Глава IX
Состояние слезящегося Вагнера
Зябликова поигрывала на арфе, которую прислала ей матушка вместе с последней посылкой полтавской картошки и лука-порея. Сама достопочтенная maman не попала в элиту гобоистов и укротителей укулеле и даже не смогла стать балериной из-за своих слоновых, воло-сатых ног, но всё-таки не оставила искусство и работала буфетчицей в драмтеатре, восхищенно обслуживая гримеров и билетеров. Татьяна Зябликова пошла дальше и на радость матери-горемыке уже подавала большие надежды, хотя в первый раз увидела арфу только неделю на-зад. Она легко освоила нотную азбуку. Совсем недавно она считала бекар мелкой болотной птичкой, а диез – героем одного из романов Сервантеса, напористым кабальеро, обольстившим молодую крестьян-ку и, в конце концов, женившимся на пышной и расторопной торговке пряностями, которая впоследствии влюбилась в погонщика мулов ме-стного сеньора. Обычная испанская история о несчастной трагической любви и море, в котором целыми днями купаются дети рыбаков и лан-гольеров. Если раньше, едва услышав слово "бемоль", Зябликова вска-кивала со стула и звучно хлопала неожиданно вылетевшую из платя-ного шкафа бабочку, то теперь она умело применяла пиццикато и ан-дантино, вольты и басовые ключи. Когда два бородатых грузчика, по-игрывая бицепсами и цветными якорьками наколок, торжественно внесли арфу в 52-ю комнату, Симонова поставила начинающему рап-соду ультиматум:
– Инструмент ставить некуда. Выбирай! Или арфа или кро-вать!
И тогда Зябликова, не раздумывая, отвергла кровать, которую грузчики незамедлительно вынесли из комнаты и скрылись с ней в неизвестном направлении. Теперь Зябликова ночевала на коврике под сенью арфы, прикрываясь от холода нотными тетрадями. Она редко расставалась с инструментом и увлеченно музицировала. Красная по-ловая тряпка, застрявшая в ветвях качающегося за окном тополя, ди-рижировала ей, и ветер рвался в комнату сквозь невидимые щели неза-клеенных рам, подпевая дискантом.
Света Симонова хлопнула по столу сковородкой, на которой лежал королевский завтрак: глазастая яичница и гороховая каша. Зяб-ликова не заметила ее прихода, потому что была увлечена сольфед-жио. Сверив ноты, она почесала где-то под юбкой, звучно испустила газы и принялась играть. Симонова солила яичницу, наблюдая за об-гоняющими друг друга пальцами Зябликовой, которые путались в зо-лотистых струнах. Порой ее пальцы застывали в странных позах. Они бегали и на ходу показывали фиги и фигуры, обозначающие у алкого-ликов поллитра, у американцев – всё в порядке, у русских – колодец. Проворные пальцы рисовали в воздухе знаки согласия, свободы, рабо-лепия, полового сношения, символы, обозначающие различные поро-ды животных и попытки притормозить мигающее на повороте такси. Зябликова махала руками, точно занималась восточными единоборст-вами, щелкала пальцами, подзывая официанта, накладывала их друг на друга кольцом и крестиком, изображая страшные заклинания полине-зийских аборигенов. Она играла страстно, и арфа стонала, задумчиво покачивая в воздухе завитками оборванных струн, но Зябликову это не смущало, ведь она знала, что какие-то подлецы изорвали Паганини все струны, но тот сыграл всю программу концерта на одной приме и да-же, как говорили некоторые очевидцы, после выступления сказал:
– Спасибо, друзья! Сегодня мне игралось необычайно легко. Пальцы мои бегали, словно не ведая струн, движимые талантом и вдохновением.
Мелодия арфы проникала даже в пересоленную яичницу. Эта была симфония дисгармоничного оркестра, стаккато ног, скачущих через три ступеньки, болтовня нетерпеливых клаксонов на перекрестке у сломанного светофора и хрустальное перестукивание пивных стака-нов. Стаккато стаканов в подстаканнике, словом, какофония, завязан-ная на бантик. Мелодия разыгралась в центре мироздания, а Зябликова стала ее перводвигателем. Ткачиха, сидящая у станка с позолоченными пружинами, жемчужина, затерявшаяся в перипетиях заплесневелых клоак и корок.
На столике лежало зеркальце, в котором отражался подборо-док Симоновой и незакрытый флакон с лаком. Молекулы ацетона раз-летались по всей комнате.
– Закрой лак. У меня голова болит, – сказала Симонова.
– Ой, я же хотела ногти покрасить! – Зябликова вскочила со стула и бросилась к желтоватому флакону. Ей нужно было красить ногти, потому что она считалась воспитанной.
– Где он?
– Кто он? – спросила Симонова, и дуги ее бровей стали удив-ленными волосатыми радугами.
– Я про Бурлакова. Куда они его дели?
– Пока мы курили на кухне, Фоменко рассказал, что Бурлако-ва затащили в 55-ю комнату. С его волос капала блевотина, а вялые руки волочились по полу.
Лак окрасил Зябликовой палец. Это был неловкий мазок ху-дожника, которого подтолкнули.
– Фу! Как мерзостно ты выражаешься, – сказала Зябликова и вытерла сопли тыльной стороной ладони. – Холодно сегодня, пожало-валась она, а потом шмыгнула носом. – Досадно, что maman мне не прислала манто или вот это... на голову... а, вспомнила, ландо. Ну, ко-нечно, ландо! Как я могла такое забыть!? Пора пробовать яичницу.
Зябликова ткнула вилкой, попробовала и тут же выплюнула все обратно.
– Не плюйся за столом, – сказала Симонова. – Эта яичница приготовлена по венгерскому рецепту, а венгры, как известно, любят солененькое. Они солят даже клубнику.
– Я расхотела яичницу. Она, правда, оригинальная. К тому же настоящий венгерский рецепт. Главное, что я ее попробовала и теперь расскажу maman, что ела натуральную глазунью по-венгерски. А во-обще-то эти мадьяры противные. Они вечно поют и танцуют свой ду-рацкий чардаш.
Зябликова ткнула горох.
– Эта каша по-андалузски, – сказала Симонова. – Она развива-ет музыкальный слух.
Услышав такие слова, Зябликова начала поспешно поглощать размазню, приговаривая:
– Мне нужно есть андалузские блюда, ведь я –аристократичный ребенок с видами на гениальность. Ты ешь яичницу, а я буду кашу, ведь я – музыкальный ребенок. Maman удивится, когда узнает, что я ела такое роскошное блюдо. – Зябликова съела всё и вы-скоблила сковородку. – А вот теперь, когда я пожрала, я чувствую в себе силы музицировать.
Она села и заиграла, не замечая лопанья истощенных струн и ухода Симоновой, которая поехала на ночь к друзьям художникам. Пришел Гоблин и заорал: "Еще секунда такой музыки, и вы найдете меня в коридоре мертвым!", но Зябликова его не заметила, потому что нашла огромный мир внутри мира, и этот новый порядок состоял из ее пальцев, покачивающейся арфы, сломанных ногтей, нотных тетрадей с репризами и без реприз и визжащей атональностью арфы без принци-пов и приличий, лишенной чувства самолюбия и необходимости пить пльзеньское пиво, инструмент рвущихся рук и нервов, воплощенный в струнах и рельефной раме. Музыка колыхалась в такт с красной тряп-кой за окном, и Зябликова качалась вместе с ней, как бурый планктон своего собственного счастья. Арфе становилось плохо, и она начинала рыгать и мочеиспускать музыкой. Слезящаяся арфа в музее тараканьих надежд, стоящая на дне сосуда, где живут мелкие паучки. О мокричная арфа, дающая силы, содрогающаяся от муравьиных ударов хлопающих дверей, за которыми остается тиканье бегущего будильника в закулис-ном хлюпанье голодных присосок с перьями! Всегда мокричное, ар-фозное, тараканье-плиточное безумие в недрах стационарного абсурда, где царит хромая муза с воспаленным румянцем на щеках. Арфизм – это всего-навсего арфический онанизм, так же как литература – фал-лическая писанина, потому что ручка похожа на писающий фаллос. Евнух не может стать писателем, и когда я говорю: "Я хочу писать", нужно еще определить, в каком месте поставить ударение, ведь глав-ное состоит в том, чтобы правильно ударить, но зачем? А затем, чтобы изнасиловать музу, а потом дефенестрировать ее и сжечь, потому что муза всегда слишком чистая и опрятная, но на самом деле она никогда не бывает настоящей. Она обманчиво надувает щеки, маскируется, жеманится, поджимает брови, когда нужно их опускать, и за это ее нужно убить. Муза всегда хитрая. Ее нервы сотканы из мочи художни-ков и архитекторов. Муза несовершенна, ведь в любую секунду она может сбросить кожу и уползти, оставив испаряющийся след на мок-рой траве. Проклятая муза бисексуальна, ибо она не чтит полов и раз-личий. Она готова спать с каждым, кто ее захочет, развратная шлюха! Арфически-мокричная муза с искусственным пенисом из шариковой ручки! Арфохореографическая обладательница хорея, хореи, архея, орхидеи и инвалидного кресла-качалки! Муза – владелица скромных антропометрических форм, урезанных до размеров культяпок, кото-рыми она без конца бравирует. Безглазая, мозгоплоскостная, беспо-щадная Каллипсо с тремя рядами раскладных зубов, подтачиваемая неуемным творческим эхинококком! Она пожирает и художника и его творения, рожденные в результате примитивного несварения желудка.
За окном прозвучал гудок проезжающей машины. Зябликова бросила арфу (та долго замолкала), сделала три реверанса на все сто-роны света кроме севера и бросилась к окну, на ходу пританцовывая мазурку.
– Я так и думала! Это мой суженый приехал за мной. Мы с ним пойдем под венец, а потом в варьете.
Она прильнула к стеклу, и ее расплющившийся нос побелел от легкого давления на кончик. За окном висел развевающийся фантом покойной Коробейниковой.
– Так это и есть та муза, которой я служила?!
Ринувшись к двери, Зябликова по пути столкнула арфу, и та грохнулась на пол. Рама с треском раскололась, а струны лопнули и зазвенели плаксиво и дисгармонично возгласом неприятно удивленной толпы. Одна из струн, свернувшись, взметнулась вверх и повисла на люстре, лениво раскачиваясь. Зябликова не обратила внимания на крах арфы, потому что муза теперь звучала где-то внутри ее, звенела в ла-биринтах мягких извивающихся кишок. Татьяна больше не нуждалась в арфе и превратилась в фонтанирующего Стравинского, сама стала музой с пальцами, обрезанными смычком из конского волоса.
Она выбежала из комнаты и оказалась на кухне. За окном ви-села ночь, и Зябликова от страха напевала сарабанду. Рядом с мусором стоял грозный, грозовой и грандиозно-одиозный Валик. Он грозил огромным ножом, к лезвию которого прилипла ржавчина, стуча им по бетонному полу. Бим-бом. Бим-бом. Эти странные звуки тамбурина стали прелюдией к удивительной симфонии, которая начала непроиз-вольно рождаться внутри Зябликовой. Валентин стоял, одетый только в коричневые колготки, сползшие набок, тело цвета предгрозового неба. Он продолжал выстукивать дробь мясническим ножом, и симфо-ния Зябликовой набирала силу, издавая тревожные ноты крещендо. К кухонному полу прижалась серая кошка, которая наблюдала за под-крадывающимся к ней ребенком. Валик обошел стороной лениво ми-гающего хищника и неожиданно вступил правой ногой в гнилое меси-во. Оно глухо хлюпнуло, и Зябликова поняла, что это концовка прелю-дии.
Валентин схватил пассивное животное за хвост и потащил за собой. Кошка принялась мяукать (в кишках Зябликовой вступили кларнеты и ситары; акцентированный фа-диез; крещендо). Лезвие но-жа взлетело дирижерской палочкой и, блеснув в воздухе, отрубило кошачью голову, которая свободно покатилась по полу, выплевывая кровь (литавры усилились до боли в барабанных перепонках; задрожал тяжелый бардовый занавес). Кошачье тело вырвалось из рук Валика и завальсировало в конвульсиях, поливая кухонный пол красным (фуги, в которых лидируют скрипки и виолончели; пальцы музыкантов не-терпеливо-скоростные, и от этого в животе у Зябликовой начинается пучение). Кровавый гейзер забрызгал Валику колготки (орган оседлал шизофреник с красной повязкой на бедре). Валентин поднял с пола кошачью голову, но та вырвалась у него из рук и глухо ударила о бе-тонные плиты (цимбалы и фагот на октаву ниже, чем положено). Он небрежно вытер липкую руку о голый живот. Это ему понравилось, и он подошел к обезглавленному телу, сел на корточки и начал рисовать у себя на лице иероглифы, макая пальцы в стынущую кровь (кишки Зябликовой загудели; вступили тромбоны, самостоятельно поигрывая пистонами).
Татьяна, страдающая музыкальностью и метеоризмом, про-должала слушать чудную симфонию, навеянную ножом, иероглифиче-ским Валиком и кошкой, разложенной по частям. Психоделический авангард в духе выковырянных глаз и ампутированного хвоста. В пол-ную мощь играли когтистые флейты, шерстистые саксофоны, усатые контрабасы, альты с глистами, ползающими под верхней декой, скрипки с четырьмя лапами и подушечками для протирания смычка. Это была музыка, стилизованная под пищеварительную систему Зяб-ликовой, аранжированная ее желчью. Валик склонился и взрезал но-жом брюхо, из которого поспешно вывалились кишки. Отбросив нож, он запустил пальцы поглубже и выгреб внутренности, распуская их в воздухе, как ожерелья. Грянул симфоническо-анатомический финал. Напряглись все инструменты и органы. Шестнадцатые и тридцать вто-рые ноты побежали по полу, развевая флажками.
– Фу, как омерзительно такое искусство! – только теперь со-образила Зябликова и тотчас услышала за спиной булькающие голоса. Она начала терять равновесие и превратилась в ту самую музу, бли-стающую ампутированными крылышками и порами, слезящимися мертвым Вагнером. Две смутные тени скользнули над Зябликовой, и ее прямая кишка, выполненная в форме свирели, испражнилась наве-ки.