Он проснулся поздно, поскольку жил глупо и по вечерам имел обыкновение пить крепкий кофе вприкурку с едкими сигаретами системы «Прима», причем никакой необходимости или привычки в этом не было, а была одна сплошная, непроходимая тупость дерьма, коим он беспричинно считал себя к концу рабочего дня, и ощущение это бережно проносил через ненавистные январские сумерки до самого дома, а, зайдя в квартиру, холил его и лелеял, как зубную боль, до тех пор, пока все домашние не укладывались спать, и пока не наступал наконец-то час дерьмовой истины, погружаться в которую было отчего-то надо, хотя, на первый взгляд, вроде бы и не хотелось.
Он проснулся поздно, как человек, которому незачем просыпаться: этим утром, в этот год, в этом сером городе, в этой бездарной стране, на этой безумной планете; сон выталкивал его из призрачного пограничья, а он до последнего цеплялся за полосатые столбы отрывочного сюжета, уже теряющего свои очертания и растекающегося мутной вязкой жижей по закоулкам сознания; и первая мысль, пришедшая ему в голову, как-то увязывала эту жижу с вечерним дерьмом, и от этого было мерзко, как и от осознания пути, который предстояло пройти в ближайшие восемнадцать часов.
Он проснулся поздно, подобно людям творческих профессий, чья нарочитая богемность заставляет их вести ночной образ жизни, чьи усталые Музы спотыкаются в темноте о раскиданные по полу фолианты и вещественные следы многодневных попоек и чьи пробуждения всегда чреваты приступами меланхолии; он был бы счастлив ощутить хотя бы на мгновение себя одним из них – самоуверенных, вальяжных, влюбленных в свое творчество и оправдывающих им любую гнусность и глупость, но он был безнадежно и навсегда бездарен, понимал свою бездарность, ненавидел ее и временами боялся, как боятся энцефалита в робко зеленеющем весеннем лесу.
Он проснулся поздно, с трудом приподнял веки, как гоголевский Вий – в надежде увидеть внутри мелового круга нечто важное и значимое, но, не будучи гоголевским Вием, не увидел ничего нового: и без того сумрачная комната, залитая холодным солнечным светом, показалась ему еще более сумрачной, как будто бы если он смотрел на нее внутренним зрением, которого тоже был начисто лишен; даже обои, еще недавно ласкавшие взгляд неким романтическим мазком, с утра выглядели пошло, и от люстры веяло пошлостью за километр, который не умещался на жилой площади и нагло тянулся куда-то за окно – в чужой и равнодушный мир, разрывая крепостные стены дома и впуская его, этот мир, внутрь квартиры.
Он проснулся поздно, и Бог ничего ему не дал этим зимним утром: ни радости бытия, ни смысла жизни, ни утешения в скорби; он даже не взглянул на него со своих заоблачных высот, в своем величии не понимая того, что божественное равнодушие хуже божественной кары; а он ничего и не ждал от Бога, поскольку давно ничего у него не просил, раз и навсегда поняв однажды, что это бессмысленно и бесполезно…
Он проснулся поздно, позднее, чем обычно, хотя и раньше не был «жаворонком», но сегодня он наконец решил для себя проснуться не по велению долга или по звонку будильника, а по прихоти организма, устроить напоследок душе небольшой праздник, которого она за сорок лет так и не дождалась.
Он проснулся поздно…