Роман Аллы Бархоленко “Светило малое для освещенья
ночи” в свете Живой Этики
Разумеется, любой роман можно рассматривать под любым углом.. Меня произведение литературы может волновать и с точки зрения поиска Бога, и с точки зрения положительной программы жизни, и с точки зрения отражения эпохи, и как достижение русского языка.
Столкнулась я с Живой Этикой в 1998 году, когда в Вологде в Культурном Центре “Чайка” проходила конференция, посвященная 120-летию со дня рождения Елены Рерих. В тот день в честь Елены Рерих было произнесено много пламенных речей. Живая Этика показалась мне обобщением конкретной человеческой жизни, личностным опытом, причем в лучшем его виде, вкупе с теорией и практикой. В то же время я уловила в ней поток гармонии, способной улучшить жизнь других людей, - так что с тех пор я стала искать отражение Живой Этики в литературе, а в качестве примера подробно рассматривала роман Улицкой “Медея и ее дети”.
Желание рассмотреть с точки зрения Живой Этики роман Бархоленко “Светило малое” кажется мне более закономерным, естественным, чем, например, с точки зрения религии. Произведение дает такое количество информации, что приходится читателю ее упорядочивать, классифицировать водопад людей и событий. Жажда понять подталкивает либо создать новую систему восприятия, либо воспользоваться готовой системой. Я бы не сказала, что “Светило” –зеркало эпохи. Отдельные черты присутствуют, можно догадаться.что все описанное было до перестройки. Но набросок примет времени довольно беглый потому, что такая фотозадача и не ставилась.
Роман “Светило малое” не видится мне как богоискательский. Ибо каждый герой , каждый персонаж ведет себя хаотическии и безбожно. Да, они ищут себя, но не Бога. В ощущении Бога люди ведут себя иначе, подразумевая некую высшую цель существования (если они созданы Им, то это не может бессмысленным актом) и подчиняясь ей. Здесь же человек вырывается на простор свободы и стремительно сиротееет. Дается свобода Гришиной – полная свобода с 14 лет, а распорядиться свободой Гришина не умеет, либо распоряжается ею себе и другим во зло. В Боге человек не ощущет себя сиротой, он раб божий (чей-то!). А в романе все брошенные. В каком-то плане это даже атеистическое произведение – мол, я сама все про мир и про себя пойму, да и сам создам себя заново, то есть уподоблюсь как бы Создателю.
Внимательно разглядывая то Лукерью, то Марью, то Людмилу Михайловну, я вижу – они надеются только на себя (и напрасно). Тогда как надеятся есть на кого, просто они не хотят. Мы видим, как Лукерья пользуется бабкиной наукой экстрасенсорики, всерьез полагая, что это ее личная заслуга… А ведь это тоже божественное соизволение. По поводу положительной программы жизни – говорить труднее, действие то и дело ставит ребром вопрос жизни и смерти, где уж тут о программах думать.
В Живой Этике - о том, что весь Космос зарождается и живет законом единства двух полярных начал - мужского и женского начала, на этом приниципе построено все мироздание. Нормальная эволюция возможна только при равновесии этих начал. Преобладание какого-то одного начала неизбежно ведет к тяжким последствиям. Именно такое нарушение и произошло на планете., именно такой перекос возник в жизни, -отраженной в романе. “Все переживаемые и грядущие бедствия и космические катаклизмы пишет Елена Ивановна Рерих, - в значительной степени являются следствием порабощения и унижения женщины.” Преобладало долгие времена мужское начало – это привело к гигантским перекосам сознания. Страшное падение нравственности, болезни и дегенерация целых народностей имеет в основании рабскую зависимость женщины”. В романе как раз и описано то, к чему привели эти многовековые перекосы. В сущности, героини романа сами не осознают своей великой роли, когда так позволяют топтать себя. А уж когда они поднимают голову, они далеки от мысли сосуществовать с миром мужчин. И не только в смысле биологическом, но даже в смысле социальном.
Я, может быть, не стала бы затрагивать тему Живой Этики, если бы не властные прорывы ее самой в структуру романа – сравнимо, как сквозь талый снег хлещет вешняя вода. Их, эти отрывки, читать наиболее интересно. Мистика ли? Автор в данном случае работает как передатчик божественной мысли, описывает то, чего, в общепринятом смысле, не может быть, или то, что знают единицы. Это и подтолкнуло именно к уже упомянутой точке отсчета. Эзотерический слой романа, больше не объяснимый ничем, кроме Живой Этики.
Умение быть матерью – вот главная задача женщины, воспитанной в Живой Этике. Это норма и любой отход нее – тяжелая болезнь. Именно этот закон иллюстрирует судьба Лукерьи Гришиной, убившей своего малого сына, убившей может быть не руками, но холодом сердца, неумением прижать, приласкать и принять комочек своей же плоти. Она не захотела стать матерью и понесла немыслимое наказание от самой природы - ей, перестрадав, пришлось все же обретать это вечное свойство, пусть даже постепенно, учиться материнской любви. Гришина начинает лечить и лелеять чужих людей – храпящую толстуху, свою безобразную подругу, опекает явно превосходящую ее во многом Марью, больных на травматологии, того же экс-президента ее лечебницы, ее же истязавшего…И когда это качество в ней произрастает, мир оборачивается к ней по-доброму.
Именно мать может разглядеть первые прикосновения ребенка к тонкому миру, говорится в Живой Этике, именно она может его успокоить и ободрить, а мы видим в романе обратное – младенец почти готов установить с ней незримую связь, а она отказывается.
“Взгляд мальца проложил дорогу, затвердел, и Лушке показалось, что она, если бы посмела, смогла бы ощутить плотность образовавшегося соединения – чего-то в этом никудышнем, тшедушном тельце с чем-то инородным в ней самой, по возникшему каналу перетекло недоуступное понимание и терпеливая печаль, Лушка ощутила себя лишней, и жалкое тело мальца тоже было лишним и неустойчивым, что-то существовало и вело разговор помимо их оболочек. Лушка оказалась выпавшей из самой себя и медленно опадающей, как оторванный от ветки лист, которому не суждено было оттыскать опоры…Лист снижался. Покачивался, как лодка в тихой воде, она видела его сверху, она спокойно ждала приземления, с которым должно было что-то кончиться, и что-то начаться. Но листок, подхваченный ветром, понесся в сторону, а она спокойно-доброжелательно подумала,: значит, еще не сейчас. И стала смотреть сверху на светящееся малое лицо и увидела в середине будто манкой засеянногооблика еще один глаз, свет которого поддерживал ее в далекой вышине, а ближе был горяч и прожигал.
Она разорвала наваждение и тряхнула головой. Глазх потух. Затянулся тонкой кожицей над преносицей. Осторожно положила мальца на пол. Она не хочет к нему прикасаться. Он не такой. Он не имеет права. Он не такой!”
Подобная глухота – уже преступление. И мы ведь догадываемся, откуда, почему так могло случиться. Ведь когда происходило соприкосновение с тонким миром у самой Гришиной в детстве, ее мать точно так же ее не понимала. Вспомним, как она таскала ее по врачам, не давала стоять под грозой, на воде и разводила всю эту мещанскую панику. А если бы она обошлась без паники – это возможно ускорило и усилило бы энергетическое развитие девочки.
"Разве не мать закладывает первые зерна сознательной жизни ребенка? - писала Елена Ивановна Рерих, - Разве не мать дает направление и окраску или качество всем его стремлениям и способностям? Но мать, лишенная элементарной культуры мысли, этого венца человеческого существования, сможет способствовать лишь развитию низших проявлений человеческих страстей” (как мы знаем, неуслышанная Гришина выросла в исчадие ада).
Пока Гришина не хочет быть матерью (только вспомните, как она яростно смывает с себя выступившее из груди молоко!), в больнице, уже после случившейся трагедии. находятся другие, так или иначе заменяющие ей мать. И больная Глафира, и Людмила Михайловна. И может быть с очень простых вещей – с жалости, с шерстяных носков, с пирожка в промасленной бумаге, начинается передвижение Гришиной к следующей фазе, к новому душевному состояшие. Это обнаруживается в один прекрасный момент, когда она не отвечает ударом на раздражитель.
“ Что-то перевело тебя на другой уровень То есть ты перешла сама, но что-то подтолкнуло и помогло. Ты ведь реализовала сейчас основную свободу космической конституции, данную человеку, - свободу воли. Свободу выбора. Ты преодолела реакцию, лежащую на более низком уровне – нокаутировать. У этого преодоления более мощный источник силы, и этот источник в тебе – я своим щипком такой силы в тебя не вкладывала” (слова Марьи).
Дальше – период беспамятства к Гришиной смеянются каким-то прозрением. Псих-президент прсловутый, его происки, уход Марьи – все эти горестные моменты толкают Гришину к самой себе: “Она снова ушла в свое детское время, там чудилось то ли спасение, то ли забытье, да это, собственно и неважно, там все равно лучше, там до нее не дотянется никакой псих-президент.”
Во время своих воспоминаний маленькая девочка мысленно бродит по холмам и лесам, общается с духом самой природы, пропитывается ею насквозь.
“Время разбрасывать и время собирать. Всему свое время.
Как это теперь откуда-то приходит. И почему-то помогает. Как будто я уже не одна. И наверно я вспомню еще что-то. Она же (бабка) много мне гворила. Водила ночью в лес, на берег озера в полнолуние.И купала меня в воде. Вода была серебряной и жовой. Все ыбло живым и участвовало.. И бабка просила о чем-то. У воды, у деревьев и лунного света. И они ей обещали. Нет, они сразу сталди делать как она говорила. Я не отталкиваясь, стала подниматься из воды. Я торчала как пробка и вода доходила только до щиколоток, хотя подошвы ощупывала задумчивая плотва…
…Бабка пошепталась с камнем, подвела к нему лушку т велела встать на тнего ногами и стоять, не качаясь, и ждать сколько надо, а потом сказать, что будет. И Лушка встала и замерла ии вней постепенно все остыло и затвердело, она срослась с подземной скалой и стала выступом, одним из многих, медленно живущих под лучнным светом. А с замерших в безмолвии гор и распадков в ней что-то заструилось и получилось, что маленькое лушкино тело может вместить еще много и останется место для чего-нибудь другого. Потом бабка растирала ее чуткими руками и говорила… Лушка, прикасаясь ступнями к уходящей в глубины каменной силе, всем остальным пребывала в ночной светящейся вышине…”
Вот такое почти языческое вохвование помогало маленькому существу впитать силы природы. Это было понимание путем созерцания, просто и непостижимое. И бабка была матерью Лушке, в данном случает матерью духовной, она наделяла ее силой, которой владела сама, и это восе не сила колдовская, это прежде всего чудо слиянности с живой природой , способность почуствовать себя ее частью. Тут и тонкий мир и материнское начало, та соединенность с вечным, без которой человек современный стал потерянным.
“Лушка не отважилась спросить, как можно без этого, и повторила бабкино: устремилась несуществующим взором в весенне-зимние леса и ложбины и стала расти, и простерлась в землю бледными корнями, ощутила собой медленное пробуждение и приходящее сверху неизбежное тепло, и стала нагнетать к стволам сок жизни, и бесцветной каплей просочилась к самой дальней березовой почке, включив в ней механизмы набухания и тайного зарождения будущих мятых листков, и вытекла в другом стволе из старой трещины живой слезой и ослепилась там облачным днем, достигшим лосиной чащи, увидела эту чащу глазами запоздало рождающегося детеныша, один глаз которого узрел талую землю, а другой вознесся сквозь открывающие сучья к небесному туману, и стала этим благим молочным туманом, качающим зыбку весны, и загудела тепловозом на повороте. и благословила одинокий бревенчатый дом в лесу, еще раз дождавшийся светлого праздника возвращения, и ткнулась тупым рыбьим ртом в исподнюю гладь озерного льда, пробуя уже ненадежную прочность полугодового панциря, и пролетела первым тощим комаром над ноздреватым сугробом, скрытым от юга свалившейся березой, и вошла в прочую миллионную жизнь, то быструю, то медленную в своих периферических проявлениях, но единую, как океан для волн, жизнь без рождений и смертей, без разделения и насилия — нетленный поток материнской субстанции, в которой пребывали как малые части земля и солнце и где не возникало минутных вопросов.
Но человеку без вопросов никак, и Лушка отделилась от необъятного, чтобы спросить:
— Что это?
Бабка была рядом и далеко, бабка ее не услышала, а Лушка, опять обнаружив себя отдельной и неполной, повторила:
—Как это?
— Зовущая мать проходит через небо и землю, — окрестным общим голосом отозвалась на этот раз бабка. – А мы ответы на ее голос, — прогудела бабка вершиной сосны и вздохом льда, умирающего для рождения воды».
Вот такой эзотерический сон, сон-аллегория, видение, подтверждающее, что в основе мира – женское, материнское начало. Зовущая мать проходит через небо и землю.
Снова по Живой Этике: "Древнейшие предания именно женщине приписывают роль хранительницы сокровеннго знания. Пусть сегодня она снова прислушается к голсу своей интуиции, - пишет Елена Рерих, - не только вкусит, но и насадит как можно больше яблонь познания добра и зла. И как к раньше Ева лишила Адама тупого бессмысленного блаженства, пустьи теперь выведет его на более широкий простор и битву с хаосом невежества за свои божественные права."
Прекрасный сон из детства- дружба со своей сказочной бабкой. То есть связь с предыдущим поколением. И еще один из прекрасных снов запутавшейся Гришиной – покинувший ее малец - это связь с последующим поколением. Все это прописано как сон, как грезы, попытка выдать желаемое за действительное, игра расстроенного воображения, все это обесценивается стилем жизни дурдома, но даже при большой мере условности это показатель изменений в мироощущении больной Гришиной.
«Как мне теперь одиноко и как печально. Как мне одиноко. Мне некуда положить душу. Все молчит, все меня осталвило. Маленькое слепое тело, прислонившееся к чужим дверям, зачем оно мне? Меня в нем не было, и оно брахталось, путая и преступая. Господи Боженька, я кем только ни была, я вытоптала в себе Марью (видимо способность мыслить?) до пустыни и безродья. Господи, какую же ты цену взял за возвращение! А я опять не заню ничего. Ничего, кроме одиночества… Куда мне теперь. Куда же мне.
Пойдем, сказал малец, ну чего ты стоишь.
Маленький. Как долго тебя не было.
Некогда было, мне нужно было расти.
И правда, как ты вырос, маленький.
Ты видишь не так. Я вырос по-другому.
Пусть по-другому, я согласна, лишь бы ты приходил. Я опять осталась одна.
Одиночество – когда обижается тело.Когда ты позволишь ему стать выше тебя. Если душа работает, тело не тоскует.
Наверно, ты вырос настолько, что я тебя уже не понимаю – вздохнула Лушка.
Зачем ты отстаешь?.. Что встречаться, нужно вырастать вместе.
Ты во мне не нуждаешься?
А ыт хочешь, чтобы я оставался слабым и нуждающимся?
Конечно нет. Это я нуждаюсь…
Тело любит плакать. Тело притворяется бедным, чтобы получить больше, не верь. Для него больше – тебе меньше…»
Воображаемое общение с душой ушедшего ребенка тоже заставляет Гришину меняться. Еще недавно она не сомневалась ни в чем, жила только телесно, а вот она уже тоскует по тому, что вытоптала в себе Марью, нуждается в том, чему сама велела исчезнуть. До человека, видимо, доходит его великая роль в наполнении себя и наполнении собой окружающего…
Похороны, символическое служение памяти отторгнутого ею маленького человека возвращает Гришиной утраченное ощущение богатства существования. Тут все прозрачно – человек должен участвовать, и его участие, душевное либо материальное, никогда не бесплодно.
По Живой Этике, предки никогда не оставляют своих потомков, особенно если им грозит беда. Существует незримая связь между теми, кто покинул материальный мир и теми, кто живет в обычном пониманиии слова. Гришина живет в обычном понимании, то есть одной половиной, телом, а в конце концов сталкивается с необъходимостью жить иначе. И все, что она натворила, заставляет ее ломать голову над собой, над всем, что случилось. И все это тоска смертная. А у могилы матери и сына вместе собираются живые и мертвые – бабка, мать, сын, и она, Лукерья. Ей дают понять, что она не совсем одна. Чувство этой связи возвращает желание жить. Сцена на кладбище красивая, поэтичная.Она напоминает обряд, коим и являются похороны, но только это обряд не конца, а какого-то таинственного начала.
«Земля была равна в камнях и прели, в мелком слежавшемся песке и догорающих остатках живого. Догорающее слабо светилось, уменьшаясь, Лушка устремилась к нему, чтобы научиться умирать, но оно уже ничем не было и ее сердца не содержало.
Раз ничто не хочет стать моим сердцем, то как же будет болеть моя боль? — испугалась Лушка, стараясь найти в земле свое отчаяние, без которого ей нельзя существовать. Но в земле отчаяния не нашлось, а только терпение, слабый свет распада и звездное мерцание углубившихся семян. Хорошо, сказала Лушка, тогда я тоже стану этим уходящим светом, и мне тоже сделается так тихо, что я услышу звезды.
Наверное, ей удалось стать такой, потому что звезда пульсирующего семечка сорной травы приблизилась и ослепила приготовленной для будущего энергией. Лушка увидела, что находится в туманно-багровом, мощно дышащем пространстве, в котором горит множество мелких белых огней, и сама она тоже светится белым, а красное ее бережно обтекает и поддерживает, и матерински любит, и питает, так же, как любит и питает сорное семя, лежащее у глаз. Светлая корона семени затрепетала от прикосновения водных Лушкиных слез и, хрустально их озарив, растворилось в красном дыхании, оставив младенческое тело незащищенным и открытым. Семя очнулось из покоя и стало набухать, чтобы поспешно вырасти и наработать новую белую силу, которой оно надежно укроет своих будущих детей. Куда же ты, остановила его Лушка, ведь скоро зима, ты не успеешь, но семя уже проклюнулось нитяным ростком и работало дальше, не слушая посторонних рассуждений. А может, оно знает больше, догадалась Лушка, и ему надо начать осенью, чтобы успеть закончить летом.
Зачем я это вижу? — не поняла Лушка. Мне должно быть больно, одиноко и бесконечно, и для меня нет выхода, а был только вход.
Мама, сказала Лушка, лучше бы я ушла с тобой, мама.
Туманное темно-красное поле осторожно обняло ее и вынесло на поверхность. Земля считала, что у каждого свое место для прорастания.
К ней вернулось дыхание».
«Но они пришли, подумала Лушка. Каждый пришел от себя, и все оказались вместе. Они пришли, и сидят со мной, и не уходят. Мне спокойно, почти совсем. Так спокойно не было весь год, и до этого, и не было, собственно, никогда, потому что во мне не находилось места. Они принесли мне этот покой и ждут, чтобы я от него не отказалась, как от греха. В одиночестве я бы никогда не решилась на него, как на украденное и не имеющее права мне принадлежать, а они сторожат мое равновесие и поддерживают, чтобы я отважилась сделать шаг от прошлого, хотя оно все равно будет тащиться за спиной, как невытащенный якорь. Но я уже вышла из паралича и перестану теперь возвращаться в него, как в могилу, они хотят от меня дальнейшего, они знают лучше, как надо, и с общего их согласия и я тоже соглашусь и перестану умирать в надежде спастись в собственном отсутствии.
На кладбище обитали кладбищенские сумерки. Они жили здесь давно, с первых кустов, поднявшихся над могилами. Сумерки были влажно-холодными и ранними. Вокруг кладбищенского холма на вытоптанных картофельньгх полях еще дотлевал золотой день, а в дальней низине, за трамвайным скрежетом и длинными вздохами тяжелых машин, еще светились на солнце домики частного сектора, за которым, слегка отвернувшись в сторону, как большие псы в присутствии беспородной мелочи, издали почти красиво поднимались многоквартирные коробки, их окна ослепленно горели, просвечивая сквозь могильные березы, но сумеркам это никогда не мешало, они лишь быстрее свивались в густую темноту, которой боялись люди.
Лушка приняла раннюю ночь как новую форму покоя, более полную, чем та. которую ей даровал минувший, такой длинный день. Она по-прежнему чувствовала душевное присутствие других, но,без слов, которые были бы теперь слишком незначительными и однолинейными, слова больше не годились для выражения многомерных состояний, да и выражать было нечего, требовалось лишь чувствовать и воспринимать, сознание всех было открыто каждому, и каждому было доступно понимание, полное понимание другого в любой пролетающий движением миг, и понимание ответно меняло звучание соседней души и рождало новые аккорды, которые, тройственно преобразуясь, являли текучий узор мыслей и чувств таких измерений, которые никогда не смогла бы произвести плоская повседневность, где невыразимая наполненность и проникновение, прикоснувшееся к одному, бились бы затухающим отблеском в тесноте тела, как луч в зеркальной ловушке, недоступный прочим темницам.
В эту ночь Лушка поняла, почему пишут стихи и верят в Бога».
С точки зрения Живой Этики это - кульминация всего произведения под названием «Светило малое для освещенья ночи». Впервые термин «светило» появляется на том эпизоде, где Лушка Гришина несет в руках тело загубленного ею сына, и ощущение его присутствия как бы освещает ее хрупкую жизнь. Но потом понятие расширяется до обретенной заново души. Вот этот ряд внутренних изменений, после который человек наполняется силой вынести невыносимое. Он сможет отныне вынести себя, и всякую боль, уготованную ему судьбой. Так, большой удар обрушивается на Гришину после раздвоения, затем после самоубийцства Марьи, и она все-таки регулирует свое отчаяние, уговаривает себя воспринять случившееся как отъезд Марьи в дальние страны, представить что смерть всего лишь временная разлука, причем тоже условная: «Ведь можно же представить, что она здесь?». Гришина становится сильной настолько, что лечит других людей. Но это уже другая история, история внешних чудес, подготовленных чудесами внутренними, неявными, но оттого более волнующими. Если «Светило малое» – история рождения души, то она заканчивается на этом месте. Далее внутренняя энергия Гришиной начинает поступать в мир, полный страданий и начинающийся - в травматологии.
Однажды выступал по ТВ священник, который рассказывал – женщинам-грешницам церковь предписывает именно такое послушание: ухаживать за тяжело больными. Если рассматривать бывших пациенток психбольницы именно как послушниц, то стянет ясно – многие грехи. им за это простятся. Они делают это безличностно и нерасчетливо, лишь из потребности уменьшить количество горя. Это норма человеческого поведения и потому эта акция подводит итог их нахождению в психбольнице. И это норма – помогать другим.
Еще одно важное положение Живой Этики.
Прекрасна женщина - жена, подруга, вечная спутница и вдохновительница мужчины. Если мужчина является как бы интеллектуальным основанием семьи, любого союза, то женщина должна быть ее духовным стержнем. Не борьба за власть, но разумное сочетание этих начал даст наилучший результат. Каждый силен в одной сфере и слаб в других. Мужчина сильнее физически, женщина духовно, он развит интеллектуально, она интуитивно. И лишь дополнение одного другим обеспечит выполнение предназначения в мироздании.
Преобладает в романе женское начало – это повлекло за собой перекосы в поведении и настроениии героинь. Мужчин либо нет, либо они настолько убоги, что обсуждать их при решении судеб мира как-то неловко. Мастера можно считать мужчиной, с этим согласились бы многие читатели, но зато героиня обижается , что он ее не пользует, и уходит. Героиня его мужчиной не считает.В тот момент у нее такой уровень мышления. Псих-президент фашиствующий молодчик, экспериментатор на чужом горе, это не мужчина ни с точки зрения героини, ни с точки зрения читателя. Гришина начинает ему сочуствовать только после того, как он выступает в роли жертвы. Прибалт появляется два раза, и если впервые он может сойти за жертву произвола самой Гришиной, то в конце это законченный подонок, содержатель притона.
Роман был бы феминистским, ежели бы убеждения героинь, делающих ставку на себя, привели к гармонизации жизни, к их стратегическому или тактическому успеху. Но мы видим, - нет, их жизнь тяжела, запутана, трагична…
Сомнительны фигуры всех женщин с детьми. Это как правило отрицательные персонажи – настоящая мать Лушки, та женщина, которая живет с ее отцом уже после возвращения из психбольницы - мачеха (ребенок для нее – причина хапать). Идиотически выглядит несостоявшая мать, страшна хронически беременная Марианна, пугает мать 14 абортированных детей Надея. Те женщины, у которых дети выросли, выглят обманутыми, одураченными. Это и Людмила Михайловна, и дама, у которой два сына, оба ее ненавидящие… Только те женщина, что не имеют детей, выглядят более-менее достойно. Бабка Лукерьи Гришиной из небытия оценивает ситуацию горестно: “Вывернутые вы. Неживые.” На мой взгляд, это не случайно, это явление, которое имеет корни в настоящем. И все же! Такое отображение материала считаю слишком тенденциозным.
Роман «Светило малое», как я говорила уже, обходит вопрос о союзе двух начал (мужского и женского) молчанием. Наметки сотрудничества и общения с мужчиной у Гришиной вряд ли возможны на товарищеской , невозможны на половой основе. Так, она вроде находит для себя важной дружбу с Мастером, а с другой стороны, он и его судьба ее не волнуют никак. То же самое с замом Петуховым. Гришина соглашается терпеть рядом мужчину, когда он ее понимает, но не более того. Подругой и женой Гришина пока быть не умеет.
Перед нами удивительное существо, - идеальный работник, знахарка, врачевательница, хранительница древнего знания, личность, сильная физически, гордая, умеющая сама себя образовывать (вспомним неподражаемое «мне нужен букварь!»), знающая. Как за себя защитит, как сострадать ближнему, но – не сознающая свою чувственную, любовную власть. В какой-то степени это объяснимо ее бурной юностью, отвращением ко всему, что ее связывает с прошлым, «когда к ней стояли очереди». В какой-то степени – отвращением к лапанью главврача. Но новая Гришина превратилась в свой антипод. Раньше разбитная девчонка легкого поведения. Теперь - будущий функционер, синий чулок, пусть даже и талантливый. И в старом, и в новом качестве она лишь наполовину женщина, лишенная радости любить.
Здесь уместно вспомнить другую героиню А. Бархоленко - Саньку из «Он увидел». Она как раз идеальная подруга мужчины, нисколько не уступающая ему ни интеллектуально, ни эмоционально. Во-первых – она не мыслит себя без него, его без себя. То есть в ней заложено основное положение Живой Этики. о двоичном основании Космоса. Во-вторых, Санька нянькается с Григорьевым, будучи намного его моложе, она ощущает заботу и ответственность как мало-мальски человеческая мать, то есть лечит, нежит, успокаивает, поддерживает все его идеи… И она нянькается с ним не просто так, она хочет родить от него детей, и упряма в осуществлении этой мечты. И все это потому что она любит его без ума, без памяти. И в то же время она умеет заразить своей энергией даже Григорьева, в чем-то она сильнее его! Настоящая женщина (по Живой Этике). То есть Санька более правдива как в жизненном, так и в художественном плане. Она запоминается на всю жизнь. Наверно, по части убедительности героини «Светила» в чем-то ей уступают.
Думаю, что писательская задача А.Бархоленко состояла именно в рассказе об истории души, но никак не далее. Все остальное просто приросло к нашей главной истории, и это выглядит не всегда достоверно. Не будучи уверенной в том, что автор близко знакомилась с теорией Живой Этики, я осмелюсь утверждать – многие положения Живой Этики в романе угаданы и отражены. И это подтверждает значимость данного произведения, проникнутого гуманистической идеей самосовершенствования. Отражая наше время и внешне, и внутренне, автор романа эмоционально и честно рисует гармоничную картину жизни и пути ее достижения.