Когда мне плохо – меня трясет. Выползает стая мурашек и несется сверху вниз, сверкая гладкими пятками. А топоту от них – ужас какой-то ...
И так всегда – лежишь, упираясь своими плоскостопьями в твердое, никого не трогаешь, а внутри все кипит...Копится...
Солнечный блин едва подрумянил бока ,а туристы-активисты уже бродят по зеленому велюровому брюху, тыча палками в гнилые листья - вдруг гриб съестной отыщется – хвать его и в рот. Тащат. А мне все равно, еще есть.
Хотя грязной палкой... Кипит внутри...
А деревья ? Эти кислородные баллоны с корнями, стоят, развесили иголки, шишки, листья - небо пьют. И вправду хорошо как, и тон нежный, глаз не режет, и пушком прозрачным кое-где прикрыто, стыдливо так, по - девичьи.
По коре бежит росинка, переливается через все цвета радуги от синего к синему и не знает, что ждет ее там, внизу. А я знаю – либо в сеть паучью вляпается и рассыплется как ожерелье по тонким ниточкам, либо жаба пупырчатая горло промочит, а может, и доползет до земли, просочится к родным корням загребущим, а те уж свою добычу не упустят .
А мне все равно, у меня дела поважнее будут, чем эта шальная круговерть.
Мне лежать надо, никого не трогать ( до поры до времени, конечно), ведь нутрь мою болезную накопить надо, разогреть, а потом одним махом все и вся.
А пока лежать, лежать и созерцать. Вот птица пролетела - носик маленький, глазик косенький, как звать-то тебя, дуреха? В ответ чирикнет на китайском, пойди, разбери, что хочет, откуда летит. Видать, с югов несется, погрелась на солнышке иноземном, наелась до отвала сочных плодов с диковинными косточками, да и соскучилась по родным гречишным просторам, вернулась...
Я бы тоже улетел , соскучился, но не улетел и не соскучился.
Ночью, правда, закрываю глаза, и ромашки чувствую ; пощекочешь их, а они сонные хохочут-заливаются ( что им делать-то остается, коли их снизу травинкой по лепесточкам). А мне хорошо, будто и не один я вовсе, и радуются мне...
Ежи спят. Слышь, сопят , колючие.
А в селе опять праздник , то ли свадьба, то ли День Конституции, по песням не поймешь. Дым ползет белым столбиком из избы в космические трактиры , от нашего стола к ихнему , извольте мол отнюхать – картошечки молоденькой с укропчиком, селедочки с луком и маслом, пирожков с капустой да рисом. Стол свежей скатертью накрыт, цветики полевые, мозолистыми хозяйскими руками собранные, всем гостям настроение поднимают, а по центру стола –
Хлебвсемуголова. Заходят селянки – бух ему поклон в ноги, мушшины заходят – бух ему туда же, да и не встают больше, так и ползают по соседям ничком. Хлебвсемуголова щедр. Ломти раздает большие, пахучие, мушшины салом его отделывают, дети из мякиша кукол лепят, а корки на утро свиньям дадут.
Щедр Хлебвсемуголова!
А мне-то что, от щедрот этих. Запах один. Сочится, пропитавшись травкой мятной и кореньями через норки червячные прямо под ложечку.
Спокойно. Спокойно. «Не время еще,»- сам себя уговариваю, а внутри кипит пуще прежнего и есть хочется.
Отвлечься надо.
Вон девица на речку шагает, ничего себе - пышненькая, идет, покачивая собой справа налево, косу длинную распустила, а ленточку атласную в руке держит, подарок, видно, чей. Может, отца?.
Разделась неспешно и бултых прям в облака. Рябь кругами к берегам пошла, и охватило меня волнение : то ли голод никак не утихомирится, то ли впечатление со мной случилось, только забурлило вдруг внутри, загорелось. Но не успела мокрая головка на поверхности появиться, как Ванька - председательский сын и студент – выплыл на середину реки и аккурат к красавице моей направился. А она ручки к нему тянет, шалопаю кучерявому, а в ручках – та самая ленточка. Видно, не отцовский подарок-то...
Да... Я же говорю, одно расстройство кругом. И как тут не закипеть, не
взорваться ?
А гори оно все синим пламенем, не могу больше терпеть, участвовать хочу, дышать, шанишки есть, с девками купаться, на немецком стихи читать и бегать, бегать, бегааааааать...
На утро остыло все, ни леса, ни речки-малютки, ни деревни.
Жук на травинке качается, не знает куда податься; два года в земле лежал, согрелся, выполз, а тут и нет ничего. Говорят, такое раз в сто лет бывает. Почему?
Тревожжжно как-то...