Глава X
Игровое литературное действие
В окно заглянуло белое и ясное утро, такое чистое, как вымы-тое дождем сено, над которым взошло соломенное солнце. Заурядное утро в шелухе. Подсолнечник, растущий в пыльном поле грез, плыву-щих в тихой заводи. Утреннее запястье нового дня.
Станкевич проснулся, вышел в коридор и, легонько хлопнув дверью, сразу вышел на кухню. Его привлек необычный запах, и его ноздри, вдохнувшие едкой горечи, раздулись, словно кузнечные меха. Кухня была такой же чистой, как утро. За день до этих событий Зябли-кову убрали в 55-ю, а части кошки и нож выбросили в мусоропровод. Тронутые такой неожиданной смертью, жильцы даже прослезились, собрали весь мусор, валявшийся на полу, и выкинули его вместе с кошкой. Беклемишев попытался собрать части убитого животного, чтобы сделать из него чучело, но у него ничего из этого не вышло. Так в мусоропровод полетели бусы кишок, якорьки лап, полосатые дуги хвоста и мягкая голова, завернутая в тучи серой шерсти.
Станкевич бросился к плите и выключил газ под черной каст-рюлей. Потом он открыл крышку и чуть не задохнулся, потому что на дне лежали расплавленные за ночь кости. Трудно было представить себе более мерзкий запах. Станкевич сразу догадался, что кто-то по-ставил варить с вечера бульон и лег спать, забыв про него.
– Кто же это мог быть? – мелькнуло у него в голове.
Он постучался к Беклемишеву и слегка подтолкнул дверь. Та открылась, и Станкевич увидел Ирокеза, спящего на горе собственных изобретений, завернутого в прожженное одеяло. Рядом в лукошке ле-жали сушеные грибы и наклюнувшиеся яйца гагар, покрашенные в разные цвета, как пасхальные. Джамаля в комнате не было. Не на пол-ную громкость работали радио и телевизор. Фен гудел неподалеку от включенного утюга и горящего фонарика, освещающего карту место-рождений изумрудов. Беклемишев мирно спал в наушниках, которые съехали ему на щеки, и сновидения его витали в воздухе, украшаемые тускло блестящей лысиной. Станкевич не сразу решил, что делать. Он уже собирался уйти и тихонько прикрыть за собой дверь, но в этот самый момент Беклемишев открыл глаза.
– Ой, я хотел заснуть покрепче, но ничего не получается. Что-то не спится мне.
– Почему ты спишь в наушниках? – спросил Станкевич.
– Чтобы не терять время и учить французский.
Беклемишев вытащил из-под себя ручку и листок и начал что-то строчить.
– Что ты пишешь?
– Не мешай. Я записываю свой сон. Всё, что успел увидеть и запомнить. На этот раз новая таблица альфа аминокислот, приснив-шаяся на французском языке. – Беклемишев писал и говорил одновре-менно. – Понимаешь, я давно думал о Менделееве. Что он открыл кроме своей таблицы? Ничего, потому что был порядочным бездель-ником. Он только ел и спал, но ему повезло. Оказывается, чтобы при-думать что-то гениальное, нужно просто лечь спать, а потом проснуть-ся и в один миг стать известным.
– А я думаю, что гением можно стать только, если тебя закро-ют в тюрьме за десятью засовами и скажут: "Пока не придумаешь, не выпустим", – сказал Станкевич. – Человеку захочется на свободу, и он придумает то, что нужно. Изобретения часто становятся плодами при-нуждения или угрозы смерти, конечно, в том случае, если собственной тюрьмой не становится одиночество.
Беклемишев не слушал его. Он писал и говорил о своем:
– Возьмем Кольриджа. Чудесный поэт, но, оказавшись в твор-ческой депрессии, не знал, что делать, до тех пор, пока не лег спать. Во сне ему приснилась поэма из двухсот строк, в которой совершенней-шим языком рассказывалось о дворце Чингиз-Хана. Проснувшись, он успел записать всего пятьдесят строчек, потому что кто-то постучал в дверь и отвлек его.
Станкевич вспомнил, зачем пришел, и постарался быть крат-ким:
– Там на кухне чей-то суп сгорел.
Беклемишев начал громко ругаться:
– Вот так беспамятные люди! Кто же это мог проморгать?! Сначала поставят варить, а потом забывают. Садятся за карты, за пиво, за книгу. Мясо жалко. Кстати, куда исчез мой суп-набор?
Беклемишев начал судорожно искать его среди своих вещей, перебирая свитера, вырезки-руководства по хатха-йоге, мечети из спи-чек, фотографии друзей и родственников, носки Джамаля, мельхиоро-вые ложки, астрологические прогнозы на этот год, сувениры, приве-зенные из Кении, а также финифть, киноварь, билеты в кино и ассиг-нации прошлых веков всех стран мира. Он поднял незаконченную таб-лицу альфа аминокислот, потом вскочил, без тапочек выбежал на кух-ню и узнал свою обуглившуюся кастрюлю. Впечатленный увиденным, Беклемишев радикально изменился, и "траур" в применении к его на-строению – это мягко сказано. Его лицо выражало больше, чем траур. Печаль в мажоре в синей окантовке кухонных стен, как шахматная фигура без места, за которую второпях взялся неспособный ученик. Когда губы дергаются – это траур, который нельзя скрыть. Но с Бек-лемишевым было совсем по-другому. У него от волнения ярче забле-стела лысина. Она загорелась и ослепила Станкевича, который стоял неприкаянный и узкий в плечах, словно тоненькая свечка, освещаю-щая яркий костер скорби.
Беклемишеву захотелось отмыть кастрюлю, чтобы ее сияние снова контрастировало с сумрачностью железных ручек. Станкевич глянул в его глаза и сразу понял, что они лучше, чем начищенная каст-рюля, влажные, мягкие, красивые, внушающие радость спутники души Беклемишева. Посмотришь в них и всё. Счастья больше не нужно, по-тому что оно уже здесь, неотвратимое и близкое. Счастье и фиалковые глаза похожи друг на друга, потому что они цветут на равных правах.
– Пойдем, я дам тебе терку, – предложил Станкевич, чтобы развеселить Беклемишева. Последний, как был босиком, так и пошел за Станкевичем по коридору в 49-ю комнату. Пока Вова искал терку, Беклемишев осматривался по сторонам в поисках изюминки, которая могла проникнуть в привычный декор. Ему не пришлось долго искать, и он нашел ее: белый лист, лежащий на кровати и исписанный с двух сторон мелким почерком.
– Неужели это опять заметки, оставленные Бурлаковым? –спросил Беклемишев.
– Нет, это я пишу. Моя первая проба пера, – признался Стан-кевич.
– Ты, в самом деле, писатель? Я этому раньше не верил. А ну-ка, как ты пишешь!?
Беклемишев поднес к свету листок и прочитал всё, что там было написано:
"У Ивана Петровича случались приступы. Сначала всё было, как обычно, когда он садился на лавку, и помет налипал к его выпук-лым лоснящимся штанам. Привычный вздох по поводу отдохновения, а потом он посмотрел на бредущих старушек и на дрожащие на ветру качели. Шляпа вдруг слетела с его головы и понеслась по мокрой до-роге, чтобы стать колесом-юлой. А он сказал: "Моя шляпа – швейная машина, штопающая дорогу". Он знал, что приступ приближался, теп-лый и неотвратимый.
Сложно. Всё вокруг Ивана Петровича становилось чрезвычай-но сложно. А, вот оно! Носок выползает из ботинка и ползет прямо по лужам. Носок с нитками наизнанку. Метла для слез. Ручки везде, у неба, у дверей подъездов, у заборов, у песка. Ветка, будто песочная ручка, которую поднимает дворник. Воздух начинает хрустеть, и песок проваливается под чьими-то шагами. Это кто-то выносит мусор своих надежд. Всё так же уверенно по улице шныряют лица, стойкие, в смо-ле из земли. Черное взрывается и говорит: "За мной! Только за мной!" Небо – в мухобойку, детский грибок – в перевернутый стакан. Всё это мизерикордия сердца, стелющая коврами из зеленых лент травы. Аритмия блаженства, когда думаешь о липовом цвете, лежа в холод-ной ванне сугроба. Воспламеняющиеся в памяти обрывки помогают переносить тяжесть асфальта и завязших в него ворон, которые непре-станно оглядываются. Их блестящие черные крылья сохнут на ветру и испаряются прямо на глазах. Клюв мира выклевывает крылья, как кру-пу из узкой щели. Стелется поземка из брошенных и растраченных слов. Вихрь подхватывает всё и, извиваясь меж одетых мрачным уб-ранством сучьев, ползет вверх к макушкам деревьев, где растут иголь-чатые астры и единственный желтый акроклиниум. Мизерикордия сердца в лавке и блямбах на облезших червоточинах коричневой крас-ки. Воздух семенит отпечатками пальцев, и даже зрачки запечатаны сетчатым и вязким. Всё время приходится извиваться вокруг чужих пальцев, тростей ног, звуков и легких шагов. Небо искрится улетаю-щими воронами. Это шляпа напугала их, катящаяся шляпа, ветренное колесо головных судорог.
Иван Петрович очнулся мертвым».
– Странное послание. О чем это? – спросил Беклемишев, когда закончил читать.
– Это я описал свою прогулку по городу и приступ. Я не знаю, как писать правильно. Я просто тренируюсь.
– Ну, ничего. Мы всё исправим и научим тебя выражать свои мысли.
Беклемишев уже забыл о необходимой терке.
– Но ведь книги бывают разные, – продолжал Станкевич. –Книги вроде домов. Бывают деревянные срубы, а бывают целые двор-цы с изящными контрфорсами мыслей. Главное, лепить и строить, но не торопиться. Книги не любят спешки. Нужно медленно делать раз-воды, аркады из слов и не мостить нетесанных бревен. Не нужно небе-ленных стен. Буквы специально созданы для того, чтобы стать совер-шенством. Они стонут без красоты.
После этого замечания Беклемишеву ничего не оставалось, как подумать, что Станкевич сошел с ума.
– Мне кажется, что ты пишешь неправильно. Давай карточную колоду. Сейчас мы всё исправим, – сказал Славик.
Станкевич удивился, но колоду принес.
– Зачем она тебе?
– Конечно, играть. Только не в карты, а в литературу. Давай свой рассказ и ручку. Снимаем первую карту. Валет червей. Отлично! На свободном месте на карте пишем первую фразу твоего рассказа: "У Ивана Петровича случались приступы". Хорошо. Берем вторую карту. Шестерка бубей. Пишем вторую фразу: "Когда он садился на лавку".
Станкевич смотрел во все глаза, как Беклемишев издевается над колодой и его рассказом. На каждой карте он надписал более-менее значимое сочетание слов, а потом перемешал колоду и восклик-нул:
– Сейчас мы увидим настоящую литературу. Следи за тем, как будет складываться сюжет.
Беклемишев доставал по одной карте, выкладывал их на стол и читал уже новый, перемешанный рассказ. Его содержание изменя-лось у них на глазах чудесным образом. У Беклемишева "вихрь под-хватывал всё к выпуклым штанам", и "носок выползал из ботинка, чтобы стать колесом-юлой". Иван Петрович умирал в начале и воскре-сал в кульминации рассказа. Станкевич не узнавал своего пера. Он начинал открывать для себя новое искусство литературного шулерст-ва.
Беклемишев прочел все карты и разложил их на столе рядами, а потом принялся читать рассказ заново по диагонали, задом наперед, крест-накрест, по вертикали и по горизонтали. Слова оставались теми же самыми, а сюжет изменялся. Когда Беклемишеву наскучила эта игра, он начал гадать рассказом. В его руках дамы сходились с коро-лями в странных словосочетаниях. В своем новом имидже Ирокез по-ходил на заправскую гадалку с горящей лысиной и добрыми глазами, подернутыми хитрецой. Клото, Лахесис и Атропос в новом лице в единственном числе, он раскладывал пасьянс за пасьянсом, сначала "трилистник" и "египетскую пирамиду", потом "македонскую фалан-гу", "полумесяц", "красные и черные", "брюнетку и блондинку", "фа-воритку", "котильон", заканчивая пасьянсом "Анны Алексеевны", но не один из них не сошелся.
– Я же говорил, что ты неправильно пишешь, – сказал наконец Беклемишев, когда совсем выбился из сил.
– Что же мне делать? Как нужно излагать свои мысли?
– Если хочешь написать хорошую книгу, возьми две извест-ных тебе хороших книги и сделай из них одну свою, – посоветовал Беклемишев. – При таком раскладе точно не ошибешься. Всё будет по правилам, и никто тебя не упрекнет в невежестве.
Станкевич задумался над этим всерьез. Он сидел на кровати и от напряжения постоянно чесал голову, точно в ней завелись вши.
– Не ломай голову. Давай лучше поговорим о чем-нибудь ве-селом. Расскажи, как ты поселился в общежитие, – сказал Беклемишев и принял удобную позу за столом, чтобы лучше слышать Станкевича.
– Что там рассказывать?! Как будто ты сам не знаешь, как это случается? Сначала меня определили в 94-ю комнату, но когда я туда зашел с полным чемоданом книг, меня сразу усадили за стол пить вод-ку. Там было много людей, но я разговаривал чаще всего с тем парнем, на котором была рваная рубашка, измазанная мелом. В этой комнате я прожил ровно три дня. Я ни разу не видел своих соседей-студентов трезвыми. Они пили круглосуточно, и бутылки грудами стояли на по-лу, оставляя только свободные тропки, ведущие к кроватям.
– Ерунда! Послушай, как дело было со мной! Я сам удивля-юсь, как выдержал всё это.
Беклемишев начал свое длинное повествование, а Станкевич, сидящий на кровати, слушал его, время от времени почесывая затылок и посмеиваясь невпопад. Оказалось, что сначала Беклемишева посели-ли в 36-ю, но когда он зашел туда во второй раз, то увидел, что его чемодан стоит уже в коридоре. Из комнаты кто-то вышел и откровенно сказал ему, что он здесь уже не живет. Беклемишев начал ругаться, но его оппонентами оказались арабами, а с ними ругаться бесполезно, потому что горячая кровь в таких случаях всегда дает знать о себе. После скоротечной перебранки южане впали в ярость и оторвали руч-ку от собственной двери, а потом порвали на себе одежду и встали перед Ирокезом в угрожающих позах. В Беклемишева полетели ножи и топорики, но он стойко выдержал нападение. После легкой пере-стрелки он взял в руки свой коричневый чемодан и со спокойным сердцем пошел дальше. Постучавшись к комендантше, он нашел в ней свою спасительницу, которая за деньги определила его в комнату но-мер 125 на последнем этаже рядом с выходом на чердак. Когда он пришел на новое место жительства, то к своей величайшей радости обнаружил перед собой открытую и пустую комнату. Несмотря на то, что дверь висела на одной петле, а зеленые обои были исписаны углем, жуткая веселье завладело его душой. Наконец-то после долгих иска-ний он нашел себе пристанище. В комнате стояла кровать и тумбочка, и Беклемишев хотел прилечь на металлическую сетку, чтобы отдох-нуть, но в этот момент пришли какие-то студенты и опередили его. Они забрали всю оставшуюся мебель, и он остался стоять рядом с зияющим окном без стекол и черным углублением в полу, где преды-дущие жильцы жгли ночные костры в надежде согреться. Здесь, в этом скромном жилище, он чувствовал себя как дома, но всё равно взял свой чемодан и пошел дальше в поисках счастья и земной удачи. В следующий раз Беклемишеву дали 57-ю комнату на пятом этаже. По слухам, там проживала одинокая женщина, которая редко появлялась в этой комнате, потому что давно закончила университет и, имея не-скольких мужей и детей, скиталась по разным квартирам. Беклемишев долго искал ее по всему городу, а потом вызвал ее в суд с единствен-ной целью встретиться, но та не явилась. Никто не мог сказать, где она бродит. Тогда Ирокез взял Сабурова и Посошко в понятые, и они со-обща выломали дверь, чтобы наконец проникнуть в таинственную комнату. Беклемишев стоял, грыз перьевую ручку, деловито составляя опись изъятых вещей: шампунь, чай, полбутылки подсолнечного мас-ла, три пары колготок. Бутылку водку не внесли в список, а распили на месте, чтобы отпраздновать поселение. Посошко и Сабуров присвоили себе новенькую колоду карт, потом расписались под списком, свалили все вещи в пододеяльники и простыни, связали их узлами и стащили на первый этаж в камеру хранения. На лестнице им случайно встрети-лась та женщина, которую они так долго искали. Она только что вер-нулась из Ялты и поднималась по ступенькам, довольная проведенным отпуском. Увидев пьяных понятых, она с улыбкой посмотрела на свернутые узлы с вещами и, не узнав их, пошла в свою пустую комна-ту. Беклемишев опознал женщину по фотографии, которую внес в опись, но он не сказал своим сообщникам, что это была она.
Наконец отгремели бурные события и скандалы, и Беклеми-шева поселили в 51-ю, где, однако, он обжился не сразу. Сначала он поставил дверь, которую снял в 125-й комнате. Там она всё равно ви-села на одной петле, а тут он ее приладил надежно и вставил замок. Первую неделю Беклемишев спал на холодной металлической сетке, обедал на фанерном ящике, но потом с берегов Мертвого моря явился Джамаль с томиком Лермонтова в левой руке. И тогда всё началось. Они побелили потолок, покрасили оконные рамы и пол, чтобы запахом краски заморить тараканов. Потом Беклемишев устроил рейды по дру-гим этажам и балконам. За короткое время ему удалось раздобыть ку-чу вещей. Иногда он приносил украденные сковородки с шипящей на них картошкой или кастрюли с кипящим бульоном. Сушащиеся на чужих балконах коврики, паласы, покрывала и матрасы перекочевали к нему в комнату. Фикус Беклемишев взял в подъезде одного из сосед-них домов, салатные занавески срезал ножом в аудитории университе-та. Там же на втором этаже стоял обелиск, посвященный воинам, по-гибшим во время войны. Беклемишев не растерялся, снял белую дер-матиновую накидку с плеча деревянного солдата и оббил ей дверь сво-ей комнаты, ловко орудуя молотком. Во время работы гвоздики часто выпадали из его толстых пальцев. Лихорадка поселения закончилась только тогда, когда он попросил Джамаля помочь ему вытащить из медпункта университета полированный стол на круглых ножках. Они его удачно спустили со второго этажа через окно и несли через весь город до самого общежития на руках вдвоем, потому что стол не зала-зил ни в один трамвай.
Станкевич не смог дослушать рассказ Беклемишева до конца. Из-под кровати, на которой он сидел, раздался чудовищный грохот, и белые тапочки Станкевича утонули в мутной луже. Беклемишев сразу решил узнать, в чем дело, и тогда они вместе, стукаясь лбами, полезли под кровать, чтобы через секунду вытащить оттуда трехлитровую бан-ку, завернутую в мокрое одеяло. Беклемишев потянул носом.
– Да это же брага взорвалась! – воскликнул он.
Зелье шумно бурлило, и перепуганный Станкевич сразу дога-дался, что это был последний подарок погибшего Бурлакова.