Я хочу подарить тебе то, чего нет у меня, потому что дарю это на словах.
Возьми, вот синяя рыбка моей неискренности.
В обмен на зеленую рыбку твоего отсутствия.
И, может быть, пергаментные веки, сгоревшие на только что вылупившемся солнце, залепят это отсутствие жадным пластырем.
А еще- может быть эти буквы, эти смешные черные тараканчики выползут за меня, вместо меня, может быть, всунутся под холодный танк, который давит нас в нашем же собственном, до смерти обжитом, мире. Который давит нас без нас, потому что адресаты выбыли сразу изо всех стран. Всех слов. И всех океанов.
И иногда я готов поверить, что мы живем только ради этих созвучий, этих выстроенных сгнившими паровозами букв, которые милосердно кормят нашу скучную плоть. Наши самоходные трупы, до рвоты влюбленные в красоту. Красоту, которую ест синяя рыбка моих усталых глаз. Зеленая рыбка твоих перепачканных брусникой пальцев.
Иногда я хочу вскрыть вены своему скриптору, чтобы тот засох чужой березой, черно-белой, как фотографии, которые я не видел.
Которые видеть не хочу.
И которые, значит, – увижу. И узнаю, что синяя рыбка светлее зеленой на черно-белой земле. А зеленая – ярче синей. На разорванном, испарившемся льду.
А помнишь? Мясные обезьяны плясали разухабисто и дули в отверстия афро-украинских духовых, деревянных, как мой язык. Пустых, как моя неприспособленная к червячной жизни голова. Мне было жаль себя, а мясные обезьяны плясали. И дули. И синяя рыбка текла из моего тяжелого воздуха в твой сгоревший в чужих баллонах кислород. А зеленая просто плавала, улыбаясь одними губами.
Солнце вынырнуло из разрубленного неожиданной шашкой серого брюха вечной зимы, раскрасило мои и твои щеки горячим свекольником и ушло за маковым молоком.
Свекла и молоко… От этого может быть плохо. А от всего прочего – обязательно будет.
Лязгнули двери, круглые, как вагонные колеса, и я снова заснул.
Я снова проснулся.
И так будет еще какое-то время, пока секунды не перестанут царапать мои глаза.
Пока деревянные кубики-листья не застынут рафинадом, полностью растворенным в перенасыщенном мною растворе жизни. Пока синяя рыбка на ухватится за зеленую видимость зеленого хвоста зеленой рыбки, а зеленая не вопьется молочными, как одуванчик, зубами, в синюю дымку вместо синего хвоста синей рыбки.
А тогда…
Что ж тогда и выяснится, на ком ездил лихой скриптор.
В чьей голове заварился слабый березовый чай с обломками наших улыбок.
Тогда вскроется лед.
Которым покрыта вся Арктика.
Вся Антарктида.
Который не тает даже в ворованном, раскаленном кофейнике.
Лед, которым можно порезаться.
Но не серьезно, а так, чтобы написать на запястье что-нибудь временное.
Что-то забавное.
Несерьезное.
Например: «Все пройдет».
Или: «Смерть ради смеха».
Или: «Смертию смерть поправ»...
Или: «Синяя рыбка. Зеленая рыбка.»
А когда рубцы засохнут и смоются соленым айраном чьей-то спермы и чьих-то слёз, останется только солнце, горькое, как грейпфрут.
В разорванном пополам чужом горизонте, размазанном под счастливо закончившимся днем.
Еще одним днем вечности, в которой мы вместе, как синяя рыбка. И зеленая рыбка. Которые никогда не догонят друг друга.