«Кроха-сын к отцу пришел…»
Нет, все было не так… Не совсем так: сын учился в десятом классе. И звали его Кеша, а не кроха. Тихое, конечно, имя, безобидное, невинное – но все же не «кроха».
А к отцу сын, действительно, пришел, что было – то было: не за разъяснением императивов добра и зла, а просто за мнением.
- Сочинение по «Преступлению и наказанию»? – переспросил отец, закрыв папку с договором на столе: он верил родному сыну, очень верил, но принцип Глеба Жеглова «ни одному постороннему глазу» интегрировался даже не в кровь, а в костное вещество, производящее эритроциты.
- Ага! – сын с неловкой развязностью хлопнул тетрадью по столу и напряженно-выжидательно развалился в кресле.
- Посмотрим… - пробормотал отец, и критический взгляд побежал по неровным строкам, царапая деепричастные обороты.
Отец комментировал в процессе ознакомления, чтоб ничего не упустить. Из него, наверное, получился бы хороший редактор, если б он не был владельцем крупного издательства детской литературы.
- Гхм, - отец хмыкнул, одобрительно, но не без иронии: - «Как видно хотя бы из ночных кошмаров Раскольникова, его тревожил не столько факт убиения старухи, сколько физически отвратительная картина ее смерти: кровь на руках, мозговое вещество, ползущее из раскроенного черепа, хруст кости, отдающийся по топорищу в дрожащие ладони…» Красочно расписал: сразу видно – пошел тебе Квейк впрок!
Похвала капнула на Кешино лицо, расплылась и промочила дотоле собранные губы. Отец продолжал:
- «Совершенно очевидно, что если бы Раскольников не рубил процентщицу таким изуверским способом, а избрал бы более эстетическое оружие, например, револьвер с глушителем…» - отец снисходительно усмехнулся: - А вот тут ты маху дал, милый ребенок! Не было в те времена глушителей!
Кеша смутился, но попробовал удержать позицию:
- Да это так, фигурально… Ну, мог через картошку шмальнуть, через подушку – тоже тихо!
- Через брюкву! И развесистую клюкву! – передразнил отец. - Нет уж, дружок: не могло у него «левольвера» быть. Раскольников – он же л… бедный студент, оттуда у него на ствол б… деньги?
Сын задумался, кивнул:
- Наверно, ты прав… Лучше так написать: «Если бы Раскольников ткнул заточенной спицей под ребра» - тогда и кровищи почти не будет!
Отец воздел дидактический, исполненный большого значения указательный палец и назидательно одобрил:
- Вот! Это и есть то, что Сократ называл «маевтика-емаевтика». В споре рождается истина. Ум – хорошо, а истина – посередине! Надо было и Раскольникову с Разумихиным посоветоваться, как дело обстряпать.
- Лучше уж со Свидригайловым: толковый мужик! – хмыкнул сын.
- Или с ним… - отец снова вернулся к тексту.
Похвалил еще пару удачных, зрелых пассажей вроде «и не того ли Лужина до смерти защитил Набоков?» и «Трагедия Сонечки состояла в том, что она не научилась уважать свою профессию». Концовку зачитал вслух:
«Таким образом ясно, что раскаяние Раскольникова смотрится префальшиво: это не раскаяние в совершенном злодеянии, а лишь желание избавиться от навязчивых «кровавых бабушек» в глазах. То есть, это мука не нравственная, а чисто эстетическая. Наказание не за само преступление, а за дилетантское его исполнение, за кровь и грязь, произведшие слишком сильное впечатление на расшатанный нищетой и голодом рассудок ипохондрического студента. В ином случае Раскольников больше сокрушался бы по поводу Лизаветы, а не омерзительной старушенции-процентщицы, поскольку убийство Лизаветы действительно было пошлым и нелепым, как стирка носков. Этот частный пример умопомешательства Раскольникова (он же сам сдался!) предлагают рассматривать как приговор насилию вообще: мол, за преступлением неизбежно последует наказание. Я же вижу лишь старое, но всегда справедливое утверждение: каждый должен заниматься своим делом. Ибо когда депрессивный студент воображает себя киллером, а бледная от собственного целомудрия девица – путаной, - вот тогда-то трагедии и происходят. Соответственно главная идея этой действительно великой книги: «Корень всех бед – непрофессионализм!»
Отец замолчал, вздохнул, втянул губы в рот, не то задумчиво, не то осуждающе.
- Что скажешь? – полюбопытствовал сын.
Отец снова вздохнул, шумно и философски:
- Ну что сказать… Да вроде и верно все – а вот одна фраза меня резанула здорово! По сердцу прямо резанула!
- Какая? – Кеша немного удивился серьезности отца.
- А вот эта: «пОшло и нелепо, как стирка носков»…
- Ну, я понимаю, что цинично, что метафора гниловата… - попробовал оправдаться сын, но отец припечатал его апологетику дружеской ладонью к колену:
- Нет, я не о том, Кеша… Конечно, убийство Лизаветы - самый идиотский из поступков Раскольникова, если не считать явки с повинной. Разумнее всего было бы улучить момент и оглушить обухом, сзади… Но я про носки…
- А что носки? – Кеша пожал плечами.
- Да то и носки, что вот живешь ты в хорошем трехэтажном доме, учишься в лучшем московском лицее и ездишь туда не на метро, а на красивой, комфортабельной машине… Ты не имеешь ни малейшего представления о функции таксофонов в метро и даже не знаешь о них, а о существовании самого метро лишь догадываешься… И уж, конечно, тебе даже в голову прийти не может, как много людей в нашей стране стирают носки!
Сын виновато потупился, устыдившись своего снобизма. Отец продолжал, ностальгически, почти речитативно:
- А мне вот вспомнился случай, из далекого моего детства… Года на три младше тебя тогда был – совсем малой. Ты ведь знаешь, как мы тогда жили?
Кеша кивнул.
- Тяжко было… Мать одна, на трех работах. Ну и мы с Андрюхой, дядей твоим – безотцовщина. Андрюха-то хоть как-то пособлял, и по дому, и на рынке арбузы какие разгрузит, трешник принесет – а от меня-то какой толк? Обуза одна: одеть, накормить… Любила меня мать – да что она дать могла? Вот и ходил я в штиблетах, что уж не каши просят – расчлененка, прям, какая-то на ногах, да носки штопаные-перештопанные... А тут еще Андрюху в армию забрали: совсем худо стало, ни на что денег нету. Это как в твоем же «Преступлении»: «бедность – не порок, нищета – вот порок». Так я тебе скажу: окончательная нищета для нас с мамкой настала… И даже носочки новые к первому сентября мать мне справить не сподобилась: пришлось за Андрюхой донашивать, потому как все прочие в полную энтропию и деградацию пришли.
А случай-то вот какой… Пошли мы раз с ребятами купаться, на Волгу: конец сентября стоял, но тепло так, что ни о какой школе не думалось. Поплескались, позагорали, разнежились – и не заметили, как подкатила ватага шпаны левобережной, с Тракторного. А нравы в те времена, надо тебе сказать, лютые были: нонешние скинхеды против тогдашней урлы – просто ангелочки лысенькие. Но обошлось: не стали нас бить, поглумились только. У Юрки Дрягина, помню, рубашку отобрали, смочили, да тугих узлов накрутили: час распутывал. Со мной похуже вышло: набили один мой носок песком, да самый мосластый из левобережных, дылда такой длиннорукий – Коняем, кажется, звали – разбежался, как с учебной гранатой, да запустил в Волгу. Метров на полста от берега…. Еще немного поиздевались – да ушли.
Юрка хнычет, с рубашкой возится – а мне что делать? Домой в одном носке вернусь – мать убьет. От большой любви и убьет, за нерачительность и разорение… Вот я и поплыл носок спасать… Но сказать-то легко – а водица-то мутная, а глубина – метра четыре. Да еще и течение – буй знает куда стащить могло, пока носок ко дну шел. Непросто все оказалось: до ночи нырял, на ощупь ил пальцами «тралил». Продрог, как цуцик, посинел, что твой цыпленок за рупь семьдесят пять: сейчас-то таких кошмаров и в фильмах по Стивену Кингу не увидишь – поэтому и не поймешь ты, какое жалкое зрелище я тогда являл. Пупырышками весь пошел так, что мяса на костях не чувствую – стужа одна… Но нашел! Да, Кеша – и твой папа был героем, хоть один раз! Уж не знаю, что испытывал Шлиман, когда под лопатой звякнул первый троянский камешек – но, думаю, далековато Шлиману до моего восторга! Экстаз! Даже, поскольку ты уже взрослый – Оргазм!
Помню, выныриваю я, комочек этот склизкий к груди прижимаю – и кричать от счастья хочется, а голоса нет: на неделю осип. Только слезы из глаз брызжут, да тут же с темной волжской водой мешаются…
Много потом всякого было: об том ты почти все знаешь. Больше налоговой инспекции – это уж к гадалке не ходи! А про носочек я тебе прежде не рассказывал, потому что очень уж это личное, сокровенное, святое: все случая ждал, чтоб ты понял и проникся…
Так вот, долго мне еще служил тот носок, верой и правдой. Лет пять носил: хороший носок, ноский, прости за каламбур! А как совсем вылинял, расползся да в коросту такую сухую, ажурную обратился после многих стирок да штопок, сложил я его бережно в старый дедов портсигар, да повесил на грудь, на манер ладанки. И знаешь, что удивительно: ведь и после выхода, так сказать, на почетную пенсию, снова сослужил мне службу тот носочек. Да какую! Случилось это в девяносто втором году, когда ты еще совсем маленький был, а я на ногах не так крепко стоял, как сейчас (тьфу-тьфу, конечно!) Накатили на нас курганские, доли хотели от трех наших магазинов. Ну, у меня-то крыша уже тогда была – броня, еще с армии завязки на Хорошевке, да время бычье: иные отморозки рогами вперед перли без всякого понятия. В общем, заказали меня – и киллера подписали толкового, может, и сам Солоник это был. Выследил, выбрал момент – и точно в сердце, гад, зарядил!
Отец сделал паузу. Сын слушал с необычайным вниманием, но без особого ужаса: летальный исход инцидента представлялся маловероятным, даже при всей любви к Стивену Кингу. Отец продолжил:
- Так вот, кабы не тот портсигар – не разговаривал бы ты сейчас со мной. Уберег меня носочек от коварной бандитской пули – принял удар на себя. Портсигар, конечно, всмятку, - и носочек, бедненький, раскололся… Ндаа, ужжж… Но похоронил я его по чести – прям в портсигаре и похоронил, как в гробике. На первой нашей дачи могилка – если внимание когда обращал. Памятник я ему гранитный сладил, эпитафию выгравировал: «Свистят они, как пули у носка: столетия, столетия, столетия» В смысле: покойся с миром долгие годы… Вот… Я и сейчас частенько туда наведываюсь, к могилке-то: катушку с иголкой к надгробью положить, «Ариэля» стаканчик поднести – чтоб и на том свете чистеньким да здоровым был мой носочек. Сентиментальность? Возможно… Но всякий раз, как присаживаюсь я на лавочку, у моего носочка в гостях – всякий раз вспоминаю я тот случай стародавний, как я его из Волги-матушки вызволял. Слезы комом в горле встают – по щекам так и катятся. А губы вновь шепчут святой зарок, что дал тогда себе: «Я доказал, что есть во мне сила, что способен на подвиг! Поэтому торжественно клянусь: мой сын никогда не испытает подобных невзгод и унижений. Он не будет думать о носках, он будет думать о литературе и искусстве! Он вырастет интеллектуально развитой, волевой, независимой личностью… которая никому не позволит е-ать себе мозги, даже родному отцу!»
Разнежившийся, пропитавшийся лиризмом Кеша не успел уклониться от символического, ободрительного подзатыльника. Отец расплылся в злодейской ухмылке:
- Молодчага, Кешка! Классное сочинение наваял!
Сын тоже усмехнулся, не без облегчения:
- Ааа… Я уж думал, у тебя башня поплыла!
- Не дождетесь! – с бодрым и мрачным комизмом заверил отец.