Пригородное
Электричка – это другое.
Далеко не уехать, но всё же. Карманное путешествие, игра в. Купить билет и поехать, ехать, смотреть в окно, скучать, обязательно скучать – если заскучал, значит уехал довольно далеко, а потом выйти из вогона на конечной, выйти последним. Электричка встала надолго, смолкла, машинист пошел в буфет съесть чебурек, электричка пуста, пустые лавки, открытые окна, стоит, воздух ходит насквозь, располагается, как дома. Конечная – маленький городок, заплёванный вокзал, голуби, ржавый металлический мост над путями, рядом с вокзалом пруд и зона отчуждения. Вокруг пруда заросли травы, высокая зелень, глаз циклона, тишина и эхо разговоров вокзальных репродукторов – «аугаугау геугуга. гугагуга. гаугуг». От вокзала сразу пойдешь к пруду, шагая через рельсы, земля пропитана мазутом, солнце светит, железнодорожная развязка, плетение металла по земле, по путям ходят оранжевые рабочие. Ты пересекаешь пути, шагать неудобно, а потом по траве к пруду, через жалкие заросли кустов, пожелтевшие редкие берёзки, ох мама, ноги подламываются и хочется упасть, морок, а вот и пруд, внизу, в яме, натекло болотной воды. У берега утонула машина, не переплыла, бедная, бедная старая кляча. Крыша вбита внутрь, для верности умерщвления, ан нет, жизнь в ней ещё теплется, больная, покалеченная, инвалидная, ещё мучительно долгая. Черная маслянистая вода, два забытых рыболова купают лески, в пакетах шевелятся ротаны.
Железная дорога, тупик.
Маленький город.
Зона отчуждения.
Приехали.
Городок в степи
После смерти Шерсторукова всё пошло не так, вся жизнь пошла эпилогом к произошедшему, последние пятнадцать страниц, читаешь чтобы побыстрее разделаться.
Случилась жара и эпидемия ангины, специальной летней ангины, от перегрева, день остановился в зените, что-то сломалось в механике сфер. Смерть летала над городом и выклёвывала зазевавшимся прохожим глаза, она сидела в открытом окне на пятом этаже, она же - простая девушка в простом ситцевом платье и подпиливала пилочкой ногти, болтала огами, а в городе был вечный полдень. Жара. Солнце льется отвесно, как свинец на осаждающих с крепостных стен, а в открытом окне, как в раме сидит девушка в ситцевом платье и её никто не замечает, ибо жара и голову не поднять, а если поднимишь – выклюют глаза, выклюют, а девушка – это смерть. Болтает ногами над пропастью в пять этажей.
А ещё во всех булочных вдруг появились багеты и калачи, а прочий хлеб пропал. «Откуда, почему?» - спрашивали покупатели. «Завоз, завоз, - отвечали продавцы, - так брать будете?» Куда деваться, брали. Нелепо – с длинным багетом под мышкой, жара, солнце заливает всё, или с калачем в руке. Просто издевательство.
Прятались в квартирах, сидели в креслах, шуршали газетами. В первую очередь глядели прогноз погоды. Неутешительно. Шурша сложишь пополам, откроешь спортивные новости. Ну-ка.
Там, на пристанционном пруду
Пристанционный пруд.
Зимой он замерзал, было похоже на холодец – пенка грязи по периметру, коричневое прзрачное желе льда с волокнами мяса внутри, домашний холодец: долго кипел, сам застыл. На зиму. Вокзал был рядом, и невнятные разговоры со столба доносились даже ночью, когда в зимнем небе мерз полоумный нездешний месяц, кутаясь в обрывки несущихся облаков. Иногда пробегал заяц. Говорят, раньше их было много, очень много. Теперь мало, очень мало – острожные, худые невротические звери с тиком. Иногда в ночи с вокзала доносится крик маневрового тепловоза, просящего путь. Тепловозу глухо отвечают со столба.
Зима, зима.
Иногда ясным зимнем днём к пруду приходит человек, стоит и смотрит, снег искрится под солнцем, мертвый сухой камыш шелестит китайскими занавесями, человек стоит, глубоко засунув руки в карманы пальто и молчит, на воротник падает снег, потом человек уходит.
Семь лет назад его маленький сын утонул в этом пруду. Летом, конечно. Утонул - по колено лужа, а поди ж ты. Хотя – шесть лет, конечно.
Нужно понимать.
Жара
Жара и в правду была удивительная.
Липкие тела, хотелось наполнить ванную прохладной водой и лежать там, с книжкой и long-drink. На улице было безумие, травы выгорела и желтела мёртвая, сухая, тень была угольно-черна и коротка, и спасения не давала – воздух был раскалён, марево реяло над асвальтом, миражи, миражи луж и замков, а в небе стоваттной лампочкой висело солнце. Не дотянуться, да и пальцы обожжешь.
Над городом летали маленькие самолётики и таскали длинные транспаранты, реклама.
Жарко, очень жарко.
Выйдешь во двор, постоишь немного, вопростительно сощуришься на солнце из-под ладони и пойдешь обратно.
Ротаны
Из рыбы в пруду были только ротаны.
Они плавали у дна, среди арматуры и автомобильных покрышек, жадно жрали весной лягушачью икру. Головастные, с повадками уличной шпаны. Всегда стаей, маленьких иногда жрут большие.
На пруд приходили рыболовы, маленькие головастые злые люди в резиновых сапогах, с бамбуковыми удочками, каждый со своей с жестянкой червей. Червями никто не делился. У каждого свои. Где копает – секрет. Солнце палило нещадно, рыболовы стояли на берегах, как можно дальше один от другого, больные цапли, смотрели на свои отражения в воде. Глаза желтые, безразличные, но внимательные.
Клевало.
Ротанов с остервенением выдергивали из воды, таких маленьких и злых, со свистом, так, что чуть голова не отрывалась. А иногда и отрывалась. Затем рыболов намерянно грубо выдёргивал из ротана крючек – иногда с вместе глазом, губы уж рвал всегда, - и кидал рыбёшку в прозрачный целофановый пакет, где плавал еще десяток таких же бедолаг ротанов. Чистилище. Боль и оцепенение, ротаны неподвижно лежат и автоматически дышат, заводная рыба, заваливаются на бок. Через прозрачный пакет видно примятую траву, рыбы лежат над ней, шок, солнце светит насквозь, насквозь, рыбы как голые. Рыболов свистит удочкой, поплавок шлёпается о воду, огромный крючек с червяком идёт ко дну.
Поклёвка.
А вот и ещё один.
Полоса отчуждения
Чахлая природа, инвалиды жизни, полоса отчуждения.
Мать-и-мачеха весной, ага, выйдешь на пустырь в расстёгнутой ветровке, защемит в груди, глядя на желтые точки цветов, а листьев нет, вот и мы так, весна и сначала цветы; первым дело - цветы, листья - позже. И не поймешь, от чего щемит, и нет причины, по крайней мере, здесь.
Называй всё что вокруг, окликай по имени: птиц на качающихся проводах, ползущий по небу нательный крестик самолёта, проваливающийся в воротник облаков, шелестящие китайскими занавесями мертвые камыши, жизни в них нет, а душа ещё есть, ещё есть, пруд этот назови, с арматурой и покрышками на мёртвом дне, рыболовов назови, удочки их тростниковые назови, паутину-леску, крючки ржавые, ряску прибрежную.
Называй именами, заклинай словом, не дай исчезнуть.
Зал ожидания
Приди на вокзал, сядь в зале ожидания на плавленй пластик скамейки, разглядывай схему-карту, вот она, наша родина, мать её. Куда ехать? выбери, примерься, билет купи. Ага, рубли-копейки в окошко.
Билетик не потеряй, спрячь.
А в городке на холме заброшенная водонапорная башня, в полой внутренности винтовая ржавая лестница без проучней наверх, в пустую голову башни, а там маленький балкончик над городом. Залезь утром, часа в четыре, выйди на балкончик, смотри, вцепившись в перила побелевшими на костяшках руками. Смотри – некроз, отмершие районы, вот заброшенная фабрика, мёртвые цеха по производству пустого пространства, летучей смерти, а раньше при входе был транспорант, помнишь, белые буквы, красный фон, над головами, да головы никто не задирал и висела эта надпись не для людей, а для возможной делегации из космоса, зимним утром хриплый гудок, рёв больного животного, пойманного в западню, далёкого зверя, чующего свою близкую смерть, и на проходной тёмная толпа мутным зимним утром, нездоровая желтизна фонарей и грязный снег, мигающие огоньки сигарет, ловко сплюнуть в серый сугроб, зайти в проходную, сдёрнуть рукавицу, закусив обледенелое ртом, полезть в своё тошнотворно тёплое нутро за пропуском, да, работа.
А вот как вышло, а ты думал?
А ты думал.
Гляди, гляди, с мёртвой водонапорной башни хорошо видно, слишком хорошо всё видно с заброшенной водонапорной башни в четыре часа утра.