…Ночь. Наш поезд «Саратов-Берлин» стоит у платформы. Проходит десять минут, потом пятнадцать...
–Что за станция? — спрашиваем у проводницы.
–Варшава...
–Так что же вы не сказали?!
–Спокойно. Вам ещё рано.
Оказывается, это Варшава Восточная. Пригласивший нас в Польшу Эдвард Куровский предупреждал, что на этой остановке выходить не надо, наша следующая.
Поезд стоит уже минут тридцать. Я нервничаю. Иду сверяться с расписанием. Всё правильно. Варшава Восточная, стоянка сорок минут. Следующая — Варшава Центральная. Там стоим всего десять минут, нужно успеть выйти. Дальше поезд едет уже без нас — на запад, через всю Польшу, в Германию.
Три часа ночи по польскому времени (или это общеевропейское?). На Центральном вокзале мы, наконец, выбираемся на ярко освещённую платформу под крышей. Всё это очень напоминает перрон метрополитена.
Оглядываемся по сторонам. Куровского нет. Что ж, поезд длинный. Наверно, пан Эдвард где-то на другом конце платформы. Ему ведь за семьдесят, ходит он медленно. Должно быть, вот-вот появится... Медленно идём вдоль длинного состава. Странное ощущение, будто все на нас смотрят: гляньте, гляньте, русские, из России... Нет, это только кажется. Я впервые за границей. Мои нервы напряжены до предела... Куровского не видно. Так, а если мы разминулись?..
Но испугаться по-настоящему не успеваю, потому что вскоре уже вижу симпатичную пожилую пани, которая идёт по перрону и несёт большую картонку с надписью «А. Петров». Ну вот, совсем как в кино. Я узнаю жену писателя Куровского Галину Янашек-Иваничкову, профессора университетов Варшавы и Катовице, видел её на фото, которые присылал пан Эдвард. Я так ей обрадовался, что, едва подбежав к ней, совершенно автоматически приложился к ручке пани Галины, успев при этом удивиться самому себе: откуда во мне это? Ах да! мы уже на Западе, я подсознательно перестроился, чувствую себя немножко «буржуа», «комильфо», эх, сигару бы теперь!..
–Эдвард не смог встретить. Вчера повредил ногу, теперь еле ходит. Остался дома.
Подходим с пани Галиной к автостоянке. Автомобиль называется «малюх» или «Польский Фиат», что-то среднее между нашей «Окой» и «горбатым» «Запорожцем». Багажника у него нет — во всяком случае, такого, куда поместился бы наш чемодан. А чемодан мы взяли большой. По России или, скажем, по Украине, мы предпочитаем путешествовать с небольшой хозяйственной кашолкой или даже с полотняной сумкой, но на сей раз перед самым отъездом опытные люди в России нам сказали: «Вы можете приехать туда без штанов, но чемодан возьмите самый лучший! За границей судят о статусе гостя по чемодан». И вот теперь мы стоим с нашим кожаным «монстром» возле маленького «малюха» и размышляем о том, как бы нам всем разместиться в салоне. Жена и «монстр» усаживаются на заднем сидении, пани профессор — на место водителя, я — справа от неё.
Едем в «малюхе» по ночной Варшаве. Автомобиль тарахтит совсем как «Запорожец» (ну, может быть, самую малость тише), но тянет гораздо веселее и мягче, да и дороги хорошие. Машина кажется игрушечной. Говорить пока не о чем. Я жадно вглядываюсь в очертания ночной столицы Польши. Двадцать пять лет я думал о Варшаве. Доехали!.. Пани Галина медленно говорит по-русски, а улицы, по которым мы едем, называет так, как они звучат по-польски («алее Ерозолимске», «алее Уяздовске», «Бельведерска», «Яна Собескего»), и иногда переходит на польский язык. Мне удивительно, что я немного понимаю польскую речь.
Вот она, улица Корчинская, куда я уже два года шлю письма. Типичный «спальный» район. Обыкновенный (ну совсем наш) двор, обыкновенная многоэтажка. Поднимаемся в лифте на второй этаж. Нас встречает Куровский. Обнимаемся. Здравствуйте, пан Эдвард! Мы не виделись месяцев восемь, я очень рад встрече.
Я провёл вместе с ним всего неделю, но успел к нему привязаться. Это было в Мичуринске. Пан Эдвард ещё собирал вещи, готовился к отъезду домой и был рядом, а я уже понимал, что буду скучать без него... Так оно и случилось. Всего за неделю, пока писатель гостил у меня, я привык к тому, что с утра до ночи вижу Эдварда Куровского и беседую с ним, но вот он уехал — и вдруг возник какой-то провал, я почувствовал, что чего-то не хватает, так бывает, когда уезжает весёлый родственник или друг и жизнь снова возвращается в будничную колею, и только тогда ты понимаешь, что ещё вчера был праздник, а теперь в доме снова тишина и скука... А потом я сказал жене: «Послушай, пожилой человек, который старше меня вдвое и многое повидал в этой жизни, известный польский писатель, автор двух десятков книг называет меня своим другом и приглашает нас в гости, у нас есть пара сотен долларов, а мы сидим дома и боимся оторваться от тёплого дивана... Если не поедем, всю жизнь будем жалеть».
...Пан Эдвард сильно хромает, еле наступает на ногу, жалуется на боль в тазобедренном суставе. Он ругает свою ногу так, будто она существует отдельно от него.
–Жаль, но в Лесную Подкову мы не поедем. Я хотел, чтобы мы все поселились в Лесной Подкове, там у нас дом, там гораздо удобнее, но — моя нога...
Он разводит руками, а я думаю: «Да мне-то что до какой-то Лесной Подковы? Это всего лишь пригород Варшавы, туда нужно добираться на автобусе или электричке, которые ходят по строгому расписанию. Да нет, в Варшаве нам гораздо интереснее и удобнее».
Только потом, уже вернувшись домой, я узнал, что Лесная Подкова — это что-то вроде нашего подмосковного Переделкино. В лесной Подкове дачи известных в Польше людей. Там жил, например, писатель Ярослав Ивашкевич, Куровский был знаком с Ивашкевичем, их дома рядом, было бы интересно там побывать...
Наскоро завтракаем (или это ещё ужин?). Куровский достаёт из шкафа початую бутылку спиртного. Пани Галина скептически смотрит на мужа. Кажется, ей не нравится именно это бутылка.
–Эдю, — говорит она по-польски (но я всё понимаю!), — а чего-нибудь получше (цощь лепей) у тебя нет?
Я бросаюсь к своему чемодану.
–Есть, есть лепей, — говорю.
Я вспоминаю, что привёз пану Эдварду в подарок несколько бутылок русской водки. Но сначала достаю небольшой пейзаж мичуринского художника Виктора Курьянова «Болото зимой», дарю его пани Галине.
–Это вам... кусочек России, — говорю. — Ну а вам, — это я Куровскому, — всю Россию...
Шучу, конечно. Водка — это ещё не вся Россия, да и вообще не самое главное. Но что подарить людям, у которых, как мне кажется, есть всё: интересная работа, известность во всём мире, возможность путешествовать, уважение и любовь друзей, семья, автомобиль, книги, вполне приличная зарплата?..
Квартира у Куровского такая же, как у многих из нас: крошечная прихожая, лоджия, ванная, две комнатки, а между ними кухонька, в которой могут перекусить разве что двое, а остальным не будет места. Никакой «западной» роскоши. Мы завтракаем в гостиной, примостившись к журнальному столику. Мне вполне удобно, я и дома так люблю... Обе комнаты — это, в сущности, большая библиотека, рабочие кабинеты людей, привычных к интеллектуальному труду: компьютер с принтером, телефон с факсом, стеллажи с книгами на польском, чешском, русском языках, письменные столы с папками и бумагами. В гостиной одна из стен занята картинами: пейзажи, натюрморты, абстрактная живопись, графика. С удивлением узнаю, что некоторые работы выполнены рукой самого хозяина дома.
Пан Эдвард показывает на одну из них.
–Это мой дом в Лесной Подкове, — говорит он печально. — К сожалению, я не могу вас сопровождать даже по Варшаве...
А я думаю о том, что, может быть, никакой драмы в этом и нет. Я хожу много и быстро, 73-летнему писателю за мной не угнаться...
–Что бы вы хотели увидеть в Варшаве? — спрашивает пани профессор.
–Почти ничего не знаю о вашем городе, — отвечаю я. — Читал, что есть у вас какой-то королевский замок, а ещё парк Лазенки... Обязательно купим карту Варшавы и путеводитель.
Пани Галина берёт лист бумаги и чертит для нас простейшую схему одной из магистралей города — от дома на Корчинской до королевского замка. А потом объясняет, как оплачивается проезд в автобусе. Можно, конечно, купить билет у водителя, но лучше взять в киоске, там дешевле.
Мне не терпится отправиться в город, я совсем не устал, но на улице ночь, придётся подождать. В нашем распоряжении вся гостиная с телевизором, лоджией, телефоном, Куровский укладывается в другой комнате, пани Галина уходит ночевать в дом своей дочери Малгожаты, певицы, которая сейчас живёт в Швейцарии. Долго время Малгожата пела в клубах и ресторанах, дела шли неплохо, а потом вмешались российские конкуренты, с чисто нашей, постперестроечной бесцеремонностью фактически отстранили певицу от работы. Представляю, как пани Малгожата не любит русских!..
***
С утра пораньше пан Эдвард звонит своим друзьям и приятелям — возможно, журналистам или литераторам, — чтобы сообщить о том, что в Варшаву приехал его друг из России, писатель, доктор и переводчик. Похоже, что о моей скромной персоне эти люди немного слышали: полгода назад в Варшавском Центре славянской культуры была презентация российского издания книги Куровского «Высокое небо», которую я перевёл на русский язык. Мероприятие было приурочено к 50-летию творческой деятельности Эдварда Куровского. На эту презентацию получил приглашение и я, но тогда приехать из России мне было крайне сложно...
–А моя нога, — ругается пан Эдвард, — оказалась курвой, в послушании отказывает, ходить совсем не могу...
Он повторяет эту фразу каждому, кому звонит, а я слышу, телефон стоит как раз в той комнате, где мы поселились.
Сегодня 1 Мая. Я чувствую, что пан Эдвард немного нервничает и не очень хочет, чтобы мы с женой выходили из дому. Подобно тому, как в России есть «демократы» и «коммунисты», в Польше существуют «левые» и «правые», сторонники левицы и правицы. В этот день возможны демонстрации, митинги, пикеты, конфликты и даже столкновения противоборствующих сторон. Мы вообще замечаем, что Куровский чувствует себя не слишком спокойно, когда мы уходим в город и долго не возвращаемся. Это понятно: пригласившая сторона полностью отвечает за своих гостей. На запрошени (приглашении), которое мне прислал пан Эдвард, значится: «Документ автоматически возлагает обязанность на приглашающую сторону покрывать все расходы, связанные с пребыванием приглашённого лица на территории Речи Посполитой Польской, в том числе оплату проживания, обслуживания, вероятного лечения и водворения с территории Речи Посполитой Польской». Мы пытаемся успокоить пана Эдварда, говорим о том, что в Москве сегодня, пожалуй, опаснее, чем в Варшаве.
–Ваш город кажется достаточно спокойным, если сравнить с нашей столицей, – говорю я.
Но Куровский, судя по всему, воспринимает мои слова скептически, ему не с чем сравнить, он давно не был в Москве.
…Жадно прислушиваюсь к польской речи. Помню, когда-то я старательно напрягал слух, чтобы различить хоть несколько слов или фраз, когда смотрел недублированный польский кинофильм. И злился на переводчика, если тот заглушал речь актёров. Но сегодня я в Варшаве. Эта речь звучит повсюду. Я получаю удовольствие, подслушивая чужие разговоры на польском языке. Меня забавляет тот факт, что по-польски здесь говорят даже негры, арабы и латиноамериканцы (студенты, очевидно). Ладно, если бы они болтали по-английски или по-французски, на худой конец, по-русски — мы привыкли, нас это не удивляет. Но по-польски!..
Польский язык кажется поначалу не таким уж и сложным, достаточно научиться слушать, да ещё надобно привыкнуть к шипящим звукам и к нелепому порой (на наш, конечно, взгляд) ударению на предпоследнем слоге. Многие польские слова звучат совсем по-русски: «хлеб», «вода», «дом», «поле», «погода», «конь», «кот»... Но сколько в польском языке слов-обманок, вполне узнаваемых для русского уха, но имеющих совсем иное значение (иной раз, в корне противоположное)! «Потрава» — это не отрава, а наоборот, кушанье, блюдо. «Урода» — красота, «вонь» — запах, «запомнял» — забыл. «Люстро» — зеркало, «штука» — искусство, «дыван» — это не диван, а ковёр, а вот «кавёр» — это... икра. «Крават» — не кровать, а галстук, «часто» — пирог, «комин» — труба, «зданье» — мнение, «росол» — это скорей бульон, а не рассол (хотя и рассол тоже). «Плецы» — не плечи, а спина, «грубый» — толстый, «наглый» — внезапный, «плот» — забор или плетень, «плётка» — сплетня, «склеп» — магазин, «дума» — гордость, а «кшесло» — всего лишь стул. «Огруд» — это вовсе не огород, а сад или парк, «жечь» — вещь или предмет, а такое, кажется, мужское слово «кокарда» означает всего лишь легкомысленный девчачий бантик... А уж такие слова, как «пукать» (стучать), «ссаки» (млекопитающие — очевидно от глагола «ссать», то есть сосать), «курва» (шлюха) звучат для русских и вовсе непотребно. Кстати, поляки меня предупредили, что польская женщина почувствует себя оскорблённой, если я спрошу у неё по-русски, нет ли у неё спичек. Очевидно, слово «спички» вызывает у поляков неприличные ассоциации. Кстати польское значение слова «спички» звучит для русских женщин тоже весьма двусмысленно: «запалки»...
Теперь вообразите себе не очень грамотного, но слишком самоуверенного начинающего переводчика, который берётся переложить на русский язык, скажем, небольшой рассказ. О, сколько ловушек подстерегает его!.. Конечно, можно заглянуть в словарь, но как велико искушение не делать этого, понадеяться на авось, поверить своим догадкам и быстренько — тяп-ляп — закончить работу!..
«Так беседуя, они дошли до Старого Мяста и завернули в винный погребок, где у входа толпилось десятка полтора челядинцев, охранявших хозяйские шубы и бурки...» — написал Генрик Сенкевич в своём романе «Огнём и мечом». Это о Заглобе и Вылодыёвском, которые вознамерились выпить с друзьями по чарке. А нам пока не до винных погребков. Нам хочется смотреть, изучать, знакомиться, запоминать. Неплохо бы, конечно отведать вина в местном ресторанчике, но это, в конце концов, можно сделать и дома.
Мы выходим на Замковую площадь. Возле колонны короля Сигизмунда Третьего дают концерт трое латиноамериканцев: один дудит в какую-то свирель, другой создаёт «коммерческий саунд» на синтезаторе, аккомпанирует товарищу, а третий бродит в толпе зевак и предлагает аудиокассеты с записью их «ансамбля». Музыка хорошая, её хочется слушать: тут тебе и польские народные мелодии, и легко узнаваемые индейские «эль кондор паса», и современные мотивы... Перед ансамблем танцуют два нагрузившихся пивом мужичка — танцуют угловато и нелепо, сутулясь и гримасничая, совсем как у нас, бывает, пляшут на свадьбе какие-нибудь простые работяги или расчувствовавшиеся «папашки». Чуть в сторонке стоит продавец воздушных шаров и равнодушно наблюдает за этой сценкой.
А пройдёшь чуть дальше, на Святоянскую — там другая сценка: стоит монах с посохом, лицо закрыто капюшоном, рука, которая держит посох, черна и кажется мёртвой, а другую ладонь ни видно, она спрятана в рукаве и держит колокольчик. Монах ждёт, когда кто-нибудь бросит в его коробку монетку, и тогда оживёт фигура, отвесит поклон и стукнет посохом о землю, зловеще зазвенит колокольчик — стра-а-ашно... Какой-то малолетний озорник решил подшутить, подошёл поближе, заглянул снизу под капюшон... И вдруг прозвучало: «Гав!» — неожиданно и резко, как выстрел! Это монах, который, оказывается, всё видел через ткань своего капюшона, конвульсивно дёрнулся и гавкнул как сенбернар, напугал мальчишку. Тот — ноги в руки и наутёк. И — хохот по всей улице: многие прохожие наблюдали за этим эпизодом с самого начала.
У витрины с надписью «Art gallery» (кажется, ювелирный магазин), работает другая «оживающая фигура» – «трубочист» во фраке и цилиндре. Стоит, бедняга, замер в неловкой позе, на скуластом желтоватом лице застыла маска равнодушия. Ждёт, когда ему бросят пару злотых. А бросишь — задвигается, оживёт, разулыбается, зазвенит в свой колокольчик. Красиво, чёрт, работает!.. Но тут какой-то подвыпивший весельчак, проходя мимо, как бы между прочим подхватывает его коробку с деньгами, а вместо неё оставляет на тротуаре пустую пивную бутылку. «Трубочист» вынужден выйти из образа: заработок спёрли! Бежит следом за пьянчужкой, бормочет укоризненно: «Но слухай! ты ест недобры!» — отбирает коробку, возвращается на рабочее место. А шутник-то как доволен! Смеётся, чувствует себя героем дня... Трубочист печально высыпает мелочь из коробки в сумку (мы слышим, что там довольно много денег — целый монетный двор!), ставит пустой короб на место, долго пытается сосредоточиться, входит в образ, тщательно промокает лицо (жарко!), ничто не должно мешать, позже ведь не почешешься... Но вот, наконец, замирает, и его рука, которая держит колокольчик, застывает в мучительном спазме, а на лице опять появляется маска ожидания...
Слышим, как кто-то рядом вещает по-русски:
–Святая святых старой Варшавы – Старе Място, кафедральный собор, Королевский замок...
Экскурсовод ведёт группу российских туристов. Он, очевидно, тоже русский. Во всяком случае, мы слышим, как он представляется туристам как Козлов. Говорит красиво, поэтично:
–Эти тополя — немые свидетели самых ярких страниц польской истории...
Говорит с едва приметным польско-еврейским акцентом, взволнованно, страстно, с пафосом, но, совсем как актёр провинциального театра, чуть пережимает, переигрывает. А потом вдруг переходит к презренной прозе: предупреждает своих подопечных о том, что здесь, в Старом Городе, не следует вынимать из кармана все деньги сразу.
–Надо по одной бумажечке, скромно, осторожно, да при этом внимательно оглядевшись по сторонам. А то иной вытащит всю пачку — «Ах! у меня миллионы! Гляньте, какой я богатый!» А тут — будьте покойны, найдутся такие мастера... быстро разберутся с вашими деньгами...
Между прочим, и Куровский нас постоянно предупреждает о том, что вокруг полно воров. Пару раз, например, у него угоняли машину. А однажды вор залез к нему на лоджию!
–Смотрю: карабкается, сволочь, наверх! Прямо ко мне в квартиру, — рассказывал пан Эдвард. — Беру швабру, выбегаю на лоджию, тычу ему в рожу, гоню прочь, пытаюсь столкнуть вниз, а он мне: «Дед, дед! Успокойся, я не к тебе, я — этажом выше...»
А ещё он постоянно напоминает нам о том, что нужно входить в среднюю дверь автобуса, а не в заднюю. Почему? На задней площадке автобуса собираются все карманники. В первое время я ещё думаю о том, что это всего лишь подозрительность пожилого человека, но мои сомнения исчезают, когда вижу в автобусе красноречивый плакат: «Увага! Кешонковцы!» («Внимание! Карманники!»).
–Когда пойдёте в Лазенки – будьте внимательны, — предупреждает нас Куровский. – Где много народу, там-то они, кешонковцы, и отираются...
…Мы возвращаемся на Корчинскую. По пути заходим на бензозаправочную станцию, покупаем три банки пива «Королевского». Надо угостить пана Эдварда пивком, а то сидит, бедняга, целый день дома, выйти не может, нога болит... Коммерческий ларьков – таких, как у нас, где продают алкоголь, курево, презервативы, конфеты, шоколад («джентльменский набор кобелирующих личностей») — в Варшаве нет. Вечером здесь, на окраине города, где мы временно поселились, выручает, например, стацья бензынова. Тут можно купить запчасти для автомобиля, автокосметику, моторное масло, продукты, пиво, водку...
–Пока вас не было, приходил Чибор-Пиотровский, — говорит пан Эдвард. — Ждал вас часа четыре, хотел поговорить с русским переводчиком.
–Но ведь мы не знали, что он придёт... А кто это — Чибор-Пиотровский?
–Поэт, прозаик. Оставил вам в подарок две книжки.
Я беру в руки одну из них. Анджей Чибор-Пиотровский, “Ненасытные вещи”, роман. И надпись на первой странице: «Пану Алексею Петрову, с которым автора объединяют не только инициалы, но и дружеские чувства. Чибор-Пиотровский, Варшава, 1. 5. 2000 г.». А из текста на обложке второй книжки — маленького сборника стихов — узнаю о том, что автор родился во Львове в 1931 году, с 1941 года жил в СССР (очевидно, как и Куровский, был выслан на восток страны), потом в Персии, Ираке, Палестине, Египте и Англии, где обучался в Морской школе. Изучал славянскую филологию в Варшавском университете. «Дебютировал в 1956 году томиком стихов “Глаза снега”. Является выдающимся переводчиком поэзии английской (кроме всего прочего перевёл «Бесплодную землю» Элиота) и чешской...»
Открываю сборник стихов наугад, на первой попавшейся странице, читаю:
Песенка висельника
а это саван
груботканый
а вот верёвка
из тонких волокон
нежно обнимет саван тело
а верёвка ненадолго сдавит дыхание
а это гроб
повозка
лошадь
кроткая
с чуткими ноздрями
отвезут
бросят в землю горькую
и будешь ты расти
вглубь
Жаль, что нам не удалось увидеться!..
***
Спустя два дня едем на джялку Куровского и его супруги. «Działka» (делянка) – это небольшой садово-огородный участок, то, что мы в России после сериала «Рабыня Изаура» называем «фазендой». А ещё «дачей».
По пути ещё раз замечаю, что все обочины дорог и даже пешеходные тротуары заставлены автомобилями. Почти нигде нет дурацкого значка «Стоянка запрещена». На самих же дорогах большого автомобильного движения нет. Поляки уверяют меня, что это только мне кажется, но я-то вижу: в Варшаве и в самом деле нет этой нашей оглушающей автомобильной суеты, столь характерной для улиц Москвы и других крупных городов. Всюду видна дорожная разметка. Поляки любят маленькие автомобили, а вот российские модели машин тут почти не встречаются. Мне кажется, что в Варшаве я ездил бы спокойно и с комфортом. Ну, если не с комфортом, то уж совсем не так, как в Москве, где порой попросту боишься выехать за ворота дома и требуется изрядный опыт водителя, здоровая наглость, удаль и бесшабашная смелость, чтобы отважится на поездку по центру города. А Куровский всё твердит мне о том, что «корки» (пробки) на дорогах Варшавы – обычное дело.
Оставляем нашего «малюха» во дворе высотного дома и дальше идём пешком к аккуратным маленьким участкам за общей оградой, которые предназначены больше для отдыха, а не для выращивания больших урожаев. Здесь растут цветы, редиска, клубника, мята, щавель, мелисса, есть несколько фруктовых деревьев. Польские «дачники» очень любят хвойные деревья (сосну, тую), но эти деревья кажутся нам какими-то ненастоящими, маленькими. Идём по узким улочкам дачного посёлка. Улочки именуются нежно, поэтично: «Ирисовая», «Вишнёвая», «Сливовая». Никаких могучих двухэтажных особняков с балконами, верандами и каминами, какие нередко встречаются на наших «дачах». Здесь на участках стоят скромные домики, заурядные шиферные будочки, предназначенные для того, чтобы укрыться от дождя и ветра. Жить в них, пожалуй, не будешь.
Впрочем, именно русские однажды провели в одной из таких избушек несколько недель. По пути на свой участок пани Галина рассказала нам о том, что однажды некие русские появились на участке у соседей, попросились пожить: ехали в Чехию на заработки, но в Польше у них украли документы и деньги…
Вот и домик Куровского: одноэтажная будочка «три на три», больше напоминающая складское помещение. Это и понятно: вряд ли будешь оставаться здесь на ночь, когда до дома пятнадцать минут на автомобиле.
Выносим из дома пластмассовую мебель – пару кресел, стол, стул, – и рассаживаемся. Солнышко пригревает, мы сидим в тени туи, почти не слышно шума городского. Всё бы хорошо, но нас кусают мошки. В это время они появляются и у нас, и в Польше. Отмахиваемся, сердимся.
–Ничего не поделаешь, – говорит жена. – Это майская мошка.
–Так, так, – охотно кивает пани профессор, – первомайская мушка…
Она по-русски говорит гораздо хуже пана Эдварда, часто путает слова.
Но раз уж пришли, надо что-то делать. «Весенний день целый год кормит». Пан Эдвард наверняка помнит эту нашу поговорку.
Впрочем, сам Куровский работать не может: болит нога. Вместе с пани Галиной мы поливаем участок. Есть здесь собственная скважина. Туда мы и подсоединяем насос с разбрызгивателем. Работа нетрудная и приятная. Поливать всегда приятно. Не сравнить же, в конце концов, с окучиванием кустов картошки или вскапыванием грядок!
Потом сидим в тени дерева, пьём чай с пирожными, беседуем, фотографируемся. Жена пытается растолковать пани Галине, как применять цветки сирени в лечебных целях. Судя по всему, для хозяев подобные методы лечения – новость. Видимо, моя жена знает сугубо русские методы лечения сиренью… Пан Эдвард и пани Галина сокрушаются по поводу того, что ночные заморозки побили весь виноград. Начало мая, днём стоит жара, но по ночам ещё бывают морозы.
Мы идём обратно и восхищаемся тем, какой порядок на этих джялках. Нигде ни соринки, всё словно вычерчено под линейку, трава коротко подстрижена даже на дорожках между участками. И тут же, как нарочно, выходим на пустырь, где местные жители самовольно устроили нелегальную свалку мусора.
–То ганьба! (Стыд!) – возмущается пани Галина.
–Что ж, бывает, – философски замечаем мы.
–То так, але пшечеш тутай тэго нема (Это так, но ведь здесь этого нет)! – продолжает сердиться пани профессор. И показывает на лужайку возле многоэтажного дома, где аккуратно подстриженный газон, а в середине – красивая клумба. Оказывается, это «частная» лужайка. Кто-то из жильцов дома выкупил участок возле собственных окон, нанял садовника, платит ему, чтобы тот следил за порядком.
Приближаемся к нашей машине. Замечаем на её ветровом стекле (как и на других автомобилях тоже) листок бумаги, укреплённый с помощью «дворников». Тут же вспоминаются французские кинофильмы, какие-то комедии с участием Пьера Ришара. Штраф за неправильную стоянку? Подходим поближе – нет, не штраф, совсем другое. На бумаге значится:
НА ДОМУ.
Приезжай либо пригласи.
Замечательные девушки
в кружевных трусиках,
в чулочках,
на шпильках.
От 10 часов утра до 3 часов ночи.
И указаны телефон и адрес с подробной схемой, как найти нужный дом. Уличных проституток мы в Польше ни разу ни видели, а такой вот «сервис» – с предварительным уведомлением или письменным приглашением – здесь довольно распространён.
...Вечером пьём водку с паном Эдвардом и беседуем о литературе. У польских писателей те же проблемы, что и в России: серьёзная литература — как падчерица у мачехи. В чести детективы, эротика, любовный роман, чернуха, порнуха... Печататься негде — вот разве что за свой счёт, но это унизительно как-то, да и странно всё же: предположим, крестьянин вырастил картошку — не приплачивает же он на рынке покупателям, чтобы они забрали у него его товар... Кстати, у польских крестьян проблем не меньше: государство закупает зерно и мясо на Западе, а местный производитель сельскохозяйственной продукции еле-еле сводит концы с концами.
–Почему бы и нам, писателям, не объявить забастовку, — говорит пан Эдвард, — так, как это делают наши крестьяне, протестуя против того, что их зерно, овощи и мясо государство не покупает?..
***
После очередной прогулки мы вошли в квартиру Куровского, и пан Эдвард сказал:
–У нас гость.
В комнате мы обнаружили пожилого седовласого пана в клетчатой рубашке с короткими рукавами.
–Знакомьтесь, – сказал Куровский. – Это наш семейный юрист.
–Ростропович, – представился гость. – Богдан Ростропович.
–Известная фамилия, – невольно вырвалось у меня.
–Это со мной вы разговаривали сегодня утром по телефону, – пояснил пан Ростропович на хорошем русском языке. – А что же касается фамилии, то… я дальний родственник знаменитого музыканта Мстислава Ростроповича. У нас была общая прабабка.
Я невольно стал присматриваться к своему собеседнику, пытаясь различить черты выдающегося виолончелиста. А что, есть у этих людей что-то общее: пожалуй, нижняя часть лица – тонкие губы, характерный прикус.
–Вообще-то Богдан журналист, – сказал пан Эдвард. – Это теперь он юрист, а раньше был редактором журнала «Пшиязнь», а потом газеты «За волнощч и люд».
–Вот почему вы так хорошо говорите по-русски, – догадался я.
Ещё совсем недавно журнал «Пшиязнь» («Дружба») – «орган комитета польско-советской дружбы» – продавался в каждом киоске «Союзпечати».
Панове неплохо подготовились к этой встрече. Ростропович принёс бутылку вина. У Куровского был виняк (польский коньяк) и пиво «Крулевське» в литровых «пушках» (то есть в банках). Впрочем, этого всё равно не хватило. Нам, славянам, ведь всегда не хватает… Пришлось мне бежать за водкой к ближайшей бензозаправочной станции.
Конечно, порывался сходить за водкой пан Эдвард, но больная нога не позволила ему это сделать. Он виновато протянул мне деньги и попросил выполнить эту ответственейшую миссию. За два дня я уже настолько освоился в Варшаве, что легко согласился поработать «гонцом».
–Вудке проше (Водку, пожалуйста), – сказал я продавщице, протягивая деньги.
–Яку? (Какую?)
Тут я, признаться, малость растерялся. Откуда мне знать, какую водку пьют поляки? И есть ли у них понятие «палёная (поддельная) водка»?
–Российскей нема? – попытался вступить я в диалог с продавщицей.
–Не, – улыбнулась она.
–Ну, тогда… – замялся я, – вцале не вем… (Совсем не знаю.)
Ко мне на помощь пришёл молодой парень из отдела автомобильных запчастей.
–Советую вот эту. Вполне приличная.
И протянул мне бутылку. Я глянул на этикетку. «Болз». В первый раз вижу.
–Добже, – кивнул я. – И ешче проше пиво «Крулевське».
–Пушке? (В банках?) – осведомилась продавщица.
–Да, – машинально ответил я. – То есть… так.
Она засмеялась. Я расплатился и поспешил назад.
На сей раз выпивки хватило. Мы даже опьянели немного, тем более что закуска была довольно скромной: несколько сортов тонко нарезанной колбасы, ветчина, сыр, свежие огурчики колечками, большая бутыль апельсиновой газировки, яблоки. Привычного для нас мясо-картофельного изобилия вперемешку с тушёными овощами, разнообразными салатами и селёдкой с лучком и в подсолнечном масле на том столе не было. Да этого, пожалуй, и не требовалось. Когда заканчивалась провизия (а мои собеседники, да и я тоже, закуску отнюдь не игнорировали), на столе как по мановению волшебной палочки возникала новая тарелка с колбасным ассорти и нарезанными на аппетитные жёлтые полукружия апельсинами.
Зато беседа лилась рекой! Пан Ростропович оказался занимательным собеседником. Говорили о политике, истории и лингвистике. Поначалу Ростропович объяснил мне этимологию таких польских ругательств, как «курва» и «холера» (по моей же просьбе) и сообщил о том, что водка «Болз» производится по голландской лицензии, но потом беседа неизбежно перешла к социальным проблемам и последним общественным событиям в Польше и России. Многое для меня было в новинку. За довольно короткое время я узнал, что Лех Валенса – «самый большой блеф последних лет», а «в «Солидарности» все жулики», а ещё о том, что польский врач за 8 ночных дежурств получает всего 150 долларов, а это непростительно мало. Кроме того, мне поведали о том, что «Горби принёс России больше пользы, чем вреда, а Ельцин очень навредил авторитету русских».
Я понял, что в Польше те же проблемы, что и у нас: безработица, наркомания, деидеологизация молодёжи, бездуховность телевидения, кризис здравоохранения и образования, американизация общества. И вообще, поляки сегодня живут скорей плохо, чем хорошо.
–Мне кажется, вы немного сгущаете краски, – пытался спорить я. – Ваши пенсионеры получают 100-150, а то и все 200 долларов пенсии – разве это плохо? Наши-то… страшно сказать – долларов пятнадцать…
–Доллары, доллары… – ворчал Ростропович. – Вот это-то и плохо: одни только и разговоры, что о долларах.
–И средний заработок у вас 400 долларов, – не унимался я. – А у нас только 50.
–Да, но эти 400 долларов получает далеко не каждый работяга…
Я нахваливал чистоту варшавских улиц и вежливость поляков. Я уверял своих собеседников в том, что Варшава – очень спокойный город: ни тебе стрельбы на улицах, ни взрывов в подземных переходах, ни крутых разборок, ни автомобильных пробок. Я искренне верил в то, о чём говорил. Они же лишь усмехались саркастически: дескать, молодой человек не знает нашей жизни… Позже я понял, что был не прав. Есть, конечно, в Варшаве и криминал, и забастовки трудящихся, и загазованность воздуха, и пробки на дорогах… Если верить польским газетам и журналам (а почему бы им не верить?), то 35 процентов польских школьников изучают английский язык, русский – 18 процентов, а французский – только 4. Число детей, избитых родителями или опекунами, за последние годы здесь выросло в два, а может быть и в три раза. Всего один из ста польских студентов родился в сельской местности. Аттестат зрелости имеет лишь каждый десятый житель села, в то время как в городе – каждый третий. В варшавских супермаркетах продаются книги польских и зарубежных классиков по цене 4,99 злотых… за килограмм! И так далее, и тому подобное.
Но я, конечно же, ничего этого не знал и не видел. А видел я лишь то, что хотел видеть: прелестный город, с любовью восстановленный поляками после войны, солнечную Варшаву, утопающую в весеннем буйноцветье (ах, какое нежное, какое женственное имя – Варшава!) и спокойных и добрых её жителей…
Вечером пришла пани Галина. Вошла в комнату, тяжело опустилась на стул, уронила ладони на колени. Выглядела она очень уставшей: весь день просидела в библиотеке, готовила материал к новой монографии, а потом читала лекции в университете…
***
Три часа дня. Вполне можно ещё успеть в исторический музей. Это на рыночной площади, в центре Старого города. Должно быть, двух-трёх часов вполне будет достаточно, чтобы наскоро ознакомится с экспозицией, а там уж и вечер…
Примерно так рассуждаем мы, направляясь к двери музея, которая скорее пришлась бы впору какому-нибудь подъезду жилого дома, нежели главному входу в храм истории Польши. Ну, коль дверь такая неказистая – ни то, ни сё, ни хороша она и ни плоха, обычная дверь, ничего примечательного, – то и сам музей, вероятно, невелик. И очень скоро, уже в залах, понимаем мы, что ошиблись. Оказалось, что музей занимает всё здание в той части Рынка, которая носит название «сторона Декерта». А если уж нам быть до конца точными, то это вовсе не одно здание, а несколько. Они, словно сиамские близнецы, срослись друг с дружкой боками, вот и создаётся впечатление, будто это один большой четырёхэтажный дом. Долгие годы – возможно, сотни лет – здесь жили люди (вот почему, наверно, дверь напомнила нам вход в подъезд), а потом городские власти выкупили здание для музея.
Платим по пять злотых и входим в первый зал. Сразу становится ясно, что это очень обширная экспозиция – «от Ромула до наших дней». Впрочем, нет, не до наших дней – до 1944 года, когда была освобождена Варшава. Тем не менее, очень скоро мы догадываемся, что если будем подробно и тщательно рассматривать каждый экспонат выставки, то и к утру не успеем добраться до конца. Поэтому быстренько проходим мимо черепков, гончарных поделок и поржавевших металлических предметов польского быта седой старины глубокой и… надолго останавливаемся у чертежа того здания, где мы в данный момент находимся. Дело в том, что на схеме указаны квартиры самых богатых и уважаемых людей, которые когда-то жили в этом доме: бургомистра, врача, портного, торговцев. Нам это кажется любопытным. Я рассматриваю схему и перевожу жене на русский язык то, что там написано. Рядом с нами никого нет, только смотрительница зала стоит у окна и украдкой поглядывает на нас. Она прислушивается к нашему разговору, понимает, что мы русские, и подходит к нам.
–Это те… которые жили тут давно, – говорит она по-русски.
–Да, спасибо, мы уже догадались, – отвечаю ей.
–У кого два окна на площадь – те беднее, у кого три или четыре – те богатые, – продолжает она.
Как плохо мы знаем простых поляков! Вот ведь: что ей за дело до нас, туристов из России? Но нет, она сама любезность: подошла, стала что-то объяснять по-русски, искренне попыталась помочь, заинтересовать… Что это – банальный жест вежливости? Вряд ли только это. Похоже, мы всё ещё интересны полякам. Сегодня, может быть, даже больше, чем прежде.
Я благодарю женщину за помощь и перехожу на польский. Мне тоже хочется сделать ей приятное. Она упорно отвечает мне по-русски, я продолжаю говорить по-польски. Кажется, это у меня получается не очень хорошо, но… вот уже мы улыбаемся друг другу. Через пять минут она берёт мою жену за руку и говорит: «Пойдёмте». Мы следуем за ней в подсобные помещения. Она показывает нам какие-то ящики.
–Вот, – говорит, – только что у нас были ваши… выставка из Петербурга. Собираются домой. Ещё не успели одъехать.
А ведь как всё просто! Никаких дипломатических усилий и пышного многословия политиков. Достаточно взять человека за руку, улыбнуться, сказать ему несколько слов на его родном языке – и вот она, дружба народов! Забегая вперёд, скажу, что за полгода я умудрился побывать в Польше дважды. С каждым днём я всё смелее заговаривал с поляками на их родном языке. Это были прохожие на улице, которые охотно рассказывали мне (по-польски и по-русски), как добраться до нужного мне места в городе. Или официанты варшавских и краковских ресторанов – в лепёшку расшибались, чтобы только гость из России почувствовал себя уютно в их доме (не думаю, что только в надежде получить хорошие чаевые). А ещё это были продавцы в книжных и продуктовых магазинах, кассирши на вокзалах, служащие музеев, священники в костёлах – все вежливые, предупредительные, внимательные, всегда старались говорить с нами по-русски. Запомнился костлявый сухой старик лет восьмидесяти в кафедральном соборе краковского Вавеля. Глянешь на него – и сразу станет ясно, что пережил этот человек немало и, должно быть, изрядно натерпелся он и от немцев, и от русских, и от прочих соседей (историю-то мы теперь знаем). Но и он, когда узнал, что мы из России, перешёл на русский, чтобы объяснить, как пройти нам весь маршрут – от усыпальницы польских королей до «звонницы Зигмунта» – и увидеть всё, ничего не пропустить. В варшавском ресторане «У замка», уже расплатившись за вкусный ужин и выйдя в гардероб, я не выдержал, спросил по-польски у провожавшего меня официанта:
–А что, в Польше знают русский язык абсолютно все?
Парень засмеялся, стал помогать мне надеть куртку.
–Праве вшистцы… Почти все, – ответил он.
…В такие музеи, как варшавский исторический, лучше ходить подготовленными. Здесь всё интересно – от осколков кувшина X века до пачки папирос совсем уже недавнего прошлого. Но очень не помешало бы, если бы ты понимал, почему именно этот предмет выставлен на всеобщее обозрение, а не какой-то другой. Вот, к примеру, пейзажи старой Варшавы. Хорошо, что мы уже немного знаем этот город. Картины эти висят не просто так, не только красоты ради – очень часто они иллюстрируют вполне конкретное историческое событие, и оттого, что ты уже знаком с этими улицами и зданиями, тебе становится ближе и понятнее то, что изображено на холсте. Или вот: портреты, портреты… Но кто на них изображён? Конечно, под рамами нетрудно обнаружить и название картины, но имя этого человека тебе ни о чём не скажет. Мы узнали только короля Яна Собеского и его ненаглядную Марысеньку, а ещё Станислава Августа Понятовского и Тадеуша Костюшко, но все эти лица были нам знакомы и прежде. А чьи портреты рядом?..
А вот целая комната – предметы быта польской знати XIX века. Кажется, что каждая вещь хранит ещё тепло рук своих хозяев. Они, хозяева этой комнаты, только что были здесь. Были, но вышли на минутку… В памяти возникают обрывки фраз из романа Болеслава Пруса, кадры из польских кинофильмов…
А ещё запомнилось собрание оружия, принадлежавшее какому-то генералу (фамилия военачальника, к сожалению, оказалась для нас новой, а потому не запомнилась). Вдова генерала отдала эту коллекцию музею. Чего тут только нет! Ятаганы, колчаны, бердыши, рыцарские доспехи, палаши, мушкеты, ружья, пистолеты, арбалеты и даже… двуручный меч ландскнехтов XIV века. Остаётся только гадать, как генералу удалось собрать весь это раритет.
В музее малолюдно, посетителей очень мало. Здесь, наверно, всегда так, думаем мы. Тем более что сегодня обычный рабочий день. Смотрительницы изнывают от скуки. Они громко переговариваются, иногда зевают, прикрыв рты ладошками, что-то наигрывают на старинном рояле.
–Дай ми цукерке, як маш (Дай мне конфетку, если у тебя есть), – говорит одна другой.
Обстановка совершенно провинциальная. Никакой чопорности и напускной строгости наших московских музейных бабушек. Чувствуется, что дело близится к закрытию. Трёх часов нам оказалось совершенно недостаточно. В последних залах мы буквально переходим на галоп.
–Остатни две особы, – слышим у себя за спиной.
Это они о нас. Мы последние. Хотя хозяйки музея больше никак не проявляют своего нетерпения и держатся с нами достаточно корректно, мы понимаем, что и в самом деле пора поторопиться. Музей закрывается.
Но напоследок не мешало бы нам посетить туалет, потому что домой попадём ещё не скоро, а платить в городе каждый раз по 6 рублей (один злотый) что-то не хочется. В королевском замке, помнится, эта услуга предоставлялась посетителям совершенно бесплатно. Наверно, и здесь так. Мы стараемся сэкономить каждый грош, поэтому подобное музейное «удобство» нам кажется очень кстати.
Но – выходим из туалета и видим, что нас поджидает гардеробщица, женщина довольно преклонных лет. Показывает нам неглубокую тарелочку, которая стоит тут же, на столике.
–Цо то ест? – спрашиваю.
–Цо?.. Едэн злоты! – отвечает гардеробщица.
Мы бросаем монету на тарелку, смеёмся и выходим на улицу. Вот так сэкономили…
А на рыночной площади по-прежнему кипит жизнь. В кафе под открытым небом посетители поглощают пиво и пиццу, где-то в переулочке, совсем рядом, играет уличный музыкант, терпеливо ждут клиентов извозчики, под ногами у людей суетятся голуби, а у мольбертов художников и у тихо журчащего фонтана Сирены бродят толпы туристов.
Мы ищем улочку, которая называется Каменнэ Сходки (Каменные Ступеньки), о которой прочитали в путеводителе: «К исключительным местам относятся спускающиеся к Висле Каменные ступеньки, которые считаются красивейшей улочкой Варшавы…». Эта улица так мала, что мы с трудом находим её даже на карте и только потом с помощью других ориентиров («Ага, так…левый дальний угол рыночной площади, на стыке сторон Декерта и Барсса… параллельно зданию, где расположен исторический музей, меж двумя домами, поближе к Висле…») выбираемся к табличке, на которой так и написано: «Kamienne Schodki». И впрямь исключительное местечко, такого мы не видели нигде. Вообразите себе улицу длиной метров тридцать и шириной в несколько шагов, где нет ни тротуара, ни проезжей части – одни ступеньки, спускающиеся вниз, к реке. Справа и слева этот проход ограничен тёмными, почти чёрными стенами домов, к которым прикреплены перила. Это скорее даже не улица, а нечто вроде жёлоба под открытым небом, где всегда сумрачно и прохладно.
–А знаете ли вы такую улицу в Варшаве – Каменнэ Сходки? – интересуюсь я вечером у пана Эдварда в надежде объявить себя первооткрывателем этого невиданного чуда.
–Конечно, – отвечает Куровский. – Была у меня когда-то история, связанная с этими Сходками… Давно, ещё при коммуне…
–Что за история такая?
–Вызвали меня однажды в один дом на этой улице, в один из кабинетов…
–Кто вызвал? Зачем? Что за дом такой?
–Ну, в общем, когда-то в молодости, уже будучи писателем, я принял приглашение на приём в посольство Китая. А тогда как раз ни в коем случае нельзя было ходить туда… Такое время было.
–И что дальше?
–Долго расспрашивали меня, зачем ходил, кого видел, с кем встречался…
–А потом?
–А ничего потом. Просто угостили водкой и всё…
Пан Эдвард всё шутит. А тогда, небось, перепугался страшно. А может быть, и не перепугался вовсе. Чего ему боятся? Сколько уже всего у него было позади к тому времени: «раскулачивание», ссылка семьи в Сибирь и бегство оттуда, тяжёлый быт российской деревни в военную годину и угрозы пьяных русских мужиков (в рассказе «Любовные приключения в степи» пан Эдвард так и описал это: «Признавайся, боролся ли ты, поляк, против нас в 1920 году? — и полез в карман за оружием. — Мы тогда отступали по тридцать километров в день! Ты наверняка был среди тех ваших пилсудчиков!»). А после – мобилизация в армию, голодное послевоенное время, изматывающие тренировки и бои на боксёрском ринге – да мало ли…
…Вот, наконец, и Висла. Прекрасен тот город, где есть такая река – полноводная, неспешная, умиротворяющая… Мы долго наблюдаем, как у стен Старого Мяста местные рыбаки ловят рыбу. Есть в Висле рыба, есть! Идём дальше, по Гданьской набережной в сторону Шлёнско-Домбровского моста. Вот в маленьком кафе у реки какие-то азиаты (китайцы? корейцы?) потягивают пиво. Чуть подальше мы присаживаемся на большой гранитный камень у самой воды и делаем несколько снимков. Вдали, на другом берегу – район Варшавы, который называется Прага (мы туда так и не добрались), а чуть поодаль видны две башни готического костёла Святого Флориана. И над всем этим католическим покоем – небо, высокое, чистое, спокойное…
Снова выбираемся на многолюдное Краковское предместье и подходим к памятнику Адаму Мицкевичу. Чуть дальше от него – президентский дворец, а несколько ближе – небольшой скверик с кавярней (кафе). Находим табличку, где чьей-то поспешной рукой начертано: «Сквер Гувера» (очевидно, название «народное», неофициальное). Из кафе доносится музыка, и это привлекает наше внимание. Мы присматриваемся повнимательнее, прислушиваемся. Два колоритных гитариста – кожаные брюки, а на голых торсах – такие же жилетки, татуировки на всех открытых участках тела, кроме лиц, один из парней совершенно лыс, другой же, наоборот, лохмат – исполняют рок-классику и инструментальные переработки известные джазовых пьес. Мы принимаем решение задержаться, посидеть немного, послушать.
–Просто так сидеть неудобно, – говорит мне жена.
–Ничего, возьмём по чашке кофе.
Не заметив официантку, направляемся прямо к стойке бара, и я спрашиваю:
–Чи ест кава? (А есть ли кофе?)
Очевидно, я допустил какой-то промах (может быть, нужно было всё же дождаться официантку), или мой акцент вызывает у молодых поляков неадекватную реакцию, или, наконец, совсем уж глуп вопрос, но бармен отвечает мне иронично и чуть ехидно (видимо, пародируя мою интонацию):
–Ест кава.
–Два разы кавэ проше.
–Едэнашче злотых.
Одиннадцать злотых! Больше семидесяти рублей! Для русских провинциалов это уже чересчур. Да за такие деньги у нас можно купить целую банку растворимого «Nescafé»! Но отступать некуда, позади Москва, Россия… Я протягиваю парню двадцать злотых, а у того нет сдачи. Говорю ему, что, мол, ничего страшного, я подожду. Беру две чашки и направляюсь к свободному столику. А за спиной слышу, как суетится бармен.
–Кася, Бася, Малгося! – это он к знакомым барышням, которые сидят за столиком неподалёку от его стойки. – Девять злотых с отдачей… А?
–Нема.
Но парень не хочет ударить в грязь перед заезжим чужеземцем. Он торопится ко мне и отдаёт десять злотых.
–Понятно, с меня один злотый, – киваю я.
–Не, вшистко о’кей, не потшебне.
Не нужно, дескать.
Но и мы не лыком шиты. Мы тоже не хотим уступать. Я прошу жену порыться у себя в кошельке. Наскребаем грошей семьдесят. Я несу эту мелочь бармену. Он улыбается, благодарит. Мы жмём друг другу руки.
Сидим за столиком, слушаем музыку и пьём крепчайший кофе из маленьких чашечек. Что за чёрт? Он горек, как левомицетиновый спирт! 75 рублей за две чашки такого «вырвиглаза»! И только чуть позже, уже почти допив до конца, мы догадываемся, что сахар стоит где-то отдельно и следует насыпать его по вкусу… А я, деревня, давился горьким кофе!..
Музыканты исполняют «Кокаин» Эрика Клэптона, потом «Самертайм» Гершвина, потом ещё что-то. Играют прекрасно, с отличным драйвом и техникой, в любопытной аранжировке и весьма привлекательном саунде. А рядом с нами сидит за столиками молодёжь (студенты, наверно), пьют пиво, едят пиццу и какие-то сандвичи, курят дорогие сигареты… «Это ж какая у них стипендия?» – думаю я.
…К вечеру добираемся, наконец, до дома.
–Ко мне тут сегодня звонил внук Ким Ир Сена… – сообщает Куровский.
–Кто?!
–Ну, из посольства Северной Кореи. Приглашал к ним на приём, но я отказался, сказал, что у меня сейчас русские гости…
–Внук Ким Ир Сена?
–Так. Посол приглашал и русских гостей тоже. Нужно было успеть к 16-00, но теперь уже восемь…
Да, без мобильного телефона сегодня просто никак не обойтись…
Вечером смотрим телевизор. Опять передают эротику из Германии. Это быстро надоедает. Переключаемся на «Евроспорт», а там – чемпионат мира по хоккею. Но что это? Сборная России кому-то проигрывает. Сообщают, что наша команда уступила литовцам, американцам, швейцарцам… Смотрю и не верю собственным глазам. Да нет, этого не может быть! Тут, наверно, какая-то ошибка. Вероятно, что-то путает здешнее телевидение… Стоит уехать на неделю из России – и вот, такое несчастье…
Пан Эдвард достаёт из холодильника пиво.
–Откуда? – спрашиваю.
–Выходил, – отвечает он. – До заправочной станции шёл целый час: нога болела. По пути ко мне привязался один местный алкаш, предложил помощь, но я отказался.
–Почему?
–Это ведь его нужно было бы потом поить… А я хочу выпить со своим другом.
–С каким другом? – не понимаю я.
–С Алёшей Петровым, – продолжает пан Эдвард, не меняя интонации – так, словно это не обо мне речь. – Имею я право выпить со своим другом или нет?..