Белая ленточка.
В детстве я больше всего не любила, когда мне вместе с сестрой приходилось перебирать картошку в погребе. Картошки прорастали коленчатыми ростками и были похожи на отвратительных толстых пауков с фиолетовыми ногами. Картошки лежали в большом деревянном ящике, в самом углу погреба, друг на дружке, как попало, обнимаясь мохнатыми лапами. И эти лапы мы с сестрой должны были отщипывать и складывать в ведро. Между картошек встречались толстые мокрицы, которые быстро убегали внутрь этой паучьей кучи. А на самом дне ящика иногда можно даже было увидеть черных и длинных жуков с рогами на голове и с раздвоенным хвостом, со множеством коротких лап по бокам. Тело у них было скорпионье - в черном и блестящем панцире. Ну, мне так казалось. На самом деле они были крохотные, но тогда казались мне просто чудовищно большими. Я в такие минуты истошно орала из погреба, что меня доедают скорпионы, а сестра жалась к лестнице и жалобно посматривала наверх зелеными от ужаса глазами. Она была молчуньей, и мне приходилось орать за нас двоих. Мать наклонялась над погребом, свесив полную руку вниз, молча грозила пальцем, и мы вновь принимались за дело.
Я старалась представить себе, что вся эта коричневая куча - ни что иное, как гора сокровищ в пещере Сим-Сим. Что это и не щупальца картошечьи вовсе, а алмазные россыпи поверх золотых слитков. Я закрывала глаза и делала оставшуюся работу вслепую. Когда не видишь, куда лезут твои пальцы, то и не страшно, даже вот ни капельки не страаааааааашно. А вся живность, как я к радости своей обнаружила, убегала до того, как я поднимала картофелину для экзекуции. В конце концов картошку мы очищали полностью и, вылезши из погреба, чувствовали себя так же, как, наверное, чувствовал Одиссей, когда возвращался к родным берегам. Мама нас хвалила и густо мазала белый хлеб с хрустящей корочкой шоколадным маслом, в знак поощрения за выполенную работу. Масло было вкусное и пахло шоколадом и соседской девочкой Людой двух лет.
Погреб был для меня не просто местом хранения солений-варений и картошки, он был чем-то ужасным, он казался жилищем монстров, крыс, змей и всяческих других тварей. По ночам, когда я придумывала страшные казни для двоюродного братца Юрки, надоевшего мне до чертиков, я представляла, как я его туда бы посадила дней на пять, а еще лучше на пять лет, и чтобы он ел там одну паучью картошку. Я себе рисовала, как он будет жалобно просить меня из погреба дать ему бутерброд с шоколадным маслом. Но я бы ни за что не дала. Я бы громко жевала, аппетитно причмокивая, и советовала бы ему не тратить силы на разговоры. Вот! Юрка был вредным и очень опасным. Никогда он не делился ничем, хотя порой из его карманов высовывались толстые конфеты в ярких фантиках. Как бы жалобно я не просила откусить один маленький кусочек от его конфеты, Юрка никогда не разрешал.
Однажды к нам приехали гости из города – мамины друзья по работе со своими детьми - мальчиком Геной в клетчатых брючках и девочкой Леной, в капроновом белом платье, как у куклы. Я гордо повела их на улицу погулять. С завистью поглядывая на девочку в полупрозрачном сказочном платье, я представляла, что если бы у меня было такое же, я бы, непременно, пошла показать его бабке Агаше, которая подарила мне белую ленточку. Смешно... подарила мне, стриженной наголо девочке, белую атласную ленточку. Отрасти, говорит, себе косу и заплети в нее эту ленточку. Я пообещала тогда ей и себе, что больше не позволю матери состригать мои волосы под ноль и буду отращивать косу, потому что ведь у меня теперь была белая ленточка.
Бабке Агаше ужас как понравилось бы это белое платье.
Девочка Лена шла впереди меня и словно бы не понимала, какое сокровище было на неё надето. Она даже зацепилась за ворота одной из оборок, и сердце моё чуть было не разорвалось от страха за облик белого ее сокровища. Глядя, как Лена небрежно потянула подол, я не выдержала и, подскочив одним прыжком к воротам, освободила её- бережно, словно выполнила какую-то миссию. Платье все еще было цело. Тут из кустов вдруг выскочил Юрка и, с очень подозрительно доброй миной, предложил городским ребятам сочный абрикос. Лицо у Юрки было до такой степени приторное в этот миг, лишь в глазах играл какой-то странный огонек, что это заставило меня и насторожиться, и отвлечься одновременно.
Абрикос лежал на его ладони, налитый солнечным соком, и так аппетитно поглядывал на нас, что я невольно протянула руку, по которой Юрка сразу же хлестанул свободной пятернею. Больно. Отдернув руку и глядя на ненавистного братца гневными глазами, я поняла - что-то с этим абрикосом не так. Я не успела забить тревогу и словно во сне увидела абрикос, исчезнувший во рту городского мальчика Гены, не пожелавшего поделиться ни со мной, ни с собственной сестрой.
Я смотрела не на Гену, я смотрела на Юрку, который, выпучив глаза, пялился на мальчика, еле сдерживая победный хохот гиены. Мальчик Гена поперхнулся, затем его лицо болезненно искривилось, рот открылся унылой скобкой и из него вывалился на землю разжеванный абрикос... Мальчик плакал и плевался, казалось, что он пытался выплюнуть из себя - себя самого... Я наклонилась и поковыряла палкой в остатках южного фрукта... Так и есть - куриный помет был начинкой для дорогих гостей, искусно спрятанный умелыми руками хохотавшего мальчишки, который, по какому-то злому року, был моим братом.
Я подняла колено высоко, к самому подбородку и, что было сил, выбросила ногу вперед, целясь Юрке прямо в нос. Попала в скулу. Хряснуло что-то тоскливо. Видать, он прикусил язык и изо рта его показалась кровавая пена. Он захныкал и опрометью рванул за околицу.
- Побежал матери жаловаться, - констатировала я и, схватив за руки городских ребятишек, рванула их в сторону возвышающейся у края дороги свалки-помойки. Мы засели за ржавыми кусками железа, приникнув к ним плотно и почти вжавшись в их шершавую поверхность, когда из-за угла показалась моя тётя. Она шла по дороге широкими шагами, рядом бежал Юрка. Он что-то ей выкрикивал на ходу.
- У, иуда,- буркнула я тихо, - Сейчас тётя примется ругать меня и говорить, что по мне тюрьма плачет, и что ничего путного из меня никогда не выйдет...
Не прошло и минуты, как перед нами возникла тётя с Юркой, корчащим рожи из-за её спины и, громко набирая воздух и размахивая руками, закричала:
- Тюрьма по тебе плачет, Шурка. Непутевая ты. Разве можно девочке драться? Ты посмотри что ты наделала? Хочешь, чтобы отец тебя выпорол? Я вот ему покажу как ты Юру-то разукрасила. Вот уж он тебе задаст. Ничего путного из тебя не выйдет. Ничего. Негодяйка ты. Форменная негодяйка.
Девочка Лена, сидящая вплотную ко мне, вдруг заплакала, тонким голоском беря поразительно высокие ноты. Я с удивлением посмотрела на нее. Ругают-то меня, а она плачет. Вот странные они, эти городские. Потом тётя развернулась к Юрке, который только что навесил на себя новую отвратительную рожу, да так в ней и остался, оттопырив уши и высунув язык почти до пупа, и сказала:
- А ты чего тут рожи корчишь? Ты же сказал, что так болит, что говорить не можешь, а сам язык вон вывалил.
- Так я и вывалил оттого, что болит. Он у меня уж и во рту не помещается.
- Пойдем, - сказала тётя и, взяв его за руку, потащила к дому тети Вали-фельдшерицы, которая, бедная, всех лечила на деревне, не зная покоя.
Юрка потом обязательно мне отомстит. В один из летних дней, когда я буду висеть на турнике и руки мои будут цепко сжимать железную перекладину, а тело будет беспомощно раскачиваться между двух толстых тополей, он подкрадется сзади и стукнет меня палкой вдоль спины, со всей силой его мальчишьих рук. Я упаду и буду корчиться от боли, но не заплачу ни за что, хотя он и не увидит, как я не плачу. Он убежит быстро и будет смеяться из-за забора...
После этого я перестану называть его братом. А на спине, между лопаток, так и останется темный шрам-мазок, как напоминание о том, что в этом мире существует дух мести, который не давал покоя худенькому мальчишке с оттопыренными маленькими ушами.
А сейчас тётя уводила его за руку. Они ушли, а мне пришлось успокаивать деликатную Лену, которую все эти события шокировали не на шутку. Мне пришлось показать ей, как из листьев травки-полосунки делать свистульки. Как ловить головастиков с помощью сухой травы, как смотреть на солнце, не жмурясь, пока слезы не побегут, а потом закрыть глаза, надавить на них большими пальцами, быстро открыть и увидеть разноцветные звезды. Много звезд. Как долго можно кружиться, а потом падать в мягкую траву и сучить ногами от счастья.
О, я ей много такого показала, отчего она плакать сразу перестала, а мальчик Гена, так тот вообще закатал штанишки выше колен и так подпрыгивал, сидя на коне, которого я ему нашла среди валежника, что я диву давалась, какой он способный и понятливый. Он носился верхом на длинной палке, исправно выполняющей роль скакуна, которая заканчивалась густыми ветками, и улюлюкал по индейски, ну точь в точь Инчучун - вождь апачей. Гена хлестал своего коня лопухом и так высоко подскакивал, что мы с Леной заливались громким смехом, на перегонки катаясь по траве.
Наступил вечер, мы ужасно проголодались и, упоенные своим многочисленными приключениями, направились домой.
Мама потеряла дар речи, глядя на нас, и так и осталась стоять, открывши рот. А мамина подруга тетя Света сразу села на стул и издала какой-то странный звук, словно выдувала из себя весь скопившийся за день воздух через плотно сжатые зубы. Улыбка сошла с моего лица, я обеспокоенно взглянула на себя – все было в порядке: мои короткие штанишки и рубашка уже давно носили печать одежды, которую ничем нельзя испортить, но, повернув голову к ребятам, я поняла, почему наши мамы обомлели. Ленино платье превратилось в неимоверно жалкие отрепья. Ржавые пятна от помойки, зеленые от травы, желтые от головастиков, черные, коричневые, синие и разные другие от всего остального, а кроме того дыры и многочисленные куски разорванной ткани, свисающей поверх кружевного подъюбника, делали Лену похожей на нищенку, надевшую, некогда дорогое и красивое платье. Гена спрятался за нашими спинами и тихонько посапывал, ожидая развязки.
Нас долго ругали. Вернее, меня. За то что я, чуть ли не специально, заставила Лену валяться в грязи и уничтожать белое платье. И не знали они, бедные, что никакое платье никогда не могло заменить ту радость, которую мы испытали. Что даже если бы у меня был выбор - платье или головастики, я непременно выбрала бы головастиков. А платье-то, оказывается, только мешает радости.
Лену вымыли в корыте и одели в моё чистое трико. В моем гардеробе не нашлось ни одного платья. Из платьев у меня была только школьная форма и два фартука - белый и черный.
Уже засыпая, я подумала, хорошо, что у меня нет такого белого платья, из-за которого может быть столько неприятностей. Зато у меня была белая ленточка от бабки Агаши. Она такая красивая, ничуть не хуже платья. И к тому же ее можно повсюду с собой носить, и прятать в маленьком кармашке, и не бояться, что она порвется. Спасибо старенькой Агаше. Я засыпала, сжимая в руках свою белую ленточку, которая была сейчас не просто куском ткани, ленточка была волшебной, она хранила в себе тайну обо мне самой.
Во сне я носилась по арыкам, с гусиными перьями в голове, опускала ноги в большую лужу и зачарованно смотрела как к ним прилипают головастики, выплевывая малюсенькие пузырьки воздуха на поверхность. На руки ко мне садились голубые стрекозы и загибали свои проволочные хвостики, словно дирижируя миллионам кузнечиков, старательно наигрывающим на своих невидимых скрипках. И мама, тоже невидимая, пела тихо-тихо:
Синие кузнечики на скрипочках играют,
И цветы волшебные в поле расцветают,
За вечерней зорькою ночь придет цветная,
Спи, моя хорошая, спи, моя родная....
Торонто май 2003г.