только время терять, сама во всем разберется». И бросил в ответ:
- Тут по всякому бывает, не проблема – помолчав, добавил – он проходит курс и его надо завершить. А бумаги я подготовлю.
-Спасибо… - она легко улыбнулась, и протянув руку, положила свою ладонь на его в знак благодарности.
***
Оксанка быстро сдружилась со всем персоналом. Эту дружбу она умело использовала, когда однажды осталась на ночевку с Волохой в выделенной Настёной бытовке. Пролежав всю ночь обнявшись, Волоха не сомкнул глаз. До рассвета, боясь пошевелиться, он следил за её сном. А когда рассвело, упал в откровение:
-Ты меня отогрела. Вот какого тепла мне не хватало, а я всё кутаюсь в пижамы, как дурак – тихо и задумчиво сидя на кушетке в углу, поведал он - наконец, первый раз за все время удалось согреться.
Теперь Оксанка часто выгуливала его в парке, и вообще была активным куратором лечения. Все диагнозы, которые ей удавалось услышать, она обкатывала в консультациях с Настёной и парой добившихся её расположения врачей.
Настёне чрезвычайно льстило такое внимание, она обстоятельно делилась переживаниями своего первого медицинского опыта. Чтобы натренировать Ксюху на уколы, она доверила ей ягодицы Волохи.
-Зажимаешь иглу между пальцами и шлепаешь, вот так – консультировала она упорную Оксанку, собрав мини консилиум у лежащего с приспущенными штанами Волохи. Потешавшаяся поначалу над зрелищем десантура советовала грамотно рассчитать силу шлепка:
-А то знаешь, в основном для шлепков применяются женские попы, так что можешь отыграться – наставляли они Ксюху.
-Матвеич, ты должен рассматривать женскую попу как подарок. А отсюда уже уметь применять – парировала Оксанка, сосредоточенно занимаясь шприцем – вас, умелых, днем с огнем поискать. Мы, между прочим, не только через шлепок внимание ощущаем, нас можно и просто погладить, не пробовал?
Десантура отозвалась дружным хохотом, когда Матвеич изобразил движение в сторону Ксюхиной кормы.
- Э-э-э! Алё! – встрепенулся Волоха, веселясь вместе со всеми, однако, бдительно следя за общей «цензурой отношений» - вы нормального человека враз на уши поставите. Матвеич, я к тебе на свадьбу приеду, и вместе на твоем полигоне тренироваться будем, а на моем полигоне запрет на манёвры! – он мотнул головой в сторону Оксанкиной талии.
Та стояла, повернувшись к окну, и чуть надавливая поршень, на просвет наблюдала за перемещениями жидкости в шприце, научившись уже не обращать внимания на сальные шутки, без которых этот коллектив просто заплесневел бы. Поневоле втянувшись в медицинскую жизнь, она уже подумывала не получить ли такое образование. В её предприимчивой голове зарождались разные варианты «эффективного применения», не радовали только разговоры с медсестрами, отговаривающими её от «почти бесплатной» работы. Однако насовсем с этой мыслью она не рассталась.
***
Недавно укатанная к осенней распутице асфальтовая дорожка вела к большому, просторно раскинувшемуся дубу и, убегая вдаль, терялась, заметаемая листьями среди стволов и кустарника.
Лешка подошел к дубу. Еще на первой неделе пребывания здесь, он вдруг захотел найти друга в этом могучем и красивом дереве. Парк становился не таким одиноким, когда можно ходить на свидания к одному из его обитателей.
-Что, дружище, отдавили тебе ногу этой дорогой? - Лешка пошелушил ладошкой кору дерева – вот так. С нами, людьми, только свяжись. Мы всё себе на благо используем. Так что не повезло тебе в этой жизни, а в следующей можешь стать мной, а я тобой, договорились?
-Эй, гуляка, пошли с нами побродим – вдруг услышал он с перекрестной аллеи знакомые голоса.
По дорожке с палочкой ковылял Волоха, а рядом с ним, всё пытаясь поправить на плечах теплую байковую накидку, шла Оксанка. После ранения Волоха постоянно мерз. Все уже привыкли к его при кроватной тумбе заваленной одеждами на все погоды. Порядок удалось навести только новой хозяйке палаты – Оксанке.
Они прихватили Лешку с собой, поравнявшись со свободной лавочкой, присели. Волоха полез за сигаретами.
-Это уже пятая – косясь на него, проскрипела Ксюха – милый, ты скоро исчерпаешь свой лимит и вечером будешь сильно умолять меня, угрожая будущими подвигами.
-Кис, ты до «стрессов» еще не дочитала, мы же с тобой говорили, что надо учитывать все факторы. Мне курение помогает справиться со стрессом.
Эту находку в борьбе с Оксанкой подбросил Волохе Матвеич, продвинутый малый из десантуры.
-Я дочитаю до «стрессов», но если ты наврал, всё курево пойдет тебе в зачет – пригрозила Ксюха и, обиженно надув губы, уставилась в рябь чуть дрожащих на ветру желтеньких листков. Её глаза постепенно охватывала детская наивность, когда она пыталась фокусировать их на еле уловимых колебаниях осенней аллеи. А аллея там и здесь искрилась проникающими в оранжево-желтый туман листвы бликами солнца. Над всем этим свечением укромного золотого мира, спрятавшего людей, все больше нависала серая свинцовость неба, предвещавшего скорые холода и неумолимые перемены.
-Столяру вот только привет не передала, думала вы здесь все рядом. Его подруга мне деньжат одолжила на дорогу. Сказала, что ждет вестей, а мне и передать нечего. Хоть бы в задницу его ранили и привезли сюда.
-Да, Столяр, наверное, сейчас рейхстаг берет – Волоха погрузился в мысли о покинутых им однополчанах – но в задницу не надо, там важные органы рядом.
-Да уж, у вас все органы важные в заднице. Потому и воюем постоянно – язвительно заметила Ксюха.
-Что в нашем гарнизоне сейчас? Кого видела? - вспоминали они былую жизнь в окрестностях Владика.
-Всё как-то опустело там, жили только мыслями о вас. Как только пришли вести о потерях… – она покачала головой, не находя слов. После паузы продолжила:
-Говорят, «старик» ваш, ну который бывший старший мичман, не выдержал, заявился в полк в форме при всех медалях, схватил за грудки какого то вашего полкана, типа «возвращай парней, а не то не простишь себе». Утихомирили его потом, но у всех на душе тяжело было.
-Да, старик еще в Манчжурии воевал, ему уж сколько лет-то… - вспоминал Лешка – а у вас теперь какие планы? – сменил он тему.
-Я поправлюсь, закабанею – Волоха откидывался на лавочке, распрямляя спину - и в торговый флот подамся. Пару годиков надо позарабатывать, ну а потом Ксюху ожидает «залёт» - он, лукаво улыбнувшись, посмотрел на неё. Она, подперев кулачками подбородок, сидела и смотрела вдаль, и в её безмятежности рождалось: как только они вырвутся отсюда, рок чужой и злой руки навсегда исчезнет из их жизни и состоится всё, что они позволят себе.
-Не ожидал я, что Машка так вот возьмет и уедет – вдруг сорвалось с губ Волохи – как Захар рассказывал – он осторожно покосился на Лешку – так прямо Наташа Ростова.
-Она и есть Наташа Ростова, только современная – о чем-то, подумав про себя, отозвалась Ксюха.
Лешка поднялся с лавки и побрел по листве, по целине парка. Через некоторое время оглянулся, они так и оставались, неподвижно сидеть, обнявшись, среди дождя опадающей листвы, терялись в ней, укрываемые и согреваемые одеялом осени.
***
Неумолимо приближалось время расставания. Оксанка, все больше вникая в процесс лечения, изучив свои обязанности, начинала подготовку к отъезду.
-А ты как, здесь останешься? – спрашивала она Настену, поглядывая на её увеличивающийся живот.
-Поеду к матери, она меня ждет – не отрываясь от сортировки своих бумажек, таблеток и порошков, она рассказывала о планах – говорят, колонна будет формироваться, многих отсюда переведут. Вот и я поеду. Вас проводим и следом мы… – она вздохнула и вышла к палатам.
День отъезда Оксанки и Волохи был грустным. Все настолько привыкли к этой дружной парочке, что почувствовали себя вдруг осиротевшими. Лешка так и запомнил Волоху, стоящего возле «Урала», подпираемого Ксюхой и палочкой с разных сторон, вполоборота повернувшегося, чтобы помахать всем рукой на прощание, с открытой добродушной улыбкой.
«Он опять увидит Тихий океан и мирный город, будто всё это в прошлой жизни, неужели такое бывает, неужели это еще есть…» - печально думал Лешка, провожая взглядом удаляющуюся машину.
В тот день к вечеру стало заметно холодать. В коридорах выдавали теплые байковые пижамы, на стеклах заблестели мелкие капли осеннего дождя. Козловский, наконец, отвоевав у темноты примыкающую к госпиталю часть парка, разукрасил дворик тусклым, но теплым светом фонарей. В свете его огоньков видно было, как усиливаются и вновь ослабевают косые штрихи дождя, да мокрый ветер треплет остатки желто-зеленой листвы.
Лешка стоял прислонившись к стеклу в полумраке опустевшей палаты, и, ни о чем не думая, наблюдал рождающиеся из капель, сползающих по стеклам, новые струйки, удивляясь почему не все они ползут в удобных для них направлениях. Задумывал новые трассы, но капли оказывались хитрее, устремляясь не куда попало, а каждая к своей избранной. Почему-то в каплях он обнаруживал свое одиночество, силясь заставить их ползти в желаемую им сторону, ему показалось, что он научится побеждать свою тоску разумом. «Разум бессилен? Не может так быть». Бесстрастные и простые мысли, словно безмятежные облака, плыли в сознании, обещая, в своё время вернуться обратно с силой цунами.
Кто-то положил сзади руку ему на плечо. Он обернулся.
-Что Лешка, грустишь по теплу? – улыбаясь своей едва заметной улыбкой, его приветствовал Сан Саныч.
-Дежурите сегодня? – бросил Лешка, не желая далеко уходить от своих мыслей.
-Недолго уж вам здесь осталось, скоро поедете по домам, ну, кому домой суждено – не замечая вопроса, продолжал Саныч – да, много изменилось за это лето. Как будто весной в другой стране жил.
-Мы не страну, мы себя поменяли – пробуждаясь и постепенно отгоняя проникшую в него осень, произнес Леха.
-Изменили, значит, что-то одно убили в себе, а другое родили. То, что помогало здесь жить. Наверное, это важнее, а? Как считаешь?
-А зачем… Зачем это всё было. То, что вы вырезали - мясо с осколками – это грязь? Грязь – это страна, а не люди.
-Страна – это мы. Грязь страны – это наша грязь. Плебейство не вырежешь, если мы отравлены им, как нам избежать блевоты и поноса? Вот нас и мутит, и корчит, и плющет. Мы не могли не поскользнуться на дешевке, потому что мы сами еще шваль, мы стоим наших проблем. Кому-то здесь вырезали шваль, вместе с болью, кому-то вместе с куском души. Но как они поедут домой и будут кричать об этом? Их встретят приятные стеклянные глаза, поведут угощать. Они будут сидеть рядом и говорить на разных языках. И ты будешь биться в это безмолвие болтающих, пока не поймешь, что у тебя теперь другой язык. И говоришь ты о другом.
-О чем я говорю? – тихо спросил Леха – я действительно не понимаю, о чем я говорю…
-Просто ты обнаружил на своей шкале деления, мы как градусники без нуля были, бесились, не понимая, кипим или мерзнем. А теперь ты нашел эту шкалу и знаешь где ноль.
-А что такое шкала?.. Что такое ноль?.. Может, я его сто раз проходил? И кипел и мерз, но не понял…
-Ноль? Это та грань чести и достоинства, которые ты нашел. А шкала – это любовь. Любовь как абсолют, как восприятие мира. Кто питает свою слабость – вырастает убогим, ему трудно вырваться из оков агрессии ко всему и защиты ото всех. А ты отпусти себя. Будь свободен, пусть на тебя нападают, они несчастны, потому и кусают. В злых глазах мольба о помощи, разве ты этого не увидел? Это не сила, а страх, страх отлучения от неба, от его любви. Страх никогда не стать свободным.
Лешка стоял, задумчиво глядя в окно. Сбиваемые в косые струи жирные капли на стекле чертили дорожки, преломляя свет редких фонарей. Пространство взгляда заполняли гнущиеся под ветром, редеющие кроны, погружаемые в черноту наступающей ночи.
-Мы заражены чернухой. А ты посвяти себя свободе и силе. Ведь другого выбора все равно нет. Раньше или позже, все равно придешь на этот вокзальчик. Там много народа будет топтаться, и богатые, и бедные, те, которым открылась дорога, открылся путь. Иногда целая жизнь уходит, только чтобы придти в начало пути.
Саныч помолчал немного.
-И ты встретишь там своего Захара, свою связь с тобой он не порвал, просто ты этого еще не видишь. Потому и легче тебе стало - что он простил, и его простили. Так и бывает, пока души не встретились – рыдания, метания. Пустое это все. Отболей, отлиняй дешевой шкурой, полюби людей и мир вокруг, прости их. И небо даст тебе сил. И даст тебе встречу. И ты найдешь свободу, она в тебе, только привалена камнем страха к самому дну.
-Свобода… – тихо промолвил Лешка, глядя в черноту окна, начинающего слабо проявлять отражение их глаз – как я слаб для неё.
***
Наступившее утро было последним днем сборов для выдвигающихся на север подразделений. Колонна машин, сформированная подходившими сюда всю последнюю неделю частями, забирала и госпитальных. Лешка с Матвеичем, увязав рундуки, еще с вечера распрощавшись со всеми, обходили теперь машины, выбирая более свободные, выделенные под «сборную солянку». Наконец, приютились в пустующем пока кузове Урала, покрытого брезентом. Давали то сбор, то отбой. Лешка, решил воспользоваться свободным временем и наведаться на прощание к своему дубу.
Этот великан еще не растерял всех своих листьев. Казалось, это он шел навстречу Лешке. Окружение стройных оголившихся кленов погружало в тишину и покой, создавало вокруг пространство уединения.
Лешка не нашелся что говорить, он просто стоял и слушал звуки леса, звуки этого дуба. Он хотел прочувствовать новое расставание, скинуть возбудившуюся с утра суету далеких сборов. Наконец тишина стала проникать в него, мысли становились прозрачными, превращаясь в тепло, ощущаемое им от дерева. Но какое-то наваждение, вдруг привнесенное из ниоткуда, а может из сердца дерева, стало нарастать и захватывать сознание. Его глаза жестко уперлись в могучий дуб, еще не находя ответа на нежданный вызов природы он понял, что произойдет что-то очень важное.
Возбудившаяся в нем энергия, навеянная деревом, вырвалась непроизвольно словами, удивившими, поразившими его до самых глубин. Он уже не управлял головой, застыв в одном ряду с черными кленами, в свите дуба.
-Захар… это ты? Я понял… – голосом удивленным, но твердым, не оставляющим сомнений, произнес он – Захар, это же ты… как я раньше не понял – то ли говорил, то ли чеканил он слога.
-Ну почему так – почему я нашел тебя тогда, когда должен оставить. Зачем всё так... Захар я ведь должен уехать, мать ждет… Нет, мы вернемся к тебе. Скоро. Дай только добраться до матери и рассказать о нашей встрече. Никто не знает, и никому нет дела, никто и не поверит.
Он еще стоял какое-то время и дышал холодным запахом листвы и земли, не в силах оторваться навсегда. Выходя из парка и устремляясь к машине, Лешка наткнулся на Сан Саныча.
-Саныч, а когда тот дуб большой посадили? – понемногу приходя в себя, бросил Лешка.
-Не при тебе Леха, это точно – весело ответил тот, хлопнув по плечу – давай, удачи тебе до дома добраться. А к нам больше не попадай. Обещай! – махнув на прощание рукой, он быстро удалился в направлении операционных.
Лешка нашел свою машину, где держал место Матвеич. Забрался в кузов и плюхнулся на лавку рядом с другом. Сзади резко прокашливался молодой летёха, с перевязанной грудью.
Машины, наконец, дрогнули, колонна двинулась, то останавливаясь, подстраиваясь, то устремляясь вперед и растягиваясь. Невдалеке от госпиталя вдоль тренировочных полей выводимой на север дивизии двигались еле-еле. На поле сотни новобранцев отрабатывали упражнения с автоматами и примкнутыми штык ножами. «Коли-руби» неслось над головами. «Уралы», натужно гудя на малых скоростях, плыли вдоль выпадающих в присесте бойцов, ощеривающихся штыками, то вскакивающих и убирающих их внутрь строя. Лешка с Матвеичем сидели на задней лавке в кузове и созерцали убегающую дорогу. Какая то машина, обогнав следующую за ними, влезла вплотную к ним. Парни узнали за стеклом машины в кабине Настену, отбывающую рожать, на родину, к своей матери. Её сопровождала одна из молодых врачих. Матвеич обрадовавшись встрече, состроил козью морду, поднял к голове руки, растопырил пальцы и, наклонившись, стал мычать и бодать кабину их машины. Его грозный и шутовской вид враз рассмешил девчонок. Разразившись хохотом в кабине, они стали строить ему морды, оттопыривая уши и высовывая языки.
«Коли-руби» неслось над полем, сзади летёха, прокашлявшись и оглядывая разреженные колонны новобранцев, заполнивших тренировочные поля, сверкающих штыками, утер рукой усы и чуть слышно выдохнул-процедил:
-Ничего, мы еще вернемся…
А из кабины скалились в улыбках и дразнили веселые девичьи морды. Лешка, осознав, что Матвеичу необходима помощь, состроил рога на голове, и начал на пару бодать идущую следом кабину. Заведенный хохотом девах молодой водила, щерясь в улыбке, пришел им на подмогу, громко сигналя какой-то незамысловатый ритм. Через некоторое время, воспользовавшись моментом, уже пошел на обгон. Матвеич вдруг сорвался с места, чтобы суметь докричаться до открытого окна. Леха схватил его за гимнастерку для страховки.
-Настёна, На-стё-на, слышь меня? – орал он что было мочи – девку рожай, девку!
Проводив глазами мощно устремившийся на обгон грузовик, шлепнулся обратно на сиденья, в тоске по еще одному расставанию.
Изгиб дороги открыл панораму дымящей пылью, растянувшейся по степи колонны. Все молча сидели в кузове, уткнувшись в прорву неба и думая каждый о чем-то своем, о новом пути, начинающем сейчас отматывать первые километры, о тех, кто не дотянулся до его порога, о тех, кто ждет их там, дома и непонятно, поймет ли, почувствует их изменившийся шаг.
Очнувшись от транса, Матвеич, запалил сигаретку. Сосредоточенно вглядываясь, куда то в дали горизонта и, видимо, вспоминая еще недавно бурно жившую в его мыслях Настёну, прошептал чуть слышно:
-Хоть бы ты девку родила, гос-спади!
май 2003 Д.И.У.