Смерть придурка

СМЕРТЬ ПРИДУРКА






    На старой больничной тележке, среди каких-то склянок, «уток», тряпья с запекшейся кровью, пластиковых бутылок из-под «PEPSI», на которых повсюду было приклеено безнадежно скучное «МОЧА ГРИНФЕЛЬДА»,  всякого прочего дерьма; пыли и грязи - располагалась голова человека.
         Из головы торчали различные трубочки, провода; свисали пожелтевшие бирки с едва различимыми надписями на непонятном языке, и голова казалась таким же предметом, как и все заставленное вокруг нее на больничной тележке: никому не нужное, выброшенное  и  забытое.
Было  тихо. Где-то капало...
        Вдруг веки головы начали медленно подниматься …
Из головы в дырочки глаз на мир смотрела Душа.


               

                - Дэвид!
          «Куда он делся? Еще раз: системные фрагменты связаны. Отлично! Отлично! Что за прищепка? Откуда взялась эта прищепка? Кто-нибудь мне ответит или нет?! Куда все разбежались?! Где Дэвид?…»
          -  Мария!
- Да, профессор!
- Где Дэвид?… Что ты молчишь?! Я спрашиваю, где Дэвид?
- Вернется…

      «KLM760XJ  подлить, что ли…Обратно орать начнет.  Вставляй потом, а куда? Лучше б орал поменьше - они б и не выскакивали…»

Странные звуки: вроде как где-то булькает…
«Буль-буль…Буль-буль…»

                -  И что это там у вас все время булькает?!
- Это у вас.
- Что у меня?
- Обмен.
- Какой еще обмен?

         «Жопа-два уха! Сколько можно одно и то же              спрашивать? …»

- Ты можешь предложения договаривать до конца?
- Веществ.
- Каких веществ?
- Всяких.
- Где?
             -  В вас. Профессор, может KLM769XJ  подлить? Из длинненькой такой бутылочки. Там еще осталось на донышке. Только – в какую трубочку? Чтоб поэффективнее. А то Мистер Томпсон сказал, что больше ни миллилитра  не нальет, а вы, чего-то все больше и больше…
             - Вот опять! Ты неисправима! Что «все больше и больше?»  Надо, Мария,  все предложения говорить от начала и до конца. В конце предложения ставится какой-нибудь знак. Например…

- Что «например-то»? Обратно позабыли?

                «Жопа толстая! Выгоню!»

- Что, профессор, «например»? Профессор!…

                «Много мнит из себя! Будет мимо ковылять,    подловлю и размолекулярю! Создам другую… Вместо блока PXZ7543543Q’ поставлю блок PXZ7543543Q’’».

- Господин профессор!…А, господин профессор!…Что «например»?
                - Например: когда на небе собираются грозовые тучи – может пойти дождь и надо взять с собой зонтик! Поняла? Почему ты плачешь?»
- Я не плачу…

    

«Буль-буль…буль-буль… буль-буль-буль…»

00:35

  …может и действительно: булькает не просто из крана, а идет какая-то важная информация. В формате «булькания». Например, о принципах бытия.
Или обо мне…

                «Буль-буль …»
                Пауза…
                «Буль-буль-буль…»
                Пауза…
                «Буль-буль …» 
«…точка-точка…тире…точка-точка-точка…тире…»    
            
             Надо бы вслушаться и попытаться понять возможный информационный кодовый носитель.

                Или не вслушиваться.

              В кое веки: лежу в тепле, в добре, с инфарктом,  дорогим электронным прибором над головой,  весь в проводах, в трубочках,
одна - в носу: дышу не мылопроизводством, а  чистейшим кислородом. Сестрички медицинские беленькие-беленькие.
Как ангелочки.

           Я что-то еще должен?
           Узнать бы, наконец - кому?



          (Спать вредно для правильного образа жизни).


     …«Жизнь, Левочка, должна быть правильной! Для этого ничего такого особенного не требуется. Надо намного поменьше спать. Это, Левочка, во-первых! Во-вторых: надо умываться холодной водой. Это уже по утрам. Быть всегда бодрым, но не выпячивайся! И самое, конечно, кошмарное – если они будут про себя думать, что ты умней их. Это, Левочка, вот самое кошмарное. А уже потом ты сам увидишь, как тебе сильно станет легче».

Тихо.
 Время от времени  где-то булькает. Или начинает петь лесная птичка: иногда красиво, иногда хрипловато; спев, или смолкает или матерится. Иногда что-то говорит.

Так толком и не узнал, а чем отличается та правильная жизнь, о которой папа меня всю жизнь предупреждал, от той, хрен поймешь какой, которую он прожил, царство ему небесное? Я его спрашивал, причем, конкретно. А что он мне отвечал? Конкретно! Папа закатывал к вверху глаза  и широко разводил руки. И все! Я понимаю: он что-то знал.  Для него этот жест была полон глубокого смысла. Ушел папа, прихватил с собой смысл, а что он оставил мне, своему единородному сыну, Леве Гринфельду, 1961 года рождения от рождества Христова и 17 мая по большевикскому календарю, свободно и очень много  говорящему по-русски? Мне папа оставил немножко только ему когда-то нужных вещей и этот вот древний ритуальный жест! А смысл? Папа! Ты забыл мне оставить его смысл!
 «Это только от умственной слабости людям  кажется - сказал Сема из «24ЧАСАКРУГЛОСУТОЧНО», - что все должно иметь  такой  смысл, чтобы его можно было потрогать руками. К сожалению, Лева, я тебе скажу, это не так. Если бы все имело именно такой  смысл – мы бы с тобой жили совсем в другой жизни и ты бы там не пил все, что попадется под руку.  Но, что делать? - мы живем в этой жизни. Хорошо, давай поищем тот смысл, который совершенно случайно забыл оставить тебе  в наследство твой папа»; и мы пошли в его комнату (она намного пошире моей) и встали, и закатили далеко назад глаза, и сколько могли -  широко раскинули руки. И так стояли, пока Сему не замутило.
Таким образом,  в первый раз у нас ничего не получилось. Потом мы несколько раз все меняли: 1) Я один в абсолютном  одиночестве и совершенно трезвый и 2) Мы абсолютно вдвоем и оба в дым пьяные. 3) Потом мы несколько раз все меняли местами, но я так и не понял смысл неоставленного мне папой наследства: информацию о принципах бытия вокруг.

«Кую-Кую…Кую-кую…Фьють-фьють-фьють-фьють!..Хр-ррррр»



    
Однако,  мысль о вреде сна прилипла к стенкам  моего еще тогда неокрепшего мозга ребенка на всю последующую жизнь. Теперь я окончательно  взрослый, мозг сформировался  и стандартен (3700 гр., два полушария, оба в извилинах), но для меня тайком немножко побольше поспать,  все равно, что для нормальных людей тайком еще где-нибудь немножко побольше потрахаться; нормальные люди  тайком там-сям трахаются, я - тайком  там-сям сплю. Нормальные люди свою жизнь измеряют высотой взлетов, я - глубиной падения.
Бывает: провалишься часов на девять, – ходишь потом весь день отяжелевший, оплеванный. (Другие в это время: легкие, пружинистые, пахнут горными фиалками!)
Но на другой же  день (за час пятнадцать до  «С Добрым утром, малыши!») я, на ходу открывая глаза, бросаюсь под холодную  воду, визжу как недорезанная тетя Соня из Мариуполя, счастливо охаю каждому слову из «Новостям» по радиоточке; потом  (свежий, бодрый, веселый),  радостно прихрамывая (ноги здоровые, ботинки разные) и, поправляя постоянно выпадающее стекло из оправы от прежних очков, бегу расклеивать перекошенные счастьем рожи, что-то только что купившие ( последние две недели всех перекашивало от супов сверхбыстрого приготовления), и уже совсем потом  (с 15.00 –пока не рухну),  меня  поташнивает под ложечкой от дисфункций вестибулярного аппарата, потому что он, во время лекции с января 1967 по июнь 1971 о вреде сна, дрых себе как ни в чем не бывало,  спрятавшись в уголке справа  под мозжечком, притулившись к теплой трассе arterium gemeneus…

Я что-то не так делал? В каком, папа, месте?

    «Просыпайся, Левочка, просыпайся! и иди сначала помойся под холодной водой. Я прежде всего тебя проверю насколько ты свежий и уже не спишь».


Нет!
Все! Тпр-ррррр! Я приехал!
Я буду спать.
Сколько в меня влезет. А что не влезет, спрячу под подушкой и досплю попозже.

Я уже всего напробовался.
Я на заслуженном инфаркте.

Я долго шел. Сколько мог.
Теперь меня привезли. Везли долго, но в конце концов привезли. Привезли, выложили, и сказали:
   «Лежать!»
Лежу.

   Мыться холодной водой не буду!
   Буду спать!
   А захочу – еще буду спать, вместо того, чтобы мыться!

(Иногда матерюсь. Извини. Постараюсь сдерживаться).

Не переживай! Вредно – не представляешь как! Слушай!
Я тут уже несколько часов как в кардиореанимации (той самой, которую  ты всю жизнь панически боялся), огляделся: зря ты так панически. Куча времени. Я по порядку:

  а) человека сначала везут;
  b) везут, везут, везут и все время переспрашивают: куда ему надо?
           «туда надо-не надо?»
– а мы туда и не поедем!
          «а может туда?…Нет?»
– а мы туда тоже не поедем!
c) потом  человека привозят,  укладывают на специальную кровать «КР-я», производство Швеция, накрывают чем-то небольшим, но очень мягким, потом проделывают в человеке в разных местах несколько дырочек, вставляют в дырочки трубочки и вливают в трубочки хорошего лекарства;
 d) а одну специальную трубочку просовывают человеку в нос и включают чистый воздух с легким запахом горных фиалок;
 e) в другой комнате располагают так, чтобы человеку было видно, очень дорогие часы с большими яркими цифрами и пением лесных птиц.
е) что еще? еще постоянно мелькают беленькие-беленькие медицинские сестрички, прямо, ангелочки!

    Ах, папа, мой бедный папа! Как жаль, что ты так и не дожил до инфаркта:  лежал бы себе, вдыхал бы носом из трубочки чистейший горный воздух, грелся бы себе под теплым одеялом, пение лесных птиц слушал. И все!…

«А вот и нет!»
   « Вы кто?»
   «Дед Мороз! Как вы себя чувствуете? И  замечательно! И просто – замечательно! И очень хорошо! И сразу договоримся: на медсестер стараться не смотреть, не подмигивать и не  шутить, то есть:  ничего резкого, травмообразующего. Прибор над головой не трогать! Боже упаси! Ничего в нем  не крутить, не нажимать, не регулировать!
   « А он не упадет?»
   «Шутите?! Куплен на валюту!  Равен однокомнатной квартире в центре. Район – зеленый, метро - рядом…»
  «А 3-й мыловаренный?»
  «3-й мыловаренный от вас никуда не денется. Все дела из головы – вон! Лежать! Думать только о хорошем!»

Хр-ррррр…Фьють!



   
 Лежу.
     3-й мыловаренный из головы выкинул, но о хорошем пока не думаю, пока -  просто так лежу. Время от времени осторожно вздыхаю и блаженно, как новорожденный, улыбаюсь. Как же, право, уж очень редко и всегда как-то вдруг – бывает,  вот как сейчас! Называется это  «Негой». Слово  тихое, уютное. Как одеяло, под которым лежу: теплое, нежное, коротенькое…
« Не-га…»
«Жалко, что одно «е», а не три. Было бы три! Ой, было бы три – еще бы нежнее было! Глубоко бы  вздохнуть и – так – выдыхая…
 « Ё-ё-ё…  …твою мать!…Хорошо-то как!!!»
Нежно и покойно. Почти – наслаждение. Но не наслаждение. Наслаждение предполагает активность со стороны наслаждающегося. Он наслаждается, он активен, но ему всегда  мало, в глазах  напряжение: он еще хочет, а это или уже  закончилось или уже у кого-то другого!  Нет, это не нега. Нега, это когда уже хватит, когда уже: «спасибо-спасибо, я пока так!»,  когда только покой; покой и  тишина, никаких активностей, никаких желания!
Что может быть лучше отсутствия желаний?

Чтоб мне раньше это знать! Блин: что ни вспомнишь – одни желания!

    Cпасть хочется или не хочется?
Взять поспать или не поспать?
   Нет. Просто так полежу. Надоест – возьму, посплю.

  «Кую-кую…кую-хр-ррррр….Фьють-фьють-фьють!»





        Как видишь, папа, ничего тут у нас в реанимации страшного нет. Из нестрашного:
      1) из нестрашного вижу себя; правда, не всего сразу целиком -  небольшими  фрагментами. Но каждый фрагмент связан с другим фрагментом или специальной трубочкой или специальным проводком. Какие-то прищепки, но то же, очень красивые. 2) сверху над головой  большой электронный прибор; в приборе постоянно что-то перемигивается, перещелкивается, наверняка, очень хороший прибор, но меня успокоили:

- Лежи, лежи! Не надо никуда отодвигаться! Ну и что, что как раз над твоей головой висит? А ты хочешь, чтобы он как раз над моей головой висел? Над моей не надо – у меня сердце: тьфу-тьфу-тьфу, блин, нигде деревянного постучать! Глаза есть? Во! Только глазами! Хочешь копыта отбросить? Ни малейшего движения!

    …В принципе, он у нас очень редко падает. Как-то было, но то совсем  другой случай, там - судьба: привозят с инфарктом, ставят прибор для измерения параметров сердечной деятельности, прибор даже мерить не стал: падает и убивает! И все! Судьба! Умереть не от инфаркта. Чего зря мерить? Работала представительная комиссия, все подтвердилось: никто не виноват - Судьба! Против нее не попрешь! Прибор – Германия! Валюты за него - не меряно!  Считай: однокомнатная квартира в хорошем районе, метро рядом и все прибамбасы. Слышишь?.. У тебя что-то меряет. Что-то его в тебе заинтересовало! Меряет - не падает! Что это означает? Означает, что у тебя совершенно другая судьба! Перестань коситься на прибор,  лежи спокойно, думай о чем-нибудь таком!…О бабах, например.

(глаза зажмурил, только о бабах принялся думать!…)
 
…вот с часами - да! Тут как с самого начала не повезло, так и покатилось. Японца от смерти спасли: он нам часы прислал. Там сзади у них кнопки: ткнешь  в одну – такая птичка поет, ткнешь в другую – другая.  Сказка венского леса, блин! Пока один за другим не разнюхали, что у часов там сзади есть кнопка, нажмешь на которую  и – пой сам вместо птички. Потом – слушай. И покатилось! Часы стали такое выдавать! Такое! Никто ведь не пел – все бросились высказываться. Часы японские (тупые!) – им чего выскажешь, они и повторяют! Наконец – все: такое часы стали выдавать!  Такое, блин! Решили, к чертям, все стереть, только птичек оставить и, если, кто сунется – по рогам лично! Просто всех официально предупредил: лично по рогам! А как стереть? Инструкция на японском. Давим подряд на все кнопки – такое пошло, лучше бы вообще не трогали! Наконец, сообразили: нашли в часах дырочку и накапали, если мне память не изменяет, какого-то сперва дорогого слабительного, потом, если мне обратно память не изменяет, чего-то из транквилизаторов, причем !…Не просто: достали из сейфа и накапали  ихнего - японского! В японские часы – японского лекарства! Во сообразили! Теперь они поют маленько не так, но пойди – придерись!  Правда, иногда… Бывает у них вроде заскока; не до конца, видать, стерлось. Память – штука параксимальная! Она, блин, иногда так себя поведет, что, блин, и не знаешь, чему тебя учили и откуда ты родом: то ли с Приволжской равнины, то ли с Голанских высот! Теперь – главное: это я тебя не развлекал, я тебя инструктировал! Если они вдруг сдуру не то чего-нибудь  хрипнут – не шевелиться! Лежать и даже пальцем: ни-ни! Извержение вулкана, ядерная атака, баба какая-нибудь мимо, всё полыхает, все мечутся, ты – лежишь! В крайнем случае: глазами сморгнул и обратно лежишь! Иначе…Блин, не хочу тебя сильно огорчать, сам, вижу, не маленький…

 Конечно, не маленький!
Охрянели? Спасибо!
А то, блин,  не успел толком полежать, опять обратно огорчаться? Я пока так. Если что, моргну глазами.

   И только прилег полежать, вижу:
…какой-то скверик, вроде полдень, лето, люди, коляски, маленькие такие собачки породистые, и я лежу; почему-то на газоне, а какая-то совершенно незнакомая мне женщина присела около меня на корточки и спрашивет:
«Что ж ты, ****ина, с самого утреца-то так нажрамшись и обоссался кругом, смотреть на тебя прямо - тьфу!»
   …какие-то люди: одни подходят, постоят, головой покачают, уйдут, другие подходят: постоят, посмотрят, головой покачают, потом одни уходят, а другие еще постоят, посмотрят, поразмышляют: сколько я на такой жаре протяну: одни говорят – час, другие говорят:  «час – нет! Два! Потом – да! Потом – сдохнет!»  Кто-то: «Может «Скорую» ему?»,  на что чей-то голос, печальный-печальный, низкий, грустный,  откуда-то издалека издалека:
« А зачем ему «Скорая»? Ему, заразе, и так хорошо!»
Потом я почему-то оказываюсь возле станции метро « Проспект Большевиков», да веселый такой, жизнерадостный, насквозь пропахший горными фиалками и, размахивая  громадным куском хозяйственного мыла, громко всех спрашиваю:
«Кто в подгузниках? А?!… Подходим!… Подходим!… Не стесняемся!
В руке у меня появляется пластмассовое красивое ведерко  и я, неторопливо, ритуально, поливаю из него громадную толпу окружившего меня народа; народ ликует, вздымает  вверх руки и вопиет:
«О!…О!… Вот, блин, в чем дело, оказывается!… О!… А мы-то и не знали!… О!… Кто бы мог подумать!… О!… Но теперь мы знаем! Теперь у нас Знание, мать твою!… О!… О!… »
А повсюду на деревьях сидят кукушки, у каждой кукушки в поднятой лапе – бумажка, каждая кукушка смотрит в свою бумажку и по бумажке кукует. И, казалось бы, ну такое кукование вокруг должно стоять, такое кукование! но вместо всеобщего кукования слышу отдельные рассуждения…

« … Ку-ку…Ку-ку…Ку-ку… У моего - все! Дальше только: «фьють!» 
 « …а у моего» - с другой ветки растерянно, -  «после «фьють» еще раз «ку-ку»?…Глупость какая-то!.. Зачем ему после «фьють» еще один раз «ку-ку»?».
« Да-ааа…Это верно!» - какая-то кукушка, философски глядя в пустое пространство мимо своего текста. - « Уж если «Фьють», так уж «Фьють»!
« А у моего… сразу «фьють» … Без «ку-ку»…
« Видать прежде, до тебя, досыта накуковался, шабаш видать!
«Ой, а у моего-то! Моего-то! И на этой стороне «кукуями» все исписано, и, гляньте-ка только, гляньте: и другая сторона вся  в меленьких «кукуях»!
« Сволочь, по-всему. Я как-то такому куковала…Тьфу!»
«И что ж мне теперь: с его «кукуями» - до утра тут куковать?!»

 …станция метро «Проспект большевиков» исчезла;
… я абсолютно голый, лежу на чем-то невыносимо холодном, похожем на металлическую поверхность. Люди, громадной толпой  ликующие вокруг меня, исчезли. И деревья, и птицы по ветвям со своими бумажками;
Тихо, гулко, муторно.
Вокруг все белое, в грязных трещинах, с отбитыми уголками;
 
… две женщины в серых халатах; покосился в другую сторону: что-то ржаво-перекошенное,  в некоторым местах блестящее; в одном таком блестящем месте опять те же две женщины в серых халатах, в другом - до неприличия  худой мужчина отсвечивает: абсолютно голый, и лежит на какой-то длинной тележке. На тележке масляной краской написаны три красные кривые буквы: «МРг». Чуть ниже - тоже «МРг».  На другой ножке: «МРг».  И только я сообразил, что это тележка из Морского Районного госпиталя, как слышу – голос, вроде женский; устало, долго, с подвывом, зевая…

«А-а-ааааа!…Вона! Видала? Телега с каким-то синюшником…Обратно Жорик-пидор  с морга  упер! Сегодня с синюшником, намеднясь – с бабкой»
« А чё за бабка?» - спрашивает другой женский голос.
А первый женский будто отвечает:
« А ты чё – и не слыхала?
« Да и не слыхала я ничего- я ж в отгуле была! А и чего он там опять обратно упер?»
« А прямо с бабкой и упер, пидор проклятый!»
 « А бабка-то ему для чего? Он же пидор!»
«А я знаю?! Он туда, там каталка, на каталке бабка, у бабки под мышкой бумага, в бумаге: «в клизменную».
«Ну и откатил бы?»
 « А женщина?»
« Какая женщина?»
« С опущением»! Она тута в «приемном» и отдыхала пока.
« А бабка?»
« Какая бабка?»
«На телеге?»
 «Он для чего телегу упер? Для бабки? Так бабка и сама помрет. Ей телега ни к чему. Он за женщиной прикатил!».
 « За какой женщиной?»
 «  Ты чего?! Не похмелямшись еще? Я же тебе, кажись, по-русски талдычу! Наша каталка накрылась еще в среду.
«Ну это-то я знаю!»
« Ну! А чего ж тада? Бабка была на каталке. Жорик, (ну, пидор!), её переклал на кушетку!
«Зачем?»
« А женщину куда он денет? Ты чем слушаешь: ухом или брюхом?
«Ну?!»
« Вот тебе и гну! Бабку он поклал на кушетку, где раньше лежала женщина. Женщину поклал на каталку, где раньше лежала бабка. И покатил в клизменную»…
« Господи! У нее ж опущение?»
 « У кого?»
« У бабки…»
«А он кого повез в клизменнную?
« Женщину...
«Ну! Доперло наконец?
 «Так бы и говорила! А бабка?»
 « Что бабка, что бабка? Приходит дежурный ее осматривать: а чего ее осматривать: она уж и того, померла, пока каталку ждала»
« А долго-то ждала?»
« Да со среды и ждала…»
« Ой!…»
 «Ну! Я ж и говорю! Они ж нынче все образованные сами!»
«Надо было не ждать...со среды-то, ой!…»
 «Ну! Я ж и говорю: по-тихонечку… по-легонечку… топ-топ, топ-топ до лифта. А тама-то, сразу три шага направа и тебе «клизменная». Чего надо-ть все б для себя же обделала и гляди: и жива-живехонька бы была, танцевала бы счас тута, не поленилась бы самой до лифта. Но они ж все, суки, грамотные ноне: где-то в газетах прочитали, что им по больницам каталки положены, и вот они дохнут!  Но чтоб пешочком  - ни-ни не поползут!

«Кую-кую!…Кую…Хр-рррр…Ё-ёёёёё!…»





    …трясемся…
    …меня везут…Двое. Лиц не видно, но ощущение: оба пола мужского, и от обоих исходит эманация невероятной сосредоточенности и пожизненной усталости; трясемся по длинному  узкому и темному  коридору, вроде туннели. Впереди свет. Пятнышком. Ввозят. Из длинной тележки «МрГ»  вываливают в длинную тележку «ГН-я».
Везут.
Везут, везут, везут, ввозят.
Лифт с гномом. (Гном обычный: маленький, веселый, шапочка колпачком, нос большой, красный). Гном  закрыл дверь лифта и орет:
«Э-ээх, родимая! Полетели, что ли?».
Двое вздрагивают и мы полетели. Летим. Останавливаемся. Вывозят. Стоим. Двое исчезают. Гном что-то рассказывает. Смеется. Кашляет. Смеется. Кашляет. Кашляет. Кашляет. Возвращаются двое. Поехали. Потрясывает. Потрясывает, потрясываает, открываю глаза:  меня трясут:
«Чего, бедолашка? (мне) Рванули  на аборт?»
 Собираю оставшиеся силы:
«Нет!» (очень  гордо получилось).
 «Тогда рожать».
 «Нет!»
«Ну, тогда не знаю, тогда  Федырыч, кончай  херней заниматься – вези ее куда-нибудь назад.  Федырыч привычно орет: «Полетели что ли!» Двое привычно вздрагивают, вздыхают, говорят:
«Ладно, Федырыч, отдохни.» - взяли управление в свои руки и мы  опять полетели, но в обратную сторону. Летим. Прилетаем. Стоим. Двое исчезают. Лежу. Холодно. Возникают двое. Признак того, что скоро снова полетим.  Точно: взлетаем. Летим. Садимся. Стоим. Едем. Стоим. Едем. Потрясывает. Открываю глаза: не меня. Закрываю глаза. Значит, сели. Сели, едем. Дорога проселочная, ухабистая.
 Останавливаемся. Стоим.
Слышу:
 « Принимайте еще одну».
Потом:       
«Телегу забираем!»
Что-то ответили, не разобрать: грохот. Грохот нарастает. Нарастает, нарастает, нарастает, нервы не выдерживают: открываю глаза! Подкатили длинную тележку «КР-я». Закрываю глаза. Ощущение, что из «ГН-я» вываливают в «КР-я». Везут. Длинный узкий коридору, вроде туннели. Знаю, в конце туннеля - свет. Открываю глаза: свет. Закрываю глаза. Ввозят. Встали. Едем. Встали. Едем. Усталый  голос…
«Куда выкладывать-то?»
Тихо. Далекие  разговоры.
Вываливают.
Мысли: «МрГ»?… «ГН-я»?… «КР-я»?…
Слышу:
«…разом, ну!… Ё-моё!…чё ты край держишь?!… чё ты край держишь?!…Все! Сосредоточились!  На три – отпускаем…
 … лечу…
 … где-то кукование кукушки.
 «Моя».
Считаю:
«Ку-ку…Ку-ку… Ёб-ёб-ёб!…»
Думаю:
« …это много или это мало?…Надо с Семой посоветоваться…»




01:43
Белое, там-сям – блестящее.
«Где я?… Два раза по «Ку-ку» и один – по «Ёб-ёб-ёб» – это сколько, интересно,  в сумме?»
Слышу голоса: тоненькие, нежные…
«…вот тебе утка, а мы поищем, чем бы тебя еще прикрыть. Ночи холодные,  ты под этим полотенцем можешь простудиться, а тебе вредно».
Глаза открываю: два беленьких-беленьких ангелочка.
- Вы ангелочки? - спрашиваю.
- Ангелочки, ангелочки! – отвечают два беленьких-беленьких ангелочка. - Писал?
 - Как?...
 - Через письку. Когда последний раз?
 -  На газоне…
 -  На газоне не считается. Мочегонное после дадено? Шутки? Мимо не писать - нам подсчитывать! Чтоб 400 миллилитров. И ни грамма не пролил! Понял?
- Понял. Мимо не буду. Простите, если не трудно еще раз: сколько вы сказали я должен?
- 400! Лежи! Не отвлекайся! Писай!

 Лежу. Не отвлекаюсь. Но не писаю. (Не писается).
 
     «Сколько они сказали?.. Сколько они сказали?… Кажется, 400? Кажется или 400?.. И не отвлекаюсь! Мимо не писаю - им подсчитывать! Сколько они  сказали?..  Кажется, 400? Кажется или 400? И не мимо! То, что «не мимо» - это точно помню! Вот сколько «не мимо»?.. Кажется, 400…»




02:31
…Лева - писай! Возьми себя в руки и писай! Не отвлекайся! Я вспомнил: точно 400! Только, умоляю: ни  капли мимо! Они же все равно потом придут - все подсчитают.

…Левчик! Ты же столько уже в жизни претерпел, ну!… Успокойся! Возьми себя в руки! И писай! Слышишь:  где-то капает…Кап-кап-кап… А ты лежишь себе, думаешь о чем-нибудь хорошем и писаешь …»

            Дрожать перестал.

     …400 написал, лежу, по сторонам оглядываюсь (Эх, жалко птички чего-то не поют!): где эти ангелочки? Порадую: ни грамма ни пролил - можно уже приходить – подсчитывать; и тут вижу - повсюду  красной масляной краской - коротко, четко, как отрезано:
                КР-я   КР-я   КР-я   КР-я   КР-я  …
  Закрыл глаза,  мысленно себя оглядел, сразу нашел на себе пять мест, и «КР-яем»:
                Шлеп! Шлеп! Шлеп! Шлеп! Шлеп!
   В пяти местах.
   Придут меня метить, а я уже!

«Кую-кую…Кую-кую… Кую-фыррр-фыррр-фыррр»




       400 подсчитывать не стали – поверили на слово: пусть пока (сказали) у вас побудет; можно еще (сказали), а можно пока не обязательно. Сказали: «Как получится». Пока не получается, я дорасскажу: кровати в «КР-ии», шведские. Тоже блестящие, с инструкцией на турецком языке.

 «Что это ты такое, не понимаю, Левик, говоришь такое?» – оглядывается по сторонам возмущенный папин голос, - Зачем ты эту антисоветчину только за кем-то неумным повторяешь?!»

Объясняю!
Никто точно, конечно, не уверен, что инструкция на турецком, потому, что турецкого здесь никто не знает. У них, у медиков,  это такая медицинская традиция; одни уходят, другие приходят, смена поколений, и как-то так неизвестно откуда и когда повелось инструкцию на стене называть:
             «Эта сраная турецкая инструкция!»
 И вообще, дело не в инструкции, если уж совсем конкретно, а в списанных одеяльцах из роддома, которые здесь называют «Полотенцами». А если еще конкретнее, то дело даже и не в одеяльцах, а в ногах. А  если совсем - окончательно конкретно, - то в моих ногах!
Какая-то сердобольная сестричка проходила мимо, случайно увидела, что у меня ноги чуть с синевой (носки полиняли) и решила натянуть мне «полотенца»  побольше к ногам и когда она стала натягивать мне полотенце побольше к ногам, обнаружила, что  ноги у меня уже не с синевой, а  коченеют. Шум, гам, побежали за доктором, пришел доктор с пирожком (пирожок, оказалось, не мне), потрогал мои ноги, доел пирожок и сказал, что это пока не от смерти, это пока от холода и посоветовал накрыть ноги чем-нибудь теплым и немного приподнять, чтобы изменить уровни парциальных давлений дистального и промаксимального оконечностей большого круга кровеносной системы. Тогда для улучшения соотношений концов оконечностей большого круга, они решили их (ноги) приподнять вверх и стали давить на какой-то рычаг, в точном соответствии п. №5  в приклеенной на стене инструкции:

 №5. «принажатии  на рычак с жолтой ручькой у пацыэнта  потниматся верх низ частей его тела получатся лучше крово обрашении  ног(и)».

 Они нажали на  рычаг с желтой ручкой,  но то ли ручка  была из другой инструкции, то ли инструкция от другой кровати: но вместо улучшения кровообращения ног, методом  увеличения разницы уровней парциальных  давлений, сработал  другой метод, более эффективный, чем первый: не вверх поднялись ноги, а вниз упала голова. Потом кровать устало вздохнула - и упало все остальное, то есть, мы с уткой; точнее,  сначала  я, а уже сверху на меня утка. Но, оказалось, что все это ерунда.

 «Главное - что? – Разъяснили мне. – Главное: спокойно лежать и думать только о  хорошем! Бывает…И что же по вашему – каждый раз переживать? Так – никаких инфарктов не напасешься!
«Верное, верно! – Говорят.  - Вы просто представить себе не можете, как вам вредно! А вы, прямо не знаю! По  всяким пустякам. У-уу, так вы долго не протяните! - Говорят».
« И только чего вот не надо! – Добавляют. - Не надо только вот усматривать в этом чей-то умысел. А то, сами знаете, как это у нас бывает: что-нибудь случайно случится и все сразу бросаются усматривать в этом чей-то умысел!»
             «Это подголовник, зараза такая! - Окончательно разряжает обстановку старшая сестра. - Все туда проваливаются».

«Ты же слышишь: все туда проваливаются. (папа) Почему ты, Левочка, стараешься быть исключением? Все проваливаются и ты, возьми, как все,  и скромно провались. Но таки опять: не один! Попомни папино слово: куда бы ты незаметно со всеми не провалился - вреда гораздо меньше, чем, если бы они все оказались в какашках, а ты – нет, и один торчком у них на виду».

    «Я что – я против?! (тут я не выдерживаю и влезаю весь мокрый и провонявший в их теоретический разговор) Но только все проваливаются одни!»
    «Не понимаю, Левик! Не одни – а всем коллективом!»
    «Но без уток!»
   «Каких еще, таких, Левик, уток?»

          Тогда я разъясняю, стараясь проникнуть в самую суть вопроса:

 « Помнишь папа? - спрашиваю, - как ты меня маленьким водил в цирк?» «Помню», - отвечает папа. « А помнишь, там был еще такой очень смешной клоун?» - спрашиваю. ( Папа молчит, уже не помнит) «А помнишь, еще у него был такой номер, когда он прятал в штаны кувшин с молоком?…Помнишь?»- «Ну, ну! Левик! Не отвлекайся! Я тебя внимательно слушаю!» «А «коверный» - продолжаю, - его как бы случайно толкает и  клоун падает на спину и все молоко прямо на него и выливается – помнишь?» - «Зачем?» - спрашивает меня папа. «Что – «зачем?» - спрашиваю я папу. «Молоко выливается?» - спрашивает папа. «Не знаю, - говорю, - во-первых: смешно, и еще, наверно, в назидание всем присутствующим в цирке мальчикам и девочкам, что молоко красть и прятать в штаны нехорошо!».
Тогда папа вздыхает, оглядывается, и тихо говорит:
      «Нет, Левик, не поэтому. А чтобы мальчики и девочки с очень самого раннего детства уже знали, что в жизни бывают разные люди, а уже от них потом - всякие случайности».
 Пока я тут с папой спорил, мне разъясняют:
     « Зато у этих буржуев (шведов)  так все толково продумано, что при необходимости улучшить кровообращении в головной части мозга – обваливаются только задние конечности с позвоночной частью обоих ягодиц, что, совершеннейшая ерунда:  внизу вверх приподнимешь, специальной палкой от швабры подопрешь,  и дело с концом. Как они (буржуи) в таких случаях говорят:
- No problem, блин! Все O’K!.

   Да я уже и сам  чувствую, как начинаю успокаиваться.
  Здорово, что у них с ногами «No problem!», а то вдруг у меня голова начнет коченеть  - они ноги тогда палкой от швабры подопрут и обратно «Все O’K!»
И я окончательно успокоился.
А тут как раз мимо меня сестричка пробегает: добрая, веселая, легкая, бойкая, симпатичная, пробегая, спрашивает:
- Как вы себя чувствуете ой только …
… и исчезла!..
 Дивный сон. Сладостное видение! Горная фиалка! Они все здесь так: начнут тебе что-то говорить, и говоря, исчезают… И уже где-нибудь совершенно в другом месте кому-нибудь договорят. А там,  в другом  месте с какой-нибудь «внематочной беременностью» таращатся: слушают, пытаются понять, чего им вдруг, ни с того, ни с сего, обещают быстрое сращение шейных позвонков, при условии, что они головой вертеть не будут. Вот бы мне с тем местом местами поменяться и дослушать: вдруг что-нибудь важное про обширные инфаркты?
  …или неожиданно схватить ее сзади и не отпускать: она думает, что уже в другом месте и говорит, говорит, говорит, а ты лежишь и внимательно слушаешь:

  «   …вы еще не подумайте что мы вас торопим но по вашей кардиограмме вы и дальше можете ходить по-маленькому в постель завтра легче все чистое новенькому постелить ой как от вас мочой невозможно пахнет ужас прямо какой-то еще простудитесь но вы не переживайте завтра мы новенькому все новое постелим лежите спокойно не нервничайте и старайтесь думать только о хорошем … »

«Кую-кую!…Кую-кую…Ку…Хр-рррр…»

 
 -  Что за отвратительные звуки?!
       -  А сами ж велели купить, обратно позабыли?… Часы!
       - Часы? … Часы велел! Помню! А звуки?
       -  Часы-то с «кукушкой»!
- Ну и что, что с кукушкой?
- Кукушка  и « кукует».
- А почему так мерзко «кукует»?
       - Как умеет, так и кукует. За такие деньги все так «кукуют».
       - Отвратительно «кукует», тьфу!
      -  Вы б, профессор, не плевались бы! А-то вона из вас опять какая-то трубочка выскочила! А откуда выскочила? Куда ее теперь  обратно вставлять? И бирочки ваши поистерлись. Я уж почти и по-турецки-то насобачилась, а они возьми – и истрись. И не разобрать теперь: откуда-куда-какой проводочек… Часы чего – убрать, что ли?
      - Не надо! Пусть! Может, ковырнуть в них чего-нибудь?… Чтобы не так отвратительно!
- Да я уж ковыряла. Вы, думаете, не ковыряла? Ковыряла…

(«Жопа толстая! Доковырялась! А какое кукование было!…Какое кукование!…Фьють-фьють-фьють…Ти-ти-ти …Фю-фю…Фю-фю…Ти-ти-ти-ти-ти!»)

(«Теперь плачет…Жопа-два уха! То плачет, то плюётся! И где теперь я свободную дырочку отыщу?…А он, проклятущий, все дурнее и дурнее с каждым днем! Уйду я от него и все! И не вернусь уже! Сил больше моих нет!»)


Профессор Доуль. Голова на тележке.

К слову: я тоже весь в трубочках и, пожалуй, одна голова и осталась.
Лёва Гринфельд.

Май, 17-е, 6 часов 30 минут утра, само утро солнечное, «такое, сыночка, солнечное, такое солнечное, доктор, старый еврей, тебя принял и говорит мне: вот и с радостью и с солнышком родилось».

 1961 год, оттепель, денежная реформа, Хрущев, космос, Гагарин;
Лева Гринфельд, как отмечено выше, уже есть, уже с солнышком родилось,  не топить же  (хотя, конечно, мысль интересная),   в семье директора одного приемного пункта по приему...
Папа!  Боже сохрани: я не иронизирую!
Прости, если вышло обидно! Я же знаю: ты тут абсолютно не причем, ты мне дал все, что у тебя было. У тебя было немного, но ты это немного мне все отдал.
Крым, Анапа, 1965 год, август, белый прогулочный пароходик «Азов», я роняю в Черное море большой морской бинокль. Ты молча провожаешь взглядом уходящий вдаль след от упавшей в море самой дорогой у тебя вещи и мне ни слова! Ты выдерживаешь гениальную паузу и говоришь маме: «Ничего. Пусть теперь они знают, какие хорошие у нас бинокли».
Я, папа, (к сожалению) все помню. Если бы ты тогда (с 1 сентября 1971 по 1 февраля1985) знал, что у меня феноменальная память не физика, а говнюка, ты бы вложил все свои оставшиеся от непростых взаимоотношений с «СОВЕТСКОЙВЛАСТЬЮ» силы во что-нибудь другое. В  резкое увеличение поголовья лесных шишек, например.
Что? Опять обидно получилось? Извини! Я не хотел, само как-то.
Ты думаешь, я что-то забыл? Я ничего не забыл. То, что у меня память «нефизика-аговнюка» выяснилось уже после 1 февраля 1985 года, но ты к тому времени уже сделал все, что мог сделать и умер.
Я же помню:  ты возил мне в пол-литровой баночке суп, чтобы я пообедал в трамвае перед теннисной тренировкой. Я всегда обедал точно за час пятнадцать до тренировки и всегда горячим супом, потому, что ты заворачивал баночку в такое количество газет, что я успевал сделать письменный русский в трясущемся 25-ом трамвае, пока ты разворачивал эти газеты. 
Ты научил меня шахматам. До кандидата в мастера оставалась ерунда, когда ты сказал: «Левочка! Шахматы, конечно, не дребедень какая-нибудь, но шахматы тебя не спасут».  И мы стали серьезно готовиться в Университет на физфак.
Сколько ты вложил сил, чтобы я ни за кем не повторял всякую неумную антисоветчину,  и поступил в университет,  и я не повторял (кстати, что обидно, я бы ее и так не повторял, потому всегда было


абсолютно не интересно) и действительно, можно сказать, четыре раза почти  поступил, и только на пятый в  «Приемной» мне сказали:
«Гринфельд! Ты нам почти надоел. Попробуй в Оксфорд. Или Кембридж. Сарбона очень сильный университет. Там у тебя должно получиться».
И еще одно. Интересно: кто-нибудь помнит из вас? Я тогда … Фигня, конечно. Я... Нет, погоди. Секундочку! Сейчас. Расскажу. В этом месте я должен немного передохнуть  (инфаркт! обширный!),  успокоиться, подумать о чем-нибудь хорошем.
(Извини, понимаю, тебе дико, но я тут слегка местами, так сказать, обрусел, ты, папа, отвернись – не слушай).

Ссс-уки! Твою мать! …баные! …вас в рот! Ну и так далее, что-то, примерно, в этом роде…

Еще раз извини, понимаю: тебе это дико, но мне вроде как полегчало. Обширный инфаркт: сказали быть очень осторожным и чуть что – немедленно успокаиваться и вот я успокоился, я тебя внимательно дальше слушаю…
Что? Это я говорил? Ах, я? И что? Про память. Память промаксимальна. Иногда такое выдаст!… Правда, иногда другое выдаст. По обстоятельствам. Ладно, все срань, на чем я остановился?


Помнишь, нет, - я маленьким и потом, постарше, все время что-то рисовал?  А ты знал – как я любил рисовать? Вряд ли, думаю. Как бы тебе объяснит? Я любил рисовать, как некоторые ковырять в носу. Я на своих тетрадках, книжках повсюду делал мазки маслом кисточкой, чтобы потом красками,  маслом на льне, всегда рядом со мной пахло; никто не знал: я шалел от  этого запаха, как на наркотика. От скрипа пера с тушью. Шороха карандаша. От того, как из ничем не заполненного пространства возникает Живое... Но если шахматы бы меня не спасли, то уж эта дребедень и подавно,  и знаешь,  с кем ты объединился, чтобы меня от этой вредной дребедени отучить?  С Анной Павловной Скоробогатовой. Ну, ее-то ты должен помнить! Ты о ней как-то перед сном  в разговоре с мамой очень лестно отозвался (совершенно случайно подслушал), ты сказал маме: «Я как ее увидел, я сразу, Софочка, в себе три дырки от нагана нащупал. ****ь кривая! В 17-м окажись, она б меня первого к стенке». За что это? – удивилась мама. -  Что это ты  такие глупости говоришь? «Как за что? Софочка! С тобой невозможно разговаривать! Было бы за что, повесила бы. А так только: Бах! Бах! Бах!»
Неисповедимы пути Господне!
Заведующий крохотным подвальчиком, пунктом по приему от населения шишек и прочих «даров леса», больной, всего на свете остерегающийся, пожилой еврей Марк Самуилович Гринфельд и постоянно гордая от того, что у нее в штанинах «СОВЕТСКИЙМОЛОТКАСТЫЙ», учительница русского языка и литературы, завуч и бессменный парторг 235 средней школы Фрунзенского района Анна Павловна Скоробогатова. Как бы теперь  (в 1999 году) сказали: «Сладкая парочка, блин»!
Вас тогда в 1971 году объединили две вещи:
1) Неуемное желание десятилетнего мальчика постоянно везде и всюду рисовать.
2) И «КОММУНИСТИЧЕСКАЯПАРТИЯСОЮЗАСОВЕТСКИХСОЦИА…и т.д.»

   Если позволишь, два слова про твоего союзника по партии («КОММУНИСТИЧЕСКОЙСОЮЗАСОВ…и т.д.») и борьбе «ЗАСВЕТЛОЕБУ…», как в 30 секунд, совершенно походя,  десятилетнего мальчика отучили от вредной привычки рисовать на всю его потом последующую жизнь.
       У этой учительницы русского языка и литературы были совершенно нормальные чулки (дети наблюдательны), но какие-то там проблемы с застежками, я так и до сих пор, не понял, в чем там у нее было дело,  но тогда в 1971 году  у нее в этой застежке что-то глючило и резинка с характерным таким звуком отстегивалась. Я, не подумав,  как-то совершенно машинально (идиот, кто спорит?!), набросал на обратной корочке своего дневника, как у нее резинка отстегивается: нарисована была шикарная женщина на фоне шикарного будуара, у которой во время ее утреннего туалета случайно отстегивается резинка от чулка. Шикарная женщина с неподдельным удивлением наклоняется посмотреть, что там такое, интересно,  могло у нее отстегнуться, как в это время, резинка бьет ее в лоб! И, как и положено, рисунок подписал: дату, очень красивыми буквами свою фамилию и название картины. Название было очень поэтичным:
      « Удивление падшей женщины во время своего будуара ранним утром у окна с видом на Сену»
       Рыжий Борька сказал, что картина – высший класс, особенно название, и  тут же придумал игру; игра была азартная и обозначалась секретно: «Бац!»  Игра простая:  все сбрасываются в тюбетейку рыжего Борьки по 5 копеек и  кто первый крикнет «Бац!» за мгновение до того, как резинка с характерным звуком отскочит, тот вываливает себе в портфель все, что в борькиной тюбетейке на этом кону было. «Коленвал» (говорили, хорошим футболистом стал) на этой ее резинке первый свой мячик купил!
Конец истории про мальчика, который везде и всюду рисовал такой:
Анна Павловна, учительница русского языка и литературы, конечно, увидела этот плевый рисунок и вместо того, чтобы разобраться, наконец, со своей дурацкой резинкой, подходит к мальчику говорит: «Гринфельд! Если ты будешь так много рисовать, ты совсем по-русски говорить разучишься! Или ты все равно на свою родину линять  намылился?» И все! Или, как замечает в подобных коллизиях Сема, «****ец котенку!». 1971 год. 4Е класс. Урок русского языка и литературы. Мальчику десять лет и три с половиной месяца. Десять лет и три с половиной месяца мальчик был уверен, что он уже на родине. Оказывается – еще нет. Оказывается, чтоб на ней быть, надо еще куда-то слинять, ну и так далее. Но это - ладно. Мальчика воспитали послушным мальчиком, и когда ему сказали,  что умение говорить по-русски обратно пропорционально количеству им нарисованного, а от того или иного умения говорить по-русски зависит,  где он находится: или уже на своей родине или ему надо еще куда-то слинять, чтобы на ней оказаться, - он, конечно же, поверил.
 Без родины-то ***во, кто спорит!

Финал:
 Мальчик собирает в две большие сетки все свои рисунки (самостоятельное решение  бороться за право остаться там, где он и есть), едет на кольцо 62-го трамвая, на заброшенной помойке вываливает рисунки из сеток, аккуратно складывает их в кучу, поджигает, сидит на корточках, смотрит как костер из того Живого, что он успел в свои 10 лет народить, горит-полыхает, понятно, плачет, размазывает сопли по щекам; когда костер догорел, он тщательно его носком ботинка забросал землей, чтобы нигде вокруг на помойке не загорелось и уже по дороге назад мальчик не рисует, я говорит.

Страшно вспомнить! У меня  тогда резко закончилась ранняя юность и вернулось зрелое младенчество. Я говорил  везде:  где можно и где нельзя, с момента пробуждения и пока не усну, вместе с рухнувшим от усталости языком.  Витька (Витьку ты должен помнить: у него были уши большие и почти прозрачные) специально со мной поссорился, только бы  я перестал с ним разговаривать! Витька еще с кем-то поделился этой находкой, тот еще с кем-то и я остался один, от меня прятались на переменах и пятнадцать  детей еще в десять лет  благодаря мне самостоятельно научились сакраментальной фразе «Меня нет!»
Тогда я стал говорил «про себя». Я ходил по улицам, скверам паркам и садам и, натыкаясь на детские коляски, со всеми, кого придумывал,  разговаривал. Им было не спрятаться – они отвечали. Ты забыл, конечно, но однажды утром ты спросил: почему у меня такой не выспавшийся внешний вид? Не помню, что я тогда тебе соврал, но я, папа,  тогда по ночам спал урывками - я говорил.  Везде и всюду, надо – и не надо, только и делал, что говорил: и говорил и говорил, и говорил и говорил,  и говорил и говорил… Жека как-то: «Левка! Ты не человек, ты какая-то ошалевшая от весеннего солнца птица!  Но та хоть по ночам спит, а ты, гад, мне и ночью покою не даешь! Ты же в детстве рисовал – пошел бы на диван, взял бы бумажки, карандаш и нарисовал, например, человека, например, с корзинкой. В корзинке – грибы. Только смотри, чтоб  грибов много было».
 
Ладно. Чего-то увлекся. Еще одна, последняя  пара слов: цель была прекрасна и благородна, папа, хотя, чего там говорить: и на этот раз у тебя из твоего очередного, грандиозного и последнего, гешефта с «СОВЕТСКОЙВЛАСТЬЮ» не совсем все получилось. Но ничего ужасного в этом нет; ты и сам, наверняка, знаешь, как в той жизни, которую ты уже прожил, бывает: планируешь одно, а выходит совершенно другая поебень  какая-то, которую ты и не думал планировать.
Взять, хотя бы, опять таки того же «Левочку»: я, практически, с утра и до вечера на свежем воздухе, что сильно сказывается на моем здоровье; трубочка в носу здесь совершенно не при чем, это я чего-то вчера понервничал из-за ерунды,  можно сказать. Тот мощный творческий запал, что ты честно в меня всю мою жизнь вкладывал,  густо сдобренный еврейской боязливостью и советским чувством вины от пожизненного долга,  мне сильно теперь помогает реализовывать в практической жизни. 
      Ну, например:
      «О принципиально новом способе оклейки внешней рекламы». (В настоящее время  в одном солидном месте рассматривается).  Сейчас это очень актуально. Я тебе «на пальцах» объясню: абсолютно новый принцип намазывания на кривую тумбу облезшей кистью на собачьем холоде, если к чему и прилипающий, то только ко мне, клейстер, а с ним и последнюю модель panasonic формата GSM на ремешке  чьей шикарной задницы!
Намазываешь сначала одну сторону  задницы с прицепленным к ней последней моделью panasonic  формата GSM, а через неделю отдираешь от меня эту последнюю модель задницы формата GSM и приклеиваешь ко мне другой стороной, но того же формата!  Как ты, папа, уже наверняка подсчитал, экономия клейстера ужасающа! Так вот. Прихожу я позавчера в Офис с расчетными  цифрами, или, лучше возьмем, например, что-нибудь попроще, возьмем, что-нибудь  из области избавления человечества от тараканов: идет, к примеру,  женщина (или мужчина, пол никакого значения не имеет), и видит таракана! (Дальше – строго по прилагаемой инструкции). Спокойным, но стремительным движением,  она (он) выхватывает из сумочки губную помаду (подсказываю: якобы!…) и двумя быстрыми незаметными  движениями обчирикивает  себя крест накрест из перламутрового тюбика, в котором  на самом-то деле не губная помада, а средство от тараканов! Дальше она (он) может весь день  спокойно ходить (лежать, стоять)  абсолютно свободная и гордая (если он, то: свободный и гордый)!
И как тебе?
Или тебе так же, как и им?… Ну, папа! Ну, сам представь себя на месте тараканов! Идешь ты, например, по несолнечной стороне в «Булочную», и вдруг видишь идущего тебе навстречу зачеркнутого на фиг, но свободного и гордого человека!  Вот и тараканы: в ужасе перебегают на другую (солнечную)  сторону, и на вредном солнцепеке,  окончательно погибают! Что еще требуется? Ничего! Мало? Так эту помаду с тараканами я хоть завтра готов наладить широкий выпуск, но все только плечами пожимают и отнекиваются:

«… видели придурков, но это что-то,  блин!  Это же надо додуматься!…»





 02:55
     …тишина, булькание, эти пугающие в тишине: «Кую-кую», которые спросонья бросаешься считать; обрывки снов, куски меня, чьих-то мысли, может быть тоже моих;
«Лева! Тебе страшно?»
 Должен же страх смерти как-то звучать, чем-то пахнуть, что-то напоминать: отблески огня, сполохи чего-то, например, другой жизни, иного какого-то смысла…
«Нет, пока нет»
Пока только тишина, булькание,  «Кукуяние» и сестрички: возникающие откуда-то и исчезающие куда-то…

…поймать бы…(Незаметно).
И спрятать под одеялом…
 
Я же так, для тепла. Здесь со мной до утра побудет, а то чего-то все холоднее и холоднее. Отопление, наверное, отключают. Весна уже! 
   
  «Кую-кую…кую-кую…кую-кую…кую-кую…кую-кую»




  …Прижмешь к себе, лежишь и думаешь: Отпустить или не отпустить?… Отпустить или не отпустить?…To be or not to be, blin?
          Бинарная вариативность:
 Если, например, отпустишь…Потом лежишь один, ладошки домиком между колен просунешь, лежишь и думаешь: «Был дураком, дураком и помрешь! В кои веки!… Такая тепленькая, мякенькая, рассказал бы ей чего-нибудь, посмеялись бы…
Или, например, не отпустишь. Допустим – все: не отпустил, держишь! Все! Не отпустил! Оба лежим. Оба под одеялом. Пока так просто лежим – не греемся. Допустим, спрашиваю: «Не холодно?» Или нет! Спрашиваю, допустим: «Что? Не озябла ли?» «Нет, - отвечает, - не озябла. Дальше что?…» …Дальше?…Дальше… Дальше у нее опять чего-нибудь спросить надо. Что-нибудь из медицины, чтобы ей интересно было. А что, (спрашиваю) сложновато с нами?…(и в виде шутки, игриво так) …инфарктниками? И тут слышу (ну, чтоб мне провалиться!):
 « Ты че, дед? Ты для чего меня в постель заволок? Потрепаться не с кем? Так ты завтра бабу Шуру тормозни,  она тоже тащится: кто, когда,  да  как копыта отбросил. Вместе и оттянетесь. Убери лапы! Только юбку, козел, помял»…

               
03:55
…глаза следят за временем. Время – моя связь с реальностью. Пока я осознаю время, я осознаю реальность. Пока я осознаю реальность – я ее неотъемлемая часть. Никогда не думал, что есть особое отдельное чувство - быть неотъемлемой частью всеобщей реальности. У меня все вокруг кусочками. Кусочки связаны между собой тонкими трубочками и все это вместе скреплено красивыми прищепочками. И это тоже – часть реальности.

  «Ку… Ф-ффффф»…
(Это все?)

…но мозг един и сам по себе: ничего в него не вливается, ни к чему он не прищеплен. Он занят приемом  информации. Кроме мозга у из принимающих информацию устройств у меня  только радиоточка от прежних жильцов с окном  в конце комнаты, площадью  7,5 кв. м. Узконаправленная. Так узко и так направлена, что ее узконаправленность можно было бы легко использовать как мощное подслушивающее устройство какого-нибудь посольства (в комнате под тумбочкой спрятаны все расчеты).  У меня же все узконаправлено на формовочный цех 3-го мыловаренного завода. Я там ничего не подслушиваю, я там по ночам стираю свои штаны;
….в полночь я широко распахиваю окно (позже выяснилось, что это и была моя тактическая ошибка, надо было  стирать, не раскрывая окна),  ложусь животом на подоконник, ноги просовываю в специальные петли, привязанные к батареям парового отопления, таким образом фиксируя один конец себя, далее медленно телескопически  выдвигаюсь вперед и фиксирую в проеме окна 3-го формовочного цеха другой конец себя, продев голову через шею в специальную петлю, закрепленную над окном за какую-то трубу; и  простирывать штаны непосредственно  в цеху их мыльным составом. (Сам знаю, что поступал некрасиво). Отняли у меня штаны где-то через месяц и предложили: или штаны им остаются в качестве материальной и моральной компенсации или бартер. Текст  Трудового Договора гласит:
«Гринфельд Лев Маркович, 1961 г.р. русскоговорящий, прописанный по адресу (дальше Томочка все с вашего паспорта все заполнит, мы с вами сосредоточимся на содержании!) стирает…
«Не стирает – а простирывает!»
«Хорошо! Простирывает! Какая разница?»
« Большая разница!»
« Ну, простирывает, простирывает, идем дальше?»
«Идем дальше».
«Гринфельд Лев Маркович простирывает из своего окна свои штаны мыльным составом формовочного цеха 3-го мыловаренного завода на производственных мощностях вышеупомянутого формовочного  цеха вышеупомянутого 3-го мыловаренного завода по субботам с 00.00 по 00-10…
«00-15!»
«00-15, а по понедельникам и четвергам с 16.00 по  21.00 обходит три ближайшие станции метрополитена им. В.И.Ленина и, одетый во все складское (новое) и производит рекламную акцию в виде стирки…
«Простирки!»
«Чего?»
«Простирки! Если я у вас  «простирка», а почему это вы у меня «стирка»?»
«Лев Маркович! Вы же интеллигентный образованный человек! Вы вслушайтесь только! «…одетый ….одетый …складское… так… и производит рекламную акцию в виде! Вы вслушиваетесь?!…»
«Вслушиваюсь, вслушиваюсь!»
« ..рекламную..акцию в виде «простирки»! и  дальше: великолепным, пахнущим горными фиалками, и так далее, ну?…Звучит по вашему?
«Хорошо. Пусть  будет «стирки»! Хотя оставляю за собой право остаться при своем мнении: это несправедливо: у меня простирка, у вас стирка!»
«Что поделать,  что поделать!…Итак: производит стирку  ВЕЛИКОЛЕПНЫМ МЫЛОМ,  ДУРМАНИЩЕ ПАХНУЩИЕЕ ГОРНЫМИ ФИАЛКАМИ 3-го МЫЛОВАРЕННОГО ЗАВОДА. Постирав, вышеуказаный  Гринфельд  «л» точка «м» точка…
« Я бы вас попросил, извините: Не «л точка м точка», а более уважительно и официально!
«Это как?»
« Это: Гринфельд Лев Маркович!
« Хорошо!… Вы, Лев Маркович, меня все время сбиваете…. Постирав запятая… вышеуказанный…Гринфельд. Вот! Только больше, пожалуйста, не сбивайте! Договорились?
«Договорились»
«Вышеуказанный Гринфельд Лев Маркович, веселый, сухой, быстро идет к следующей станции метрополитена «В» точка «И» точка  имени Ленина (видите: он же на «точки» не обижается) и повторяет вышеописанную рекламную акцию. Все верно?
«Допустим».
«Нет. Чтобы потом без обид – все верно?»
« Допустим».
« И отлично. И на словах: у нас тут сценарий несложный, там еще немножко всяких фокусов. Ну, сами понимаете: привлечь внимание народа, народ устал, торопится домой после работы, согласны?»
«Допустим».
« Вот! Устал, торопится, ему только бы до дома и там, извините, нажраться, как свинья! Согласны?»
«Допустим».
« Как привлечь его внимание?»
« Я, вообще-то, на свою фантазию никогда не …»
« Вот! Именно! Дальше на словах, как в сценарии (сволочи, большие деньги за него взяли, на вас Лев Маркович, вся только и надежда!) Итак, дальше по сценарию: вы идете, спотыкаетесь, падаете, материтесь… (да, да, да, Лев Маркович, понимаю, вам отвратительно, но так народ легче воспримет спускаемую ему информацию),  весело смеетесь,  встаете, отряхиваетесь, отряхиваетесь, отряхиваетесь, говорите громко, радостно: так-то и так-то, мать-перемать, извиняюсь, так сказать: никак, блин, не отряхнуться, но!… Вот тут самое главное! Слушайте внимательно!  Незаметно достаете ведерко…»
«Какое ведерко?!..»
«Ах, я вам не сказал: с вами еще ведерко будет. С водой. Теплой. А как вы стирать или даже простирывать собрались?»
«Хорошо. Допустим».
« И там у вас то ли монолог дальше, то ли диалог, я все время их путаю… это…вот: ВЕЛИКОЛЕПНОЕ ПАХНУЩЕЕ ГОРНЫМИ ФИАЛКАМИ…и дальше вам текст дадут»

«Фьють-фьють-фьють!…Фьють-фьють-фьють!…Ё!»






… спотыкаюсь…падаю…матерюсь,  размахивая ведерком,  «Ах,  какая удача! Именно сегодня я взял с собой великолепное мыло, дурманище пахнущее горными фиалками формовочного цеха 3-го мыловаренного завода!» Радостно все на себе  стираю и, вертясь, и размахивая руками (так гораздо быстрее сохнет), со всех сторон  быстро обсыхаю, и,  досушиваясь уже на ходу,  несусь к следующей станции метрополитена им. «В» точка «И» точка Ленина, там спотыкаюсь, падаю, матерюсь, иногда отряхиваюсь, иногда так устану, что и забываю отряхнуться, спрашиваю, нет ли у кого, случайно, теплой водички в обмен на 3 куска мыла «Анютины глазки» задрипанного  западноевропейского заводика,  в котором я раньше, давно, они еще маленькими были, по субботам стирал штаны, но 25-го у них будет какая-то авария и воду дадут только ближе к детским зимним каникулам.
      Бизнес был взаимовыгодный, что и говорить! Если бы мне предложили не простирывать штаны, а стирать, да еще и по вторникам и пятницам с 16.00 до 21.00, то мне бы это было совершенно невыгодно, я подсчитал: я никогда в жизни не заработаю на такое количество штанов, а так – только по субботам, пятнадцати минут легкой простирки: штаны практически не исстирываются, да пока и самой воды нет, совсем хорошо; то есть все у меня тогда процветало, пока меня в конце четверга у последней на этот неделе станции метрополитена им. В.И. Ленина  не увидел какой-то заместитель заместителя начальника 3-го мыловаренного завода и тут же, как потом мне сказали, не отрывая от меня глаз, как на конных бегах, повел по сотовому телефону репортаж с места разворачивающегося перед его глазами событий:

…их одежду я не стираю вообще: только постоянно надо не надо спотыкаюсь, падаю, говорить – ничего не говорю, только матерюсь;  когда у меня какая-нибудь богобоязненная старушка поменяют воду на мыло, что крайне редко, я выливаю себе эту воду на голову и с видом  полного дебила размазываю по себе грязь и молча плачу (хотя в Трудовом Договоре этого пункта не было), когда  мыло не меняют, то время от времени, перехожу с отборного мата на слова, ни в одном месте, блин! не совпадающие с оплоченным текстом:
 
«Долбанное мыло долбанного 3-го колбасного завода! То ли дело разовые подгузники! Если бы у меня было много-много-много  разовых подгузников, я бы ходил и всем вам бесплатно раздавал разовые подгузники. Но у меня нет разовых подгузников. Я сам хожу без разовых подгузников…»
Поднимаю брошенную мне монетку, говорю бросившему: «Дай вам Бог всего-всего и детям вашим!». Прячу монетку, размазываю сопли по лицу казенным рукавом, всхлипываю, вздыхаю,  и говорю:
« Долбанное мыло долбанного 3-го колбасного завода! То ли дело разовые подгузники! Если бы у меня было много-много-много…»

На вопрос: почему меня  не забирает милиция, милиция резонно отвечает: «За что его забирать? У него ничего нет».

     Вообще, хорошие гешефты, папа, как я на своей шкуре проверил - не в роду Гринфельдов. Или я неправильно понимаю истинный  смысл емкого понятия «гешефт»? Так ты мне скажи – у кого он с «СОВЕТСКОЙВЛАСТЬЮ» получился? Думаю, у того, у кого получилось в песке   написать  лужу,  а завтра  вернуться   –   лужа  на  месте.   Фига! Пока писаешь – лужа образовывается, отвернулся – и снова ровный песок. С таким же успехом можно отличный дом из него построить, ну и т. д. Ее  невозможно ни обмануть, ни обоссать, ни вместе с ней дом построить. У евреев вышла одна проруха: они думают, что они могут все,  смогут и «СОВЕТСКУЮВЛАСТЬ» обмануть. Сколько сил потрачено! Энергии! Таланта! Выдумки!
Оглянулись: тихо, ровный песок, где-то капает…
Если ты меня слышишь – не переживай!
Вот я, например: сказали «Лежать!» - лежу. Сказали: : «Слушать птичек, думать только о хорошем!» - слушаю птичек, думаю только о хорошем…

«Фьють-фьють-фьють!…Фьють-фьють-фьють!…Вот, блин!»


…какой-то зоопарк; лето, ближе к осени, вечернее солнце, балуются дети, чирикают воробьи.
 По дорожке неторопливо движется важная делегация. Так, будто бы и случайно, мимоходом, останавливаются у клетки. В клетке сижу я…

«Вот, Ангелина Васильевна, обратите внимание,  это - лев».
«Это?» - переспрашивает удивленно Ангелина Васильевна.
«Это, Ангелина Васильевна. И, если позволите, в качестве кратенькой справки: лев – царь зверей. Лев в данный момент уже покушал и теперь сидит».
        Ангелина Васильевна растерянно, почти беспомощно,  оглядывается по сторонам:
       «Может быть кто-нибудь даст мне какую-нибудь палочку. Не тыкать же мне в него пальцем?»

     Сопровождающие Ангелину Васильевну лица  бросаются по сторонам, приносят Ангелине Васильевне различные палочки. Ангелина Васильевна, выбирает и задумчиво сердится…
        «Что вы, прямо не знаю, какие-то мне палочки не те приносите…Не можете мне нормальную палочку принести подлинее…Лев все-таки!»
   Приносят пожарный багор.
       « Поменьше – ничего не нашлось?» - начинает уже совсем сердиться Ангелина Васильевна.
   Сопровождающие лица - отдельными выкриками:
      «Безопасность!
      « Дикий!» 
      «Багор специальный!»
      «Страшный хищник!»
      «Никто еще! Какое мужество! Ангелина Васильевна! Вы первая!»
    Ангелина Васильевна чуть смягчается…
     «Но кто-то же его когда-то посадил в клетку?»
     «Здесь и родился!  В клетке!»
     « Но кто-то же его кормит?»
     «Питается исключительно пролетающими мимо воробьями!»
     «Ну, хорошо, хорошо! Придерживайте кто-нибудь сзади. Только не дергайте! Вы меня еще к нему в пасть толкнете! Шучу! (сопровождающие лица хихикают, гуськом выстроившись позади Ангелина Васильевны вдоль багра. Кому места не хватило, те сильно руки вперед вытянули и пальчиками поддерживают).
   Компания с Ангелиной Васильевной  приближается к клетке, просовывает багор сквозь металлические прутья, тычут в меня…
      «Это тот самый лев?» - спрашивает Ангелина Васильевна.
   Я делаю вид, что выше этого  позорного тыкания в меня багром.
      «Тот самый! Тот самый!! – хором отвечают лица.- Это и есть тот самый лев! Из заповедных, так сказать, лесов матушки-России!
      « Он по научному так и называется? – спрашивает Ангелина Васильевна, не сводя с меня глаз.
       « Так.. прямо… и…(шаря по карманам очки) … (очки с носа исчезают) Лев африканский из Вульгарии, Ангелина Васильевна.
     « Как интересно! – говорит Ангелина Васильевна. – А Вульгария – это где? Далеко?…
     « В Африке. Недалеко. Мы там бананы закупаем».
     «Ну, давайте отходить от него потихоньку. Только не дергайте, не дергайте, а то вы меня обратно к нему в пасть толкнете!»
        Сопровождающие лица без напоминания хихикают, семеня,  как сороконожка, назад.
      И вот тут: не знаю, какая муха меня укусила, только просовываю я сквозь прутья лапу и одним пальцем (оказывается львы так могут делать, в жизни бы не подумал!), лукаво глядя на Ангелину Васильевну,  подзываю ее известным движением пальца поближе к клетке.
     Ангелина Васильевна поражена. Оглядывается на сопровождающих. Те в шоке: большом, едином, все внутри поместились! Взгляд Ангелины Васильевны  (ничего человеческое ей не чуждо) показывает: вот, мол ведь – и львы обращают на меня внимание, как на женщину,  и,  не совсем прилично покачивая бедрами, делает шажок ко мне в клетке. Я пальцем лапы показываю: еще поближе. Ангелина Васильевна снова, уже более явственно, что ли, оглядывается на сопровождающих; ситуация, вообще-то, совершенно дикая! - вскипает в головах сопровождающих лиц. Я ведь запросто могу откусить Ангелине Васильевне голову, а черепаховую заколку выплюнуть или еще того жутчее: рядом с собой положить, чтобы потом специальная комиссия сама могла убедиться!…А я тем временем Ангелине Васильевне еще пальцем лапы с когтем в ее палец: мол, а слабо еще поближе?… Сзади мычание: сопровождающие лица ради детишек мал-мала-меньше у них по домам по лавкам уговаривают Ангелину Васильевну не поддаваться на провокации пьяного льва. Но тут выясняется (в жизни бы не подумал!), что Ангелина Васильевна, женщина заводная: еще шажок делает. Я ей еще пальцем: мол, а еще чуточку, а? Ангелина Васильевна – еще чуточку… Я еще пальцем…Она еще шажочек. И друг с друга внимательные глаза не сводим. Сопровождающие лица смолкли, обмякли, и со стороны автобусной остановки «ЗООПАРК» выглядели как куча переваренных пельменей  низкого качества: все вместе образовали нечто однообразное, совершенно несъедобное, пакостное. А мы с Ангелиной Васильевной в нашу непонятную пока рулетку играем. Наконец, все: дальше подманивать неприлично, да и подходить, тем более… И тогда я неторопливо вынимаю из прутьев лапу и просовываю на это место губы и складываю их дудочкой, (как это всегда делает верблюд в клетке напротив) и громко плюю прямо в лицо Ангелины Васильевны!
      Кто-то из лиц истерично засмеялся, но другим было не до психиатрических тонкостей и его тут же укусил за зад, легко прокусив  до крови добротную ткань итальянского плаща, брюк, мягких германских  кальсон, трусов длинных до колен, вторых узеньких (Верочка от них всегда балдеет!) и специальных утепленных мужских подгузников в капроновом каркасе для зимней подледной рыбалки, но истерики как и не было!.
   Ангелина Васильевна смотрит мне в глаза, я ей в глаза. Надо отдать ей должное: не моргнув, она достает платочек и что-то легким движением смахивает с плеча и тут до меня доходит, что я промахнулся. Даже в плечико не попал. Это она, ведьма, для красоты, для большего эффекту смахивает. И только я собрался еще раз плюнуть, пока она стоит, как вдруг до меня доходит:
ГУБЫ ЛЬВА НЕ ПРИСПОСОБЛЕНЫ ПЛЕВАТЬСЯ.
А мы  продолжаем смотреть друг другу в глаза!… Проходит, наверное, если не минута! И тогда до меня доходит еще более страшное: прищуриный и  насмешливый взгляд Ангелины Васильевны означает, что плевок, предназначенный для Ангелины Васильевна, так и остался висеть у меня на губе. Губе льва! И Ангелина Васильевна одновременно и деликатно говорит мне об этот и в тот же самый момент и наслаждается этим зрелищем.   Тогда я (а мы все смотрим-смотрим друг на друга, даже не моргаем) медленно поднимаю громадную львиную лапу и, не сводя странного взгляда с Ангелины Васильевны, не спеша, горделиво, утираю лапой собственный плевок; отворачиваюсь от компании с Ангелиной Васильевной во главе, и, покачивая мощным львиным задом, направляюсь в глубь, к своему лежбищу; и  холодно-равнодушно, и сколько хватило моих львиных сил,  длинно-длинно… длинно-длинно… пукаю…
       И подхожу к своему львиному лежбищу и по-львину устало роняю свое громадное тело на темный старый подстил.

        « А что? – спрашивает непонятно у кого Ангелина Васильевна. - У вас тут все львы говорящие?
    И как гроза миновала. Как яркое солнце, разорвав черноту туч, вспыхнуло и все вокруг осветило ярким, радостным светом. Даже оркестр  где-то в парке «Марш славянки» ударил! Сопровождающие лица, развалившись на отдельные, пусть и по-прежнему, пакостные пельмени,  не имея сил сдержать слезы…
    « Только этот, сволочь! Лев пархатый! Остальные – Да вы что! Да ни в жизнь! Ангелина Васильевна! Что вы! Мы и держим-то эту заразу только из политических соображений. Иностранцы приходят, интересуются, мол, как тут у вас со львами дела обстоят? А мы им: «Никак Noproblem, товарищи! Как у нас, россиян, говорится: все O’K со львами! Вот! Любуйтесь! Лев Маркович сидит! Да гладенький-то какой! Морда жи…рная, довольная! Они же своими глазами убеждаются! Мало? А мы: «Лев Маркович, расскажите стишок какой-нибудь, господам! Из Меньдельштампа какого-нибудь...  А вы, господа (мы всех предупреждаем!) близко не подходите – он плюется, suka!»»
    И кто-то из сопровождающих лиц на фоне всеобщего ликования: «Ой! Мы совсем забыли! Мы же Ангелине Васильевне еще медведей не показывали!…
    « А они у вас тоже говорящие?» - устало интересуется Ангелина Васильевна.
   « Молчащие! Молчащие, Ангелина Васильевна! – Лица хором. - Остальное всё тут у нас кругом одно молчащее!
     А прокушенному видимо инфекцию все-таки занесли. Он как ногами затопочет, как завизжит не своим голосом:
   « Как рыбы! Анжелика Львовна, мать твою! Незабвенная вы наша! Как рыбы! Да и об лед! Да и поголовно!…И поголовно!…И поголовно!


 Фью-фью! Куёк! … Фью-фью…Куёк!… Фью-фью! Куёк! …




(«YR57… benzol natrium…a’ m stupid…O Got!…Not WW97RQ!…O, not…O, not! Nedd YR57 only! Not ererything elth!»)

« Профессор!… Профессор!… Ну, откройте глаза! Ну, пожалуйста! Я не знаю, чего дальше-то делать? Ничего нет уже. Я, что в пузырике-то, ну, этот GF787W…уж разбавляла, разбавляла… и разбавляла, разбавляла… Профессор, ничего, что я разбавляла?…А?!… Что?…Ничего?…Я чуть-чуть совсем, но дальше-то чего делать? Уже и оно закончилось…»

«A’ m stupid!… A’ m stupid!… YR57 only! Not everything elth! YR57 only!… A’ m stupid!»


«Профессор! Откройте…Ну, вот! И славно! Вы, прямо, как спали!… Или и впрямь спали? Я-то, дурочка, вас разбудила! Ой-то, глупая! Ой, глупая! Вы ж когда спите – меньше потребляете энергии! Какие глаза у вас!… Мне бы спросить, профессор!… Вы молчите! Я только спрошу: вы или «да» или «нет» глазами: один раз – «да», два раза – «нет» и спите себе дальше! Вам надо как можно больше спать! Вы меня слышите?… А?…Профессор!… Ну, да, это глупый вопрос, ой, я дурочка! Конечно! Я только про жидкости! Все! Дальше, профессор, только про жидкости. Все – спрашиваю! А молоко можно?… Козье?…Свежее, прямо теплое-теплое! Только с под козы! А?…Профессор…Можно?! Один раз уже закрыли! Правда?! Ну и славно! И как хорошо! У нас коза – куда она денется?! Мы с ней молодые! Мы никуда не денемся! Я уходила, вы только не заметили. Все ваши вокруг вас были, вы и не заметили. А я там ни с кем не смогла остаться, меня замуж звали, только не смогла; я больше никуда не денусь и мне, кроме вас никто-никто не нужен. Вы меня слышите?…Профессор!… Профессор!… Откройте глаза! Ну, еще разочек! Или вы уже обратно спите?…Спите?…Ну, спите, спите. Господь с вами!…»

«Na2… Cl5… HO3… Ka9O3… H7O3… Ka9… HO8… Ka... Cl… Pl… C…. Q…X Y… 9…7…6…Y…4….3….2….1.…»«
 
 


04:10
      А Лёва…Лева Гринфельд  из семейства кошачьих, но от которого тоже, только голова и осталась: кто знает голову Лёвы Гринфельда?  Раз, два и обчелся. Голову профессора Доуля знают все! Позовите дежурную смену, пусть они помогут мне вымыть руки каким-нибудь недорогим, но сильно моющим средством, типа « Хозяюшка», я буду отрезать себе голову. Я поставлю ее на тумбочку рядом с тележкой, на которой дремлет голова профессора Доуля, пока его Мария доит ему козу,  и буду всех проходящих мимо спрашивать:
« С трех раз: где чья голова?!»
Мне 41 год. Я знаю – это во мне гордыня. Я себя спрашиваю: Лева, ты уверен, что есть смысл задавать людям такой вопрос? Или ты надеешься, что найдется человек, который с уважением скажет: «Ну, как же: справа – голова профессора Доуля, слева – голова Левы Гринфельда. Стыдно не знать!»  Но чем ты займешь остаток последней своей  ночи после того, как услышишь, что справа, понятно, – голова профессора Доуля, а слева – какого-то грязно-седого еврея с носом, на котором он раньше носил очки всегда не по размеру?
« Секундочку! - хватаю я знатока фантастики за рукав. - Пресса! Вы угадали – вам положен приз! Ответьте! Как вы догадались?»
« Где профессор Доуль, а где старый еврей?»
« Нет. Зачем?  Как вы догадались, что у него на носу раньше были очки? Причем всегда не по размеру»
« У него там пожизненно кривая впадина от душки. Где мой приз?»
« Нате! Это очень полезная трубочка с чистым воздухом, пахнущим горными фиалками. Она не заразна, уверяю вас! У меня нет насморка – у меня инфаркт. Обширный, как все мои родины вместе взятые: от речки Мга, где у мамы был свой собственный огород до Синая,  куда папа в страшной тайне мечтал, чтобы  когда-нибудь прикопали его косточку.




…ладно, Лева, ты был прав. Хорошо, что ты не успел отрезать себе голову. Ты только бы занес себе какую-нибудь инфекцию, а результат был бы тот же. И кто даст гарантию, что в той среднего копчения колбасе, которую будет устало жевать дежурная смена, глядя, как ты отпиливаешь себе… Ладно! Все фигня.  Сколько, интересно, уже времени? И сколько еще?… И какого, интересно, больше?  И почему Мария осталась с профессором? Что за выгода? Сколько ей лет? Где это? Австрия? Швейцария? Люксембург? Деревенька на склоне горы, поросшей дубовым лесом, а гора под белыми, теплыми облаками. У нее дефект в системе репродуктивного поведения, точнее, в оценочном блоке механизма наследственности? Она молода и красива. Она должна была зачать от такого же молодого и красивого парня из соседней деревушки и у них должна было бы быть пять добротных в генетическом аспекте детей: три девочки  и два мальчика. Что за вранье мне снится в последнее мое время или оно еще только предпоследнее?
… Я же помню. У меня даже где-то об этом записано. В конце синей тетрадки, на двух последних страницах: «к  генетической  основе репродуктивного поведения человека»…               
Генетически добротный мужчина! Как он ходит, как он говорит, как сидит за столом, смеется шутке и какие у него глаза в тот незабываемый в жизни каждой женщины день, когда он хочет ее оплодотворить,  в такое время -  как самую любимую им женщину. Создается впечатление, что информация о настоящем мужчине впитываются непосредственно с молоком матери, то есть, другой молодой женщины. Потом они обе плачут. Я знаю, что это так, но не понимаю причину. Но я знаю: они обязательно плачут. По очереди. Сначала та, что передала с молоком информацию о настоящем мужчине, потом, через определенное количество  лет та, которая приняла вместе с молоком предыдущей  эту информацию. Отплакав, она успокаивается и через некоторое время уже сама передает следующей за ней женщине крайне необходимую информацию: какой он – генетически 100% мужчина,  уже посредством  собственного молока!…
         Время от времени  в этой веками отлаженном механизме происходит сбой: природа спотыкается, падает, матерится, пытается встать, отряхнуться; сбой происходит в системе сумасшедшей любви и сладостных слез. Природа падает и матерится на таких,  как я.

« А ты помнишь, как мы в роддоме встретились?»
 « Ой,  нет, что ты, в роддоме еще не помню!»
 «А я помню. Пеленки  меняли, меня пока на пол положили. Мимо тебя несут, кормиться, наверно,  ты и спрашиваешь: «Мальчик! А, мальчик! Ты чего на полу лежишь? Просто так или выпал?»».
 
…я гусаю себя за губу: из одной части мозга в другую поступает информация: «Перестань кусаться! Это больно! Успокойся! У тебя  пока еще на крыше ничего не съехало: продолжай нести свою ахинею про Жеку и ваш роддом, в котором вы первый раз встретились».

 …спустя уже, через несколько лет,  когда меня вели из детского сада, Жека всегда шла некоторое время сзади, потом спрашивала у мамы: « Софья Эммануиловна, а Софья Эммануиловна! А  Левку сегодня опять сначала пороть будут  или он сразу гулять выйдет?»  Маму  почему-то это возмущало до глубины души: « Женечка! – говорила Жеке моя мама, - Я тебе каждый раз очень внимательно объясняю! Об Левочку никто никогда в жизни пальцем не ударил,  что за глупости такие?»  «А почему он как выйдет - у него всегда глаза красные? - спрашивает Жека. «Потому что, Женечка, Левочка усердно репетирует  играть на скрипке». «А почему он,  когда репетирует так воет, что Жулька под кровать прячется?».  «Потому что Левочка тонко чувствительный мальчик!». «А когда он начувствуется – он выйдет гулять?» – громко спрашивала уже наверх по лестнице Жека. «Выйдет, Женечка, выйдет! - кричит вниз Жеке мама. - Поплачет, поплачет, поймет, что мама ему только добра  в жизни желает, часик порепетирует и выйдет».      
               
… прихожая, дверь, комната, кресло, в кресле женщина в очках, читает толстый журнал.
       Жека с порога:
    - Мама! Это – Лев!»
      Из всего самого ужасного на свете Жека выбрала самое ужасное. Она так и сказала:
    - Мама! Это – Лев!
Женщина, читающая толстый журнал в кресле снимает очки, нет! – не снимает, она их чуть сдвигает ближе к кончику носа и бросает на меня совершенно ничего не обозначающий взгляд; даже слова, которые повисли  в тишине комнаты, как бы тоже ничего особенного не означали;  женщина в кресле спокойным ровным голосом переспросила:
«Это?»
«Это, мама». – неимоверно спокойно ответила Жека.
« Хорошо. - сказала женщина в кресле. - Пусть пока побудет  это». Поправила, чтобы удобно было читать, очки  и опустила глаза в журнал.
    
Женщину,  сидящую в начале шестого вечером 3 мая 1980 года  в кресле зовут Ангелина Васильевна.

     В конце концов права оказалась Ангелина Васильевна, бычий член ей в рот, чтобы она поперхнулась и долго-долго не могла откашляться.
               
     У Жеки соски пахнут молоком. Всегда. И до Тимки пахли. Спрашиваю себя: чего ты хочешь? Хочешь Жеку? Голую. Нет, скажу, не хочу - она меня столкнуть может. Повернется что-то сказать и столкнет. Случайно, конечно. А как я встану? Мне теперь просто так уже и не встать.


1981. Июль. Игнолина. После озера. Вечернее косое солнце. Хотели полежать немного, потом Жека – за ужин; пока - лежим, болтаем…
Жека надулась. Меня смех душит. Я - Жеке: «Ты хоть слышишь, что я говорю?  Я к той женщине ни откуда не сваливался! Я же не идиот! Это совсем другой придурок! Персонаж!  Неужели не смешно?! Ладно,  рассказываю еще раз для непонятливых!»  И  еще раз  анекдот рассказываю.  Сам  опять хохочу – не могу! Но пытаюсь окончательно убедить, что я ни к какой женщине в окно не вваливался. Вышло не убедительно: Жека сталкивает меня с кровати. Причем, совершенно неожиданно: когда смеешься - мышцы расслаблены! И не просто с кровати, а об ножку стола. Стол громадный,  дубовый. Хрущу, как цыпленок табака! Вдобавок, ребром ножки – по «солнечному сцеплению»! Не встать. Жека: «Левушка-Левушка! Левушка-Левушка! А я не из вредности - дыхание же не работает!
        … в себя пришел и нет, чтобы сначала  четко, внятно сказать: я сейчас расскажу тебе анекдот про одного придурка,  который захлопнув свою дверь, полез к себе в квартиру, ну и так далее, а уже только потом подождать, увидеть обратную реакцию, и уже только потом - смеяться  самому. Что я делаю: я не успел дух перевел, как все перепутал  и говорю: « Идиотка, что ли? Я-то здесь при чем? Я про эту женщину вообще первый раз видел! Ты хоть соображаешь немного?  «Немного  соображаю - отвечает Жека и со всего маха ногой!.. И как только после этого анекдота Тимка на свет появился?

               
    …разок бы понюхать ее соски. Как молоком пахнут. Видеть не хочу. Что я ей скажу? Мне ей и сказать-то нечего. Я уж и забыл, я давно никакой: импотенция. На почве отвращения к любому женскому запаху. Я пробовал. Сначала ничего, даже сексуальное возбуждение испытываю. И не только на психологическом уровне, но и анатомическом, проверял,  а как дальше, ну чего полагается взрослому мужчине в его репродуктивном поведении, так сразу поташнивать начинает. Ничего не могу с этим поделать. Я пробовал до начала поташнивания сильно выпивать. Если до этого прежде сильно выпивать, то поташнивать не поташнивает, - а слезы из глаз прут, прямо, прут и прут, как из двух дырок, хоть пальцами затыкай! Ничего не могу с собой поделать. Потом придумал,  как выпутываться: «Язва! - говорю. -  Вдруг, сука, разыгралась! Аж слезы с глаз, так крутит, зараза, извини! Язва! Не могу! Извини, ради Бога,  язва, сука – не могу! Язва…С самого детства! В роддоме подхватил! Лучше б сдох, как не могу так я больше…»
   

…Что-то я как вроде нехорошо мне чего-то…Надо б позвать.
Чего-то мне… Сколько на зеленых? Холодно. Электричество отключили. И часы погасли…               
 Жалко, время бы узнать. Или зачем? Наверно, лучше не знать. Не знаешь, не знаешь, и вдруг: Утро! Тут обязательно должно окно открываться. Обе половинки. Настежь!  Весна же!            

            
               
05:45
…опять свет дали. Хорошо, когда видно. Может быть глаза действительно зеркало души, но всех банальность мысли отпугивает. Только не зеркало - она там непосредственно и живет. И оттуда в дырочки глаз смотрит. Вот когда встану, обязательно пойду, запрусь в туалете для выздоравливающих  и внимательно вгляжусь в свои глаза. Может быть мне оттуда моя душа явится. Мы ведь с ней никогда раньше не встречались, а тут в больничном туалете и встретимся!  В зеркало смотрю, смотрю… и досмотрюсь до того, что мне оттуда моя душа явится;  явится и скажет: «Чего надо?»  Я сморю на нее, она на меня, и вдруг обнаруживаю, что  сказать-то и нечего. « Да я так…(говорю) я просто в туалет зашел. Пописать. Нельзя, что ли?»  Душа говорит: «Пописать, конечно, можно. Таращится зазря нельзя!  Душа ведь не хрен на постном масле, нельзя всуе. Вызвал – говори!» Я подумаю, подумаю и, наверно, скажу, не глядя душе в глаза: « Не. Я только пописать».
               
          … беспристрастной анализ… Где-то слышал…Без страсти анализ!  Страсть мешает.  Все лишнее. Сколько всего лишнего. Как много вокруг: лишнее, лишнее, лишнее…А надо-то – чуть-чуть. Подушечкой пальца едва касаясь…Там ложбинка спадает.  Там Жека...
 
Там  мир другой начинается. Там время идет иначе.  Чтобы прожить и потом всю жизнь знать, что было, что проживал  тогда, пока кончиком пальца вниз вел,  где Жека первобытными цветами пахнет. И тихо было. И трамвай стучал мимо, и стекло в серванте бренчало, и Жекой  все вокруг пахло и пропахло на всю оставшуюся мою жизнь.
… кончик пальца останавливается там, где  Тимка народился:  в синем бархатном костюмчике, галстуке бабочкой и громадным букетом красных гладиолусов!

…где  удобно всегда устраивался щекой к теплу ее ног…

« Чего ты там ерзаешь своей бородой?»
«Устраиваюсь поудобнее.
«Зачем это еще?»
«Разговаривать.»
« А как я тебе отвечать буду?»
« А не надо мне ничего отвечать. Мы тут сами… без тебя.»
« Как это без меня? А я?»
« А ты-то здесь причем? Мы тут просто…  лежим, болтаем…»
« А целуетесь?»
« А это уже бестактный вопрос. Наше личное дело».
« Извини. Интересно же…»
«Ничего интересного. Личная жизнь протекает».
 « И как она там у вас протекает?»
«Обычно. Так не расскажешь…»
«А когда у вас эта личная жизнь закончится – вы меня позовете?»
« Позвать-то позовем, только ты, наверняка, дрыхнуть будешь».
« Ой, нет! Честное слово! Я потерплю. Мне же интересно. Чем это вы там вдвоем без меня занимаетесь?»

….Неужели? Неужели мое бедное сердце когда-то выдерживало  этот запах первобытных цветов?

« Что ты еще придумал? Каких цветов?»
« Я ничего не придумал. Такие цветы раньше были. До ледникового периода. Их птилодакли нюхали».
« Которые вымерли, что ли?»
« Ага. И я когда-нибудь нанюхаюсь и вымру!»
« Ну и дурак!»
« Я пошутил!»
« У вас, боцман, шутки совершенно дурацкие! Понятно?!»
« Понятно. Больше не буду. И вообще, я вспомнил – это еще раньше намного было, еще до ледникового периода»
« Когда?»

      … когда кроме этих цветов еще ничего на земле не было. От этого запаха Бог и создал Адама и Еву. Надышался и создал.  Адам и Ева, надышавшись этих цветов…

- Первобытных?
- Конечно! И…
- Создали нас с тобой: Левку и Жеку?
- Не сразу, конечно, там тоже, всякое было, потом…
- Потом Левка и Жека создали Тимку. Не сразу, конечно, Левка  повыпендривался какое-то время!
- Было такое…Но тем не менее…
- Тем не менее,  на свет Божий  появился Тимка! 

         В темносинем бархатном костюмчике, в галстучке-бабочкой,  и с громадным букетом красных гладиолусов!..


     … и бежал через все футбольное поле,  приспособленное в этот день под торжественную линейку приема в первый класс. Тимка  бежал через все поле именно ко мне, бежал и смотрел на меня, боясь в последний момент потерять меня из виду, а я смотрел на него, не отрывая взгляда,  и думал, что только бы Тимка не споткнулся, только бы не упал, потому, что тогда все,  кто собрался в этот праздничный день, все от напряжения, от усталости, начнут громко над Тимкой смеяться, но Тимка не упал, он бежал через все поле, не отрывая от меня глаз,  а  когда подбежал, не переводя дыхание,  сказал:

   «…УХОДИ ПАПА  ТЫ МНЕ ПОРТИШЬ ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ПРАЗДНИК ПЕРВОГО СЕНТЯБРЯ И НЕ ПРЯЧЬСЯ БАБУШКА ТЕБЯ ВСЕ-РАВНО ВИДИТ УХОДИ


… Кто вы по профессии? Как вы умудрились так износить свой миокард.  Сорок один год. У вас сердце старика. Чем вы занимаетесь? Рекламной  продукцией. Замечательно! Но зачем же так перегружаться? Курите? Пьете? Зря, конечно, это вот зря! Сколько курите? Это много. Это безусловно много. Ну, лежите, лежите. Жалко, очень поздно привезли. Три часа на солнцепеке!  Господи!  Что за безграмотный такой народ у нас?! 


            Выходной балл школы определяет дальнейшей уровень – очень толковая система! Англия, чего тут говорить. Тимка тянет на хороший университет. Оксфорд! Почему – нет? Запросто! С его-то наследственностью! Одна Ангелина Васильевна чего стоит! А Жека! И  у меня родичи. Один из дядек в 14 лет сам математику освоил, да так, что в школу взяли учителем. В погроме не смог, не уберегся. Другой дядька – физик, из института три года не отпускали, так добился и всего несколько дней и отвоевал. Хорошие физики – плохие, наверное, вояки. Мозг передается по наследству. Кто может помешать нашим  мозгам передаться Тимке по наследству? Никто. Мозг независим. А что касается меня, - я сам знаю. И что из этого? В любой команде есть игрок ничего из себя не представляющий, но он никому не мешает,  даже наоборот: остальные, глядя на него, еще быстрее начинают бегать! Не могу я Тимке помешать в Оксфорд  поступить – родня все целиком, что Жекина, что моя, как есть,  все равно меня одного с лихвой перевесит.

       …я руины. Что остались от войны двух титанов. Титана Ангелины Васильевны и титана Жеки. Я, Лева Гринфельд, ее пыль, осевшая на дно жизни. Тимку любят. Тимку нельзя не любить. Можно за что угодно воевать, только Тимка должен улыбаться, и даже отдаленного запаха нескончаемой драки  двух сук никак не должен ни знать, ни чувствовать. Его должны сильно любить. И ничего, что он еще в пять лет знал, что его папочка придурок,  каких еще свет не видовал! Ничего ужасного! Тимка закончит университет,  поездит по всему миру и сам убедится, что свет видовал еще не таких придурков.


          …Там, где плечо опускается спереди вниз, потом  медленно-медленно поднимается, как на невысокую совсем горку, выше, еще немного повыше, там край ладони,  наткнувшись на что-то,  останавливается, там сосок ее груди на самом верху;
… и  наткнувшись на него, теплый,  сморщенный бугорок,  там рука моя лежит, будто отдыхает; под левой грудью стучит сердце, далеко-далеко, в глубине совсем, справа  только тихо и тепло. Можно положить голову и полежать; голове  хорошо, уютно, тепло, отовсюду  слышно, что внутри делается: в самой-самой  в глубине жизнь: стучание сердца, шевеления разные дыхательные, пищепереварительные; 
…и запах соска, немного смешного, если об  него несколько раз туда-сюда поводить кончиком носа;  соски живые и самостоятельные,  сами по себе;  могут задремать, могут приподняться, оглядеться,  ожидая чего-то, могут рассердится, могут скривиться, как от кислого, тогда они делаются плоскими, морщинистыми и из морщин слепливают поджатые губы и кончик обиженного языка.



…очки в «Приемном покое». Тимке не дадут: « Мальчик тебе нельзя! Видишь битые. Порежешься осколками». Починить очки приходил. Тимка все вокруг чинит. Все дети, говорят, все ломают, чтобы понять, как  устроено, а Тимка все чинит, чтобы понять, как устроено.   


«Сема?!… Сема, что ты тут делаешь в такое горячее время? Сема! Я не стою этих жертв! У тебя только-только пошла стеклотара!»
« Все?»
       « Нет! Если бы у тебя кроме гениальной головы было еще и немного банальной фантазии – ты бы сообразил, как я тебе рад!»
       «Лева,  я вижу – ты уже высказался, дальше пойдут одни глупости. Лежи спокойно. Я никогда еще не видел, чтобы из кого-нибудь столько  всякого добра торчало! Прямо – что твой Доуль, который тебе уже полночи спать не дает! Сдался он тебе»!
      «Послушай! Ты только послушай! Он все рассчитал правильно. Он ошибся где-то в одном месте и никак не мог найти ошибку. А животные лишь молча умирали. Тогда, чтобы понять, где ошибка, он перевел всю экспериментальную базу на себя!…»
      «Лева. Мы оба с тобой очень интеллигентные люди, ты же видел,  сколько у меня на кухне книжек, но я, убей, не понимаю – чего ты к нему прицепился?»
      «Дослушай, поймешь. И все равно что-то не сходилось. Или нужно было время. Может быть много времени. Но никто не хотел ждать. Один за другим разбежались сначала сотрудники, потом ученики, последним ушел Дэвид,  вся его надежда. Осталась только молодая женщина. Мария. Прислуга. Крестьянка из соседней деревни. Когда стали заканчиваться компоненты питающего мозг состава, она стала их разбавлять, потом когда и они закончились, она стала в энергоблок вводить молоко…».
       «Свое?
       «Ты стал циником?»
       «Я им всегда был. «Вслух». Но ты должен помнить: я никогда не был ценником «про себя». Прием стеклотары 24часа круглосуточно немного огрубляет».
       «Сема! Я умираю не от инфаркта. Я умираю от гордыни».
       «Ты меня специально успокаиваешь? Я боялся, что ты умрешь от того, что тебе однажды попадется под руку. Но, Лева, если в справке будет написано: смерть наступила по причине слишком увеличенной гордыни, - я тебе, Лева, поставлю памятник! Люди будут ходить на кладбище не к родственникам, они будут ходить на кладбище смотреть на тебе памятник! Лева, я тебя люблю! Это – раз!  Два: с такими настроениями иногда случайно умирают. Врачи в таких случаях говорят: ни с того, ни с сего во время резкой смене атмосферного давления. И от трех и до тридцати трех: Лева! Ты не должен умирать – с кем я тогда один в своей большой комнате буду искать смысл, который забыл оставить тебе твой папа?»
       «Ладно, Сема, ладно,  ты мне лучше скажи: неужели ты действительно из-за меня оставил свой бизнес, в самую страду?»
       «Я тебе, Лева, отвечу. Хоть ты и старше меня на один год и полтора  месяца, я тебе объясню, как маленькому мальчику. Люди так устроены, кстати, и ты в том числе, можешь радоваться, только не сильно – у тебя из носа торчит очень дорогая вещь, - люди так устроены, что им не обязательно общаться сильно глядя друг на друга, люди общаются совершенно иначе…»
       «Душами?»
       «Душами!… Вот пил бы только «Столичную», а не все, что под руку попадется – не говорил бы …»
       «Извини! Я тебя внимательно слушаю!»
       «Вот!  Это разговор умных людей! Один спрашивает, другой разъясняет. Пси-волнами, Лева. Я потом тебе покажу как эта «пси» правильно пишется. Вот я сейчас где? Стеклотару принимаю! А  тебя кто тут сидит – жизни учит? Все тот же Семен Григорьевич!  Ладно, Лева,  мы с тобой два взрослых мужчины, ко мне даже очень красивая женщина по пятницам приходит – хватит сомнительного секса! Ты тут прихворнул, но моя «пси» даже для тебя заканчивается. Лева! Я тебя подожду! Ты возвращайся! Я без поиска хоть какого-нибудь  смысла всего этого еще пару-тройку месяцев стекло попринимаю, а потом -  все, потом - что под руку попадется…»


        «…Лева! Здравствуйте! Кто это у вас был? У вас, Лева, всегда были какие-то странные, иногда просто сомнительные знакомства. Так когда-нибудь вы наживете себе неприятности. Поверьте, я только добра вам желаю!»
       «Ангелина Васильевна! Ничего не понимаю! Что вы здесь делаете? Вы мне высудили  слишком большую комнату и спохватились через 15 лет? Так забирайте! Я тут собрался переехать в поменьше, но вы вряд ли будете претендовать!»
       «Вы все шутите?»
       «Нет. Я пытаюсь посмеяться последним.».
       «Левушка!…»
       «Нет, не иначе, что-то более существенное, чем семь с половиной метров с окном на мылозавод…»
       «Ты меня прости, Христа ради!»
       «Что-что-что?! У вас с собой паспорт – покажите! Вы такая же Ангелина Васильевна, как я мать Тереза!»
       «Левушка. Ты прости меня, если можешь».
       «Ангелина Васильевна? Давайте теперь серьезно! Что случилось? Вы меня пугаете!»
       «Прости!
       «За что?»
       «За Женю. За Тимофея…»
       «За Тимофея я, смог бы сейчас – в ноги бы вам упал! Только вам потом меня не поднять будет. Я, если меня там будут слушать и спросят о вас – я там за вас скажу. Вам бы понравилось».
       «Лева. Левушка! Милый, ты мой! Я вижу – ты не шутишь. Но мне, что делать? Я же уже сильно немолодая, старая, мне-то тоже помирать вот-вот…»
       «Ангелина Васильевна! Во-первых, это ваше «вот-вот»  равно моей еще одной длинной жизни. И во вторых: зачем вы все-таки пришли?»
       «Прощения у тебя, Левушка, попросить!»
       «Прощаю!»
       «Левушка!»
       «Ангелина Васильевна! Вы пришли за страстной любовью относительно молодого человека к относительно немолодой женщине?»
       «Нет! нет! Вы что?! Я всем сердцем! Я Лев Маркович, вы устали, извините, ухожу…».
       «За Тимку спасибо!»
       «Левушка!…»
       «Ангелина Васильевна! Это – все! Все сопли на сегодня у меня уже закончились».
       «Женечка …»
       «Про Женечку мы с вами подробно завтра поговорим!»
       «Ты-то как жил?»
       «Более-менее. Осваивал GSM,  но рынок забит. Думаю серьезно заняться  продуктами быстрого приготовления. Говорят,  хорошо расходится. Что еще?  Вроде все. Любви между нами особо никогда не было, простить – я вас простил.  Вы извините, устал, у меня уже мало времени. Извините! Это все! Уходите! Уходите, пожалуйста!»   


        «…а теперь посмотри, наконец, в мою сторону, хотя я поминаю – мама для тебя – не самое важное в жизни».
        «Мама!»
        «Вот! Теперь, наконец, ты убедился, что такое совсем не слушать свою маму! Вот ты здесь лежишь. Вот смотри сколько всего в тебя понатыкано! И все потому только, что ты не слушал свою маму. Чем тебя здесь, Левочка, кормят? Где у тебя тут тарелка, хотя, я понимаю, тут у вас тараканы, всю посуду, как покушал, надо тут же уносить и тщательно мыть уксусом. Левочка, ты только маму не обманывай! Я знаю, ты все жизнь маму обманывал, а теперь, Левочка постарайся не обманывать. Ты мне скажи, как на духу – какой гадостью тебя здесь кормят. Не надо, Левочка, делать такие глаза. Я лучше тебя знаю,  какие у тебя глаза! Тебе дают хотя бы куриные фрикадельки с клецками и в томатной приправе с немножко зеленью? Не пасте, Левочка, приправе! Томатную пасту пусть они отнесут домой своим свиньям, если у них там дома такие глупые свиньи! Тебе дают моченые груши с сада дяди Зямы? Не надо мне Левочка ничего говорить, я сама уже поняла: они даже не знают, что на свете бывают такие груши, я уже просто молчу о дяди Зяме!  Теперь всюду Турция! Ехали-ехали -приехали! Я их поздравляю! Дядя Зяма кормит скотину грушами, а мы едим то, что раньше ела турецкая скотина! Я их, Левочка…»
       «Мама».
       «Что Левочка?»
       «Мамочка. Обними меня».
       «Так Лева плохо?»
«Обними, пожалуйста».
«Левочка. Сыночек. Ты хоть был немножко счастливым?»
«Был, мама».
«Я знаю, ты меня успокаиваешь. Но материнское сердце…»
«Ах,  мама, мама! Если бы знала, какое у тебя сердце, но твое сердце здесь не при чем. Все, что я прожил – я везде был счастлив».
«Прости, Евгения?…»
«Это самое большое мое счастье, но мама, я прошу тебя, давай лучше о клецках. Принеси мне завтра клецки».
«А тут пускают с клецками?»
«Пускают, мама. Тут пускают».


   …Бэлка! Сестренка! А ты-то как узнала, что я здесь отдыхаю? Боже, Боже, как ты выросла! Ты совсем козюлькой была, а какая – стала, страшно сказать! Бэлка,  Бэлка! Как же я давно тебя не видел! На что ты смотришь?… А! Это крестик. Я православный. Так вышло. Верю, конечно, а чего бы я тогда носил? Бэлка,  мне сорок один год. Не знаю, какой Бог встретит? Какой-нибудь встретит. Дежурный. Я не богохульству, я не знаю. Я только верю. В порядок. Я не знаю, как это иначе называется, как-то, конечно, называется иначе, но я не знаю. Я однажды нашел слово, теперь им называю то, во что  верю. А ты? Белочка! Сестренка!  Погоди! Я не устал, я не хочу спать, давай еще поговорим! Мы же никогда с тобой не разговаривали, ты маленькой была. Потом заболела, так сразу. Никто ничего не успел. И я не успел. Беленький!…

… Папа! Папа! Только, что Бэлка здесь была! Ты ее не видел? Она выросла. Ты представляешь – она выросла! Она стала совершенно большой! Она такая красивая! Прямо – Юдифь! Папа!…Папа. Не надо плакать. Мне совершенно не больно. Ты же не знаешь,  что такое инфаркт. А кроме этого ты все знаешь! Маленьким я во дворе всем говорим, что мой папа знает пятьдесят иностранных языков, а когда мне говорили, назови хотя бы десять, я им отвечал, что это папа знает пятьдесят, а я даже до трех считать не умею. Правда, смешно? Я всегда был хитрым ребенком. Не плач, родной! Ты самый мудрый человек из всех, кого я видел. Не плач! Пожалуйста! Но я должен идти. Уже все…Прости!


- Тимка! Тимочка! Тимошка! Какой ты нарядный! Куда?! …Ты что?! Зачем?! …Мне?!…Это же – это твои гладиолусы! Тимка!… Ну зачем мне столько цветов?! Тимка!… Тимочка!…Тимошка-картошка!


      Лева, срывая трубки, провода, резко сел на кровать. Было ранее утро. Вставало солнце. Вокруг кровати было несколько человек в белом. Лева посмотрел на часы, но циферблат отсвечивал утренним бликом и ничего не было видно.
    И Лева упал на спину.

   Дежурный врач повернул голову, посмотрел на часы и, ни к кому не обращаясь, отчетливо  произнес:
«Шесть часов тридцать одна минута»
Потом, помолчав, негромко сказал:
- Все. Отключайте. Он ушел..







       Железнодорожная больница. 20 мая 2001 года.