ЛЮДИ
O, как давно всё это было
Как я в матросочке своей
Скакал младенцем меж людей
И сверху солнышко светило
А щас прохожих за рукав
Хватаю: Помните ли, гады
Как я в матросочке нарядной
Скакал?! ведь было же! ведь правда! –
Не помнят
Дмитрий Александрович Пригов
Мне бы очень хотелось нарисовать подробнейшую карту того Города, нарисовать так, чтобы на ней были все улицы, переулочки, дома и заборы, скамейки и крыши (по ним так здорово было лазить, на них так здорово было загорать).
Чтобы на нем была та стена «Дома-штанов» около которой первый раз в жизни я целовался со своей однокласницей Олей Иудиной.
На ней должна быть водонапорная башня с часами, которые почему-то считались вторыми по точности после Кремлёвских и которыми так гордился Город.
Маленьким квадратиком я обозначил бы парикмахерскую на Ленинской улице, куда меня раз в месяц приводила моя бабушка-няня, бездетная вдова, родственница моих родителей. Она меня любила всей своей нерастраченной любовью и по-моему каким-то образом заражала этой любовью парикмахеров. Во-всяком случае в этом царстве плюшевых занавесок, щелкающих машинок – тогда стригли ручными машинками – мы были полупочетными гостями. Нас сразу узнавали, меня усаживали на специальную доску положенную на ручки парикмахерского кресла, закутывали, как мумию в простыню и начиналась ненависная процедура. Машинки немилосердно драли волосы, мастер крутил моей головой, как кочном капусты – но особенно меня раздражало (при этом я понимал, что нужно терпеть, так как это была часть ритуала), что после стрижки под ласточку (так назывался мой стиль – позже я его сменил на полу-бокс, бокс, польку, молодёжную...) меня бесплатно поливали одеколоном «Шипр»(?) запаха которого я терпеть не мог.
Всю карту конечно должна пересекать Ленинская – я уже писал о ней – карта одной этой улицы – это карта почти всего детства, всей юности.
На карте в самом центре торговой части Ленинской улицы можно было бы увидеть магазин с загадочным названием «Москательные и скобяные тавары» (точного значения этих слов я не знаю и сейчас – просто понимаю, что это значит). Разве вы не чуствуете запах олифы – в этом магазине я покупал ее, когда вдруг увлекся живописью.
И «Девятый» – продовольственный магазин напротив казармы, и «Серый» – гастроном, где слева от входа, в закутке продавался всего за 15 копеек сказочный напиток – «Молочный коктейль» и «Пирожковая», где можно было за полтинник, а после 1961 за пятачёк купить вечно холодные пирожки с повидлом (или «с повидлой»?), «Спорттовары», где в витрине лежал столь вожделенный и совершенно бесполезный стартовый пистолет – всё это должно быть на карте.
Карта должна быть такой подробной, чтобы – если прищурить глаза – можно было увидеть маленького мальчика в неуклюжей шубке или в мышиного цвета полу-армейской форме, бредущего в школу или подростка в зауженных до 18 см брюках, в коротком пальто с красным шарфом, с набриолиненными волосами...
Как жаль, что никогда мне не сделать этого, нет и не может быть такой карты, потому что карта эта – мои воспоминания, а язык воспоминаний – слова.
Есть всё же способ нарисовать эту фантастическую карту, сделать её если и не живой, то хотя бы оживающей, если и не столь подробной, как хотелось бы, то во всяком случае вмещающей многое из того, что сохранилось в памяти. Способ этот прост – населить эти обрывки карты людьми, зажечь свет в домах, наполнить улицы прохожими, школы – учениками...
Я наверное не смогу увидеть себя самого, но они-то видели меня в том далёком далеке, они же там – в том детском Орехове.
Я хочу рассказать о них, а они может быть расскажут вам обо мне.
Я приступаю к самой сложной части моего повествования.
Я должен рассказать о людях Города.
Я должен сделать это не обобщая черезмерно, потому, что слишком просто охарактеризовать жителей Орехова в нескольких фразах, раздать им униформу и заставить ходить строем. Но ведь когда видишь роту, батальон или полк марширующих солдат, только на первый взгляд они одинаковы, у каждого из них своя судьба, свои интересы, свой характер. Но рассказывая о них, я конечно не могу описать всех с кем мне пришлось встретиться, каждого жителя моего Города.
С другой стороны – сообщить, что в Городе наряду с гениальными людьми – 0,09% и просто талантливыми – 5%, существовали глупые – 20% и просто идиоты – 5% или что пьющие мужья – 90% мужского населения в 80% случаев мирно уживаются с непьющими женщинами, которые составляют – 20%? Это тоже не способ.
С счастью в моём случае задача несколько упрощена. Марширующие солдаты состоят из индивидуальностей, но если шагает стройбат – набор и разнообразие характеров в описуемой мере специфичен и сильно отличается от шагающих переподготовщиков (они еще существуют?)
Я собираюсь описать население во-первых маленького, во-вторых фабричного и в-третьих текстильного городока.
Текстильный город – это значит общежития-«чудильники» работниц фабрик, это значит «на 10 девчёнок, по статистике... совсем немного ребят», это избалованное женским вниманием мужское население, это значит, что муж, пусть и захудалый – лучше, чем жизнь совсем без мужа...
Фабричный город – это значило работа – тяжёлая, часто изнурительная, иногда без выходных («сверхурочные» – когда нужно было гнать план). Это значило – нездоровая, а то и вредная атмосфера в цехах, так что после смены болит не только голова, но и все клетки тела.
Воспоминание не о Городе, воспоминание о другом месте
Это было в конце 70-х годов (до сих пор странно писать – «прошлого века»), когда в составе какой-то Госплановской коммисии я инспектировал Ново-Краматорский металлургический завод.
Запомнились два потрясающих эпизода из обычной, повседневной жизни этого далеко не самого отсталого предприятия:
- мартеновский цех. Стоят в ряд допотопные и не такие древние печи, внутри кипит металл, пламя вырывается из печей вместе с горячими, нет – раскаленными газами и уходит... в трубы? Наружу? Нет – продукты горения выбрасывакются прямо в цех, где работают люди. Мало этого, под самой крышей цеха движется консольный (?) кран, кабина машиниста расположена практически над мартенами.
«Какая же температура в кабине крана?» – спрашиваю я начальника цеха.
«Градусов 70 – 80» – отвечает он спокойно. – «Но ведь там работают два машиниста и они меняются каждые 20 минут» – добавляет он, как будто 20 минут в этом аду не 12 раз по 20 мин за смену и 4 часа проведенные в кабине, это что-то вроде оздоровительной сауны.
- чугуно-литейный цех похожий на дантовый ад – всполохи пламени, жара, пыль, грохот пневматических молотков и тени людей движущихся в полумраке цеха. Наш сопровождающий смотрит на часы и предлогает выйти из цеха:
«Сейчас будут распылять воду, чтобы прибить пыль» – объясняет он.
Мы не хотим терять время, тем более, что на нас надеты какие-то балахоны выданные в заводоуправлении. Мы пытаемся объяснить, что немного воды не страшно для наших костюмов.
«Вода» – провожающий делает огромные глаза. – «Кто говорит о воде?»
Выясняется, что в воздухе кроме пыли большая концентрация серного чего-то, что в соединении с водой образует серную кислоту. Но позвольте, ведь рабочие дышат этим постоянно и значит в их лёгких это серное что-то соединяясь с влагой...
Работа однообразная и нудная, после которой устаёшь еще больше.
Постоянная работа на людях, в окружении людей. Невозможность уединиться, побыть одному ни на работе, ни дома – я уже писал, что казарма (как впрочем и мелогабаритная квартира) не способствуют уединению.
Может быть я упрощаю, «очерняю» быт рабочих, возможно, но не слишком. Я конечно знал рабочих, которые находили удовлетворение в самой тяжёлой и грязной работе, любили свою работу... Но их было мало, совсем немного. Для большинства работа была необходимостью, они работали, чтобы есть и кормить свои семьи и старались использовать любой предлог, любую возможнось, чтобы сделась свою жизнь и работу полегче.
Петя Попков – мы жили в одной казарме, в одном коридоре – он был экспертом по части самовредительства, нанесения себе мелких увечий не приносящих серьезного ущерба организму, но дающих право на больничный. Он то сжигал себе руку ппаяльной лампой, то ронял что-то себе на ногу и получив бюллетень с удовольствием предавался «отдыху» в той единственной форме, которая была ему знакома.
Орехово – маленький город, даже не областной центр, в моё время в городе было... нужно посмотреть в справочниках, но по-моему 5 кинотеатров и дворцов культуры, 2 или 3 ресторана, 1 краеведческий музей ещё по-моему Дом Офицеров с еженедельными танцами – вот пожалуй и всё.
Если ещё учесть, что в моем детстве фильмы в кинотеатрах не сменялись иногда по месяцу, что телевидение появилость где-то в конце 50-х, да и то – это было советское телевидение с жалким набором передач и кинофильмов – «Коммунист», «Машинист», «Судьба барабанщика» и 25 000 раз «Алеша Птицин вырабатывал характер», можно себе представить насыщенность Города культурным досугом.
Удел людей в маленьких городах России был один – поголовное и повальное пьянство. Не могу забыть улицы Гусь-Хрустального – городка под Владимиром в летний выходной день 1986 года. Мы отдыхали там на турбазе и в одно из воскресений решили осмотреть город. Город был мертвецки пьян. Не преувеличивая, мы не встретили ни одного трезвого мужчины старше 14 лет. Опухшие, серые люди бродили по улицам, собирались в групки и снова расходились, бесцельно двигаясь в разных, но всегда концентричных ближайшему магазину направлениях.
Фильм ужасов! “Night Of the Living Dead” c мертвецами бредущими вдоль улиц.
Я понимаю, конечно, что на улицы вышла не лучшая часть населения, что примерные семьи собрались наверное в этот час за обеденным столом и если и «пропустили» рюмочку другую наливочки, то под обильную закуску, за приятной и содержательной беседой... Но картина пьяного Гусь-Хрустального помимо воли всплывает в памяти, особенно здесь – в далеком и таком непохожем Йоганнесбурге, где сегодня тоже воскресение и много обездоленных и не у всех есть возможности заполнить свой досуг, однако мы знаем наших районных пьяниц, мы можем их пересчитать по пвльцам одной руки и все, даже чёрные относятся к ним с плохо скрытым презрением...
Город не достигал в моё время уровня Гусь-Хрустального и не тянул на полнометражный фильм ужасов, хотя пили в нём весьма и весьма прилично. Пили по праздникам, по выходным, пили после бани и после смены, пили зимой чтобы согреться и летом чтобы освежиться. Пили на крестинах и на поминках, а уж как пили на свадьбах – об этом можно написать отдельную книгу. Пили в компании и без нее... Впрочем о русском пьянстве во всех его проявлениях написано вполне достаточно – интересующихся отсылаю к повести В.Липатова «Серая мышь», а я начинаю рассказ о людях населяющих мой Город о хороших и плохих, о добрых и злых, о врагах и друзьях...
Друзья
Я вряд ли удивлю кого-нибудь сообщением, что жизнь состоит из приобретений и потерь. К сожалению эта сентенция, при всей её банальности абсолютно справедлива.
В самом-самом начале у меня не было ни друзей, ни даже приятелей, но и странно ожидать широкого круга общения, если твой мир ограничен стенами комнаты или стенками коляски. К счастью этот период совершенно не сохранился в моей памяти.
Вместе с расширением мира до пределов коридора казармы появились первые друзья – дети, жившие в нашем коридоре. Помню их всех по именам, помню общие игры в кухонном проходе около лестницы ведущей на чердак (мы называли это место «на кухоном») или у кого-нибудь в комнате. Странное дело, за право привести себе домой целую «кодлу» малолетних приятелей боролись, соревновались. Если кто-нибудь начинал громко нараспев причитать «Кто ко мне пойдет? Кто ко мне пойдет?», тут же врубался другой голос исполняющий ту же песню. Как правило детская «кодла» делилась на части в соответствии с принадлежностью к той или другой группировке. Группировки менялись, и как и полагается в нормальном мире, сторонники покупались и продавались. Было много разных способов подкупать сторонников, но самым простым было использование локальной детской валюты – фантиков, т.е. обёрток от конфет. Это была самая настоящая валюта – каждая конфета имела свой номинал в «Очах». Если на конфетной обёртке не было изображения животных или людей она оценивалась в 5 очей, то есть очков. Каждое изображение живого существа стоило 10 очей, так что конфета «Петушок – золотой гребешок» имела номинал 10, «Ну-ка отними» – 20, а «Ласточка» – целых 60 или больше очей. Единственная валютная единица по молчаливому уговору считавшаяся... ну что-ли фальшивой – была обёртка от конфеты «Ирис Кис-Кис» на которой было изображено чуть-ли не двадцать кошек. Эту валюту к хождению не допускали, в лучшем случае оценивая её в 10 очей. Я думаю причина такой дискриминации была чисто экономическая – при сравнительной недоступности шоколадных конфет (покупка конфет была если не праздником, то событием) ириски стоили слишком дёшево, следовательно могли девальвировать и разрушить всю валютную систему.
Я лично фантиками не интересовался – не помню почему, только не потому, что это было «девчёночье» занятье – в фантики играли все. Может быть потому, что жили мы не так хорошо чтобы часто покупать конфеты – мой отец во времена фантиков был студентом, мама и бабушка – учителями (вы полагаете, что положение учителей с тех пор ухудшилось? К сожалению оно всегда было одинаково плохим), дедушка к этому времени был на инвалидности. Может быть причиной было то, что я рано научился читать и чтение мне заменяло многие развлечения, хотя конечно не все.
Первое расширение мира принесло вскоре и первую утрату – я потерял друга, который из-за новизны самого явления – дружбы, казался мне самым главным другом на свете. Его родители переезжали из Орехова куда-то на восток (в Оренбург?) и горю моему не было предела. Мы даже не могли переписываться, так как друг мой – ну не странно-ли через почти полвека я помню его имя – Миша Типухин – не мог еще за молодостью лет писать (да и читать по-моему тоже).
Миша – где ты? Может быть прочтёшь эти строчки, вспомнишь казарму и твоего друга из комнаты 69.
В 1954 году я пошёл в школу и это было второе расширение мира и открытие нового круга друзей, приятелей и подруг. Это случилось не сразу, только к концу начальной школы некоторые мои соученики стали моими друзьями – и первым из них стал Майкл Веалис, как он сам себя назвал и как я буду его называть в этой книге.
Мы сейчас живем на разных концах планеты, мы очень редко пишем друг другу и ещё реже встречаемся, мы уже стали совсем другими (лучше-ли, хуже-ли – не нам судить), но я по-прежнему считаю его своим другом. Для меня Город – это ещё и его мир: скрипучий двухэтажный дом на Дворе Стачек, «Дом Вагон», как его называл живший в нём Майкл, пластиковый череп на письменном столе – дань “Gothic” стилю, огромный кот «буденовской», как утверждал хозяин, породы, бабушка – Полина Ивановна...
Я любил его мир, может быть еще и потому, что мой казарменный мир был слишком убогим.
Возникновение имени Веалис относится к периоду американомании и выпуска журнала «ВЂЩИЙ ЛİСТЪ». Какое же это было удивительное время!
На что это было похоже? Наверное на что-то Циалковское – давным-давно в глухой провинции, в Калуге, сидел глухой учитель и мечтал о космических полётах, а над ним все смеялись. Мы сидели может быть не в такой уж глухой провинции и мечтали о Америке. Похоже? Только над нами никто не смеялся, потому что Америкой «болели» почти все. Сколько раз вы смотрели «Великолепную семерку»? А «Семь невест для семи братьев», а «Оклахому», а любые американские фильмы, которые иногда появлялись в советском прокате?
Лично я побил все рекорды, когда отлавливал уже в Москве, в 1965, фильм «Америка глазами француза». Это был абсолютный рекорд прогуливания школы ради одного и того же фильма. В одиннадцатом классе я учился в столице причем в силу некоторых семейных обстоятельств моя школа и место проживания находились в разных её концах. Это обстоятельство великолепно укладывалось в следующий временно́й график: утром я покидал родительский дом отправляясь якобы в школу, примерно час занимала дорога до какого-нибудь, чаще всего окраинного кинотеатра, где в этот день демонстрировалась «Америка...», небольшое ожидание начала сеанса, два часа с замирающим сердцем просмотр фильма, затем прогулка – укладывание в голове, размышления, мечты, часовая дорога домой и вот я как раз в то время, когда меня ожидают после школы нажимаю кнопку звонка (примерный ученик выпускного класса). За давностью лет фильм померк в моей памяти – помню только фразу из него:
«На здании одного из универмагов Нью-Йорка написано:
- Если вы не знаете, чего вы хотите, приходите к нам – у нас это есть!
Эти слова с полным правом могут быть отнесены к самой Америке!»
Фанфары, оркестр исполняет «Янки дудл», 12 000 барабанщиц без барабанов вскидывают палочки и загорелые ножки... Занавес!
Нужно сказать, что наше «преклонение» перед Америкой было не вполне обычным (см. например книгу В.Аксёнова «В поисках грустного бэби», где описан более типичный случай).
Помните!? «Носил он брюки узкие,
Читал Хемингуэя»
Узкие брюки мы носили, но это было скорее Ореховское отражение «стиляжества», чем сам «стиль». Мы были слишком молоды во время первых стиляг, стилягой был например Валера Лозинский по кличке «Роб», а мы скорее придерживались Городских канонов пост-стильного общества.
А вот Хемингуэя мы не читали, наш американизм развился в сторону Эдгара По.
Вообще наш американизм носил скорее духовно-культурный характер, а не физически-вещественный. В журнале «Америка», если он попадал к нам в руки, нас интересовали не американские лимузины, а скорее картины или скульптуры – фамилию Поллак, я узнал именно тогда и в казарменной комнате над моим письменным столом долго висела абстрактная картина моего собственного производства с украденным откуда-то названием – «И солнце взошло над Адриатическим морем» (кстати в этом названии главным была экзотика имени – Адриатическое).
Мы любили слушать американскую музыку, но не джаз, а более популярные направления, которые приносились в Орехово-Зуево волнами ВВС или «Голоса Америки» и оседали на катушках магнитофонной ленты...
«А сейчас исполняем просьбу» – журчал вкрадчивый голос заокеанского диктора – «Вовы Ж*** из города Урюпинска. Вова просит нас исполнить песню «Подмосковные вечера». Сейчас она прозвучит в исполнении оркестра питейных заведений Брайтона им. Братьев Покрасс. У них эта песня называется – «Полночь в Москве»
И звучала такая знакомая и такая американская мелодия.
Из всех благ американского образа жизни только “Coca-Cola” была вожделенной, святой и неприкасаемой. В своём рукописном журнале мы реклимировали её
«Не ходите дети в школу,
Пейте дети COCA-COLу»
не имея ни малейшего представления о вкусе и запахе этого напитка. Мы пытались сами готовить что то подобное – Майкл напиток под названием «Ньюдр», я подражая ему, что-то под неуклюжим названием «Вергуд» (почта Вермут к сожалению). Помню, что основным инградиентом наших напитков были «Капли Датского короля» или по-просту – «Грудной элексир».
Позже я попросил моих родителей привезти из заграничной командировки бутылочку «Коки» – мы с Майклом благоговейно, из маленьких рюмочек распили её... Мы не были разочарованы, просто пропало очарование недостижимости.
Итак в Городе жили два мальчика, которые любили Америку не зная её и верили, что поздно или рано, но двери этой, как казалось тогда благославенной земли откроются перед ними.
Мы были друзьями, хотя равенства, которое предполагает дружба у нас не было.
Майкл всегда был ярче, оригинальнее, изобретательнее и наверное умнее и талантливее, я был скучнее, серее, подражательнее, но добротнее. Иными словами он был лидером, а я следовал за ним.
Я читал книги, которые нравились ему и запоминал стихи, которые он любил. Конечно я читал «свои» книги, но они, как правило не вызывали интереса у моего друга.
Именно он придумал и выпустил первый номер журнала «ВЂЩИЙ ЛİСТЪ» и еще 2 – 3 ярких, фантастических выпуска. Я произвел на свет 13 или 14 номеров, один из которых я думаю до сих пор хранится в Орехово-Зуевском отделении гестапо (sorry! Я конечно имел в виду КГБ). Но об этой истории позже.
Сейчас я понимаю, что мои журналы были толще, может быть информативнее, но скучнее.
Даже спустя 30 лет Майкл Веалис ухитрялся обгонять меня – его стихи при всей их дилетанщине оригинальны, шокирующи и необычны, а то что собрался написать сейчас я... Чем это отличается от «Детских лет Багрова внука» или «Записок об грибной охоте».
Но всё же однажды я обогнал его. Я совершил то, вернее решился сделать то, о чем мы вместе мечтали в детстве. Я уехал из России, он там остался.
Не знаю почему, но мне кажется, что он не простил мне этот рывок, что он ревнует меня к той «детской» мечте, к той загранице, которую принёс на своих страницах «ВЂЩИЙ ЛİСТЪ».
Друзья Майкла не всегда и не обязательно были моими друзьями – часто просто приятелями. У Майкла было двое друзей и не странно-ли, что мне – сангвинику – так и не нашлось места в их компании, где сошлись три темперамента:.
Майкл – меланхолик,
Юрий, родственник Майкла (по-моему двоюродный брат) был типичным флегматиком,
Третий член этой троицы – Игорь – холерик, со всеми недостатками и трагической судьбой свойственной обычно холерическому темпераменту.
Я точно не знаю, что с ним в конце-концов случилось – помню его странную женитьбу, потом армию, откуда он вернулся с искалеченной рукой, потом было что-то криминальное... Кроме того он сильно, по-Ореховски пил.
Мне почему-то кажется, что ничего хорошего в его дальнейшей судьбе не было.
Юрий вырос в большого функционера – в конце советского периода Российской истории он был районным начальником в КГБ, а после демонтажа и реконструкции этой организации, использовав свои связи, превратился в такого же крупного бизнесмена – «Нового русского».
Да нет, не «превратился» – он всегда был таким – настоящий Ореховский мужичёк, разумный, не заглядывающий в далекое будущее, но твердо знающий, что нужно делать завтра или даже послезавтра. Он не хватал с неба звёзд и вряд-ли интересовался небом в алмазах, но никогда не прошёл бы (и не прошёл) мимо алмаза на дороге или даже на обочине, как бы тот хитро не маскировался под булыжник.
О самом Майкле, о его дальнейшей трансформации я не хочу писать, во-первых это за кадром Орехово-Зуевской хроники, во-вторых это очень личная и пристрастная тема.
От блестящего Веалиса к более посредственным, но тоже неординарным фигурам и первые среди них – Женя Краснов и Толя Григоренко.
Женя Краснов – метущаяся душа, гений масс-культуры, талантливый середняк. Интересно, что я совершенно не помню где и как мы познакомились – он просто возник в моей жизни вместе с Толиком. Довольно долго мы были неразлучны, потом как-то незаметно отдалились... К этому времени я узнал многое в нем, поначалу я верил, что ему тесно в Городе, что ему нужен «блеск реклам, и шум, и тарарам», что если бы к небу и земле были бы приделаны кольца... и так далее.
Позже я понял, что он панически не хочет быть вдали от нашего маленького и тесного города и если бы к небу и земле... я думаю он бы отошёл в сторону. Женя был очень хорош для Орехова, там он был «первый парень», и рисковать этой репутацией он явно не хотел. Он был провинциально артистичен, ограниченно талантлив, а с этим можно прекрасно существовать в таком месте как Орехово-Зуево. Судьба его повернулась так, что он оказался в Москве – это был не его выбор, ему оставалось наверное только смириться.
Наша дружба с ним окончилась весьма неожиданно и может быть не совсем справедливо с моей стороны.
Ну посудите сами: встречался я тогда с одной Ореховской красавицей из Самомазки и полон был самых радужных романтических «dreams»
Английское слово «dreams» имеющее общие корни со словом «дремать», отражает то что творилось в моей голове гораздо лучше, чем русское «мечты» имеющее оттенок плановости – «воплотить мечты в действительность»
Ну подучила эта курва , когда я ей надоел своими вздохами, шпану из Самомазки дать мне ****юлей, ну получил я их в один прекрасный день в полном объеме, ну был я тогда в этом злосчастном месте вместе с Женей и он не вступился, не встал «спиной к спине у мачты». Нехорошо это конечно, но я сам иногда поступал так же помня высказывание Ландау – «Лучше быть 10 минут трусом, чем всю жизнь покойником», кроме того реально помочь мне он вряд ли смог бы – слишком много было нападавших.
Меня обидело больше всего то, что когда один из этих мудачков подошёл к стоящему в стороне и почему-то не убежавшему Жене и спросил, явно нарываясь: «Чего же ты за друга не вступаешся?», тот ответил: «Он мне не друг – просто знакомый».
И ещё – он почему-то не нравился девушкам, может быть они чувствовали его ненастоящность.
Совсем другим был Толик – лишённый особых талантов сын милиционера. Он был бы просто хорошим малым, если бы не один его пунктик – Цусимское сражение и вообще Русско-Японская война.
Стоило затронуть эту тему, как Толик преображался. Вместо чудаковатого, но весёлого и приятного во всех отношениях парня возникало привидение с безумным взглядом и сообщало такие подробности о сражении, которых не знали, я думаю, сами участники Цусимы.
«На крейсере «Убавительный» командовал адмирал 27-го ранга Михаил Николаевич Запутин, но что интересно» – указательный палец вздымался вверх, как указка, в собеседника впивались горящие знанием глаза. «главным коком на корабле был Михаил Николаевич Перепутин, а всего среди членов команды было 27 Михаилов...». Так и казалось, что сейчас он начнет перечислять их пофамильно, а может быть он и мог сделать это. Может быть, как раз благодаря этому пунктику, да еще своеобразной внешности, он получил своё прозвище – «Мцыри» – что-то одержимое, не от мира сего.
Кем Толик стал впоследствии мне неизвестно.
Может быть он сделался милиционером, как его отец, а может быть профессором, специалистом по сложным и запутанным Русско – Японским отношениям.
Женя, отслужив в армии работал в КГБ ( фальшивая романтика и всемогущность этой организации не могли не привлечь его) и что с ним стало в дальнейшем – ей-богу не знаю.
Явных КГБ-шников в моей судьбе было несколько – они впрочем принадлежность к этой организации на мне не испытывали, в ряды под знамёна Дзержинского не приглашали, а один – тот просто был поставщиком нелегальной и запрещённой литературы для всей нашей компании.
Эссе на невольную тему – КГБ и его могущество.
В зрелые, но еще примыкающие к юности годы я хотел написать рассказ. Я начинал и бросал писать разнообразное что-то много раз, в голове до сих пор роятся планы и сюжеты ненаписанного...
Сюжет рассказа таков:
Компьютерный гений на основе анализа множества внешне не связанных друг с другом случайных событий приходит к выводу, что на самом деле всё в государстве связано и детерминировано. Основная деятельность КГБ, согласно его открытию – это не ловля преступников, а организация причинно-следственных связей. Если например нужно погасить общественное недовольство вызванное тем или другим действием властей, КГБ не посылает войска и не арестовывает недовольных, а организует что-то на первый взгляд, и не только на первый – совершенно не связанное с целью акции, например – аварию самолёта в Камбодже. Оказывается, в силу рассчитанной в тайных кибернетических центрах КГБ цепи связей, эта авария влечет за собою опоздание посла СССР на международную встречу организованную в рамках ООН и посвященную защите лесов Амазонки, что в конечном счете изменяет решение принятое на этой встрече, правительство СССР вынуждено послать ответственную делегацию в ООН, а жена одного из членов делегации в отсутсвие мужа приглашает к себе одного известного писателя с мнением которого считается общественность... Ну и так далее.
Рассказ заканчивался так:
«Он (компьютерный гений) вышел на улицу и медленно побрёл вдоль бульвара всё еще не веря сам себе, не веря своим расчетам.
- Я иду по направлению к площади – может быть это уже ими запланировано... и то, что вон за тем окном еще не спят люди, и это тоже просчитано... Нужно срочно позвонить Борису...
- * -
За тем окном не спал майор кибернетического обеспечения Никонов – он ждал телефонного звонка службы внешнего наблюдения. Всё было готово – программа уже была введена в компьютер, цепи связей проверены.
Приглушённый зуммер прозвучал в тишине как выстрел:
- Говорит полковник Иванов. 20 минут назад объект закончил расчет. Сейчас он звонит из автомата на углу Попова – можем начинать операцию «Минога»
Вот так, сам не совсем понимая, что делаю – я пытался восславить всемогучее, всепроникающее КГБ. Конечно же цель моя была совсем другая, но все-таки хорошо, что этот рассказ я не написал.
Теперь став старше и наверное умнее я понимаю, как раздута была репутация этой организации. Особенно эта раздутость видна здесь, за границей, где три буквы производят магическое действие
«Oh! KGB!!»
А что уж О!О!О! Всё, что известно западной публике о КГБ пришло из фильмов поставленных в Голливуде. По-моему они всерьёз верят, что кгбешников можно опознать по внешности, как ту «очаровательную» леди из Бондовского “From Russia with Love” или по имени, например – Ныкыта.
А ведь вся история КГБ – организации действующий только за счет массовости общестукаческого движения и по –Русски прямых репрессивных мер – «Ты не с нами!? Значит в морду!!» – это история провалов и развалов. Организация была страшна безнаказанностью и прямотой действий. Они делали то, что хотели, но чаще всего не то, что нужно было делать. Они отталкивали всех к кому приближались и приближали тех кого лучше было бы оттолкнуть. Люди сотрудничали с КГБ потому, что некуда было деваться, из-за зарплаты, из-за положения, из-за возможности получить власть над людьми, но не по убеждениям, не за правду – правда и КГБ очень скоро стали антонимами, абсолютной противоположностью.
И теперь пришла очередь рассказать о нём – о том, кого я до сих пор подозреваю и хотя я не уверен, хотя точно (разумеется) я ничего не знаю, но сплетение всех обстоятельств мне кажется слишком подозрительным, если не сказать явным.
Я уже говорил, что один из номеров «ВЂЩЕГО ЛİСТА» может быть и сейчас лежит в архиве Ореховского КГБ в запылённой папке с надписью «Хранить ** лет» (я не настолько самонадеян, чтобы думать, что на папке написано «Хранить вечно»). Для того чтобы понять как это произошло, я должен рассказать всё с самого начала.
Началось это в один из зимних вечеров, когда в дверь нашей казарменной комнаты постучали.
Мне очень нравится это безлично-множественное «постучали», «пришли», «позвонили» даже если позвонил, пришёл или постучал кто-то в единственном числе. Наверно в этом обороте сохранилось что-то лакейское – «Их сиятельство приказали...»
Я был дома один.
О причудах памяти.
Большую часть моей сознательной жизни я прожил с бабушкой. Родители жили за границей или в Москве, переезжали с одной съемной квартиры на другую и не хотели, чтобы я менял школы и дома.
Странно, но я совсем не вижу мою бабушку в нашей ореховской комнате. В Московской квартире она прекрасно уживается, а в Орехове если я и помню её, то на кухне или на улице. Может быть причиной была тяга к уединению, задерживающая в памяти только эпизоды, когда в комнате я был один.
Я открыл дверь и увидел – в Городе почему-то почти не использовали слово «юноша», вместо него ходило – «парень» – стоящего на пороге невысокого, коренастого парня с правильным, немного сладко-опереточным лицом и Мефистфельско изломанной бровью. Я дам ему другое имя, может быть он ещё жив, а я не знаю, не уверен...
«Здравствуй, я Валерий»
Я назвал себя. Он назвал цель своего прихода: он нумизмат, я нумизмат (положим!), нумизматы Города соединяйтесь. Он был бы очень признателен, если бы я позволил ему ознакомиться с моей коллекцией о которой он столько слышал.
Извини, Валера, я тебе тогда же не слишком поверил. Конечно было очень приятно узнать, что слух о тебе прошёл... Но во-первых мою жестяную коробку с монетами разных стран и народов можно было назвать коллекцией лишь с большой натяжкой, а во-вторых какой слух мог пройти по всей Руси великой, если о моей коллекции знали в основном у нас в казарме и еще может 5 – 6 друзей, которые не воспринимали моё коллекционирование всерьёз. Ещё могли быть информированы о моем увлечении в КГБ, в те годы нумизматов рассматривали где-то наравне с валютчиками и помнишь, Валера, твой знакомый – бонист из 31-ой казармы (о нем позже), рассказывал как к нему приходили с обысками и таскали в Белый Дом. Теперь я понимаю, что мог заинтересовать наших Ореховских «Ныкыт», так как был сыном пожалуй единственного в Орехове дипломата.
Тогда же мне, честно говоря, при всех моих сомнениях, было всё равно – кто ты и откуда ты, тем более что я был ещё достаточно наивен, чтобы всерьез заподозрить тебя. Я рад был новым знакомствам, новым друзьям, а ты был старше меня, самостоятельнее, что конечно льстило моему самолюбию.
Потом произошла эта история с журналом.
Ясное дело, стараясь тебя заинтересовать своей, как мне казалось не слишком интересной персоной, я не удержался и показал тебе несколько хранившихся у меня номеров. Однажды ты попросил у меня один журнал – ты наплел что-то, даже не особенно заботясь о правдоподобии, а я при всей моей наивности не был всё же идиотом.
Ты сказал, что какая-то инструкторша Райкома ВЛКСМ заинтересовалась нашим «ВЂЩИМ ЛİСТОМ» и хочет поддержать эту инициативу.
Валера! Когда ты это сочинял – ты помнил где мы жили? Райком поддерживающий пусть наивный и совершенно аполитичный (хотя как сказать – отсутствие политики, могло быть опасной политикой) но рукописный и нелегальный журнал... Бредятина!
Я признаюсь не поверил ни одному твоему слову, но тем не менее нашел самый яркий, шумный и безобидный журнал с моими «черными» и никогда не оконченными рассказами «...И мертвые встали», «Заживо погребенный» (так и слышу отзыв – «пессимизм, упадничество, подражание западной литературе!! Бр-р-р!») и вручил тебе.
Мысль была такая – лучше пусть получат сами, чем отнимут силой.
Журнал исчез, вскоре исчез и Валера, «продружив» со мной чуть больше года.
Но я не жалею, что встретил его. Он, даже если мои подозрения справедливы, был интересным, начитанным и оригинальным собеседником, нестандартной фигурой в моём Городе.
Кроме того он познакомил меня с человеком, который, сам не подозревая этого, перевернул моё представление о родном Орехове.
Я видел его всего дважды, провел в его обществе чуть больше 3 часов, я не запомнил его имя, но помню эти две встречи, как будто это было вчера.
Я уже успел посетовать на опастность чрезмерного обобщения, особенно когда речь идет о людях, но кто из нас не без греха. Мне в детстве, а особенно в ранней юности (ненавижу слово «отрочество» – сразу представляется что-то до предела блаженненькое, сладенькое и в коротких штанишках) все работающие на фабрике казались общей, безликой, серой массой, которой двигают только примитивные инстинкты и такие же убогие желания. Как там писал Бабель (цитирую по памяти): они думали « ... об своих лошадях, об том чтобы выпить рюмку водки и дать кому нибудь в морду».
Однажды Валера привел меня в 31-ую казарму, где в обычной каморке жил простой «работяга» с 1-ой Ткацкой (если я не ошибаюсь, хотя какая в этом разница), и он оказался таким исключением из серой массы, что заставил меня поверить в существование прослойки людей, о которой я даже не догадывался – интеллигентов среди рабочих (не путать с «рабочей интеллигенцией» – сочетание слов окончательно загаженное пропагандой). Он был настоящим «интелем» в моём понимании этого слова (кто понимает его лучше и сможет внятно объяснить – пишите).
Внешне он ничем не отличался от «работяг» (вам нужен обобщенный портрет? Или сами его нарисуете?), образ жизни был тоже обычный – казарменный, но у него было то, что поразило меня и что, за неименеем лучших слов, я назову «искрой божьей». Он был «бонист» – то-есть коллекционер бумажных денежных знаков России и Советского Союза. По словам Валеры его коллекция была одной из лучших в... (Городе? Области? Союзе? – Не помню) Она (коллекция) была действительно потрясающей – я не только не видел ничего подобного, но даже не подозревал, что например штамп поставленный в 1919 году на обычной царской трехрублёвке превращал её в 3000 рублей какой-то из волостей России, что подпись казначея на «Катеринке» могла превратить эту ассигнацию в настоящий нумизматический раритет и т.д.
Но искра божья заключалась не столько в коллекции, а в объеме знаний этого «работяги», его явной начитанности и образованности и не только в области «бонистики», но и истории России.
Конечно он был «белой вороной», конечно вряд-ли во всём городе было больше десятка таких людей (одним из них был Толик Петренко, там правда была совсем другая история – больше одержимости, меньше понимания), но для меня было важно, что такие люди существовали и я раскрыв рот слушал его рассказы.
Его истории были не только о денежных знаках, он рассказывал с каким-то удивлением о визитах «Ныкыт», о вызовах в КГБ:
«Я им вывалил на стол все альбомы и спросил – скажите – что вы ищете? А один ухмыляется – не бойся батя – что найдем, то значит и ищем»
А искали золото – по-моему как раз в то время или раньше прогремели дело Рокотова, дела валютчиков. Под особым подозрением находились зубные врачи – до сих помню, как по дороге на дедушкин огород за Плешкой, мы проходили мимо большого, добротного дома и мои родственники комментировали – вот, поди, золота накопил (в доме жил зубной врач). Не меньшее подозрение вызывали любые коллекционеры и особенно конечно – нумизматы. Не могу сказать, что дым был совсем уж без огня – у многих в коллекциях хранились золотые монеты и иногда в большом количестве экземпляров. Зачастую они продавались и покупались по цене превышающей государственную, то-есть налицо была спекуляция золотом...
С точки зрения правоохранительных органов это было преступление и они вероятно были бы правы если бы не многочисленные «но»...
Представьте себе судебный процесс над современным Трерьяковым, коллекционером картин. Допрос обвиняемого.
- Скажите обвиняемый почему в вашем доме было обнарущено 15 полотен одного и того же художника Сарьяна? Или
- Почему вы продали картину (смотрит в протокол) Левитана за 10000 рублей, если экспертизой установлено, что стоимость полотна, красок и рамы составляет 27 рублей 80 копеек? Или
- Почему обвиняемый вы заплатили за полотно Шагала (сверяеется с бумашкой) в сорок пять раз больше, чем за полотно того же размера принадлежащее кисти художника Пупыркина?
Смешно? Чтобы пояснить не-нумизматам о чём идет речь – монеты одной страны, одного и того же достоинства (номинала), похожие друг на друга, как две новенькие монетки – отличающиеся, например только годом когда они были отчеканены – имеют иногда совершенно разную нумизматическую ценность, и соотвественно стоимость по каталогам иногда в 10 – 20 – 30 раз выше.
Всё это рассказывал мне новый знакомый и, к сожалению я стеснялся его распрашивать.
Этот род застенчивости (я не избавился от неё даже сейчас), приводил часто к серьёзным потерям.
Почему я не распрашивал Гершона Самуиловича, моего начальника на работе – он отсидел 10 лет в Сталинских лагерях и любил и хотел рассказывать. Теперь его нет, а в памяти только осколки его историй.
Почему я не расспрашивал своего деда, который прошёл все мыслимые войны 20-го столетия, был в плену у Махно... Нельзя сказать, что я был нелюбопытным – просто тогда мне казалось, что ещё успею, ещё много времени, дед всегда был рядом или недалёко. Дед умер в 1989 году, его историй, которые он мне не рассказал уже не вернуть.
Я не расспросил и Валериного приятеля (а может быть – подопечного), хотя меня очень заинтересовали его рассказы и так много хотелось узнать о нём самом.
Не упускайте возможность распрашивать людей – нет ничего проще и ничего более интересного.
Приятели и подруги
Для начала необходимо решить два вопроса – первый: кто такие – «приятели» и чем они отличаются от «друзей»?. Второй – можно ли было обойтись в Городе без приятелей.
На первый вопрос ответить сложно – проще всего констатировать, что слово «приятель» имеет общие корни со словом «приятно», «приятный» и заключить: приятель – тот с кем просто приятно провести время. Но кто же тогда «друг» и почему у меня не поворачивается язык назвать «приятелем» Майкла и «другом» – Колю Борового, хотя с последним я проводил время иногда гораздо приятнее, чем с Майклом. Что же делит людей окружающих тебя на друзей, приятелей и просто знакомых?
Конечно, каждый имеет свои взгляды на это.
О себе могу сказать, что я никогда не считал критерием дружбы симптом излияния души друг другу – сам этого не любил (и не люблю) и в других этим не интересовался. Почему? Да просто не верю я в так называемые задушевные разговоры. Задушевный – значит открывать всё, что у тебя за душой, вернее на душе, а между тем, то, что у тебя в мыслях и то, что ты можешь воспроизвести словами – это большая разница, даже если ты действительно хочешь рассказать об этом. Знаете наверное, как один зрячий пытался объяснить слепым, что такое снег (они по-видимому жили в жаркой стране):
«Он такой белый, как молоко...»
«Ага! – понимали слепые. – Он жидкий и его можно пить»
«Да нет – он белый и холодный, как лист бумаги»
«Значит, на нем можно писать...». Ну и так далее, я даже не помню, чем это дело кончилось.
Закройте глаза и попытайтесь представить например море, а теперь расскажите о том, что вы увидели словами. Похоже?
Это уж не говоря о том, что изливание души предполагает абсолютную правду, или большое приближение к полной откровенности, а положа руку на сердце – вы действительно хотите этого в дружбе? Неужели Вам нечего скрыть, представить в другом свете, немного или много упростить или усложнить? (Ненужное зачеркнуть).
Но всё-таки, почему покойный Миша Тахватуллин, несмотря ни на что, остался для меня очень хорошим приятелем, а, например Миша Ч*** – другом?
Попытаюсь выразить моё понимание дружбы несовершенным и бедным человеческим языком.
Дружба – это процесс, и в этом все тайны дружбы. Развитие и отбор – вот путь от знакомства к настоящей дружбе через фазу приятельства и на каждом этапе понимание, приспособление и отбор. Человек рождается окруженный невидимым барьером индивидуальности, постепенное взаимное разрушение этого барьера, растущее взаимопонимание и, не удивляйтесь, жалость – основа дружбы. Так же, как в браке, партнеры в дружбе проходят через трудные периоды, через необходимость в чём-то забывать свои интересы, учатся принимать чужую точку зрения даже если она не совпадает с твоей или расстаются.
Дружба – это в конечном итоге, состояние, когда разногласия и индивидуальные подходы, служат основой не для утверждения самоценности каждого отдельного Я, а скорее для выработки близкого или общего отношения к любому феномену. Сказанное объясняет почему я не называю Мишу Тахватулина другом – мы просто не успели стать друзьями.
Разумеется я упрощаю проблему, это – только схема, но почему бы вам не сказать «Да, в этом, что-то есть!», взять её за основу, дополнив своими наблюдениями, размышлениями... Давайте дружить!
На второй вопрос, поставленный в начале главы, ответить значительно проще.
Без друзей в Городе прожить было реально, без приятелей и знакомых – нет!
Это был своеобразный кодекс города – прожить можно только в стае.
Удел человека (молодого) без стаи, без приятелей – самоизоляция и забвение многих мирских радостей.
В самом деле – выйти прогуляться днём и даже вечером было в принципе возможно и для того, кто был в Городе одинок, но первое же столкновение с реальностью – первое удивление окружающих, первый вопрос – «Ты откуда, парень?», первый неверный шаг – и человека по имени «одинокий волк» на улице ждали сплошные неприятности.
«Ты не наш – значит ты против нас!»
Помните песенку:
«О, Гарри! Ты не наш...
О, Гарри, ты не наш – из океана!
О, Гарри, мы расплатимся с тобой...» и тому подобное.
Как мог этот сумасброд для примера познакомиться с девушкой?
На улице? Практически невозможно, потому, что полуотжившая традиция «шерочка-машерочка» напрямую не диктовала, но во многом определяла кодекс поведения на улице. (Подробнее об этом – ниже, в части «Кадры решают всё!»)
На танцах? Одинокий волк без имени и без стаи должен быть изгнан безжалостно и немедленно с вечеров, вечеринок и других увеселительных мероприятий. Да и представьте только его одинокую фигуру у стены на танцах. C ним никто не общается, не рассказывает анекдоты, не обсуждает девочек, не распивает бутылочку портвейна для храбрости... Жуть!
Я не принадлежал к подобным отшельникам, хотя и не сбивался в стаю, мне это было не нужно по причинам изложенным в главе «Неприсоединение, как основа выживания». У меня было много приятелей, еще больше знакомых, я носил уличную кличку «Лятос»*¹, хотя многие меня не любили. Приятели-враги хотя и не очень часто, но встречаются, а враги-знакомые или знакомые враги – это просто общее явление.
Почему меня не любили? Наверное за две черты характера – за эгоизм и, связанное с ним, стремление «выйогиваться» или, как выражается знаменитая Масяня – «выёживаться».
Все остальные мои видимые и невидимые миру недостатки проистекали из этих двух. Не буду оправдываться и объяснять – почему, но в детстве и юности я был препротивнейшим субьектом.
Тем не менее у меня были настоящие приятели-друзья и первым из них был Коля – назову его Боровой, не хочу, чтобы он сетовал, что я не назвал его среди своих друзей.
Коля жил на Заливной улице. В детстве меня не смущала своеобразная гастрономичность этого названия – мне оно просто очень нравилось. В названии улицы мне чудилась стихия, неудержимый напор разливающейся реки, тем более, что Заливная улица была последней улицей на ореховском берегу Клязьмы, таком невысоком, что казалось вот-вот и всплывёт улица «...как тритон, по пояс в воду погружён(а)». Но на моей памяти только однажды Клязьма в половодье затопила огороды выходящие к реке. Как будто с целью подразнить меня, родители вспоминали, что весной не то 1947, а может 1948 года половодье было таким, что даже по Ленинской улице люди пробирались по спешно проложенным мосткам. Но я-то этого не видел, а так хотелось самому пережить подобную катастрофу.
Почему все стихийные бедствия так притягивают людей? Почему, как правило самые яркие воспоминания остаются от пожаров, ужасных гроз, тайфунов, смерчей.... Я уверен, что порывшись в книгах можно найти теории, которые пытаются дать объяснение этому феномену. У меня есть своя теория – теория игры со смертью (хотя уверен, что и подобная теория уже существует, но эту – свою я придумал сам, без книг). Мне кажется, что страх смерти – открытый, через который почти каждый проходит на определённом этапе жизни, или скрытый, маскируемый под презрение к ней – костлявой – это то, что в конечном итоге делает человека – человеком, определяет различие с животными, которые обладают только инстинктом сохранения вида. Страх смерти признак индивидуальности, так как именно конец, исчезновении себя как особи является основой этого чёрного ужаса. Не буду дальше развивать этот тезис, хотя он объясняет очень многое – от религий, до альпинизма, скажу только, что всё, что «гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья» – и далее Пушкин объясняет: «бессмертья, может быть, залог». Нет, не бессмертья, но выживания. Перед лицом смертельной опасности, особенно если это грозит гибелью не непосредственно тебе или если угроза гибели хотя и существует, но сравнительно невелика, ощущается дуновение миновавшей смерти, как подтверждение, что ты еще поживёшь своё.
Но вернёмся к Заливной улице.
Бо́льшая часть улицы была застроена одноэтажными (не поворачивается язык назвать эти строения избами) домами, тесно сомкнувшими свои сады и огороды, так, что на Заливную можно было попасть только с «торца» – с улицы Либнехта, где начиналась Заливная и через два переулка, связывающие её с Кооперативной улицей. На углу одного из переулков находился Колин дом. Это был редкий на Заливной двухэтажный, многоквартирный дом. В нем жило 10 или 12 семей и, как не странно, запах этого дома я помню даже сейчас.
Вот и ещё один пример трудностей связанных с «изливанием души» и общения, как такового – попробуйте описать запах если это не связано с чем-то конкретным: сиренью, керосином, полынью (но даже в этом простейшем случае – опишите-ка запах полыни – полынный?)
Колин дом, мне нравился даже больше, чем дом Майкла – он был менее городской, более деревянный что-ли... Именно из этого дома пришёл образ скрипящих полов и запаха дерева, пропитывающего все комнаты.
Почему-то все жильцы этого дома летом готовили пищу на улице и это придавало еще больший калорит этому странному дому.
Сам Коля был довольно высокий, крепкий подросток с несколько татарским разрезом глаз. Он не был многословен, не слишком начитан, любил спорт, особенно футбол, и казался совсем совсем ореховским. Моё Городское воспитание, моя уличная жизнь была во-многом связана с Колей. Я впервые выпил по-настоящему, я имею в виду с целью опьянеть, а не просто попробывать в его компании. Я даже помню, что первая бутылка распитая на четверых – была «Перцовая» водка, крепостью 30° и состоящая, как мне тогда показалось из чистого перца. Мой первый сексуальный опыт был тоже косвенно связан с ним, я познакомился со своей «учительницей» на стадионе Знамя Труда, куда пришёл смотреть футбол вместе с Колей.
Мы учились в одном классе и какое-то время были неразлучны, но всё кончилось, как кончился мой Город, с переездом в Москву. Правда наше приятельство оборвалось сразу и навсегда – я не навещал его в Орехове, он никогда не приезжал ко мне, мы не переписывались, казалось, что Коля так и останется только частью моих воспоминаний о Городе, но случилось так, что он снова возник из небытия, возник своим исчезновением и опять, как всегда, в резком повороте его судьбы виноваты были... Ну, угадайте кто? Правильно, российкое сознание неистребимо. Конечно – евреи!
Уже в Москве я узнал от Майкла, что Коля встречается с Таней Фурман, она подтолкнула его пойти учиться в институт, они женились... А потом Коля исчез и больше я о нём ничего не знаю. Он исчез из города, но я уверен, что его исчезновение имело совсем иную природу и другое завершение, чем исчезновение другого моего однокласника – Сережи З***.
Тот тоже исчез – мне рассказывали странную историю его жизни в семье куда он вошёл после женитьбы, о постоянных ссорах с родителями его жены, об атмосфере в доме, где тесть и тёща, да говорят и их дочь, пили и пили видимо больше, чем это было принято по Ореховским стандартам (если их характеризовали, как пьющую семью). Однажды Сергей перестал появляться в доме своих родителей, они забили тревогу. На все расспросы тесть и тёща отвечали, что дескать он завербовался на стройки коммунизма и уехал «за длинным рублём». По-моему был объявлен розыск, но Сергей так и не объявился. В Городе ходили самые разные слухи. Говорили, что в разгаре пьяной ссоры его убил тесть, а дочь вроде бы помогала ему, но тела не нашли, доказать ничего не смогли и дедо закрыли.
В случае с моим приятелем Колей всё очевидно обстояло не так – семьи были другие – положительные, непьющие. К тому же это был конец 70-х – волна эмиграции в Израиль, и я могу представить почему и куда он «исчез», кто бы в то время захотел афишировать отъезд в Израиль. Конечно, может быть мои предположения несостоятельны, может быть в порыве сеять «разумное, доброе, вечное» после окончания Ореховского педагогического Таня и Коля уехали по распределению в какое-нибудь село Пердилово, где воспитали и дали путёвку в жизнь поколениям Ванек Жуковых... Но мне почему-то представляется другая дорога... Кто знает, может быть сегодня где-нибудь на Брайтоне или в Тель-Авиве они тоже вспоминают Город и может быть меня, может быть Коля вспоминает Заливную улицу и песню о солнечной Ялте, которую мы так задушевно пели под аккомпанимент гитары Аверкина.
Мазл тов, Таня и Коля! Может быть мы еще когда нибудь встретимся.
Других приятелей мне почему-то не хочется описывать подробно – хотя они были очень разными и интересными по-своему. Их судьбы складывались по-разному, наверное было бы интересно увидеть, узнать, что с ними случилось в большой жизни, но я расстался с ними, потерял все связи с Городом. Кроме того они, при всей их разности, были в общем-то похожи друг на друга. Не внешне конечно, хотя и внешне тоже, так как носили похожие прически, похоже одевались...
Не всех я потерял из виду, с одним из моих Ореховских приятелей мне пришлось встретиться снова, когда, навещая могилы моих дедушек и бабушек, я неожиданно увидел на одном из могильных памятников такое знакомое лицо и годы жизни – 1947 – 197* (я не помню точно год смерти – начало 70-х). Это была могила моего приятеля – Коли Гришина. Я его хорошо помнил – мы вместе чудили в 3-ей школе, вместе ходили на танцы в Текстильный техникум, в горпарк... Почему-то запомнился один эпизод – это было в самом начале осени, дни еще стояли теплые и мы с ним сбежали из школы и отправились купаться в очень странное место, которое он хорошо знал. Это был небольшой пруд в ограде не помню чего, не то школы, не то больницы (мне кажется всё-же, что это была территория педагогического института, но я совершенно не уверен) – помню только, что над прудом проходила канатная дорога, связывающая торфоразработки и Ореховскую ТЭЦ. По канатам натянутым на большой высоте между металлических мачт неторопливо, потрескивая на соединениях и креплениях плыли тяжёлые вагонетки – в одну сторону наполненные торфом для питания ТЭЦ, в другую сторону – назад в Верею, перевернутые и пустые. Из пустых вагонеток сыпалась торфяная пыль, оседая вокруг: на траве, на зданиях, на поверхности пруда. Вода в нем была совершенно прозрачная и черная, как всегда бывает в торфяных озерах и очень тёплая, прогретая солнцем. По воде плавали желтые листья и все вместе – прозрачный осенний воздух, черная вода и неяркое сентябрьское солнце – вставлено в раму памяти, как робкая и немного печальная акварель.
Я распрашивал своих родственников, они знали семью Гришиных – в Городе все знали друг-друга – и рассказали мне то, что случилось с моим приятелем после того, как я уехал в Москву. Коле всегда легко давались точные науки. Я помню в школе списать у него математику можно было легко, он никогда не отказывал, но опасно, так как учителя почти всегда и безошибочно узнавали его работы. В выпускном классе его математический талант развился, он выступал на городских, а потом и на всесоюзных олимпиадах, получал призы, после школы играючи поступил на Мехмат МГУ (надо же, мы вертелись в одном здании – я учился на Географическом – и ни разу не встретились). Рассказывали, что он окончил факультет за 3 или 4 года, был направлен в аспирантуру, защитил кандидатскую и начал работать над докторской, но судьба или причина его гениальности уже приготовила ему страшный конец – он сгорел в одночасье – рак мозга, который в его возрасте сжег его, как степной пожар.
«Кадры решают всё!»
Теперь время поговорить о подругах. Их тоже было много и я хотел, чтобы их было ещё больше, поэтому завязывал новые и новые знакомства, «кадрил» налево и направо.
В журнале «Чешское Фото», по-моему именно так назывался этот ежеквартальный журнал, который иногда таинственными путями доходил до нашей глубинки, была рубрика, названная издателями «Окадрирование наглядно». Нас – молодых Ореховских лоботрясов – страшно забавляло это название, так как в Городе о «кадрировании», точнее о «кадрешке» знали очень хорошо и именно этим занимались практически всё свободное время.
«Закадрить», «прикадриться» – происхождение этих слов для меня не совсем понятно, хотя казалось бы – уж чего проще – исходное слово «кадры», в смысле штат, сотрудники, вот и основа для всех производных. Помню, как анекдот, лозунг на стене одного клуба в окрестностях Орехова. Мы ездили туда на танцы с целью... правильно – «кадрёжки», а на стене красовался кумачёвый плакат – «Кадры решают всё!». Мы все были полностью согласны с этим заявлением.
Итак «кадры» – производное «кадрить», хорошо, а куда в этом случае всунуть слово «кадриль»? Старинный русский народный танец? Как бы ни так!
Cогласно энциклопедии, кадриль – французский народный танец.
Кадровый вопрос во Франции во времена кадрили я думаю не стоял, как впрочем и в России в прошлом веке.
Итак, программа века гласила – «кадрёж» (независимо от происхождения этого слова) и «кадрёжем» мы разумеется и займемся.
Как завязывались знакомства?
Чаще всего на танцах, на вечерах. На танцы приходили с тем, чтобы уйти с парой, с «кадром». Сами танцы того времени, медленные, парные, тесные – способствовали этому. Неписанный кодекс предписывал девушкам приходить на танцы с кавалером или, за неимением оного, с подругой или не приходить вовсе, поэтому танцы ставили точки над тем, над чем следовало, показавали ясно «Who is who», есть у твоего потенциального «кадра» кто-нибудь или скорее всего она свободна и в данный период не гуляет (в Городе мы называли это – «дружит») ни с кем. Можно было клеиться...
Знакомились на улице – «Девочки, вы сестры?», «Хи-хи-хи! Почему вы так решили?», «Очень пожожи – обе симпатичные» – ну и прочая подобная галиматья. Девочки гуляли парами – в одиночку познакомиться с ними было почти нереально, вот и возникала необходимость в приятелях в Городских условиях.
Знакомство на улице было чревато опасностями – можно было нарваться на «занятых» девиц. Помню однажды только предостережение Афанаса – парня из нашей казармы предотвратило возможные неприятности, когда я случайно в кино познакомился с милой девушкой, которая оказалась подругой знаменитого на весь город полу-бандита по кличке «Сикара».
В поисках новых подруг я использовал все возвожные методы, но чаще всего мои усилия были «мимо денег», я был ещё слишком молодой и неопытный. Иногда я знакомился к какой нибудь Лидой-Людой-Любой (я с детства плохо запоминаю имена, а этот «триолет» всегда был моим проклятьем), мы «дружили» какое-то время – сначала чинные прогулки по Ленинской или в парке, дальнейшее же развитие отношений зависило от многих, многих факторов. Но, как правило ещё до какого-то возможного поворота в событиях в голове появлялась мысль: «А не слишком-ли всё это серьёзно?» и следовало её прямое продолжение – подготовка повода для ссоры и разрыва, а затем следовательно и сам разрыв.
Довольно странно, что я хорошо помню своих приятелей и знакомых, помню их имена, иногда даже лица, помню, по крайней мере 20 – 25 из них, а вот подруг...
Казарменных подружек я помню очень хорошо, могу назвать их всех по именам, но несмотря на определённый детский сексуальный интерес, они всё же в основном были «приятелями».
Однокласницы тоже более или менее встают в моей памяти, они вертелись рядом и особенного внимания, как объект ухаживания не привлекали (кроме одной, но о ней дальше), а мои Городские подружки – кто из них оставил след в моей жизни?
Тамара К*** из Мед. техникума, большая, полная с немного коровьим взглядом. Но она не была глупой, просто какой-то ленивой что-ли. С ней связаны мои первые изыскания на женском теле. «Санитарка – звать Тамарка» – дразнила меня моя мама, а для меня открывшаяся и новая грань мира была в то время интереснее, чем многое другое вместе взятое. Она закончила техникум и уехала в свой родной Егорьевск, оставив меня одного наедине с пробудившимся, но неутолённым зовом плоти.
Совсем другой была Нина А*** – та самая из-за которой я в своё время получил порцию ****юлей и разошёлся с моим другом Женей Красновым. Она, как я понимаю теперь, не принадлежала Городу, была выходцем из другого времени, из сегодня. Как бы она, с её цинизмом, беспринципностью, железной хваткой, умением ходить, если требовалось, по головам, пришлась бы ко двору в нынешней России. Даже её внешность была скорее для журнала «Vogue» конца 90-х, чем для «Огонька» начала 60-х. Тогда такие спортивные, с несколько азиатской внешностью девочки были не в моде. Правда она неплохо устраивалась и тогда, она везде плавала, как рыба в мутной воде – я помню несколько раз встречал её уже в Москве, где её ****ский характер помог ей сделать карьеру в одном из райкомов ВЛКСМ, а потом в администрации Большого театра. Проходимка и авантюристка, она завораживала меня неординарным и сильным характером, а ещё больше грудью – высокой и какой-то необычайно упругой.
Оля Л*** – с ней всё было совсем наоборот. Мы могли бы быть хорошими друзьями с этой маленькой, чёрной, похожей на цыганского воробушка девушкой, но я в это время переживал романтическо-байроновский период моей жизни, который подразумевал загадочность и непонятость миром этой загадочности, поэтому в один зимний вечер я сказал ей, что мы не можем больше встречаться и завернувшись в альмавиву и натянув на уши дурацкий колпак, ушёл в ночь гордый и ну очень одинокий. Зачем и почему я сделал это, не знаю даже сейчас – чистой воды пижонство, но в общем-то может быть это было к лучшему – для меня наши отношения не были слишком серьёзны, во всяком случае никаких планов на будущее я не строил, а она... Кто знает, во всяком случае она шутила, представляясь нашим общим друзьям – «Толина карманная жена» имея в виду разницу в нашем росте. Шутила? Может быть...
Вот пожалуй и всё – всплывают в памяти еще две – три фигуры, но как-то безымённо и зыбко.
Но есть два имени, которые я должен выделить особо, замкнуть ими рассказ о подругах моей юности, расставить их, как два полюса, как альфу и омегу, как белого и чёрного ангела, как небесное и земное.
У Тициана есть мифологическое полотно «Любовь земная и небесная». Изображены на нём две женщины сидящие на фоне итальянского пейзажа – одна в богатом одеянии того времени, вторая совсем без одеяния. Впервые я увидел репродукцию с этой картины в Большой Советской Энциклопедии, когда был совсем маленьким и до сих пор не уверен: Who is Who? Логика говорит, что небесная любовь раздета, что в общем-то довольно странно с современной точки зрения, но наверное вполне оправдано с точки зрения мифологии.
Если бы я сейчас должен был бы нарисовать картину с таким сюжетом, я не задумываясь посадил бы напротив друг друга...
Начинаются языковые трудности. Okay! Мне нужно написать, что на моей картине друг другу были бы противопоставлены... два существа женского рода. Какое слово употребить?
Две женщины – не подходит, по причине того, что моя небесная любовь навсегда останется для меня той школьницей с тугими косами.
Две девочки – ХА!ХА! В отношении земной любви это звучит слишком иронично.
Две девушки – к сожалению в могучем и великом русском языке – это не только возрастная категория, но и состояние девственной плевы, так что... смотри предыдущий абзац.
Барышни – ну уж увольте, красив был язык ХIX века, но надо же понимать меру.
Хорошо! Скажем проще – на картине я бы изобразил мою первую любовь и мою первую женщину.
Я влюбился во втором классе и до десятого класса (потом любовь незаметно отлетела) был влюблён романтически, платонически, безнадёжно (ну пожалуйста, найдите ещё слова, найдите определения) в свою однокласницу, в девочку с Новой стройки, с тугими косами темно-каштановых волос, всегда очень аккуратно одетую, со слегка татарскими скулами, что ничуть не портило её в моих глазах. У неё в родне была мордва, во мне течёт струйка татарской крови...
Даже сейчас, через столько лет отделяющих меня от неё, я помню номер её ореховского телефона, который иногда я набирал, просто для того, чтобы услышать её голос. Я помню её дом, к которому однажды совершил паломничество и может быть делал бы это ещё и ещё, но боязнь, что я могу быть замеченым, боязнь показаться смешным останавливала меня.
Я мог бы страницами описывать свою любовь – жертвенную (вот я нашел еще одно хорошее слово) потому, что не было такой жертвы, которую я не приносил бы в её честь в моих мечтах, чистую... Но стоит ли делать это? Чувство это наверное памятно многим, я думаю, что многие пережили подобное, ну а если нет – очень жаль.
Почти 30 лет спустя я снова услышал её голос по телефону. Это было перед отъездом в Израиль, наш пересадочный пункт на пути в Южную Африку. Я решил попрощаться со своим прошлым, её новый телефон (она тогда жила под Москвой) дал мне Майкл – он каким-то образом ухитрялся поддерживать полуоборванные, пунктирные связи с Городом. Я сразу узнал её голос – голос изменяет последним – мы проговорили минут 20 – нет, мы не затрагивали прошлое – прошлое осталось там, в дымке Города... Хотелось ли мне её увидеть? Скорее всего нет, хотя такая мысль мелькала. Дело было даже не в том, что страшно было бы увидеть годы отпечатавшиеся на ней и не потому, что не хотел ощутить пропасть отделяющую меня от той далёкой юности. Просто в мире существуют две NN – по иронии судьбы это её настоящии инициалы: одна – та самая девочка с тёмными косами, в коричневом форменном платье с черным фартуком, которая ещё жива, пока жив я, в том далёком Орехове, в сказке, которую я сам создал. Другая женщина живёт в реальном сегодня и хотя и носит такое же имя, ничего общего с моей первой любовью не имеет и лучше, решил я, оставить прошлое для прошлого.
Земную любовь на моей картине представляла бы девица (вот уж точнее слова для неё не найти) по прозвищу «Палыч». Невысокая, плотная, крепкая, налитая соком, как зрелый помидор ткачиха с какой-то фабрики, она, летней ночью 1964 года, через несколько часов, после нашего знакомства обучила меня как могла тому, что в Орехове (и не только в там) имело много разных имен или, как говорили ещё в Городе – «дала»
Любителям клубнички – описание процесса обучения оставляю для вашего воображения, не желая соревноваться с тем, чем заполнен интернет: «Он прижал её к себе и всё завертелось...»
Нужно сказать, что, несмотря на ироничность моего тона, я сохранил о ней тёплые воспоминания. Она делала то, что умела, а умела она пожалуй только то, что делала.
_________________________________________
*¹ - Трудно объяснить происхождение этой «кликухи». Возможно она пришла из Франции, вернее из-за Франции, где работал после войны мой дедушка. Имя Толя делится на две части и для придания французкого калорита – a’la – переворачивается – ля-то, ля-тос (созвучное моему любимому детскому герою Атосу) и готово: Лятос, благозвучно и на француский похоже.
ЕВРЕИ МОЕГО ДЕТСТВА
Моя жена не верит, когда я говорю ей, что в моём детстве не было антисемитизма.
«Везде был, а у вас в Орехово-Зуеве не было?!» – спрашивает она с иронией.
Повторяю – в МОЁМ ДЕТСТВЕ антисемитизма не было, как наверное не было его в детстве очень и очень многих моих читателей. Мне вообще кажется, что любые «анти» носят пубертатный характер, когда детский восторг и радость жизни сменяется юношеским негативизмом и отрицанием мира взрослых, который почему-то не обращает особого внимания на появившуюся прыщавую личность. Подогреть юношеский негативизм и взрослый инфантелизм, объяснить (самому себе или другим), что есть причина которая определяет «сметение духа» и неудачи – вот и готова матрица для дальнейших окончательных выводов.
«Анти» могут быть сверху вниз, пренебрежительные: «У, чучмек вонючий, армяшка черножопая...» и снизу вверх: «У, жидовские морды – устроились!!! Детей в институты рассовали!!! А всю торговлю в Москве грузины захватили (чечены – более современный вариант)».
Снизу вверх или сверху вниз – в любом случае звучит детская обида – почему меня не любят – вот чурки хуже меня или почему я не академик или не заведующий складом.
Не случаен наверное антисемитизм в фашистской Германии – наиболее инфантильно-романтичной стране ХХ века (чисто детская или недоразвито-взрослая любовь к форме, хождению строем и оружию).
Не случаен анти- в разных воплощениях в Росии – стране сидящих тридцать лет на печи богатырей и Иванушек-дурачков, которым только сказки и волшебство (Sic! Не учеба, не труд, не занатия в Jim’е) дают силу, богатство и ум.
Меня бог миловал – не хочу сказать, что я был великим интернационалистом – все-таки не в вакууме жил, а в средней полосе России, и над хохлами посмеивался, и анекдоты (это уже позже) про чукчей рассказывал, но отрава «анти» меня практически не коснулась. Особенно антисемитская зараза.
Нужно сказать , что поскольку я жил в этом грешном мире, мало того – в России, я конечно не мог не встретить на своем жизненном пути самых разнообразнейших антисемитов. Были среди них активные (к счастью в моей жизни их было совсем немного), они публиковали статьи и книги, они произносили речи, ходили на митинги общества «Память», образовывали кружки, секции, партии. Их лозунг был конечно – «Бей жидов – спасай Россию».
Другая группа, я назвал бы её – интеллектуально-пассивной, была гораздо многочисленнее. Они в силу своего интеллекта не верили, что евреи мешают мацу с кровью христианских младенцев или, что фабрика «Красный треугольник» была организована евреями только для того, чтобы на подошве галош ставить фирменный знак – треугольник и тем самым буквально мешать с грязью христианские символы.
Кредо этой группы было тоже не слишком замысловатым – в мире существует таинственный Кагал (или как его ешё), евреи захватывают власть над миром (в некоторых толкованиях – уже захватили) и сделать уже ничего нельзя, нужно только держать ухо востро.
Помню одного из отцовских друзей – назовём его «дядя Саша» – большого, немного рыхлого с добрым лицом московского интеллегента (у московских интеллегентов в отличие от петербургских в лицах сохранилось больше купеческого).
«Держись от них (от евреев разумеется) подальше» – говорил он мне и рассказывал, что в коммунальной квартире, где жила его мать, к соседям (евреям, иначе о чём рассказывать) приходили какие-то люди из синагоги и собирали деньги. Я не понимал: «Ну и что? Что за преступление – собирать деньги? Ведь не насильно-же отнимали»
«Как ты не понимаешь, они собирают деньги в еврейский фонд, говорят на строительство храма в Иерусалиме, а на самом деле... Представляешь, какая у них организация!»
«Ну, а кто мешает нам (я имел в виду русских) собирать на Русский фонд (сейчас-то я понимаю: никто бы денег не дал) или на строительство православных храмов?»
Ответа я не получил, но в результате я потерял его доверие и доступ к так интересовавшей меня коллекции эротических открыток из Парижа, которую он собирал.
(В скобках отмечу, что пассивный, но стойкий антисемитизм не помешал «дяде Саше» помочь с устройством моей жены-еврейки на теплую и привелигированную работу. Надо ли объяснять, что сработала известная формула – «Евреи, конечно зло, но вот мой друг Рабинович...»)
Чаще всего я встречал бытовых, охотно-рядских антисемитов. У них не было убеждений, у них была вера, что евреи и вообще инородцы – основа всех бед и глупость не дающая им понимать, как это глупо.
Деревня Дорофеево и её обитатели.
Самым пожалуй ярким примером охотно-рядского инстинкта (не могу назвать это явление «мышлением») были «чеченские» события в маленькой деревне под Кинешмой, где моя тёща владела избой развалюхой, которые только и существовали в этом богом и людьми забытом углу.
В 1986 или 87 году в эту умирающую деревню переселилась семья чеченов. Они ареновали у колхоза пустовавшую землю*¹ и начали разводить лошадей на продажу.
Теперь – задача для взрослых.
Дано: пришлые инородцы
- отремонтировали собственный дом;
- отремонтировали полуразвалившийся коровник;
- дали работу безработному и спивающемуся населению деревни;
- платили налог и арендную плату;
- не пили и не брали заложников;
- вдохнули жизнь в умирающую Дорофеевку.
Вопрос: как отнеслись к ним население и местные власти?
Ответы (выбрать один):
А) Встретили с пониманием и горячо поддержали;
Б) По крайней мере не мешали;
В) Пытались отнять землю, сжечь, выжить из деревни.
Задайте этот вопрос любому представителю Запада... – а правильный ответ, и в России это понятно каждому – В).
Еще я хочу рассказать трагичную и поучительную историю, вернее почти легенду, не имеющую или почти не имеющую никакого отношения к теме Города.
Легенда о маленьком антисемите.
Маленьким он был только ростом, но поднялся до самых вершин антиеврейства, стал одним из крупнейших идеологов, одним из рупоров... Им по праву гордились Васильевы и Макашёвы, он мог бы со временем выйти на мировую арену, но... впрочем о его трагическом конце – позже.
Из-за этого трагического конца, а также потому, что личность эта была действительно легендарной и рассказы о нём я проверить не могу – не стану называть его подлинного имени, в моем повествовании он будет фигурировать под псевдонимом, вернее под прозвищем, которое ему дали его приятели – «Транзистор». Почему он получил это прозвище? Возможно потому, что в отличии от настоящего приемника, словесный поток «Транзистора» прервать было невозможно, возиожно из-за щуплого сложения и маленького роста, может быть из-за высокого и тонкого голоса.
В своё время он учился вместе с моим отцом, кажется даже в одной группе, потом они работали вместе в МИДе, дружили семьями, но он чем-то очень раздражал отца и дружба прекратилась.
До определённого пункта жизнь Транзистора почти ничем не отличалась от жизни других обитателей высотного дома на Смоленской – ежедневная рутина, ожидание направления за границу, продвижения по службе, командировка, чаще всего, если страна приличная, связанная с интригами, склоками, доносами... В общем всё было бы как у людей, если бы не один вечер, который перевернул судьбу Транзистора, сделал его (позже) всесоюзной знаменитостью.
Существует несколько легенд этого события, изложу его так, как рассказывала моя мама.
Дело происходило летом 19** далеко доперестроечного года. Место событий – московский ресторан в районе Новодевичьего монастыря. Участники событий – Транзистор и два его приятеля.
Они проводили вечер после работы в тесном кругу без жён (по-моему Транзистор к этому времени развелся) за бутылочкой (зная Россию, вы догадываетесь, что не одной). Нужно сказать и я это наблюдал сам, когда он приходил в гости к моим родителям – Транзистор любил и не умел пить. Он быстро хмелел и его тянуло на подвиги.
В этот воскресный вечер он набрался настолько основательно, что душа начала томиться, а сердце рвалось к неизведанному. Энергия требовала выхода и Транзистор нашёл, что лучшим действием, которое может соединить вместе разбредающиеся куски его «я» и прекратить томление духа должно стать купание.
Может быть именно тогда в его мозгу проснулась провославная вера в очистительность купели, но беда была в том, что Иордана поблизости не было, а пруд около Новодевичего монастыря в силу его расположенности и, согласно постановлению Моссовета, запретности для купания, мало подходил для роли очищающих душу струй.
Именно поэтому его друзья не поддержали идею и, распрощавшись после закрытия ресторана, они разошлись, друзья отправились по домам, а Транзистор нетрезвой походкой всё-таки отправился к пруду.
Раздевшись и оставив одежду на берегу, на одинокой скамеечке, Транзистор шагнул в воду, ночной мрак поглотил его и какое-то время слышны были лишь плеск воды, фырканье и сопение моего героя.
Продолжение истории было ужасным, но банальным (см. М.Булгаков «Мастер и Маргарита») – выйдя на берег Транзистор не обнаружил ни одежды, ни документов, ни денег. Положение было трагическим – голый человек потерявший все и вокруг злой бесстрасный город. Кому пожаловаться, к кому обратиться!
Сразу и окончательно протрезвев дворами и переулками он добрался до дома, благо жил он не слишком далеко. Не знаю, как он попал домой – может он жил с мамой, а может быть его развод пришёлся на более поздний период.
Заря рабочего дня уже занималась над столицей и, наскоро приведя себя в порядок, он наконец-то оделся и отправился, ещё не зная этого в крестный путь – на Голгофу, которая в это утро приняла очертания МИДа.
Транзистор прекрасно понимал, что утеря МИДовского пропуска, личной печати и главное партбилета равносильна гражданской смерти, но он также знал, что при наличии друзей, фантазии и небрезгливости – всё может быть поправлено. Главное в это утро было оказаться на рабочем месте, а потом можно было начать разработку планов.
На первом этапе, казалось судьба казалось улыбнулась ему, Российская халатность в режимных учереждениях – и сделав ручкой знакомому милиционеру на проходной, он без пропуска прошёл в свой отдел. Но спохватившись, Фортуна тут же показала ему свой мозолистый кукиш – в самом начале рабочего дня последовал вызов в отдел кадров с которого всё и началось, вернее бесславно кончилось – партийность, работа в МИДе, поездки за границу...
Всё могло бы сойти более или менее гладко для моего героя, если бы его имущество было действительно украдено. Транзистор вылез на берег (сыграли роль темнота и коньяк) на другой стороне пруда, а одежда его мирно лежала на скамейке и днем он наверное мог бы её увидеть, но к несчастью, обнаружил одежду постовой милиционер находящийся на дежурстве – обнаружил и стерег с целью препровождения владельца в ближайшее отделение милиции за купание в неположенном месте. Но тщетно вглядывался блюститель порядка в черные воды пруда – маленький купальщик в это время, прикрывая срам найденной на берегу газетой, пробирался домой.
Не дождавшись пловца, постовой забил тревогу, позвонил в участок – еще бы, такое ЧП, в историческом центре Москвы утонул, а может быть утопился человек. Приехала оперативная группа, обшарили все окресности пруда, прожектором осветили пруд, а потом обыскали карманы оставленной одежды...
В 9 часов утра в кабинете начальника отдела кадров прозвучал звонок и произошёл такой или похожий диалог:
«Говорят из **отделения милиции. Такой-то у вас работает?»
«Да, работает, а что случилось?»
«Вынуждены сообщить вам очень неприятную новость – сегодня ночью он утонул. Мы нашли его одежду и документы»
«Как утонул?! Как, утонул...» – ну, и так далее.
Начальник отдела кадров тут-же связался с начальником отдела, где работал Транзистор.
«Имя Отчествович, привет! Как здоровье, жена, детишки? Ты знаешь, что случилось?! Транзистор утонул! Мне из милиции звонили»
«Да что ты! Вот он напротив меня сидит»
Дальнейшее не представляет особого интереса для тех, кто помнит славные совдеповские времена и то, как можно было раздуть ситуацию с потерей номенклатурных и партийных документов, когда сор уже выметен из избы.
Короче говоря из МИДа и из партии он вылетел, обидно только, что заодно с ним вылетели из МИДа и два приятеля с которыми он пил в этот вечер – почему не остановили, не удержали.
Сам Транзистор, оказавшись на свободе, почему-то во всем обвинил евреев и, внимательно повернув глаза внутрь, нашел в себе то призвание, которое есть в каждом втором русском – призвание бить жидов.
С тех пор его визгливый голос начал звучать на страницах истинно русских и провославных изданий, он выпускал книги, брошюры, где на собственном опыте рассказывал, как евреи спаивают русский народ, хотя сам пить не прекратил, что и привело его, как говорят, к тому дню, когда в кустах около МКАДа нашли его труп «с признаками насильственной смерти». Сначала «патриоты» под горячую руку обвинили в убийстве – догадайтесь кого? Но скоро выяснилось, что, как неуловимый Джо, он интересовал широкие и узкие круги еврейской общественности весьма мало, а тут и результаты уголовного расследования подоспели («патриотам» пришлось в эти результаты поверить – уж кого-кого, а московский уголовный розыск в сионизме обвинить довольно трудно). Оказалось, что Транзистор часто находил себе собутыльников в «неадекватной» среде, и два собутыльника «пришили» его с целью наживы.
Для меня в детстве (и никогда в дальнейшем) слово «еврей» не было ругательным и это несмотря на всё, что происходило в большом мире, за стенами моего Города в конце 40-х – начале 50-х. Может быть это была специфика моей семьи, может быть прочитанные книги (вы представляете себе Андрея Болконского или Жана Вольжана антисемитом?), может быть атмосфера рабочего города, где во-первых еврейская прослойка была немногочисленной и не вызывала такой агрессии как в столицах, а во-вторых в минимальном количестве аппаратных мозгов (опять же – не столица) не зарождались идеи способные увлечь массы, а сама масса отличалась инертностью и неповоротливостью.
Сейчас, когда я открываю на интернете страничку моего родного города я вижу, каким «красным» он остался несмотря на все «бури перемен» прошумевшие над ним.
Празднование 85-летия города (читай – Октябрьской революции) – красные знамена, линейка ветеранов, дети с цветочками, физкультурный парад – «Праздник он всегда праздник - увлекательное и красивейшее действо, отрепетированное до мельчайших деталей, но протекающее так ненавязчиво, как бы само собой» – читаю я в статье из «Орехово-Зуевской правды» как точно это воспроизводит идею моего ненаписанного рассказа о КГБ).
Фамилии до определенного возраста не имели для меня никакой национальной специфики. Я знал имена докторов Мороза, Якобсона, Друкера, оперуполномоченного Урганта и многих других именно в такой последовательности и с таким ударением – ДОКТОР (профессия) Якобсон, а не в привычной для русского слуха – ЯКОБСОН (национальность) доктор.
Что ещё предохранило меня от антисемитизма – дружба с евреями.
Так уж получилось, что выезжали на дачи, в наши летние благословенные Омутищи (о них я еще расскажу попозже) семьи уважаемых ореховских евреев – семья Фурманов (я не помню точно, но по-моему сам Фурман был главным инженером комбината), доктора Браиловского, и ещё семьи адвокатов, докторов – семьи моих бесфамильных друзей по отдыху.
Это опять же был контраст и довольно резкий. Своеобразная стенка вставала между зимой и летом: зимние друзья – какими они казались скучными (я имею в виду казарменных друзей – Женьку Савельеву, Мишку Исаева, Пугача, Юру Знаменского и прочих), какими они были примитивными (это уже следующий возраст и уличные друзья-приятели – Чибис, Боцман, Афанас и даже упомянутые раньше Аверкин и Пышкин). Все эти блатные и приблатненные, шпанистые и совсем нет ореховские спутники и планеты, которые вращались вокруг меня и вокруг которых я вращался сам, таинственным образом растворялись в сухом летнем воздухе Омутищ и на смену им приходили такие красивые и такие интересные, такие далекие (не случайно я даже не пытался продолжить встречи вернувшись осенью в Город) и такие близкие Таня Фурман, Белла Браиловская, Саша из Москвы – её младший брат, Файя (моя Омутищенская любовь – безответная и безнадежная в силу хотя бы того, что ей едва-ли было в то время больше 12 лет, а я уже шагнул в 16-и летие).
Я не просто был ко всем ним привязан, я смотрел на них, как... Помните итальянский фильм «Хлеб и шоколад»? Там есть такой кадр – дело происходит в Швеции – итальянские нелегальные эмигранты-батраки сквозь окошко сарая, где они живут, смотрят на играющих в мяч детей хозяина фермы и их гостей – молодых людей из другого, недостижимого для них мира. Так вот, разница между мной и итальянскими батраками была не слишком большой – разве только, что я играл в мяч вместе со «шведами».
Очень хотелось бы разобраться откуда у меня возникло это чувство – нет это не был комплекс неполноценности, я всегда был о самом себе достаточно высокого мнения – просто мы жили в разных мирах. Но почему в разных – ведь я был из хорошей семьи, семьи учителей, а тогда учительская профессия была хотя и не денежной, но достаточно уважаемой. Мой отец сделал то, что в Орехове по-моему никому больше не удалось – он стал дипломатом. По всему выходило, что это я должен был смотреть свысока...
Я считаю, что виной всему была Казарма.
Я жил в казарме, а в то время это было наверное то же самое, что жить в бараках или в общежитии лимитчиков в Москве, снимать квартиру на Бронксе в Нью-Йорке, в Хилброу в Йоганнесбурге.
Я мог представить своей соседкой Женьку Савельеву (она и была моей соседкой), мог представить в казарме Надю Сарафанову мою соученицу – оторвиху и хабалку, но было совершенно невозможно представить соседкой по коридору Таню Фурман, или Беллу и уж конечно невозможно было для Файи стоять в очереди за кипятком или (страшно подумать) утром идти в общий сортир (иного слова для этого помещения не придумаешь) и умываться в общем умывальнике.
Я был дитё казармы, они были дети отдельных квартир с ванными и балконами, высокими потолками и гулкими подъездами или в крайнем случае – скрипучих частных домов, где так волшебно пахло деревом и полы были застелены ковровыми дорожками, а зимой в печках трещали дрова, а между оконных стекол звездочки из станиоля украшали вату положенную для сбережения тепла.
Другой возможной причиной такого отношения к моим летним друзьям был мой характер.
Я начиная с довольно ранних лет находил в других людях, то, что, как мне казалось, отсутствует у меня. Это был род зависти – зависти плавно переходящей в уважение.
Я завидовал Майклу Веалису потому, что он был талантливее и способнее меня, Андрею – моему приятелю в Москве, потому, что он нравился девочкам, брату моей жены – Мише Жодзишскому (мой отец упорно называл его Дзержинским – поверьте без малейших оттенков антисемитизма) потому, что тот писал очень хорошие стихи. А может быть всё это мне только казалось?
Мои Омутищенские подруги – какими раскрепощенными и красивыми они были (или казались), какие умные разговоры они вели – о книгах, которые я не читал, о фильмах, которые они понимали лучше, чем я. Они сочиняли песенки, которые мне очень нравились:
«Лес, лес, лес
Полон больших чудес,
В этом лесу
Под елкой мохнатой,
Я целовалась с тобой,
Ненаглядный мой...»
А может быть это даже и не они выдумали – неважно.
Мои потуги сочинить что нибудь закончились поистине трагически –
«Мы по привычке
Сели в электрички,
Едем от Крутого –
Что же тут такого?»
Таня Фурман – лидер этой компании не была моей ровестницей, она была на год старше меня и это тоже определяло моё отношение к ней – вы представляете, что такое год разницы в 15 – 16 летнем возрасте.
И было еще одно обстоятельство, которое я осознал гораздо позже.
Почти во всех моих еврейских знакомых была кипящая амбициозность. Они имели Задачу! Орехово было тесно для них. Они переросли своих родителей, которые хотели быть первыми в Городе. Они хотели быть первыми в Москве.
Только один пример и закончим эту тему, которая в конце концов перевернула мою жизнь, занесла меня туда, куда Ореховский мальчик, даже не мечтал попасть – в Южную Африку... Но об этом в конце главы.
А сейчас о Мише Шаврине.
Я очень хорошо знал его семью – его мама Сарра Абрамовна была типичной провинциальной хозяйкой дома, «аидишен мама», постоянно хлопочущей на кухне. Папа (забыл его имя) номенклатурный работник районного масштаба.
Миша был очень славный мальчик, тихий отличник, любимец родственников – ему было бы очень тепло в Орехове – он выбрал Москву...
Можно написать целую главу о нем одном, о том, как тяжело было ему поступать в Московский институт, пробиваться наверх в каком-то из академическо-антисемитском институте. Это был тернистый путь, но в конце – прочное положение, квартира в Москве, семья... Нужно ли этому завидовать – не знаю, но Задача в Мишиной голове стояла и он её выполнил. Честь ему и слава.
В следующем году в Иерусалиме!
К чему же привело моё уважение к евреям Орехова, моя «шведская компания». Я пронёс это отношение к «инородцам» сквозь годы, на каком-то этапе я пытался приспособиться к жизни, я пытался идти славянским путем, но в конце концов вместе с моей женой (конечно же еврейкой) и детьми, амбициозностью так похожих на мою летнюю компанию, оказались в той благословенной земле, где я могу так приятно скучать по моему детству, по моему Городу.
___________________________________
*¹ - Земля, если она и использовалась в Дорофеевском колхозе «Красный пупырь» или что-то вроде этого, то в замых изощрённых формах. Например, по дороге в Дорофеево, мы проходили засеянные льном поля, где неубранный лён поздней осенью уходил под снег, с тем, чтобы весной по этому же полю проходил трактор, запахивал прошлогодний урожай и сажал... лён.
Типы
Мой Город вы можете по кусочкам найти в самых разных книгах. Не такой уж уникальный он в сущности был. Уникальность его в том, что это был мой Город, и уникален он наверное больше в моей памяти.
Если бы вам довелось приехать в Орехово-Зуево лет 30 назад, вы нашли бы здесь всё, что составляет характеристику небольшого, не очень исторического, провинциального города. Типичный или типовой железнодорожный вокзал с какой-то мемориальной доской, на которую никто не обращал внимания.
Для меня же нет другого такого вокзала на всей планете. Отсюда для меня начинались все дороги в Большой Мир – на дачу, в Москву и даже за границу. Здесь кончались маршруты зимних прогулок, сюда мы приходили согреться и набраться сил для нового рывка по 20 градусному морозу, до другого обогревательного пункта – здания почты.
Вокруг лежал мой уникальный мир, а приезжий, не обнаружив в городе Кремля или памятников архитектуры 17 – 18 веков, остановившись в клоповнике, который назывался гостиницей, отведав общепитовских «деликатессов» в вокзальном ресторане с обязательными плюшевыми шторами, мог только горько вздохнуть: «Дыра! Провинция».
Конечно, провинция и где-то, по большому счету – дыра, но ведь эту дыру тоже населяли люди и я думаю, что для них не было лучшего города, во всяком случае – города родней.
А населяли наш город самые разнообразные типы. Я рассказал вам о своих друзьях, приятелях, пришла пора познакомить вас с теми, кого знал весь или почти весь город.
Футболисты
В Городе любили футбол. Время хоккея тогда ещё только начиналось и футболисты местной команды «Знамя труда» были самыми популярными людьми в городе. Их известность могла поспорить с популярностью «Beatles» в Ливерпуле или артиста Харитонова – помните такого? – в Москве. Футболистов знали в лицо, по именам и прозвищам, любили их, когда команда выигрывала, а когда проигрывала... Я помню, как меня чуть не побили в электричке, когда я возвращался с футбола? только потому, что во-первых был внешне похож на одного из молодых игроков, который безобразно (по мнению Ореховских фанатов) играл в тот день, а во-вторых потому, что «Знамя труда» проиграла этот матч.
Скажу сразу, футболом я интересовался мало, на стадион ходил, вернее проникал, в основном с целью повысить уровень адреналина в крови, перелезая через забор и убегая от дружинников и еще из меркантильных соображений – мы вместе с пацанами, моими приятелями собирали пустые бутылки под трибунами стадиона.
Но, конечно, полностью игнорировать тему футбола, которой был пропитан город, я не мог и всегда держал наготове джентльменский набор знаний. Я знал на каком месте наша славная команда в первенстве (теперь не припомню – чего, то-ли России, то-ли лиги...), знал результат последнего матча, имена 2 – 3 игроков, среди которых первым был, конечно Вася Чавкин.
Он был одним из самых популярных футбольных игроков – любимец всего города, единственный кому прощали всё.
Не удивительно, что именно это имя завязло в моей памяти. Вася был пожалуй самой колоритной фигурой на футбольном поле. Всегда в атаке, всегда готовый «ударить по голу», Вася мог бы стать вторым Пеле или Гарринчей местного масштаба, если бы не один, но очень досадный недостаток – он чаще всего мазал по воротам.
Помню день, когда к Васе чуть было не пришла всесоюзная слава. Это было в 1962 году, когда, как я уже писал, Орехово-Зуевская команда вышла в финал кубка СССР. Шёл матч, за которым я следил по радио и комментатор – по-моему это был знаменитый Вадим Синявский – с неподдельным энтузиазмом рассказывал, вернее выкрикивал в микрофон:
«Ореховская команда начинает атаку. Вы слышите как болельщики скандируют – «Вася давай! Вася давай!»? Кто же этот Вася? Это центральный нападающий команды «Знамя труда», любимец города – Вася Чавкин! Вот он обходит защитников, одного, другого... приближается к воротам! Готовится ударить... ВАСЯ ДАВАЙ!!! Удар!!! Какая досада... Мимо ворот!»
И так было очень часто. «Всадник без головы» – называл его мой отец, на каком-то этапе страстный болельщик, когда видел, как, не умея оценить ситуацию, найти правильное игровое решение, Вася просто и бесхитростно лупит по воротам с середины поля... Вася давай!!! ВАСЯ ДАВАЙ!!! Какая досада – мимо!
Раз уж я упомянул Кубок СССР – пришло время рассказать о том, как проходили
Два матча, которые потрясли Садовое кольцо.
Вы помните Москву 1962 года? В то время единственный винный магазин в районе Курского вокзала был расположен на Садовом кольце, метрах в 200 от площади в сторону Красных ворот. Тот огромный гастроном в районе улицы Обуха, где Венечка Ерофеев покупал припасы в дорогу Москва – Петушки, еще не был построен, так что именно магазин на Садовом стал эпицентром послефутбольных событий.
Но начнем с начала – с того самого памятного августовского утра, когда в Лужниках команда «Знамя труда» в полуфинальном матче играла со «Спартаком» из Орджоникидзе.
Уже с утра электрички, следующие в Москву, были переполнены. В Москву ехала если не половина, то по крайней мере добрая часть Орехова. Я не помню, какой это был день недели, наверное суббота или воскресенье, но люди утверждали, что в этот день фабрики Города работали без поммастеров (это была традиционно мужская профессия). Видимо я был прав в предыдущих главах – фабрики работали без выходных.
Самые хитрые ехали в противоположном направлении, до Войнова или Усада, и там уже пересаживались в поезда следующие в Москву. Напрасные хлопоты, так как уже после Крутого сидячих мест в электричках не было. Стояли везде: в тамбурах, в проходах, между скамеек и на скамейках. Те, кто был помоложе, карабкались на багажные полки и сидели там, под потолком вагона, свесив ноги на головы стоящих пассажиров. Духота в вагоне была невероятная – люди выбивали стёкла вагонных окон. Рассказывали, что где-то в Павлово-Посаде в вагон решила протиснуться пара контролёров. Их подняли и передавая из рук в руки над головами выкинули на следующей станции из противоположного тамбура.
Что делалось на стадионе – сказать не могу – я там не был, знаю только, что Ореховская команда эту игру выиграла и вышла в финал, который благополучно продула, правда с почётным счётом 2 – 1 (?) «Шахтёру» Донецк, но то что случилось после матча, по многочисленным независимым описаниям, знаю довольно точно.
Ещё на территории Лужников начали бить «лиц кавказской национальности» не без основания подозревая, что они не болели за команду Города. Число задержанных милицией уже тогда исчислялось десятками, но число Ореховцев – тысячами. Вся эта разгоряченная толпа, вырвавшись на просторы площади Курского вокзала, взалкала. Да и как можно было не отметить такое событие, тем более, что вестникам блестящей победы предстоял 2-х часовой путь домой. Люди рванулись к ближайшему винному магазину. Что творилось вокруг и внутри этого обычно тихого магазина (сравнительно – всё-таки не рабочая окраина, а почти центр Москвы) – лучше всего описано у классиков – перечитайте «Полтавский бой» или «Бородино». Люди рвались к прилавкам отпихивая друг друга, напирая на впередистоящих, передавали деньги и бутылки через весь магазин. В какой-то момент дежурный администратор, вызванный на подмогу продавцам, объявил, что пока не будет порядка спиртное продавать не будут. Это была серьёзная ошибка – разъяренная толпа – «Ах, не будете!!! – Так мы сами...» – ринулась на приступ. В мгновение ока весь персонал – продавцы, администратор – изрядно помятые, оказались блокированы в какой-то подсобке, а болельщики, как и подобает победившему пролетариату, взяли власть в свои руки. Запасы алкоголя на полках были сметены могучим ураганом немедленно (мне нужно объяснять, что это был заурядный грабеж?) толпа взломала склад – спиртное из склада исчезло так же мгновенно. Те кому спиртного не хватило, били витрины в которых так заманчиво было выставлено то, чего больше всего жаждала душа... Но всё хорошее кончается рано или поздно, в разгар всеобщего братания и радостных тостов прибыла милиция. Здесь число арестованных исчислялось, как рассказывали очевидцы, уже сотнями.
Следующий, финальный матч прошёл гораздо организованнее, если принять за критерий организованности количество милиционеров на каждого болельщика.
Говорили, что болельщиков провожали и встречали на всем пути от Орехов до стадиона и обратно и проходили они, буквально, между рядами стражей порядка. Тут уж не разгуляешься!
Кстати, злополучный магазин в день финала был закрыт.
После этих поистине исторических матчей Город долго бурлил – вновь и вновь обсуждались перипетии футбольных баталий, конечно обвинялось судейство – Орехово засудили, а то бы мы «Шахтеру» наложили – ходили слухи самые разнообразные, я помню, например, многие всерьёз утверждали, что за выход в финал команда города будет играть в высшей лиге. Никого не смущал факт, что кубок СССР проводился не в первый раз и, конечно, ни одна команда вышедшая в финал никуда до сих пор не перемещалась. Люди верили, потому что хотели верить в сказку. Ну, а команда города продолжала играть, Вася всё также мазал по воротам, но теперь всё это действо было овеяно недавней славой и слава эта защищала футболистов, делала их неприкасаемыми.
На прощание с темой футбола – весёлая история случившаяся на моих глазах.
Великий и могучий...
Меня всегда волновала непознанность (для меня) и загадочность русского языка, тайны словообразования, а более всего – почему и как приживались странные, иногда нелепые словечки, выражения.
Хотите немного развлечься?
Вопрос – есть устойчивое словосочетание, вернее слово связанное с географией и обозначающее место расположенное вблизи Москвы. Этот термин знаком всем и каждому – «Подмосковье». А теперь попробуйте образовать по тому же принципу название окрестностей любого другого города – не Москвы.
Подкиевье – уже смешно!
Подминскье – даже что-то неприличное звучит.
Подворонежье – ну это звучит лучше, но все же не то...
Ну а как насчет Дпепропетровска или Орехово-Зуева.
Я долго искал город с «под...», но так и не нашёл – может быть вам повезет.
Но вернёмся к футбольной теме.
Почему на всех футбольных матчах с трибун звучало – не знаю, что кричат болельщики сейчас, я не видел и не слышал Российского футбола более 10 лет – «Шай-бу! Шай-бу!», что конечно имеет отношение к хоккею, но не к футболу?
Ну а что можно предложить взамен?
«Мя-чик! Мя-чик!» – даже не смешно...
«Бан-ку! Бан-ку!» – были попытки, но не привилось – уж очень неуклюже.
«Шту-ку! Шту-ку!» – попробуйте сами скандировать, понравилось?
Так вот, болельщики Города однажды почти придумали новую кричалку, которая, я думаю не привилась только из-за противоречивости и если можно так выразиться – однонаправленности выражения.
Дело было так – шёл очередной матч первенства чего-то и «Знамя труда» принимала команду города Владимира. Шла вторая половина и счет был 2:0 в пользу гостей. Владимир – не за тридевятью морями и болельщиков оттуда приехало много. Они дружно поддерживали свою команду, над стадионом звучало «Шай-бу! Шай-бу» и призыв этот относился не к славным ребятам из Орехова, тем более, что ореховские болельщики явно загрустили. И вдруг – блестящий прорыв Чавкина, удар – ГООООЛ! Владимирцы, вначале заметно обескураженные, быстро оправились и стадион вновь огласился призывом относительно шайбы.
И вдруг над стадионом, сначала неслаженно, а потом всё дружнеее и дружнее, громче и громче, подхватываемое новыми и новыми голосами, зазвучало – «Х-Й ВАМ!!! Х-Й ВАМ!!! Х-Й ВАМ!!!».
Другие знаменитости
Мой Город не был богат людьми искусства – Орехово-Зуево – это не Москва, не Петербург и даже не Одесса. Когда-то в городе жил, как я уже писал, Яков Флиер (хотите биографическую справку? Пожалуйста)
Флиер Яков Владимирович
Выдающийся пианист, профессор Московской консерватории, Яков Владимирович Флиер, родился в 1912 году в городе Орехово-Зуево, в семье владельца небольшой часовой мастерской. Уже в шестилетнем возрасте у Якова проявились музыкальные способности и его приняли в школу для обучения детей игре на фортепиано, организованную при местном Доме искусств. В 11 лет Яков успешно сдал экзамен на подготовительное отделение Московской консерватории.
Во время войны, зимой 1942 года, Флиер сыграл 10 концертов в осаждённом Ленинграде. В Орехово-Зуево Яков Флиер приезжал в 1971 году, где давал концерт во Дворце культуры Ореховского хлопчатобумажного комбината. За выдающиеся заслуги Яков Владимирович Флиер награжден орденами Трудового Красного Знамени и "Знак Почёта".
Другим знаменитым горожанином был Николай Бирюков, автор романа «Чайка», а также... (см. биографию). К стыду своему (а может и не к стыду, а к счастью) я его произведений не читал, а теперь время для этого безвозвратно ушло.
Бирюков Николай Зотович
Николай Бирюков родился в 1912 году, в семье рабочего-текстильщика в городе Орехово-Зуево. Был одним из организаторов первого пионерского отряда в городе. В 13 лет вступил в комсомол и начал свою трудовую деятельность. В 1928 году участвовал в работе VIII съезда ВЛКСМ. В 1930 году, при ликвидации аварии на Дулёвском фарфоровом заводе, где он был практикантом, несколько часов проработал в ледяной воде. В результате - парализация, подвижными остались только руки. Но не взирая на болезнь, в 1936 году, Бирюков поступает в литературный институт и в институт иностранных языков. Много ездит по стране.
В годы войны, находясь в больнице, он при свете 25-свечовой лампы, несмотря на страшный диабет, пишет книгу о Герое Советского Союза, партизанке Лизе Чайкиной. Результатом его несгибаемой воли стали повести и романы: "Чайка", "Первый гром", "В отрадном", "Вихри враждебные", "Твёрдая земля" и другие. Имя Николая Бирюкова высечено на мемориальной доске издательства "Молодая гвардия" рядом с именами Владимира Маяковского, Александра Фадеева, Николая Островского, Аркадий Гайдара и Михаила Светлова. Он был награждён орденами Трудового Красного Знамени и "Знак Почёта". Одна из улиц города Орехово-Зуево названа именем Бирюкова.
С именем Бирюкова связано у меня воспоминание об одном наверняка не признанном, а может быть и вовсе неизвестном Городском таланте, поэте-самоучке, городском бытоописателе, имя которого я благополучно забыл (а может быть и не знал никогда). Его стихи я прочитал лет 30 назад и помню, хотя и не полностью даже сейчас. Стихи были опубликованы в «ОЗ правде» или «Колотушке», как её продолжали называть в народе*¹. Приведу то, что сохранилось в памяти:
С ветерком попутным,
Снежным первопутком,
Я иду по Зуеву – житель этих мест.
Бирюкова улица (Sic! Это и есть мостик к имени автора «Чайки»)
И душа волнуется
И с хозяйской гордостью я гляжу окрест.
Захожу я в здание,
Божье наказание,
Разве мне подняться на восьмой этаж!?
Но хорошим другом,
Лифт всегда к услугам
И как на ладони милый город наш.
............................................
............................................
Где хибары прежние?
Улицы с коттеджами,
В них живет сегодня трудовая знать.
...........................................
...........................................
Помню и беду его,
Вижу и судьбу его
Старое Орехово, молодое Зуево.
Вот такие, как любят писать в рецензиях, незамысловатые, но искренние строки.
Из знаменитостей городского масштаба помню еще художника Безрукова.
В моё время на Ленинской улице был небольшой художественный салон. Десятка два полотен местных художников – ничего особенного, это я понимал уже тогда. Заходил я туда иногда, от нечего делать и даже не очень обращал внимание на выставленные картины. Но однажды... Как много интересных и не очень интересных историй начинается с этой присказки, на этот раз история будет не слишком захватывающей, но для Города необычной.
Я увидел картину. Она была настолько не похожа на остальные полотна, что я сразу остановился и замер. Я, конечно, не был большим знатоком, хотя уже был знаком с импрессионистами и экспрессионистами, по Большой Советской Энциклопедии знал классическую живопись, в Ленинграде, куда мы с бабушкой почти каждый год ездили зимой, моя тетка водила меня в Эрмитаж и Русский музей...
Я даже не сразу понял, что изображено на картине. С первого взгляда она казалась прямоугольником грязно-лилового цвета. Неожиданно, горизонтальной ломанной линией она разделилась на две половины. Так же неожиданно для меня я понял, что на картине изображено Орехово, точнее фабричная часть города, если на нее смотреть из Зуева, из-за реки. Фабричные корпуса, трубы, дымы, блоки Самомазки были узнаваемы, хотя изображены без деталей, силуэтами темно лилового цвета на фоне более светлого утреннего неба. Я сразу понял, что это утро и нагнувшись, прочёл на бумажке прилепленной к раме «худ. Безруков – Утро». Картина производила гнетущее впечатление, воздух на ней был какой-то липкий и казалось она была пропитана испарениями и запахами казарм и фабрик.
Повидимому это впечатление создалось не только у меня, так как буквально на следующий день, когда я привел в салон кого-то из приятелей, чтобы показать картину – её уже не было. Я пытался узнать кто такой Безруков, работник галереи дал мне скучную биографическую справку из которой я запомнил только, что художник преподаёт в школе ИЗО, которую я незадолго до этого закончил, но связать его имя с кем нибудь из преподавателей я так и не смог – может быть он учил другую группу.
И еще одна история, связанная с не имевшей никакого отношения к Городу знаменитостью, но случившаяся в Орехове и затрагивающая Орехово.
Мы с приятелями сидели в фойе кинотеатра «Художественный» в ожидании начала сеанса, когда по трансляции зазвучала очень популярная тогда песня. Помните её?
«Подмосковный городок,
Липы жёлтые в рядок,
Подпевает электричке
Ткацкой фабрики гудок» Ну и т.д.
Кстати говоря незамысловатая народная переделка этой песни давала более правдивую картину местной жизни.
«Подмосковный городок,
Лип ободранных рядок,
Подпевают электричке
Сотни пьяных голосов
Городок наш ничего,
Населенье таково,
Незамужние ****ушки
Составляют большинство.
В общежитии девчат
Тряпки грязные висят,
Дремлют мухи на объедках
И бутылочки стоят и т.д.»
Мы довольно громко заспорили. Информация, которой мы тогда располагали, была минимальной, то-есть мы практически не знали об авторе этой песни ничего, кроме имени. Мои приятели, и это было мнение очень многих в городе, считали, что Михаил Танич – наш Ореховский поэт и песню, написал об Орехове. Некоторые полагали, что поэт он конечно московский – не может такой человек быть совсем неизвестен в Городе – но песню он написал именно о нашем родном городе, что доказывается самой песней: «липы в рядок» – это же Ленинская, пусть автор немного загнул с фабричным гудком – их отменили гораздо раньше – но электрички и другие приметы – это же наш город... Я, то ли из чувства противоречия, а может быть имея какие-то основания, которые сегодня уже вылетели из памяти, настаивал, что о Таниче, в Орехове никто не слышал, а подмосковных текстильных городков много – это и Ковров и Верея и бог знает что ещё...
В разгар спора к нам подошла немолодая, лет 45 – 50, скромно, но интеллигентно одетая (я имею в виду тот тип одежды, который в моё время являлся признаком учителей или врачей) и сказала приятным учительским голосом:
«Не нужно спорить. Миша родился и вырос в Орехове, сейчас он живет в Москве, учиться в Литературном институте. Песню он написал, конечно об Орехове – это его первая песня, он ведь еще совсем мальчик. Я могу вам сказать это совершенно точно. Я – его мама»
Я ей сразу же не поверил. Конечно совпадения бывают, но чтобы в тот самый день и час и именно под эту, пусть даже модную, песню и именно тогда, когда мы заспорили об авторе, в кинотеатре, как гений из машины, появилась мать поэта... Маловероятно, если не сказать больше. Не поверил ей не только я – восхищенного писка и визга «Ах! Да как же... Ой! Да расскажите...» не последовало. Мы, помню, сказали что-то вроде: «Да? Спасибо» и дама гордо и несколько обиженно удалилась.
Позже я откопал где-то интервью или статью о Таниче из которой выяснилось, что в Орехове он не бывал, песня написана под впечатлением поездки в Иваново, да и то, только под впечатлением, а не об Иванове («подмосковным» Иваново можно назвать с большой натяжкой). Впрочем в современной прозе принято вставлять в произведение цитаты – вот вам история Михаила Танича, талантливого «мальчика» из Орехово-Зуева (в 1963 или 1964 году, когда произошла эта история, ему было уже 40 лет)
Танич Михаил Исаевич (15 сентября 1923, Таганрог) — поэт.
Отец — ответственный работник в Таганроге (расстрелян в 1938). Аттестат зрелости Михаил Танич получил 22 июня 1941. Участник Великой Отечественной войны (артиллерист), кавалер орденов Отечественной войны 1-й степени, Славы 3-й степени, Красной Звезды. После окончания войны вернулся в Ростов-на-Дону, поступил в инженерно-строительный институт, но не закончил — угодил в ту же тюрьму, что и отец. Затем — 6 лет пересылок, лагерей, лесоповала. Начал издаваться в 50-х годах. Член Союза советских писателей с 1968. Работал как автор песенных стихов практически со всеми ведущими отечественными композиторами и исполнителями. Написал огромное количество широко известных песен, среди которых: Текстильный городок; Как тебе служится; Что тебе сказать про Сахалин (с Яном Френкелем); На тебе сошелся клином белый свет; Ходит песенка по кругу (с Игорем Шафераном и Оскаром Фельцманом); Черный кот (с Юрием Саульским); На дальней станции сойду; Когда друзья со мной; Идет солдат по городу (с Владимиром Шаинским), Зеркало; Не забывай (с Юрием Антоновым), Комарово и Пароходы (с Игорем Николаевым). Работал с Никитой Богословским (Бригантина), Вадимом Гамалией (Как хорошо быть генералом), Аркадием Укупником (Рита-Рита-Маргарита), сделал циклы песенных стихов для Ларисы Долиной (среди известных шлягеров — Погода в доме), Алены Апиной (Лимита), Натальи Ступишиной (А ты не летчик и др.). Главный проект Михаила Танича последних лет — группа «ЛЕСОПОВАЛ» (для этого ансамбля написал около 80 песенных стихов). Автор множества поэтических сборников, 17 авторских пластинок-гигантов, Михаил Танич сегодня — патриарх отечественной песенной поэзии, на протяжении нескольких десятков лет определяющий ее стилистику, образный строй.
Почему врала нам эта нормальная на первый взгляд дама – объяснений можно найти очень много: одиночество и стремление быть интересной, созданный ею самой иллюзорный мир, в котором часто живут женщины, просто шутка – почему бы и нет? Как не подшутить над сопливыми мальчишками и девчонками, которые демонстрируют своё невежество, по крайней мере в этой специфической области, в которой она может быть была специалисткой.
А может быть она всё-же просто была ненормальной – городская дурочка, нагородившая в своем сознании неизвестно что... Если так, то она была одним из тех созданий, которыми полон был наш Город.
Городские сумасшедшие
Их было много, относительно много, если учесть численность населения. Их знал весь город, их жалели и по-своему любили. Во всяком случае я не помню, чтобы, они, как это описано во многих произведениях критической литературы, бежали бы скрываясь от людей, а их преследовала толпа улюлюкающих и бросающих в них что-то мальчишек. Они передвигались по Городу спокойно, если можно употребить это выражение к их постоянно нервно-дерганным движениям, с видом занятым и миссионерским. При всей их похожести они были очень разными, со своими привычками – пунктиками, с узнаваемым поведением, короче каждый имел своё лицо.
Итак в городе было много городских «дурачков», и о них особый рассказ, а начну с настоящего сумасшедшего.
Миша Кулагин – он жил в том же «доме-вагоне», где жил Майкл, Юрий и другие. Я, понятно, бывал там очень часто и довольно часто видел и разговаривал с Кулагиным во время просветлений и выписки его из «Третьей будки», как называли в народе городскую психушку*². Про него рассказывали кучу невероятных историй. Например история его сумасшествия выглядела в городском фольклёре следующим образом.
Невероятная история Миши Кулагина
Миша был гораздо старше нас и принадлежал к поколению, которое мы знали чисто понаслышке. По рассказам это было поколение шпаны, ореховских хулиганов, которые по причине малолетства не попали на фронт и после войны в условиях голода и холода выросли в молодых волчат. Миша был не таким, он был достаточно одарённым и поступил в ореховский педагогический институт на физико-математический факультет. В свободное время он учился играть на саксофоне и позже подрабатывал на танцах в Горпарке. Тут-то с ним и случилась история, которая привела его к сумасшествию.
Однажды после танцев, когда он возвращался домой, в тенистой аллее парка на него напали. Не знаю, что было причиной этого нападения и была ли причина вообще, но его сильно избили и ранили финкой в плечо, причем довольно серьёзно. От отлежал свое в постели и казалось жизнь продолжается, но это было началом конца. Миша имел довольно привлекательную внешность, всегда следил за собой, был как бы сказали позже «пижон» и вдруг ему стало казаться, что его раненое плечо ниже здорового, мало того ему казалось, что все это замечают, оборачиваются и шепчут что-то за его спиной. Может быть это была уже болезнь, может быть просто мнительность, но Миша начал с этим бороться подкладывая вату и стараясь выправить осанку. В результате его раненое плечо стало выше здорового, что стало действительно заметно и люди начали оборачиваться... На этом Миша тронулся. Развитие болезни было ужасным – он убил свою мать и в невменяемом состоянии попал в «Третью будку»
Когда я впервые увидел его он был тихий, заглушенный лекарствами пожилой человек. От бывшего Миши остались только любовь к математике и саксофон, он играл на нем в квартире на втором этаже «Дома – вагона» (так называл свой дом Майкл), которую делил со своими сестрами. Он любил загадывать и сам решать совершенно безумные задачки. Я приблизительно запомнил одну.
«Сколько кубических метров табачного дыма может дать одна сигарета «Прима» если длина её столько-то сантиметров, а диаметр столько-то и если мужчина курящий её делает 2 затяжки в минуту, и не докуривает 20% сигареты?».
Самым любопытным для нас было наблюдать, когда, дождавшись отказа решать задачу, Миша принимался её решать сам. Он что-то быстро писал на листочке, бормотал под нос: «Корень седьмой... Умножаем на 15,24... Теперь делим... Факториал... Производная...» и в конце концов гордо сообщал решение.
Конец его был столь же ужасен и парадоксален, как его жизнь. Однажды ночью он пробрался в комнату, где спали его сестры – вдовы или вековушки – и так тихо повесился над их головами, что сестры обнаружили его только проснувшись утром.
Степан
Это был первый Городской «дурак» встреченный мною еще в полубессознательном возрасте. Я думаю мне было 4 или 5 лет, когда я впервые запомнил эту странно-страшную фигуру. С той поры я конечно встречал его много раз, но самое первое пугающее впечатление мешало разглядеть его, я помню его таким, каким увидел в первый раз. Невысокого роста, коренастый с дебильным лицом – то ли Даун, то ли просто идиот – он всегда был в одной и той же одежде. Зимой и летом город видел его в совершенно промасленной телогрейке одетой на голое и немыслимо грязное тело, таких же телогреечных штанах и какой-то кепке-шапке с трудом держащейся на затылке. Не помню, чтобы слышал хотя бы раз его членораздельную речь, он только мычал и произносил какие-то несвязные обрывки слов. Говорили, что у него есть дом и кто-то пытающийся заботиться о нём... Чаще всего его можно было увидеть в «Художке», где его пропускали на детские сеансы бесплатно.
Степан сидел на полу, перед экраном, его всегда окружали дети, которых он одаривал леденцами. Он извлекал их (леденцы разумеется) из карманов телогрейки... Может быть тогда зародилась моя иногда чрезмерная брезгливость, которую я пронёс до самого зрелого возраста (сейчас она отпустила).
Еще Степан был экспертом по открыванию бочек с разливным вином.
На Ленинской, там где она образовывала ныне не существующий изгиб перед тем, как прямой полосой рвануть к вокзалу, в своё время существовала маленькая распивочная, где можно было купить (и в старшем школьном возрасте мы себе это позволяли) стакан дешового портвейна за 20 коп. (в ценах 1961 года).
Взрослые рассказывали, что в те времена, когда вином я ещё не интересовался, там подвизался Степан. Он как-то особенно ловко мог высадить днище бочки, приготовить портвейн к разливу, и поэтому якобы только его допускали к этой операции. За работу он получал стакан портвейна/открытая бочка, а зная аппетиты Городских жителей, без хорошей дозы спиртного он не оставался.
А потом Степан исчез. В Городе говорили, что его взяли в больницу и там дали чёрной отравы – явный отголосок «дела врачей».
Тогда, да и позже (последнее воспоминание – год 55 или 56) по Городу ходили слухи, что в больницах доктора имеют в распоряжении «черный» и «белый» порошок (прямо русские народные сказки о «живой» и «мёртвой» воде), черный – безусловно смертельный, а белый – напротив, животворящий, но который дают только избранным. Я думаю, под «белым» порошком скрывался запретный еще тогда пенициллин.
Ахмедушка, «Человек в красном» и другие.
Я уже говорил, что городских сумасшедших, как и блаженных на Руси, жалели, а часто любили. Одним из самых любимых, особенно среди женщин был высокий, худой и нескладный молодой татарский парень по имени или по прозвищу Ахмед.
Когда он появлялся на казарменной кухне – он целыми днями бродил по городу, без цели, без направления – хозяйки суетившиеся около керосинок угощали его кто чем мог. «Ахмедушка пришёл! Ахмедешка, съешь пирожка, картошечки...». Он принимал подношения, иногда это была старая одежда, чаще незатейливая казарменная еда, что-то бормотал себе под нос и начинал своё излюбленное занятие. На клеёнке покрывающей каток он пальцем чертил, не оставляя следа, параллельные линии и приговаривал, страшно шепелявя: «Я пишу, пишу, пишу, шестнадцать палок напишу. Если вы не верите, возьмите и проверите» – был такой детский развлекунчик. После этого он считал ненаписанные линии, чаще всего был удовлетворен результатом – иногда нет. Видимо, что-то сбивалось в его расчетах. Тогда он приходил в тихую ярость и размахивая руками, бессвязно ругаясь уходил по казарменному коридору.
Чтобы не описывать всех кто составлял «букет» ореховских помешанных, а среди них были и «Коля-фля-фля» все время старающийся рассказать что-то на своем шипящем и свистящем языке и «Лиза Чуркина(?)» время от времени сходящая с катушек, что знаменовалось её появлением в окне второго этажа, выходящего на Ленинскую в абсолютно голом виде (приезжала пожарная команда и сняв её с окна увозила в туже «Третью будку»), расскажу, по признаку полярности, о сумасшедшем, которого не любили и, если мне не изменяет память, даже дразнили, правда в основном не дети, а взрослые.
Его кличка была придумана нами, Майклом и Кº, хотя особой фантазии не требовалось, чтобы назвать этого дергающегося, производящего жуткие гортанные звуки, изможденного человека «Человеком в красном». Он всегда ходил в синем рабочем халате, а шею закрывал куском красной материи.
Обычно он быстро шагал по Ленинской прижимая к груди что-то вроде амбарной книги, заходил в магазины, парикмахерские, подолгу стоял, записывая что-то в свой гроссбух, дергался, издавая тарзаний клич и уходил, чтобы все повторить в другом магазине. Казалось, какая может быть причина для того раздражения, которое он создавал вокруг себя, тем более, что стоял он обычно в уголке и, если бы не издаваемые им звуки, был бы вовсе незаметен.
По-моему причиной народной нелюбви к «Человеку в красном» было то, что в воспалённом сознании он видел себя главным ревизором-контролёром-начальником, и имитировал это, а начальников на Руси не любят. Помните детскую дразнилочку: «Скажи – чайник» – «Ну, чайник» «Ага. Твой отец – начальник» – и детскому восторгу не было предела.
Начальников могут уважать, бояться, но не любить. «Человека в красном» не боялись, не уважали, его просто не любили.
При всем при этом, пугающая (Миша Кулагин) или неприятная, отталкивающая (Человек в красном) сущность этих людей была частью Города, составляла, как бы сказали сейчас, его биоценоз. Но была фигура, которая являясь частью Орехова, порождением его, продуктом строя, совершенно не вписывалась в облик моего Города, я иногда даже не уверен не приснился ли мне он – Никольский.
Никольский
Не знаю, был ли он душевнобольным или это обычная история власти и вседозволенности, но на каком-то историческом этапе не было пожалуй в городе фигуры более страшной и зловещей, чем этот невысокий брюнет с узким и смазливым лицом одесского налётчика.
Вижу его стоящим на традиционном, дежурном месте на ступеньках кинотеатра «Художественный» в плаще (Вы угадали? Конечно же с поднятым воротником), руки в карманах, сзади 3 или 4 телохранителя. Вечер, суббота, мимо течёт прогуливающаяся молодежь, люди постарше, малышня. Никольский почти не двигает головой, только глаза зыркают туда – сюда, высматривают кого-то. Увидел! Движение головой, даже не головой, а как-то вкось подбородком и этот «кто-то» покорно выходит из толпы и смиренно слушает, что ему говорит Никольский. Толпа замирает. Уведут или отпустят?
Интересно, в сегодняшнем Орехове помнит ли кто нибудь это имя?
Кто же был этот всевластный и легендарный человек?
Никольский несколько лет был начальником, командиром, а скорее атаманом или главарём «Бригадмила» или «Осодмила»*³, как называли в Городе народную дружину.
История его возвышения – история России, где все хорошие начинания, здравые мысли, полные радужных надежд планы перерождаются в конечном итоге в монстров... «Хотели, как лучше, а вышло, как всегда» – эта бессмертная фраза моего бывшего министра (не министра моего кабинета, конечно. Просто много лет я работал в Мингазпроме) как нельзя лучше подходит к истории Никольского и Ореховской ДНД (добровольной народной дружины – для тех, кто не в курсе). Хотели сократить преступность, а породили монстра.
Сначала о преступности в Городе. Жители Орехова даже слегка гордились славой криминальной столицы Подмосковья.
«В стране три города с такой преступностью – охотно объясняли они иногородцам – Одесса, Ростов-на-Дону (никогда не знал как это правильно пишется) и наш город».
Может быть и так, а скорее всего нет.
Преступность в Городе была, от правды не уйдешь. Многие районы, особенно вечером, были небезопасны, в парках или около «чудильников» постоянно вспыхивали драки... Но всё же я считаю, что «слава» Орехова как преступной столицы была сильно преувеличена. (Настоящей преступности они не видели... Приезжайте в Йоганнесбург и пройдитесь вечером по Hillbrow)
Да, жестоко дрались, наверное сильно воровали, а в каком городе не воровали, случались и убийства и изнасилования, но судя по тому, что каждый такой случай вызывал волнение в Городе, а пересуды, как круги от камня брошенного в воду не затихали очень долго – это было скорее исключение, а не правило.
До сих пор помню, как всколыхнуло всё Орехово убийство Валеры Лебедева. Убийство быстро раскрыли, убийцей был 17 летний придурок Коля Казаков, причина убийства была пьяная ссора, но говорили об этом наверное целый год, а похороны Лебедева собрали наверное в 20 раз больше зевак, чем людей, которые хоть раз слышали его имя.
Очень не хочется продолжать о Никольском, поэтому дам себе отдых, поговорю еще раз о причудах памяти.
Я хорошо знал убийцу – мы учились в одной школе, я в седьмом, а он в восьмом классе, хотя ему было уже 17 лет. Типичный второгодник-переросток, тиран одноклассников, «бугор». Он был невысокого роста, но очень силён, в глазах всегда светилась злоба и прирожденная тупость, которые по моему чаще всего делают убийцу – убийцей.
Я помню дом, где он жил, на самом берегу Клязьмы около нового моста, но место это помню, как во сне, как мираж, без всякой связи с окружающим пространством. То-есть я помню дорогу туда по улице Либнехта мимо текущей позади нашей казармы грязной речушки, мимо огородов, мимо стадиона «Динамо», «Белого дома» –бывшего здания НКВД, потом КГБ, а в моё время еще и районной милиции... а дальше – провал. Дальше в памяти, что-то из «Генералов песчаных карьеров» – черные здания на низком берегу реки (почему они не всплывали во время половодья?) и вокруг песок, сплошной песок...
Во всяком случае, в этом загадочном и миражном месте и обитал Коля Казаков, который в парадной нашей казармы вместе с дружками убил примерно такую же шпану – Валеру Лебедева, был арестован, взял всю вину на себя, как несовершеннолетний получил свои 8 лет лагерей и больше в моём повествовании не появится.
Бандитским или не совсем был мой Город, но на каком то этапе местное милицейское начальство решило усмирить хулиганскую вольницу и избрало для этого несвежий и неоригинальный способ – покончить с уголовниками руками самих уголовников. Нашли Никольского, которому, как говорили уже «шилось» дело, пригрозили выдать на полную катушку и предложили выбор – тюрьма или сотрудничество с властями.
Таким образом и стал Никольский во главе ДНД.
На первых порах он старался не на страх, а на совесть – помню широкоплечих дружинников в Парке Культуры около танцплощадки, но произошло неизбежное, почти предусмотренное первоначальным сценарием. Его бывшие дружки и «подельники» не были в восторге от происходяшего, они считали и не без основания, что он «ссучился» и поднимает на руку на своих бывших корешей.
Чтобы обезопасить себя, а может не только поэтому, Никольский начал переформирование дружины по принципу «соучастия», то-есть из таких же, как он полу- и полностью уголовников, вытаскивая их, с помощью милицейской верхушки, из неприятных ситуаций, зачастую прямо со скамьи подсудимых. Сначала это была его личная дружина в дружине, но постепенно на базе «помощников милиции» сформировалась настоящая банда, которая устанавливала порядок в Городе ликвидируя конкурентов. В то время, попасть в дружину за любой, самый незначительный поступок значило, по меньшей мере быть жестоко избитым. Говорят, что Никольский был изощрённым садистов и сам принимал непосредственное участие в экзекуциях... Впрочем, увольте меня от описаний, я не хочу соревноваться с Маркизом де Саде.
Кончил Никольский свои дни при обстоятельствах, если людская молва не лжёт, очень напоминающих американский боевик. Я уже не жил тогда в Городе, но слышал полулегенду которая гласит, что лет за пять до бесславной гибели Никольский и его «дружинники» забили до смерти одного парня. Его брат пообещал (хотелось написать – поклялся, но это отдает уже не боевиком, а вестерном) отомстить. Узнав об этом Никольский перестал появляться в публичных местах без охраны, а Брата – назовем его так, с помощью тех же милиционеров, упек на пять лет в колонию. Прошло пять лет – Город затаил дыхание, все ожидали возвращения Брата. Тот вернулся и, казалось, забыл о мести, во всяком случае никакого интереса к личности Никольского не проявлял. Никольский заметно успокоился и однажды вечером, всё на той же лестнице подозвал его к себе. Брат подошёл улыбаясь, не проявляя враждебности и после непродолжительной беседы, подробности которой никому неизвестны, выхватил из кармана нож и на глазах оторопевших охранников и изумленной публики вогнал его в печень Никольского.
Народ безмолвствовал.
Цыгане и другие раритеты
Как вы наверное помните, станция «Орехово» расположена на расстоянии 88 километров от Москвы, и если двинуться дальше на восток, то зона «сто первого километра и дальше» (жить за 101-ым, сослать на 101-ый километр и т.д.) начиналась совсем недалеко, в городе Усаде. Может быть именно поэтому, а может быть потому, что граница Московской и Владимирской области проходила как раз к западу от Усада, облюбовали этот город цыгане (вроде бы уже и не Москва, где законы построже и паспортный режим посуровее). Подальше от Москвы, на окраине города вдоль железной дороги начиналась их селитьба. Я помню время, когда это были кибитки и шатры, число которых уменьшалось с началом лета и возрастало с началом осени, позже, вперемежку с кочевыми, появились добротные осёдлые жилища – кончалось время таборов и что было тому виной – притеснения властей или «зов новой жизни» - трудно сказать. Время таборов может быть и закончилось, но «цыганский быт и нравы» на моей памяти оставались неизменными. Описывать ли мне внешние атрибуты цыган? Наверное в этом мало смысла, если кто и не видел живых цыган (в чём я очень сомневаюсь) может посетить театр «Ромэн» если он еще существует, а в крайнем случае взять в видеотеке один из бесчисленных фильмов об их жизни: «Цыган», «Табор уходит в небо» и т.д. Расскажу только, что вносили цыгане в жизнь нашего города.
В Городе, как впрочем и по всей стране, они кучковались в основном возле городского вокзала, хотя отдельные форпосты цыганок (и только цыганок) вместе с прилепившимися к их цветастым юбкам цыганятами, можно было встретить по всему городу – возле рынка, у магазинов, на пятачке возле Центрального туалета. Чем они занимались? Ну конечно же тем самым, чем занималось их крикливое, разноцветное племя на просторах всей родины чудесной – гаданием по руке или на картах, попрошайничеством, иногда воровством и торговлей. Торговали они «импортной» косметикой и наверно еще чем-то, что не слишком занимало мой подростковый ум. Мужчины проводили время в пивных и чем занимались они, какие таинственные «гешефты» они обсуждали в прокуренных залах, я не знал и не знаю сейчас. Единственное в чём я уверен – это не было планирование конокрадских операций за практическим неимением пригодных для этого лошадей в нашем Городе.
Мужчины-цыгане славились своим нерушимым единством, поэтому трогать их или перечить им побаивались. Помню страшную драку между солдатами местного гарнизона и цыганами в павильоне «Вина – воды» или как-то еще, на площади около вокзала. Что творилось внутри павильона разобрать было невозможно, слышно было только как звенят разбитые стёкла, свистят солдатские ремни. Приехавшие вскоре милиционеры даже не пытались войти внутрь, а терпеливо ждали, когда кого-нибудь из участников драки выбрасывали наружу и немедленно «упаковывали» его в «Чёрный воронок».
И еще, и еще о красоте русского языка. Подумайте о поэтичности этого названия – «от тюрьмы и сумы» в России никто не был застрахован и милицейская перевозка, как ворон висела над головой любого и каждого – вот и думалось – «Ты не вейся, чёрный ворон над моею головой...».
Еще к теме цыганской комьюнити. Некоторые пляжи на реке Киржач, протекающей мимо Усада, были знамениты тем, что там купались цыганки. Зрелище это было достаточно занимательным, так как они купались так сказать в «topless» купальниках, а именно в трусах (иногда даже печально знаменитой китайской модели «Дружба» с начёсом), и как правило без верха. У молоденьких цыганок это выглядело весьма пикантно, но могу признаться, что несмотря на повышенный, свойственный подростковому возрасту интерес к тайнам женского тела, я не любил это зрелище и старался избегать этих мест. Причиной этому была во-первых привязчивость этих девочек, старающихся выклянчить что угодно и не брезгующих прямым воровством, а во-вторых отталкивающая безобразность старух, которые и в одежде выглядели, как ведьмы, а на пляже...
К раритетам Города относились «педики», «гомосеки», если использовать тогдашний городской жаргон. Современная открытость и даже своеобразный культ «голубых» может не устраивать кого-то, вызывать раздражение, но скрепя сердце, даже противники сексуальной «переориентации» должны признать, демократичность подобного обращения с сексуальными меньшинствами (хотя, не могу не съязвить, меньшинство грозит скоро перерасти в большинство). В то далекое время и в «пролетарском» городе участь этих людей была мягко говоря незавидной – их били. Помню одного из них – парию, который был известен всему городу под кличкой «*** - друг детей» (имя его не сохранилось в памяти). Помню его одежду – яркую и вызывающую – зеленый пиджак «вырви глаз», ярко-желтую рубашку с розовым(?) галстуком. Помню изрытое, мясистое лицо и то, как он немного заискивающе разговаривал с нашей казарменной шпаной и помню, как на следующий день они со смехом рассказывали, что он их пригласил к себе, купил бутылку водки и как они, отняв водку избили его. Нет, уж лучше сексуальная свобода.
Некоторые «раритеты» я описывать не буду, например старьёвщиков. По всем городам и весям бродили эти повозки. «Старьё-берём» столько раз описаны в художественной литературе, что повторяться излишне. Мне так и не пришлось вступить хотя бы раз в торговые отношения с представителями этой потомственно татарской профессии. В те годы, когда их телеги стучали по булыжным мостовым Города (а в моём Городе большинство улиц и все переулки и проезды были вымощены булыжником), карманные деньги у меня не водились, а когда они наконец завелись, я потерял полностью интерес к товарам, которые старьёвщики предлагали. Помню отвратительную игрушку «Уди-Уди» или «Уйди-Уйди» – надувные резиновые шарики со вставленной туда пищалкой и ещё литые из олова(?) игрушечные пистолеты, которые стреляли со страшным грохотом, разбрызгивая искры и использовали странные пробки-пистоны, которые нужно было покупать отдельно.
Точно также, в связи с всероссийской известностью, придется опустить и такие колоритные персонажи, как уличных точильщиков («Ножи-ножницы точить...», т.д), паяльщиков(?) «Кастрюли-чайники лудим, паяем» – пусть говорят, что после войны люди жили лучше – не верьте им, вряд ли кто нибудь сейчас готовит пищу в запаянной кастрюле. Многое изменилось, но многое изменилось и в лучшую сторону.
_________________________________________________
*¹ - Так «Орехово-Зуевская Правда» называлась после революции и до ... не знаю точно какого года, но наверное переименование произошло в начале 40-ых или даже 30-ых годов.
*² - довольно интересно происхождение этого названия. Оно показывает, как глубоко иногда проникает в обиходный язык прошлое и как нелегко проходит процесс адаптации к новому. Ореховская психушка располагалась около переезда через железную дорогу в Крутом. Переезд охранялся стрелочником, отсюда «будка». В моё время будки уже не существовало, да и переезд был уже не третьим по порядку, но название сохранилось.
*³ - Перевод терминов привожу на всякий случай для молодого поколения: «Бригада содействия милиции» и «Отряд содействия милиции», впрочем вы наверное и сами догадались или знаете, что это значит.