... Я до сих пор помню наш последний разговор с Машкой.
- Ты, дура глупая, я еще стану великим актером! Я еще Оскара получу! - орал я, резво бегая по давно не ремонтированной квартире.
- Какого Оскара? - лениво поинтересовалась жена Машка.
- В смысле - какого? - не понял я
- В смысле - Оскара Уальда или Оскара Фельцмана?
- Сука! - сказал я.
- Ахм! Ахм! - сказала Машка. Видимо, понятные слова ей говорить надоело и очень хотелось говорить непонятные.
- Ты меня совсем за козла держишь?
- Какой же ты козел? Ты Волк! - проникновенно сообщила супруга и задумчиво воззрилась на свои идеально выбритые ноги.
-Ненавижу. Я тебя ненавижу.
И я ушел, хлопнув дверью. На самом деле никуда идти мне не хотелось, а хотелось дать жене Машке как следует по морде. Но тогда бы она от меня ушла, а к этому я был не готов. Не готов к уходу жены, не готов уехать из этого чертова Питера, в котором из-за Машки и оказался, не готов признаться самому себе, что большого актера из меня не выйдет, а потому не готов уйти из дегенератского ТЮЗа, в котором единственной моей ролью за последние два сезона была роль Волка в сказке про семерых козлят. А единственное изменение в моей актерской судьбе заключалось в том, что первые пол года меня в конце сказки убивали, а затем, в целях гуманизации и демократизации восприимчивого детского сознания сценарий был изменен - козлиная семейка обсуждала мое поведение, проводила голосование, и волевым единогласным козлиным решением я подвергался остракизму.
Вообще-то я не из Питера. Я коренной москвич. И актером я не должен был стать. Я был потомственным врачом. После школы я пошел по стопам предков и поступил в первый мед. Весьма весело прожил первый курс - не блевал при виде трупов, много пил, обрастал профессиональным цинизмом и с удовольствием разнообразно трахал студенток ленинского педагогического, находящегося в одном с нами дворе. Перспективы мои были ясны и понятны. Районная поликлиника, где трудились мои родители. Коробки конфет и бутылки от больных при полном отсутствии зарплаты от государства. Диагноз ОРЗ как общий для всех заболеваний в диапазоне от плоскостопия до запущенного сифилиса. Жена - лор и дура, в силу наследственной совковой интеллигентности испытывающая оргазм не в постели, а при прослушивании песен Визбора в палатке у костра и прочие незамысловатые особенности существования среднестатистического персонажа, имеющего высшее образование, два безответных вопроса - кто виноват и что делать, а так же хроническое заболевание под названием Великая Русская Достоевщина имени Светлой Памяти Господина Чехова.
Примерно так, с отклонением в градус-другой и сложилась бы моя биография, если бы однажды, с успехом сдав экзамены за первый курс, я в страшном пафосе, ощущая себя Гиппократом и Парацельсом одновременно, не напоролся, гуляя, на толпу, окружившую сбитого машиной мужика лет сорока и бьющуюся над ним в истерике женщину. Я, переполненный эксклюзивностью своей великой миссии, поправив очки и сложив бровки домиком, громко и важно сказал: "Разойдитесь. Я врач". Толпа расступилась и до прихода скорой я делал мужику искусственное дыхание и массаж сердечной мышцы. А когда скорая наконец приехала, я узнал, что везут его в Склифосовского и скромным героем удалился тешить самолюбие. Самолюбие я тешил три дня, по окончании которых позвонил в Склиф, дабы прояснить дальнейшую судьбу спасенного мужика, а затем навестить его и выслушать признания в пожизненной благодарности.
- Три дня назад, на углу Королева и Аргуновской - говорил я сонной тетке в справочной.
- Скончался - после паузы сказала тетка.
- Почему? - замерев от невозможного предчувствия выдавил я
- Изначально не жилец был, так еще какой-то мудак сердечную мышцу до прихода скорой массировал, а у него и так осколки раздробленных ребер в легких были.
Я положил трубку и запил на два года...
Ни о каком медицинском не могло быть и речи. Я понимал, что мужик все равно бы не выжил, но это не мешало мне чувствовать себя убийцей и заливать, заливать, заливать память всем, что попадалось под руку. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы однажды я не проснулся на вокзале от ощущения, что кто-то лезет в мой карман. Шуганув малолетнего цыганенка, мгновенно скрывшегося в толпе, я огляделся. Вокзал был незнакомым. Через пол часа, потягивая пиво в обществе тут же материализовавшихся собутыльников, я выяснил, что нахожусь в Питере. Как я туда попал, я не помню, не знаю, и, скорее всего, уже никогда не вспомню и не узнаю.
А потом я пошел выгуливать тоску по городу, в котором никогда раньше не был и размышлять над безрадостными перспективами дальнейшего существования. Размышления мои были прерваны прозвучавшим откуда-то сверху вопросом: "Слышь, ты, задумчивый, у тебя спички есть?". Я поднял голову и увидел сидящее на подоконнике первого этажа лохматое существо нелепого вида. Через пять минут я узнал, что существо зовут Машкой. Через пятнадцать минут я сидел у нее на кухне и пил кофе. Через полтора часа мы оказались в постели. Еще через сорок минут я понял, что, мерно сотрясаясь, спинка кровати бьет по боковой стенке шифоньера, а бюст Ленина, за каким-то чертом стоящий на нем (мне до сих пор не понятна эта странная черта жителей пасмурного города хранить в доме Бог знает что), качается и грозит рухнуть вниз. Еще через две секунды бюст незабвенного вождя таки рухнул мне на голову. Через неопределенное количество времени я очнулся и, как мне тогда показалось, по причине сильнейшей травмы головного мозга, понял, что я больше не хочу пить, что память успокоилась и не будет меня мучить. По крайней мере, пока я буду жить в этом городе с этой женщиной.
- Знаешь, - сказал я утром, - я никогда не спал с одной и той же женщиной больше одной ночи. Я просыпался часов в шесть утра, подходил к окну, закуривал, и в голове моей юной горячей крутилось гребенщиковское "сестра моя, куда ты смотрела, когда восход встал между нами стеной". "Сестра" же на самом деле в столь ранний час если куда и смотрела, то исключительно в незатейливые глубины собственного подсознания, по причине пребывания в состоянии глубокого сна, а посему ответить на наш с Гребенщиковым вопрос не могла. Не дождавшись ответа ни от нее, ни, тем более, от себя, я докуривал и уезжал.
- Среднестатистический самодовольный осел раннеперестроечного периода – ответила Машка.
На том мы и поженились. Мне страшно нравилось называть Машку женой. Машка же надо мной по этому поводу неизменно глумилась. Она говорила, что только женщины, наполненные ощущением выполненного социального долга, любят говорить "мой муж", или, еще того мерзее, "моя вторая половина". Мне было все равно - мне очень нравилось говорить всем: "Это моя жена". Мне нравилось думать о ней, как о жене, а не просто там какой-то Машке. Говоря с ней, называть "жена Машка". И все прочие сентиментальности по отношению к ней мне тоже очень нравились.
Я поступил в театральный. Машка поступила в Художественную Академию и пошла подрабатывать в горисполком секретаршей собственного отягощенного должностью папеньки. Проработав три дня, сказала: "Чертовы конформисты. Не пойду туда более ни за что."
Я играл преддипломный спектакль. Машка вела художественно - богемно - ночную жизнь. Продолжалось это, правда, тоже недолго. В один прекрасный день она сказала: "Вся эта эстетская тусовка - еще одна сторона все того же конформизма. Все наезды на истеблишмент заказывает и оплачивает истеблишмент. Потому что хочет ощущать себя не истеблишментом, а продвинутым меценатом. Все антиснобские тусовки посещает самое беспробудное снобье. Потому что так им кажется, что остальные про них перестанут думать, что они снобы. В то время, как нормальным людям насрать и на снобские, и на антиснобские сборища идиотов.
В общем и в целом жена моя Машка была очень и очень неприятным персонажем. Потому как единственным достоинством в этой жизни считала неподдельность всего - эмоций, мнений и прочей важной для нее белиберды. Машкин папенька считал это формой ее протеста супротив папенькиной принадлежности к партийно-управленческой элите. Машкина маменька-психолог считала ее социофобом и предлагала свои услуги психоаналитика. Жена же моя Машка слала их невежливо и далеко.
Мне от нее доставалось больше, чем всем остальным. Просмотрев дипломный спектакль, Машка с некоторой брезгливостью взглянула на мой красный диплом и сказала: "Все, что ты делаешь, называется онанизмом. Я не против этого процесса, когда дело касается физиологии, но в твоем случае речь идет о таланте, вернее, об его отсутствии. А когда актер начинает с онанизма он довольно быстро становится импотентом". На этом моменте мне сильно захотелось сходить к Машкиной маменьке - психологу, дабы поинтересоваться, не мазохист ли я, потому как других поводов для проживания с ее чадом я не видел. Ругался я с Машкой увлеченно и круглосуточно, с небольшими перерывами на секс и на сон, а Машка даже во сне отбирала у меня одеяло и лягалась, как обделенная человеческим воспитанием лошадь.
Потом у нас родился сын. Единственное существо в мире, которому Машка не предъявляла никаких претензий, что было невыносимо удивительно, потому как даже наш кот со странной кличкой Траченый регулярно выслушивал от жены разъяснения, кто он есть на самом деле. Когда же дело касалось воспитания ребенка, жена Машка зверела, и не разрешала его воспитывать вовсе. "Считай, что он пришел к нам в гости, - говорила она, - и если он беспомощен, то это не повод считать его жизнь, мироощущение и возможность выбора своей собственностью".
А потом я стал работать в ТЮЗе, а Машка подсела на ЛСД. Сын жил у Машкиных родителей. Я мотался по каким-то дебильным гастролям. Машке было уже ничего и никого не надо. Однажды, провожая меня в очередную поездку с целью ознакомить окраины Родины с историей о весьма не безоблачных отношениях козлов и волков, она тихо-тихо сказала: "Знаешь, мне очень нравится, когда ты уезжаешь. Я тебя очень люблю, но мне проще жить с мыслями о тебе, чем с тобой"
- Наркоманка чертова - сказал я и уехал.
... Я до сих пор помню наш последний разговор с Машкой. Последний, потому что когда я ушел, хлопнув дверью, жена Машка, сожрав очередную марку и, видимо, тоже хлопнув дверью, ушла с балкона. Врачи потом рассказали, что она прожила еще почти час, ее даже довезли до больницы, она даже пришла в себя на несколько секунд, но не вспомнила ни про меня, ни про сына, а пожаловалась врачам, что никогда не была в Дисней Ленде. Что очень обидно умирать, так и не побывав в Дисней Ленде...
Через месяц позвонил главреж родного ТЮЗа.
- Послушай, мы ставим новый детский спектакль. Про трех поросят. Ты утвержден в роли Волка.
-Пошел ты на х… - сказал я ему...