Приступ атипичной пневмонии, который захлестнул весь мир, задал мне работки. Сначала работки, а потом стал трепать понемногу нервы. Самая животрепещущая проблема встала пред Россией и посмотрела последней прямо в глаза. Россия стала переживать и бояться заразы. Вот — у моей женушки начался кашель, так она стала сразу переживать, а не атипичная ли у нее пневмония. Студенты мои недоумевают, что означает «атипичная» пневмония, разве, мол, есть «типичная» пневмония? Я говорю им, вам придется смириться со всем с этим. Я же смиряюсь. Со всем надо смиряться. Смиряться не надо только с тем, с чем нельзя смириться. В нашей фиговой шараге, к примеру, везде на стенах развешаны цветные гипсовые и пластмассовые барельефы, изображающие пораженные твердым шанкром мужские члены, лица сифилитических младенцев, лица оспяные и т.п. Поражает, изумляет, отвращает это только неискушенных людей. Но потом любой неискушенный смиряется... Можно же с этим смириться? Да, и смиряешься. Перестаешь замечать. Все это должно висеть по стенам, согласно каким-то заветам. Или вот стеклянные трубки-отсосники: один конец засовываешь в какую-нибудь там в сыворотку, а другой — себе в губы; и засасываешь себе. С течением времени забываешь протирать спиртом конец для рта. Отплевываешься от сыворотки, от нативного материала. Ну, нативный материал — материал, что получают от больного. Свежий материал. Кровь там, моча, гной — опять же. Вот, к примеру, колбаса, которую доставляют для анализа, — ее сотрудники наши доедают в обед. «Посев колбасы», понимаешь ли... Светлана Сорокина, к примеру, решила устроить свое ток-шоу на телевизоре — «Основной инстинкт» — с посвящением атипичной пневмонии. И еще один «Основной инстинкт», который я у нее случайно увидел — почти полностью увидел, — вел свою общую речь об проблемах российского потомства. Эти обе темы очень важны; и одна важней другой. Светлана Сорокина говорила факт, что большая часть российского населения живет за чертой бедности. Светлана Сорокина здесь находится в меньшинстве. Я предъявляю своей жене свои репродуктивные права, и моя жена предъявляет мне свои репродуктивные права; и когда мы с ней занимаемся производством будущих налогоплательщиков, солдат, она хочет чего-то, хочет, а чего — она сама не знает. Не понять это ни ей самой, ни мне тем более. «Может быть так, а может быть сяк», — говорит она. Иногда (часто) это меня до чрезвычайности бесит. А вообще она много чего хочет в жизни; и на этот раз знает, чего именно. Она, например, хочет жить в нормальных условиях, не за чертой бедности, а — желательно — за чертой богатства. Хочет жить в такой стране, в таком гражданском обществе, где нет ни бедности, ни сифилиса, ни атипичной пневмонии; где соблюдались бы ее все права, в том числе и — репродуктивные права. Женские репродуктивные права, которые права неотъемлемые ни от какой из женщин. Где можно производить на свет потомство и потомство это со спокойной душой отпускать на улицу, не боясь, что его схватит средь бела дня какой-нибудь маньяк и употребит себе в пищу. Где средний уровень интеллекта по народу был бы выше ста двадцати четырех. Где все уважали бы друг друга, уважали бы права друг друга — в том числе, права репродуктивные. На данный момент, в данный исторический период страна наша переживает демографический кризис. Государственность укреплена, вертикаль власти выровнена, но смертность превышает рождаемость, средний русский мужчина не доживает и до шестидесяти лет, почти все пьют и колются, солдаты бегут и стреляют, женщины не рожают, потому что ущемлены их репродуктивные права. У Светланы Сорокиной тоже ведь что-то случилось с ее собственными репродуктивными правами, они как ущемлены, она не может толком родить. Как и у Алены Апиной что-то случилось с репродуктивными правами, но она нашла выход, воспользовавшись услугами специалистов по репродуктивному здоровью. И суррогатной матери. Каждая семья должна рожать на свет две целых шесть десятых ребенка, чтоб преодолеть спад русского населения. А сколько сейчас детей в детских домах? А сколько бездомных, беспризорных?.. Полно! Полно детей на улицах, с кашей ешь, а в семьях вот страдают, что детей нет. Такая, значит, шизофреническая ситуация.
Но все затмила атипичная пневмония, эта чума двадцать первого века. Атипичная пневмония отвлекла внимание людей даже от нового сенсационного альбома Маши Распутиной и ее скандальных отношений с Филиппом Киркоровым. От сифилиса умирают гораздо меньше людей, чем от атипичной пневмонии. От сифилиса сейчас невозможно умереть. Собираются снимать даже кино про атипичную пневмонию. Интересно, снимали ли когда-нибудь кино про сифилис?.. Да, снимали, как говорил мне один сотрудник, который сечет в кине и в литературе, — снимал какой-то Джон Уотерс еще лет двадцать, что ли, назад.
...Так, полкубика антигена, полкубика свежей, свежей сыворотки, физраствор... и в термостат.
— Дорогая Светлана Сорокина! — говорю я Светлане Сорокиной и растираю ее плечи, затянутые в цветастый шелк, мну в кулаке шелк этот. Она молчит.
Меня возбуждает ее лицо. Красивое лицо. Потому что правильное. Я бросаю мять уже измятый шелк, переношу левую ладонь к левому боку лица Светланы Сорокиной, а правую ладонь к правому боку лица Светланы Сорокиной. И затискиваю мягкие, теплые щеки Светланы Сорокиной. Припадаю своими губами к накрашенным ее губам и целую их, заодно слизывая с них помаду. Помаду с каким-то херовым привкусом.
Она почему-то все молчит. Глаза ее уставились в одну точку, пустые, и будто нарисованы слабой акварелью. Светлана Сорокина никак не отвечает на мои бурные ласки. Хоть бы руку подняла и мне на плечо в ответ или благодарно положила. Лицо ее сохраняет ничего не выражающее выражение. Я начинаю легко так впадать в смущение.
— Любимая... любимая... и о боже мой... господи... — жарко шепчу я. Расстегиваю ей блузку.
Я предъявляю свои репродуктивные права, как гражданин. Как член общества, как человек, как тело.
Со всего размаху вонзаю свой напряженный язык между ее белоснежных зубов, зубов-жемчужинок. Хозяйничаю у нее там во рту вовсю — добрых две минуты. Говорят, женщины это любят. Мацаю ей шею, ухи, волосы, плечи, сиськи. Блузка ее ниспадывает на пол. Пуговицы по полу раскатываются. Светлана Сорокина сидит как монумент, совсем не реагирует, не подает совсем никаких признаков. Только еле слышно дышит, дышит и моргает. Я суечусь вокруг нее, пытаюсь пробудить, возбудить, сделать с ней хотя б что-нибудь. Так проходит некоторое время.
— Господи! — не выдерживаю я. — Ну же! Ну!.. Хотя б скажи что-нибудь! Скажи, что ты обычно говоришь в своем телевизоре! Назови несколько терминов, порассуждай своим голосом о чем-нибудь умном! Возмутись чем-нибудь! Поори! Подвигайся, как ты обычно двигаешься в своем телевизоре! Дай мне интервью! Заяви! Ну! Хотя б что-нибудь! Где твоя уверенность! Давай просто жить! Просто жить и любить друг друга страстно, нежно, несмотря ни на что, забыв обо всем! Ты слышишь?.. Ты слышишь, как играет музыка?..
Затыкаюсь.
Снимаю с нее, как с женского манекена, черный лифчик, продернутый весь какой-то непонятной арматурой. Лифчик с грохотом летит куда-то вниз и навсегда пропадает. Открываются груди небольших размеров. Обычные женские груди, ну обычные, что про них можно сказать? Ординарные молочные железы, которыми вскармливают потомство, а в свободное от вскармливания время они служат телесным украшением любой женщины. Я поднимаю осторожно одну грудь (левую), она теплая, как подмышкой тепло. Начинаю сосать сосок (для чего сосок и предназначен даже по своему названию — для сосания), покусывать там, ну и все такое. Потом переключаюсь на правую грудь (массирую левую). Потом снова на левую (массирую правую). И т.д.
— А-а-ах!!! — сося, говорю я краем рта.
Я на мгновение прерываюсь, чтоб задуматься. Может быть, не стоит так париться насчет того, нравятся ли ей все эти дела? Чё переживать? Как будто других проблем нет. А атипичная пневмония? Атипичная пневмония — вот это проблема, из-за которой действительно стоит греть голову и метаться в тревоге. Или — глобальное потепление. Или — участие России в послевоенном обустройстве Ирака.
Может, как раз Светлана Сорокина таким необычным способом и показывает, что ей нравится? Нет, очень навряд ли. Это нечеловеческий такой какой-то способ. Мне он не нравится совсем. Люди удовольствие так не выказывают. Рыбы — может быть. Черепахи...
Может, Светлана Сорокина больная?..
...Может, просто получать мне удовольствие и на Светлану Сорокину насрать?.. Но я так не могу, мне нужен предо мной и подо мной живой человек, который был бы живым, шевелился бы, базарил там бы чего-то, кряхтел, сопел, стонал, двигался, теребил, трогал... По-моему, это очень естественное желанье, чтобы отдавать и получать, сотрудничать во время совокупления, во время коитуса. Когда ты предъявляешь свои репродуктивные права, то желаешь получить на полную катушку. Если имеешь права — то с какой стати их зарывать в землю, пусть даже и наполовину? Я здоровый человек, молодой сравнительно еще, репродуктивного возраста, не труположец, не садист...
Да, я хочу Светлану Сорокину, но она своим сейчас поведением все портит.
Мне думается: ведь права — это же и обязанности одновременно. Предъявляешь свои репродуктивные права, будь готов исполнять и обязанности. Любишь медок, понимаешь ли, люби и холодок. Будь готов, ежели чего, лизать задницу, жевать сопли, рожать сквозь боль и выворот прямой кишки, платить суррогатной матери.
Хочу Светлану Сорокину, она мне очень нравится (она женщина репродуктивного возраста), но не нравится мне ее холодное, отчужденное, никакое поведение. Какое противоречие во мне. Она полнейшая бревёшка. Что мне делать дальше?
Я задавался этим вопросом в голове, в то время переливая комплемент из пробирки в пробирку. И — пожалуйста, как и следовало ожидать, пролил комплемент на стол. Комплемент начал немедленно проедать старое дерево. Я чертыхнулся, схватил тряпку и ею комплемент прибил — насмерть.
— Ффу... пронесло... — выдохнул я, кинул мертвую тряпку в мусорку.
На этот раз.
Гипериммунизация, типа, морских свинок воловьими эритроцитами.
Проходил мой день. Моя мысль постепенно рождалась под крышей черепной коробки, круглилась, пока не становилась идеальным шаром. За завтраком я рассеянно вертел в своих беглых пальцах вилочный инструмент. Потом мои пальцы судорожно жевали утреннюю газету, один из уголков которой я не замедлил смочить хорошим глотком черного кофе. Жена глядела на меня с другого конца стола сентябрем.
Будни кусались, как цены на некоторые товары.
Я облачался в белоснежный хлопчатобумажный халат, который незамедлительно принимался томно, безжизненно свисать с моего голодающего тела, и брался за работу. Я бродил по лаборатории, сталкивался с сотрудниками, смотрел в окно, освещал руки ложным светом, освежал лицо мятным лосьоном. Обстановка моего рабочего места была строга и предсказуема: микроскоп бинокулярный, пузырьки с красителями, штативы с пробирками, спиртовка и т.д. Я брал чашки Петри — на этот раз на их питательной среде было посеяно выжатое колбасных частей, останки людских десертов, супов.
На летучке скопище наших работников кинуло жребий. Доедать суп — рассольник — досталось мне. Десерт в виде мусса выпал Маргарите Львовне, которую я, кстати, несколько лет назад трахал.
Ах, воспоминания!.. Был тогда вечер романтический, который я провел с Марго, и ночь, и утро, и день. Перед вечером, в сумерках, в фирменной кондитерской, которая заделана в подвал нашего учреждения, я купил специальный торт — на поверхности его была особым кулинарным способом нанесена съедобная микрофотография риккетсии Провачека в эдакой «психоделической» расцветке; а по бокам торта плясали всевозможные мармеладные шигеллы, хламидии и т.д. Качество исполнения было потрясающим. Дорогой торт. В другом магазине приобрел вино кодру урожая 1987 года.
И Марго пришла. И мы с ней сели. И все съели. И выпили. И плясали. И разговаривали. И любили друг друга...
Утром с бодуна она решила рассказать мне историю из своей жизни:
— На одном занятии со студентами, — рассказывала она мне с кухонной табуретке в то время, как я, сосредоточившись к ней спиной, варил кофе, — мне — совершенно некстати — захотелось в туалет. Но, черт возьми, на занятии этом была очень важная контрольная — и я просто не могла отлучиться. Я мучилась, но терпела. Мочевой пузырь мой раздувался и взывал. Но — Бог видит все и Бог милостив: занятие наконец кончилось, и наступила перемена. Поэтому возникла возможность для меня посетить наконец-то женскую уборную, и я сей возможностью незамедлительно воспользовалась. Но как только я оказалась в уборной, я с изумлением заметила, что столь привычная обстановка ее изменилась: там стоял мужчина в черном костюме, курил сигарету, сбрасывая пепел на голубой кафельный пол и окутывая себя клубами сизого дыма. Я изумлялась до потери пульса, глядя на него: волосы у мужчины были густы, напомажены и зачесаны на черепе наверх; массивная небритая нижняя челюсть смотрела подбородком-глазом вниз, глаза его, зеленого цвета, в свою очередь, смотрели изучающе на меня, прищурились, время от времени смыкали веки со слишком, типа, длинными ресницами. Вдруг меня пронзила радость-догадка: «Он здесь, чтобы заняться случайным сексом с первой попавшейся ****ью!». Томное чувство захватило все мое существо, подхватило откуда-то снизу мои наливные груди и меня на грудях понесло куда-то... Я ощутила отсутствие ног и стала медленно, недоуменно оседать на кафельный туалетный пол. Мужчина узрел это, моментально расправился со своей сигаретой, отбросил ее от себя и ринулся ко мне, простирая мужественные волосатые руки на подхват моего тела-бревна, тела-теста, которое в тот момент уже ни на что не годилось и ничего не могло поделать. Твердые пальцы мужчины получили в свое полное распоряжение мою спину и остановили процесс моего падения. Я глядела вверх, высматривая лицо мужчины, наслаждалась видом каждой его черточки, морщинки, поры, прыщика, волоска... Со мной творилось что-то невероятное... «Вы спасли меня», — прошептала я, мушки забегали у меня перед глазами, мурашки забегали во всех местах и... я отключилась. Очнулась я через мгновение на все том же кафельном полу в луже собственной мочи и полном одиночестве.
— Кофе будешь?
...Ну, а что там со Светланой Сорокиной? Надо принимать относительно ее какое-то решение. Надо урегулировать в конце концов — этот конфликт... Сейчас, сейчас, только надо отыскать свою голову, где разыгрывается такая личная драма. (Вообще я точно принадлежу к таким людям, которые подобны римским домам и виллам с их простыми и гладкими фасадами, с окнами, закрытыми от яркого солнца ставнями, но где в полумраке внутренних помещений идут празднества. Никаких сомнений. С наукой не поспоришь.)
Итак, я хочу выебать ее, Светлану Сорокину. Я чувствую в себе и в низу живота это желание: репродуктивные права мои требуют, чтобы я их предъявил. Вот сидит она, как неживая. Все, хватит! Завязываю с попытками завязать с ней душевный секс. Оттрахать ее, изнасиловать — и дело, как говорится, с концом.
Юбку с нее — долой; и трусы долой. Укладываю Светлану Сорокину на кровать. Только я уж снарядился ей вставить, как тут в нашу сладострастную келью, в нашу развратную конуру заваливает — заваливает Савик Шустер! Да не просто Савик Шустер, а голый Савик Шустер, совершенно голый, с преогромною красною елдою — циклопическая залупа вздымается выше вывернутого наружу пупа. С трохантерным индексом, свидетельствующим о его сильной половой конституции. С потной злобной харей. Господи, мне аж страшно сделалось, как только я увидал эту его морду. Очень жуткая морда. Как будто щас убивать будет. У меня с испугу молниеносно опадает член: происходит острое расстройство эрекционной составляющей копулятивного цикла.
Савик Шустер даром времени не теряет.
Он подбегает к кровати и начинает меня своими волосатыми кулачищами гвоздить по разным местам. Старается попадать по печени. Очень больно. Я ору и извиваюсь на Светлане Сорокиной, как уж на сковородке. Выдавливаю из Светланы Сорокиной ее последний воздух. А Савик Шустер — ***рит, хуярит и хуярит, причем все совершенно молча. В душном воздухе раздаются мои маты и звуки ударов по кроткой моей плоти, но я ни того, ни другого не слышу. В ответ я наконец вцепляюсь Савику Шустеру в хуило. На ощупь это что-то очень твердое, железобетонное, каменноугольное. И тут происходит невероятное — хуило, маслянисто-легко отделившись вместе с яйцами от прочего Савика Шустера, остается у меня руке. Я просто совсем немножечко потянул, а он вот оторвался. Я вскрикиваю. Я взвизгиваю, как напуганная девочка. Савик Шустер кончает тут ****ить меня, замирает на месте, обмякает и сваливается на пол, как мешок с говном. На его бездыханное тело я кидаю оторвавшийся хуй его, эту здоровую, теперь уж совсем бесполезную, рукоятку; хуй гремит как батон сервелата. Савик Шустер теперь никогда и никому не сможет предъявить свои репродуктивные права.
Победа!..
Тяжело, громко, часто дышу. Чувствую почему-то чуть ли не смертельную усталость. Валюсь на кровать и подползаю к Светлане Сорокиной. Еще одно средство, еще одно средство можно попробовать... С трудом переворачиваю ее на живот: на это у меня уходит, похоже, не меньше часа. Гляжу на ее гладкую бледную жопу. Слышал в «Сексе в большом городе», что женщины просто с ума сходят от анальной стимуляции пальцем. На пределе своих сил засовываю Светлане Сорокиной мизинец в жопу... Не двигаюсь. Так и засыпаю с пальцем в ее жопе.
Подключившись таким образом к матрице, оказываюсь в своем ненастоящем кабинете. На столе стоит тарелка с холодным рассольником. Вместо салфеток — набросаны вырезки всевозможных статей Семена Новопрудского. «Бабушка Рива... Может быть, это... следний шанс за формой разгля... содержание... этом, возможно, была главная причина внешне неудачной личной жизни моей мамы, воспитавшей меня в одиночку, — она просто н... смогла найти мужчину, котор... соответствовал бы масшт... ичности, тонкост... ушевной организа... ород, по-европейски сверкающий огнями бутиков и казино...», — бросаются мне в глаза печатные слова. Сажусь, беру ложку и начинаю рассольник есть. Собственные мои слезы послужат мне солью. Вытираю губы бабушкой Ривой. Чувствую мрачность выражения своего лица.