Мои предки умели читать и писать. По крайней мере, начиная с тех, что жили в Х1Х веке.
Конечно, они не предполагали, что когда-нибудь в конце века двадцатого один белобрысый мальчуган, листая страницы старых фотоальбомов, будет терзаться мыслью: "Ну, почему никто из этих красивых, умных людей не отложил на минутку свои дела, не взял в руки перо и не написал нам в будущее коротенькое письмецо, не рассказал о своей жизни, мечтах, помыслах...?"
Мальчик надеялся, что такое письмо все же есть и, пытаясь отыскать чудесное послание, не раз тайком от старших рылся в заполненных истертыми бумагами ящиках полированного шкафа.
Но письма не было.
Его просто не написали.
А ведь оно могло быть. Тогда б и ему, когда вырастет, было что рассказать о своих предках любопытной дочурке, а той своим детям, а им – своим...
Я и есть тот самый выросший мальчишка, который решил осуществить детскую мечту. Письмо о прошлом я написал себе сам, в надежде, что дойдет оно до будущих потомков, как весточка из прежнего, недоступного им времени.
* * *
В моем кабинете на полке две фотографии: не очень старый, усталый человек с грустными, потухшими глазами – мой тогда уже смертельно больной отец, и дед по отцовской линии - тридцатилетний, интеллигентного вида мужчина в щеголеватых усиках с выправкой офицера Белой гвардии. Когда-нибудь рядом будет и мое фото, хотя сейчас жена шутит: "Ты будешь жить вечно!" Во всяком случае, я пока еще жив, и есть у меня один долг, который достался мне в наследство от этих самых близких мне людей, висит бременем.
Когда я всматриваюсь в родные лица на фотографиях, острее чувствую, что и отец, и дед пронесли через свою жизнь такой же оставшийся им от предков долг, так и не уменьшив его на йоту. Уходя, оставили этот долг мне – своему потомку. Но что мог отец рассказать мне о деде? Как однажды пасмурным октябрьским днем 1937 года, возвратившись из школы, счастливый и гордый впервые повязанным ему пионерским галстуком, услышал от испуганно шептавшихся соседок непонятные детскому уму страшной безысходности слова: «Иван Иваныча забрали...»?
И отец остро чувствовал этот долг, мучился им. Десятилетним пареньком остался Борька круглым сиротой при живой матери, бросившей его на попечение чужих людей в захолустном сибирском городке, ради безбедной, сытой, нарядной жизни театральной актрисы. В августе 1943-го неполных шестнадцати лет Борис сбежал на фронт. А демобилизовавшись в 48-м, вернулся в тот самый городок, к приютившей его когда-то крестной, которую до конца дней почитал как воистину родного человека.
И все же потом в течение всей своей жизни Борис Иванович не позволил себе сказать о бросившей его матери худого слова. Показывая нам с сестрой потертые фотографии, на которых кокетливо улыбалась раскрашенная под Любовь Орлову дама в казавшихся нам безумно старомодных нарядах, отец повторял только одну фразу: "Это ваша бабушка Ирина Петровна." Так и называл официально: «Ирина Петровна». Больше он не говорил ничего. И о ее судьбе мы смогли узнать только из уст нашей матери, которая по секрету рассказала, что баба Ира жива-здорова, работает в Хабаровском театре драмы, у нее новая семья, и даже есть сын (стало быть, наш дядя) от второго мужа - режиссера Гаврилова. Однажды я набрался смелости и спросил, почему бабушка никогда не приезжает к нам в гости, почему мы не поедем к ней и даже не получаем от нее писем? Мама испуганно взглянула на отца, а тот, побледнев, печально улыбнулся и ответил детским четверостишьем: «Лев-отец и львица-мать малыша покинули, мы решили львенка взять и назвали Кинули...». Потом, пряча глаза, встал и ушел курить на балкон. Борис Иванович повидал свою мать только в 1976 году, в окружении новой, чужой ему семьи, когда уже сам смертельно больной преодолел расстояние в пять тысяч километров, чтобы положить руку на крышку ее гроба.
По сути не имея матери, отец боготворил нашего деда. Вечерами, вороша богатую, чудом уцелевшую при обыске и аресте Ивана Ивановича коллекцию фотографий, папа рассказывал нам с сестрой обо всем, что сохранила его цепкая детская память. Тот не открыл сыну многого, просто не успел. Но, точно чувствуя рок, которым было предписано уйти в небытие, Иван Иванович оставил после себя эти фотоальбомы, где год за годом была запечатлена вся его короткая, но яркая биография офицера, топографа, отважного исследователя золотоносного чукотского Севера.
Я не могу забыть тех вечеров и тех рассказов отца. Он всегда терялся, не зная, как ответить на мои бесчисленные вопросы: где жил дед до революции, где учился, служил, работал... Он и сам хотел бы все это знать, но черная метка «враг народа», вычеркнувшая деда из списка достойных памяти на полвека, служила надежным заслоном всякому любопытству. И даже потом, после реабилитации, когда государство спокойно, с присущим ему достоинством сообщило, что Сухарев Иван Иванович был расстрелян по приговору тройки УНКВД г. Новосибирска 13 декабря 1937 года за участие в кадетско-монархическом заговоре, все письма отца в инстанции получали строгие, лаконичные отписки бдительных чинуш: «нет возможности установить», «не сохранилось», «под грифом «секретно».... И отец нес на себе этот крест, не имея сил забыть и не смея помнить это ставшее для него святым имя единственного не предавшего его родного человека.
Спустя двадцать лет после тех ужасных событий "эпохи большого террора", таким же холодным декабрьским днем - тоже 13-го числа - на свет появился я, Игорь Сухарев. А еще через три десятка лет, и тоже 13-го декабря, не стало Сухарева Бориса Ивановича – моего отца. Сама судьба заявляла нам о неразрывной связи поколений, напоминала о долге предков перед потомками.
Я решил оплатить этот долг и за него, и за деда по нравственному счету благодарного сына и внука.
На суд читателей представлена повесть "Злато Ермака".