Страшное слово - война. Особенно для тех, которые ее пережили, перенесли. И еще более для тех, кто в ней потерял своих родных, близких, друзей. Та война забрала много жизней, почти нет семьи, у которой не было бы жертв.
И неважно, что враги упорно утверждают - не было никаких 6000000 уничтоженных евреев…
Все родные отца погибли в Минском гетто. Всю жизнь он искал хоть какие-нибудь следы, память. Так и не нашел...
Для меня война началась неожиданно. Внезапно поползли какие-то страшные слухи. Отец с матерью срочно приехали в детский лагерь и срочно увезли с собой…
Сборы, слезы, слухи, отдаленные взрывы, отзвуки канонады, проносящиеся над нами в небе самолеты. Потом отец в военной форме с ружьем на ремне. Мой отец военный – герой. Но почему же он оставляет нас? Как военный, он прошел без очереди и среди массы узлов, чемоданов, людей, кричащих, мечущихся и рыдающих, провел нас на огромную баржу из-под соли. Мы с трудом расселись на наших узлах в душном и пропитанном испарениями соли трюме баржи в ожидании, когда нас тросом присоединят к буксиру.
Отец стоял на берегу пристани. Стройный, сильный, красивый с выбивающимся из-под пилотки чубом.
-Мой отец, когда я еще увижу тебя?
Я очень гордился, что нас провожает настоящий солдат: собранный, решительный. Он-то уж покажет этим проклятым немцам!
Что и как было с отцом, я точно не знаю, он очень мало говорил об этом. И ни слова о своем пленении у немцев. Все воспоминания собраны отрывочно, большей частью уже после его кончины.
НА ПОЧТАМТЕ В ОСТИИ
Пожилой, седой, бритый мужчина пристально смотрит на обернувшегося к нему бородатого человека в очках. Они, как в оцепенении или как в замедленной киносъемке, оценивают друг друга. Непонимание, удивление и в то же время предчувствие чего-то необычного отражается на напряженных лицах. Легкое движение: один к другому, и опять – остановка.
-Он или не он? Не может быть!… Но до чего же знакомое лицо… Неужели это все же он?!.
В 1980 году меня послали от Сохнута в Италию работать с «прямиками». Прямики – советские евреи, которые через Вену, а потом через Италию, по израильским визам пытались проникнуть в разные страны: Америку, Канаду, Южную Африку, Австралию и пр. Эти похождения, вернее, ожидание на разрешение въезда, у них занимали до года и более. А пока они жили в Италии: Ладисполи и Остии. Я был в Остии, курортном приморском пригороде Рима, и в отличие от других посланцев, вообще не пробовал даже соблазнять их Израилем.
Читал им лекции, рассказывал о жизни, проводил массовые сеансы гипноза, рисуя им живые картины моего прекрасного Израиля.
Вначале я случайно встретил семью бывших соседей по Речице. Кажется, Дубровские. Я встретил их вторую дочь, с семьей: муж и двое высоких крепких парней. Радость была неподдельной, и я старался им помочь, чем только мог.
Мы много вспоминали о Речице, о наших родных, о той жизни.
Я захватил с собою кое-какие врачебные инструменты: для измерения артериального давления, градусники, стетоскоп, неврологический молоточек, отоскоп и пр. Все это было у меня всегда под рукой в большом кожаном портфеле.
Я стоял на почтамте в очереди, чтобы наклеить марки и отослать накопившиеся письма. Вокруг в основном были «русские» люди, разговаривавшие на их языке. Меня некоторые из них знали. Вдруг подходит какой-то мужчина, вероятно, бухарский еврей, и начинает рассказывать, что его жена в очень тяжелом положении, чрезвычайно высокое давление. Итальянские врачи не облегчили ее состояния, и, может быть, я соглашусь осмотреть ее и помочь. Моя очередь приближается к окошечку кассы, мужчина все объясняет мне, я был в напряжении.
И вдруг сзади из очереди крик: «Додик!»
Я тогда мужчина 43-х лет, довольно стройный и с окладистой, темной бородой. На голове - вязаная кипа, по поводу которой офицер безопасности из Израиля убеждал меня сменить хотя бы на каскет из-за множества палестинцев, заводнявших русско-арабский базарчик на берегу моря. Простые итальянцы из-за нее принимали меня за какого-то важного представителя Ватикана.
Те тоже (различить!) носили розовые вязаные кипы, только лица их были выбриты…
И вдруг сдержанный крик из почтовой очереди: «Додик!»
Так всегда звали моего отца. И даже уже взрослым дети его звали «дядя Додик». По спине пробежали мурашки. Я понял, что кто-то зовет именно меня именем отца. Обернулся и увидел в очереди седого человека среднего роста, который показался мне совершенно незнакомым.
Все это происходило в доли секунды. Когда я повернулся к нему, на его напряженном лице вдруг выразилось облегчение и он, бросившись ко мне, продолжал:
«Эрик! Ты же Эрик… Как же похож на отца. Я вначале даже испугался. Ведь Додик давно уже умер, а я его вижу сейчас наяву, правда.., в очках и с бородой…»
-Зяма!..
Мы бросились друг к другу, крепко обнялись, расцеловались у всех на глазах, слезы застилали наши глаза. Это оказался речичанин Зяма Дриц, друг отца, с которым они работали в деревне, в столовой, чтобы содержать семьи...
Я разрываюсь на части: там беда, надо помочь женщине в гипертоническом кризе, а тут – друг отца. Зяма слышал обращение мужа больной и тут же сказал, чтобы я продолжал делать то, что нужно, он же будет со мною.
Скорым ходом, бросая отдельные фразы на ходу, мы добрались до какой-то съемной квартиры. На низкой тахте лежала полная пожилая женщина в полусознательном состоянии. Когда я измерил давление, цифры были: 240 на 140. Лекарства, которые дали итальянские врачи, ей вовсе не помогали. У меня никаких медикаментов не было. Но нужно было спасать человека. Туго перетянул ей обе ноги жгутами из полотенец, иглой стал выпускать венозную кровь (кровопускание)…
С Б-жьей помощью мне удалось ее спасти.
Зяма все время был возле меня.
Они с женою ждали разрешения на въезд в Австралию к дочери...
Встреча с Зямой была уготована мне В-вышним только для одной цели. Как я уже говорил, я ничего не знал о военном прошлом отца, как-то мимоходом услышал, когда они шептались с матерью, что, вроде бы, отец был в плену.
Еврею, побывавшему в плену у немцев, обычно был один конец через СМЕРШ (Смерть Шпионам!) – расстрел. Как отец попал в плен, как выжил, как потом остался в живых в советских лапах, все это было покрыто сплошным туманом.
Оказалось, что Зяма тоже был в плену. С отцом они были друзьями, несколько лет работали в деревенской столовой, единственные там евреи.
Немало чарок выпили вместе, немало чего вспоминали из общей судьбы. Все немногое, что я знаю – из коротких рассказов Зямы из Речицы...