Сетон-типа-Томсон из жизни животных
_________________________________________________________
Деда звали Иваном, а бабку, соответственно, Марией. Когда-то совсем юными они бежали от коллективазации в город, а в начале шестидесятых, подарив свою городскую каморку в бараке сыну, построили себе домик в пригороде, где и обзавелись разной скотиной, включая крупную рогатую. Направление у них было мясо-молочное. Вернее, молочно-мясное. Первоначально площади построенного во дворе коровника позволяли им содержать всего одну дойную буренку, которую обычно звали Зорька, и одного теленка. Если из теленка вырастала телка, то ее, как правило, продавали живьем, а если бычок, то по достижении определенного веса он шел на мясо. Всех бычков они называли Мишками.
Но вот однажды очередной такой Мишка нарушил устоявшийся порядок. Ласковый он был, скотина. Подойдешь, бывало к его стойлу, а он тянет оттуда свою мордашку и норовит теплым влажным шершавым языком лизнуть тебе руку. А в его огромных темно-карих глазах столько чувства, что и слов никаких не надо, и так понятно, что он тебе сказать хочет. А говорил он о том, какая веселая это штука - жизнь. В общем, телячьи нежности и сплошная банальщина. Но кроме того, еще с телячества брезжило в его манере общения эдакая ирония: типа хоть и головастые вы, двуногие, и разговаривать горазды, но я и без этих ваших излишеств прекрастно обходиться могу. Эх, родись он ребенком, а не теленком, и любили бы его сначало родители, потом учителя, а потом и бабы!
Они, бабы, его и сгубили в конце-концов.
Короче, сделал дед для этого лизоблюда реконструкцию коровника в плане расширения, и стал Мишка там жить-поживать, да вес набирать. Но о мясном направлении в применении к нему вопрос уже не стоял.
И красивый же бычара из него получился! Можно было бы сказать, чемпион мира по культуризму среди быков средней весовой категории. Только про культуризм мы тогда еще и слыхом не слыхивали. И стали Мишку использовать в качестве быка-производителя. Водили его дед с приезжавшим по такому случаю из города сыном по пригородным телкам, извлекая из этого нетрудовые доходы, постольку трудился Мишка, а денежку и магарыч получали они. Но Мишка не обижался. Только "сутенеров" своих воспринимал с еще больше ироничностью. И укрепилось в нем от этого даже чувство превосходства. Добросовестно оплодотворяя пригородных телок, стал он про себя полагать, что они ему, красавцу и приколисту, совсем даже не пара.
И кончились эти его заносчивые размышлени тем, что начал он искать себе женщину. Он убегал из стада и, как заправский маньяк, спрятавшись на опушке в кустах, поджидал там очередную жертву. Представьте себе состояние несчастной, спешащей по своим делам, когда вдруг из чащи вываливается ей навстречу с ревом эдакая туша и для завязывания дальнейших отношений норовит лизнуть ей ручку!
В конце-концов возмущенное население пригорода собралось на общий сход и потребовало Мишку-маньяка ликвидировать. Иван с Марьей пытались возражать, да куда там... Коллектив - великая сила!
За рога привязали Мишку к яблоне во дворе. И приехавший из города по этому случаю сын, стараясь не смотреть в его глаза, ударил кувалдой промеж этих самых рогов. Может, не попал куда надо, а, может, выдержал череп мишкин крепок оказался, только заревел Мишка, выдернул яблоню с комлем, снес пол забора на своем пути и рванул в лес.
Тогда устроили на него жители пригорода настоящую облаву с ружьями и загонщиками. Но фиг они его взяли в своем небольшом пригородном лесочке.
Близились сумерки, и тогда они пришли к Марии и стали требовать, чтобы она пошла в лес и поймала Мишку. Мария сначало послала их подальше. А потом достала она из довоенного буфета, покрытого когда-то черным битумным лаком, початую бутылку водки, налила вкрай граненый стакан, хлопнула его весь до донышка и пошла в лес за Мишкой.
Мишка прятался в густых зарослях орешника. Но почувствовав Марию он сам вышел ей навстречу. Один рог у него был сломан, и из раны текла густая алая кровь.
Мария привязала своим поясом, - веревку-то захватить забыла, - за уцелевший рог и повела из леса обратно на двор. Мишка покорно шел за ней по пустынной пригородной улице, и из его темно-коричневых глаз катились крупные, как фасолины, слезы.
Потом его снова привязали, но уже так, что он больше не смог вырваться и убежать.