Она догнала меня, толкнула в спину, сбила с ног, навалилась, прижала к земле. Каска слетела с головы и откатилась куда-то в сторону, рука продолжала судорожно сжимать приклад винтовки.
Говорят, для умирающего человека вся жизнь проходит перед глазами. Черта с два она проходит. Лежишь вот так на земле, не можешь пошевелиться, только часто помаргиваешь, тупо разглядывая качающуюся перед самым лицом травинку, никак не сообразишь, что, собственно, произошло. А когда сообразишь, то сперва удивишься: «Черт знает что!.. Глупость какая-то!.. Неужели это все со мной? Неужели меня?». И уж потом начинаешь по крохе мучительно выдавливать из себя воспоминания: вот чье-то лицо, такое родное… не могу вспомнить, чье; вот кто-то смеется, звонко, заразительно; вот что-то… мелькнуло и пропало, и стало вдруг горько во рту и сделалось обидно до слез, как в детстве. Но слез, конечно, не будет – война давно выжала из нас все до последней капли.
Когда я в последний раз обронил хотя бы одну «скупую»? Может быть, когда умер Януш? Нет?
Я привязал его тогда, зараженного, к спине ремнями и протащил через весь этот чертов чумной лес. Видел, как, то справа, то слева, словно маяки, вспыхивали бледно-розовым и ядовито-зеленым комбинезоны мертвых штрафников: розовый – чума, зеленый – ловушка. Я все время разговаривал с ним, рассказывал какие-то истории, вспоминал прошлое, а за спиной у меня уже давно светилось розовым.
После я видел снимок того леса, сделанный с орбиты, и мне показалось, что на поле, усеянном бесконечным множеством разноцветных огоньков, можно разглядеть две кривые узкие дорожки: одной прошла Николь, другой – я, грязный, обессиленный и обезумевший, с привязанной к спине светящейся смертью. Ах, мой брат, это была не твоя война…
Я смеялся, а не плакал. Николь лупила меня по щекам, а я хохотал как сумасшедший. Нет, кажется, гораздо позже, когда Легион вошел в разгромленный городишко у южной границы. Я хорошо помню…
Девочка лет десяти, чумазая и оборванная, вышла к нам из развалин, что-то держа за спиной. В детских глазах не было страха, а только какая-то совсем недетская злоба. Мы все привыкли к этому, привыкли к террористам всех возрастов и мастей, и каждый из нас в душе молился, чтобы ребенок оказался просто ребенком. Николь присела на корточки и позвала: «Иди сюда, у меня есть шоколадка… Хочешь шоколадку?» И тогда девочка достала руки из-за спины и бросила. О, у легионеров отличная реакция – выстрелили сразу трое. Николь сидела в той же позе, держа в протянутой руке плитку шоколада, глядя вниз, под ноги, где в пыли лежала обыкновенная детская кукла, без одной ноги с непомерно большими синими глазами и уродливой широкой, от уха до уха, улыбкой.
Нет, тогда тоже… просто показалось, на мгновение помутилось в глазах и стало горько во рту.
Когда же мы перестали быть людьми? Как же могли мы не заметить болезненной операции по удалению души?.. Разве этому нас учили? Эти мальчишки, сопляки с оружием в руках, знали ли они, всаживая пулю за пулей в мишени на стрельбище, что им придется стрелять в детей?!.. «Быстро, не раздумывая, нажимай на спусковой крючок, иначе это будет стоить жизни тебе или твоему товарищу» – это они усвоили и этим оправдывают себя, этим глушат свою совесть, если от нее еще что-нибудь осталось…
И теперь я не мог плакать. Я мог лежать, обездвиженный, прижавшись щекой к земле, и разглядывать травинку прямо перед глазами. Ах, какая она чудесная, эта травинка, настоящая, самая настоящая из всего на этой проклятой планете, из всего, что я вообще когда-либо видел.
А она все давила так, что уже почти невозможно было дышать.
– Что же это ты, голубушка? Зачем ты?.. – пробормотал я.
И тут она заговорила со мной.
– Чего ты еще ждал? – спросила она. – Война – есть война. Ты ведь и сам пришел сюда не цветочки собирать.
Я не знал, что на это ответить.
– Разве тебе не приходилось стрелять в детей?
– Нет.
– А тот белобрысый…
– Он был не ребенком, а солдатом, таким же убийцей, как и я.
– Эх, оставить бы тебя в живых и заставить бы дожить со всем этим до глубокой старости.
Травинку накрыла чья-то тень, мне в лицо заглянул Януш. Я хотел улыбнуться ему, но губы меня не слушались.
– Брось, не такой уж он плохой парень. – Он подмигнул мне. – Да, Эрик? Он просто делал свое дело.
– А я делаю свое, – проворчала она. – Был ли смысл защищать тех людей? Они все равно все умерли. Глупо и бессмысленно.
О, я помню эту ночь, когда всех их, весь отборный отряд легионеров вырезали в одночасье, тихо, почти бесшумно, словно это были не профессиональные бойцы, а стадо овец. Тихо убрали караульных и связных, тихо убили всех солдат, без единого выстрела, а потом так же тихо вошли в офицерскую палатку. Николь выключила двоих и одному просто расплющила голову ногой в тяжелом подкованном сапоге, я свернул двоим шею, а О’Квинси даже успел снять пистолет с предохранителя. Но их было больше, гораздо больше, и они хорошо знали, зачем пришли… Страшно даже вспоминать, что они сделали с Николь, а после с шуточками и хохотом насиловали, заставляя меня, О’Квинси и еще двоих младших офицеров, избитых и искалеченных, смотреть. Одному из них надоело держать открытыми глаза жмурящегося О’Квинси, и он просто вырезал ему веки…
Меня полумертвого бросили там, среди трупов друзей, велев рассказать обо всем моему командованию и передать, что так будет с каждым, кто ступит на эту землю с оружием в руках. Когда они ушли, я подполз к ней и долго плакал, прижимая к щеке холодные мертвые пальцы
– Вот когда ты в последний раз плакал, да? – сказал кто-то третий, невидимый. – Только ты очень хотел обо всем этом забыть и забыл.
– Что же ты, Эрик, не уберег Николь? – спросил Януш. – Ведь ты должен был во что бы то ни стало, ценой чего угодно уберечь ее. Ведь она была умницей, наша Николь. Умницей и красавицей. Как же ты мог…
И опять мне нечего было ответить.
– А ты счастливчик, – заметила она. – Почти убежал. Почти. Каждый делает свое дело: ты делал свое, теперь я – свое. Все, пора.
Она была глубоко во мне, где-то совсем рядом с сердцем. Казалось, я чувствую, как она касается его…
Мне вдруг стало смешно: «Бог ты мой, я разговариваю с пулей в своем теле и с галлюцинацией!»
– Дурак, ты так ничего и не понял…
Потом погас свет, прекратилась боль, и я, кажется, умер…
Еще немного неправды о войне и о смерти
Весна ХХI века.