Был вечер.
Я сидел на скамейке парка. Я сидел так, как не сиживал никогда и ни с кем. Я сидел на скамейке один.
В воздухе чувствовалось какое-то запаздывание, какая-то затхлая нега, и даже ранние звезды не хотели зажигаться, - небо само призрачно мерцало всем желающим сквозь листву.
Никто не беспокоил меня, и я задумался обо всем грустном, о чем только мог вспомнить в те минуты. Разочарования были отброшены и грусть постепенно заполнила все мое существо.
В какой-то момент засветились было парковые фонари, но что-то помешало им, и кислый городской вечер остался не потревоженным. Это обстоятельство нарушило однообразный уют моего сиживания и тут же я боковым зрением заметил, что к моей скамейке кто-то идет.
Это была старуха. Она приблизилась уверенной, медленной поступью. Остановилась, в естественном движении грибника, поглощенного тишиной охоты, клюкой пошевелила воображаемые лопухи у чугунных ножек лавочки, и без всякой связи со своим нарочито нелепым поведением, усталым, но четким голосом обратилась ко мне:
- Позвольте побыть с Вами рядом, сударь.
И она уселась рядом со мной, ничуть не дожидаясь моего ответа, выдержав, однако, короткую, уважительную к моему первенству на лавке, паузу. Я нехотя подвинулся, также демонстрируя вечернюю вежливость.
Усевшись чрезвычайно прямо, будто имела в роду несколько поколений военных, старуха стала глядеть на меня, что позволило и мне повернуть в ее сторону голову и рассматривать ее.
Одета она была в черное пальто в крупную желтую клетку. Обута в боты, голенища которых были так широки, что она без сомнения влезала в них с необычайной легкостью. На голове ее была шляпка крайне незапоминающегося вида, а на носу – пенсне. На лацкане ее пальто был пришпилен довольно крупный значок с перекрещенными косой и молотом на нем. На руках ее были черные дырявые перчатки и большинство ее пальцев ничем не были защищаемы от непогоды в эту предлетнюю пору.
- Я знаю причину Вашей грусти. – Начала она разговор довольно жестко, однако, тут же смешалась. Должно быть, это произошло оттого, что я слишком пристально разглядывал странный значок на ее пальто.
- Да Вы не бойтесь меня, я не за Этим. – Как бы извиняясь и одновременно взывая к моей доверительности, сказала она, пристукнув клюкой о чавклую землю. Я не отвечал, потому что просто не знал, что ответить, и она продолжала:
- Дело в причине грусти вообще. Видите ли, сударь, причин Вашей личной грусти не существует. Настоящие корни грусти глубже. Они, конечно, проходят сквозь элементы Вашей картины бытия, поэтому Вам кажется, что грусть носит персональный характер. Но первопричина грусти общая для всего и всех. Она в ментах.
Наверное, я как-то выразил изрядное удивление сказанным ею, потому что она поглядела на меня несколько внимательнее. Внимание ее было очень мягким, но глубоким и неотступным, так что на моей холке тут же ледяной крошкой вспыхнули тысячи мурашек и по четырем направлениям разбежались по всему телу. Дыхание мое на мгновение прервалось, и старуха, очевидно почувствовав это, отвела взгляд и продолжила:
- Когда два существа входят в общение друг с другом, они делают это, прикладывая усилия. Мозговые усилия, если хотите. Ментальные усилия. Жесты, разговор, эмоции, пощечины, драки и все остальное – это оболочка, внутри которой обязательно есть движение мысли. А оно, чтоб Вы знали, - почему-то тут она вдруг применила этот стандартный еврейский оборот, - состоит из мириадов частиц мысли, ментальных частиц, ментиков, ментов.
- Общение - это взаимодействие двух встречнонаправленных потоков ментового вещества. Настоящий результат общения – оставление своих ментов в другом существе и ассоциирование его ментов в своем. И вот чужеродные-то менты и являются источником пищи для изменения существ, но, также, и причиной их грусти.
- Да-с, сударь Вы мой. Каждая палка о двух концах. – Заявила она, чуть повысив голос, подводя черту под этой неожиданной лекцией, и довольно чувствительно долбанула меня своей клюкой по колену. Нога моя, без напряжения положенная сверху на другую, как это бывает на приеме у доктора, однако никак не отреагировала на ее удар, хотя боль я почувствовал.
Проделав все это, старуха без всякого, приличествующего ее возрасту, кряхтения встала с лавки и, не попрощавшись, пошла по аллее парка своею прежнею дорогою. И лишь когда фигура ее почти затерялась на фоне дерев и вечерних неясностей атмосферы, парковые фонари очнулись и стали разгораться во второй раз. Их сиреневые и рыжие светы потихоньку стали втягивать меня обратно в поздний городской вечер, так что через минуту меня уже запоздало передернуло и я, как мог глубже, закутался в свою рыже-бурую шкуру.
Только через несколько десятков минут напряженного безмыслия все на той же скамейке я вдруг отметил, что во все время разговора, точнее лекции, она неизменно называла меня на Вы и «сударь». Странно, - это при моей-то наивной рыже-бурой шкуре – при этом я коротко, но придирчиво, поглядел на свое пузо и ноги. И тут же в голове моей появилась разъяснительная мысль: должно быть она из тех редких сущностей, для которых все, абсолютно все, равны. А это невольно вызывает уважение к каждому.
20.4.03