Посвящение
Дорогие мои, мама и папа!
Вам, как всем мамам и папам, очень хотелось, чтобы из меня вышел толк. Всю жизнь
я старался, чтобы именно так оно все и получилось. Я старался быть значимым и
важным. Я очень хотел прожить жизнь как можно интересней и правильней. Но у меня
ничего не вышло, потому что вдруг решил стать самим собой.
Посвящаю эту книжку вам, родители. Пусть вам не кажется, что я пропащий. Мне
просто хочется быть честным.
ЗАЯАБАРИ
Заяабари - у бурятских шаманистов означает судьба, рок. Это действие верховной
божественной сущности Хухэ Мунхэ Тэнгри - Вечно Синего Неба. Все, что с нами
происходит значимого, - это Заяабари. Рождение и смерть, то, зачем и почему мы
живем - это Заяабари. Заяабари непостижимо, оно указывает нам путь, конца
которому нет - это странствие, путь без цели, путь любви, путь в небеса, Хухэ
Мунхэ Тэнгри.
О странствии можно говорить много и все без толку. Я расскажу, как это
происходит на самом деле, как это случилось однажды со мной, но так до сих пор и
не закончилось.
Кому-то покажется, что эта книжка ни о чем, но это не так. Она о любви, которая
приходит раз и на всю жизнь, о пути, который никогда не пройти, о цели, которую
никогда не достичь. Слов в книжке много. Они всякие: короткие и длинные, меткие
и некстати, резкие и нежные, поверхностные и со смыслом. Но как их не
переставляй и не заменяй на другие - главного ими все равно не высказать.
Потому, что главное у меня в груди и оно бессловесное, его можно только нечаянно
ощутить и обрадоваться.
Наше внимание занято, в основном, так называемыми повседневными хлопотами,
которым, по сути, цена грош, а занимают они нас полностью, порождая страх
остаться без них. Но как только мы оказываемся в положении, когда заботиться не
о чем, вдруг обнаруживается, что жизнь без этих самых хлопот существует и даже
очень неплохо. И посещают нас разные новые и необычные мысли. Как, например, то,
что нечего было бояться оставить всю нашу привычную суету и начать жить
по-другому, да так, что все вокруг преображается, начинает петь и светиться
разными красками, на душе становится радостно и хочется плакать и смеяться
одновременно. Если такое произошло, то считайте, вам повезло, потому что таким
образом вы оказались в начале пути, пути в никуда - это странствие.
И пусть весь этот мир никогда не изменится, и пусть в нем будет царить
невежество и страх, и та великая радость, которой вдруг захотелось поделиться с
другими, рассеется и исчезнет, вам все равно чертовски повезло, что испытали это
чувство, потому что только тогда вы и жили по-настоящему.
Была ранняя осень 1995 года. Роскошные пейзажи Южного берега Крыма раскинулись
по разные стороны от меня: сзади были горы, впереди - море, с боков - мысы. Я
стоял на берегу Черного моря и занимался созерцанием горизонта. Ничего там,
вдали, не было видно, я и не пытался ничего отыскать. Не были милы мне прелести
осени, не был мил мне никто, и не было нужды в чьей-либо милости, потому что
душа моя была полностью опустошена и я даже не знал, чего хотеть, и знать не
хотел.
Мой народ, не успев сообразить что к чему, решил жить по-капиталистически, и я с
ним заодно. Я честно старался стать буржуем, и у меня даже получалось. Но вдруг
понял, что делаю чего-то не то, совершенно не то, ради чего мама меня родила. Но
куда себя в жизни девать, тогда толком не знал. Именно это обстоятельство
заставляло глядеть в даль, не моргая.
Мне нравилось в детстве заплывать ночью подальше в море, окунуть голову в воду и
смотреть вниз в черноту пучины. От этого голова начинала кружиться, и я запросто
мог потерять сознание. Я чувствовал очарование бездны, ощущая себя очень
одиноким, отчего становилось немного жутко, но это почему-то нравилось.
Примерно такие же чувства я начинал испытывать тогда в реальной жизни. То, что
виделось впереди, была черная пустота, которая открывала дорогу в неизвестность.
Жуткое чувство перемешивалось во мне с чувством предвкушения неимоверного
блаженства от близости таинственного. Я начал зависеть от этой неопределенной
прелести, которая с каждым днем заявляла о себе все отчетливей. Толчком тому
послужили несколько одиночных полетов на параплане в горах. Сам не знаю, почему,
но чувствовал какую-то святую обязанность полетать в одиночестве на фоне
врожденного панического страха высоты.
Я стоял один на краю большой горы. Подо мной разверзлась величественная пустота
воздушного пространства. Чувствовал себя уж очень необычно, как будто меня
забыли на другой планете. Острота впечатлений усугублялась еще и тем, что я был
недостаточно опытным пилотом и ни черта не разбирался в метеорологии. Атмосферу
воспринимал в первую очередь как стихию, непредсказуемую и коварную. Страх
великий властвовал надо мной, проникая в каждую клеточку организма, отчего тело
даже как-то слабо чувствовалось. Я смотрел вниз и никак не мог представить себя
там - внутри необъятного воздушного пространства. Какие только умственные усилия
не предпринимал, ничего не получалось: как будто уперся в невидимую
непреодолимую преграду.
Наверное, я сошел с ума. Что здесь делаю я - взрослый человек? Мне бы заняться
чем-нибудь другим: полезным и серьезным. Но чем? Все вдруг показалось совсем
неинтересным и скучным, даже в кругосветное плавание не хотелось. У меня как-то
сразу не стало пути назад. В одно мгновение показалось, что я старый дед,
пацан-пионер, грудной ребенок, и как будто меня вовсе нет.
Что происходит? Я уже не я, а какая-то шахматная фигура, которую двигают вперед
с целью пожертвовать, чтобы победить. Невидимая здоровенная ручища схватила меня
за грудки и швырнула в пропасть.
Земля улетела из-под ног со страшной скоростью, куда как более той, с которой
работала у меня мысль. Не успеваю соображать, что происходит. А происходило
немыслимое: я свистел через воздушное пространство, болтаясь на стропах,
привязанных к куску тряпки площадью 25 кв.м. Сильно захотелось спеть что-нибудь
громко и с выражением, но, так и не вспомнив подходящей песни, принялся орать
что попало, отчаянно болтая ногами.
Я помню каждый миг моего первого настоящего полета. Даже не надо засыпать, чтобы
увидеть все, как в кино. Горы пришли в движение и стали как-то необычно
передвигаться и наклоняться. Здоровенные крымские сосны виднелись внизу как
остатки травы на выбритом животными лугу. Сразу вспомнились кадры из
голливудского фильма Дикая Орхидея, но не там, где показывают красавца Микки
Рурка и его жертву, а там, где кинокамера пролетает на вертолете над Рио-де
-Жанейро в самом начале, когда еще не понятно, о чем кино: про секс или про
убийства. Крымские горы ничуть не хуже тамошних, американских, а даже, по-моему,
краше, но мне почему-то казалось, что я лечу в Южной Америке. Наверное от того,
что это совсем другой край земли, а мне было так необычно и так радостно.
Тогда я даже и не подозревал, что от страха нельзя освободиться с помощью воли.
Мне очень хотелось стать бесстрашным, и я начал отчаянно летать с большой горы
совсем один. Это крайне безрассудно, но мне было все равно - я превратился в
раба страсти, которая возбуждала до крайности. Но почему-то страх не исчезал, а
только прятался. Так летал потом долго, аж три года, пока наконец не понял, что
хожу вокруг какой-то нерешенной задачи и просто в состоянии заблуждения трачу
свою жизнь, попусту рискуя при этом здоровьем. Если бы в определенный момент мне
не повезло, как не повезло многим моим товарищам по полетам, я бы угробился, не
имея под этим фактом никакой идейной основы. Было бы обидно, честное слово.
Как-то раз на высоте 1 км подлетаю к морю. Подо мной родной поселочек, который
навевает сразу все воспоминания детства. Огромная высота не скрывает мельчайших
деталей: кажется, что различаю лица прохожих. Атмосфера прозрачнейшая, отчего
горизонт слегка отодвинулся в сторону Турции. Неожиданно попал под воздействие
неведомой силы, которая начала увлекать в направлении заграницы, и я взял курс
на открытое море. Вскоре земля оказалась за спиной, и если не вертеть головой,
то можно было ее и вовсе не замечать. Надо мной была бесконечная синь небес,
подо мной - пустота и море. Я почувствовал себя вольной птицей. Так и тянуло
лететь и лететь вперед, никогда больше не возвращаясь вниз, на землю.
Я ощутил себя глубоко одиноким, отчего стало грустно и радостно сразу. Грустно
от того, что терял все, оставаясь один, а радостно от того, что как бы обретал
себя заново. Чувствовал себя так, как, наверное, чувствует блудный сын,
возвратившись домой после долгой разлуки. Я испытал дивную радость, она
заставляла меня молчать и слушать тишину. Все происходило недолго, каких-нибудь
пять минут, после чего чувства собрались в точку и запрятались глубоко внутри
меня.
Жизнь текла, а маленькая точечка внутри жила себе спокойно и просто ждала
подходящего момента, чтобы снова заявить о своем существовании. Я все время
знал, что она там, во мне, но очень боялся потревожить, воспринимая ее как
бесценный дар волшебного происхождения. Я начинал любить ее постепенно и
осторожно, боясь спугнуть и расстаться навсегда. Мы беседовали во сне и наяву, и
постепенно я открывал для себя много разных счастливых прелестей, которые
происходили во мне, не производя на окружающих никакого впечатления, потому что
внешне никак не проявлялись. Со временем отметил, что точка внутри начала
потихоньку расти, пока, наконец, не завладела полностью всем моим существом и не
стала моей сущностью, моим миром и моей жизнью.
В один прекрасный момент я почувствовал органическую необходимость просто
существовать в течении жизненной реки. Взял да перестал стремиться достичь того,
что, по сути, мне совершенно не нужно, и все вдруг начало происходить само по
себе, как бы без моего участия. Я решил отправиться в путешествие, в настоящее,
большое путешествие, о котором мечтает, наверное, каждый, но так никогда и не
успевает решиться. С каждым днем все более отчетливо ощущал необходимость этого,
и не потому, что хотел увидеть что-нибудь новое и интересное, а потому, что не
чувствовал в себе привязанности к какому-либо месту. Ничего конкретного не
планировал, просто ощутил душой потребность пути. Я хотел идти и идти только
вперед, нигде не останавливаясь, и в этом процессе начинал усматривать свою
целостность и гармонию. Тянула вперед страшная пустота, очень похожая на ту,
которую всегда вижу, глядя в водную темень ночного моря.
Очень скоро начал мечтать о лодке, куда загружу нехитрый экспедиционный скарб,
как в Ноев ковчег, и отправлюсь, куда глаза глядят. Как будет она выглядеть,
пока не представлял, но знал точно, что для ее приобретения понадобятся деньги и
немалые. От бизнеса меня мутило, поэтому заработать решил старым и испытанным
способом: поехать в Москву и подрядиться на высотные работы. Дело это я знал
хорошо и особо не волновался за успех предприятия, несмотря на то, что подобными
вещами не занимался со студенческих времен.
Приехав в столицу, направился к своему другу Мише Шугаеву жить до выяснения
местоположения той организации, которая готова будет заплатить много денег за
то, что я ей чего-нибудь сделаю нехитрое на огромной высоте.
Миша учился со мной на физтехе. Давно это было. Закончив обучение, он
распределился в Московский институт физики Земли и начал посвящать свою жизнь
служению отечественной науке. Когда я содержал фирму по производству солнечных
установок, Миша проявлял дивную верность своему ремеслу и бизнесом заниматься не
хотел, а продолжал работать в своем институте в надежде получить Нобелевскую
премию за изобретение формулы, которая объяснит сразу все на свете. По-моему, к
тому времени он ее уже придумал, но чтобы убедить мир в своей правоте, Мише надо
было чего-то там еще доказать. А чтобы это доказать, надо было еще что-то
доказать и т.д. Цепочка получалось внушительной длины, но Миша мужественно и
кропотливо шел к намеченной цели во имя блага всего человечества. Деньги его не
интересовали совершенно, и он вместе со своей семьей мучился на одну зарплату
научного сотрудника. В то время он подарил мне книжечку - сборник статей, где
была и его публикация на тему о природе твердых тел. Подарил от всей души. А я
не прочел. Сейчас попытался найти у себя среди книг. Не поленился - перерыл все
и не нашел. Прости, Миша! Но сейчас, обремененный капиталистическими заботами,
ты уже, наверное, забыл, о чем там речь. Мысли твои устремлены далеко вперед, в
направлении обычного буржуйского счастья.
Нас много, друзей-однокурсников. И за время застоя каждый успел позаниматься
наукой и даже что-то написать. Удивительно то, что практически никто не
удосужился ознакомиться с трудами своего друга. Так ли уж важны были наши
сочинения, если друзьям они безразличны? Над чем-то несущественным мы, видно,
старались, незаметно для себя.
Миша поселил меня у себя дома на раскладушке в углу. Я давно привык к этой
раскладушке и знал ее особенности: ложиться надо было осторожно и сразу всем
телом, иначе гнилой брезент мог треснуть. Я не мог позволить себе валяться как
попало. Лежа на спине, нельзя было сильно прижимать подбородок к груди и
расслаблять полностью мышцы спины, иначе зад будет касаться пола. Позже Света,
супруга Миши, начала стелить на раскладушку ненужный ковер - жить стало легче.
Даже можно ворочаться по ночам.
Без Мишиной помощи у меня ничего бы не вышло вообще, как не вышло бы без помощи
всех моих друзей, старых и новых. Я их всех очень люблю и дорожу воспоминаниями.
Я молюсь за их благоденствие и счастье. В душе постоянно присутствует теплое
чувство, похожее на благодарность, только гораздо честнее.
Долго у Миши жить стало неудобно, хотя он не возражал. Надо было срочно найти
работу и жилье, и я, закусив удила, занялся поисками, которые в скором времени
увенчались успехом.
Нашлась контора, которая испытывала нужду в услугах альпиниста. Ремонтировать
надо было швы на панельных шестнадцатиэтажных домах. Для начала работы
требовалось раздобыть альпинистское снаряжение, но, стесненный материально, я не
мог позволить себе купить все необходимое в магазине. Помог мой друг Шура
Пономарев.
С Шурой знаком вечность. И то, что мы когда-то не знали друг друга, кажется
неправдой. Мы вместе учились в одном институте и в одной группе, вместе начинали
лазать по пещерам в студенчестве, потом работали на Сахалине, пытаясь двинуть
вперед науку.
Шура спас мне жизнь, вытащив из полыньи, а сейчас не придает этому факту
никакого значения. Но я чувствую себя обязанным ему, как родителю.
Мы, в основном, забываем платить по счетам. Лично у меня их накопилось прорва.
На протяжении всей своей жизни хочу купить цветы прекрасной женщине Евгении
Захаровне, зубному врачу, которая совершенно бескорыстно воевала с моим кариесом
лет двадцать подряд. С Дальнего Востока я ей привозил такие подарочки, что она
всегда качала головой, глядя в мою открытую пасть. Только благодаря ей еще
способен чем-то жевать. Так вот, цветы я ей до сих пор не подарил.
С Пономаревым складывается очень похожая ситуация. Однажды я все-таки притащился
к нему с бутылкой по поводу своего спасения, но он так ничего и не понял.
На Сахалине была осень 1983 года. По первому льду мы с Шурой пошли на рыбалку и
взяли с собой моего четырехлетнего сына Федю. Искали рыбацкое счастье на озере
Тунайча, которое представляет из себя лагуну примерно 10х10 км и находится в
сорока километрах от Южно-Сахалинска на восточном побережье острова.
Рыба не ловилась, и мы решили перейти в другое место, ближе к Охотскому морю.
Побрели вдоль берега по льду. Я шел впереди и тащил санки с сыном. Вдруг лед
подо мной начал трещать и прогибаться. Мне удалось отскочить на твердый лед, но
в том месте, где только что был, образовалась полынья, и в нее по инерции
вкатились санки. Не раздумывая, прыгаю следом, хватаю сына и отшвыриваю его
подальше на прочный лед.
Те, кто хоть отдаленно представляет подобную ситуацию, поймут, что шансов на
благополучный исход у меня было немного. Мы находились метрах в 300 от берега.
Веревки с собой не было. Попытки вылезти самому не увенчались успехом: лед
ломался, не давая возможности отжаться на руках о край полыньи. Друг Пономарев
оказался молодцом и не суетился. Он оценил ситуацию и стал медленно подползать в
моем направлении. Лед под ним прогнулся, и он не рисковал приблизиться. Если бы
на его месте был я, то начал бы действовать более решительно и, скорей всего,
потерпел роковую неудачу. Но Шура мешкал и что-то соображал. Я сообразил
быстрее. Снял рюкзак, который был у меня за плечами, и кинул его на лед, не
выпуская одной лямки из рук. Шура осторожно дотянулся до рюкзака и медленно
вытащил меня. Лед под нами прогнулся сантиметров на тридцать, предупреждая о
своей готовности треснуть в любую секунду.
Именно в такие моменты начинаешь чувствовать в себе жизнь по-настоящему. Каждая
клеточка организма мобилизована на выживание, и ты ощущаешь себя несколько
иначе. Мир преображается и воспринимается с поразительной остротой. С
потрясающей точностью могу воспроизвести все детали тех событий. Стоит только
призадуматься, и все начинает вдруг проявляться и видеться, как наяву. Я думаю и
чувствую себя, как тогда. Настоящее отступает и исчезает. Всамделишная жизнь
кажется нереальной и забывается, как сон.
Мама у Шуры - настоящий космонавт. Она была дублером легендарной Терешковой и
состояла в отряде космонавтов много лет. Жаль, что ей так и не удалось слетать в
Космос.
Я очень уважаю маму Шуры Пономарева, но чувствую, что находится она далеко от
меня, на совершенно другой орбите. Подобные чувства мы обычно испытываем к
человеку, который совершил что-нибудь очень выдающееся, например, возглавил ООН
или обошел пешком вокруг земного шара. Переживания таких людей мы, простые
смертные, не в состоянии даже представить, поэтому интерес к ним естественным
образом падает, и во время восхищения по поводу геройства недостаток
откровенности прячем за вежливостью. Про космонавтов я читаю только в газетах,
но видеть живьем никак не могу привыкнуть.
Путь в небеса у индийских йогов делится на восемь условных этапов. Первый
включает в себя обет непринятия подарков. Считается, что подарки делают человека
зависимым, не давая возможности душе вырваться за пределы реальности.
Основываясь на этом, я обрек свою душу вечно рождаться и страдать в поднебесной,
потому что принял в подарок от Шуры 300 метров капроновой веревки диаметром 12
миллиметров.
Остальное необходимое снаряжение приобрел в магазине Альпиндустрия. Это,
конечно, тоже потребовало определенных расходов, но по сравнению со стоимостью
веревки они оказались незначительными. Теперь можно приступить к работе.
Я покинул гостеприимный кров друга Миши Шугаева и отправился жить в
непосредственной близости от домов, которые должен был ремонтировать. Поселили
меня в маленькой комнатке, служившей складом электрооборудования. Кровати и
другой мебели там не было. Хорошо, что предусмотрительно, по старой походной
привычке, захватил из дому спальник.
Удивительные чувства испытывает человек, когда ему приходится жить на складе.
Это не похоже на жизнь дома, и так же не похоже на жизнь в палатке на природе.
Дома вы живете с чувством уюта и защищенности. В палатке при определенной
сноровке тоже можно достигнуть этого состояния, все-таки палатка - тоже дом. А
вот ночевка на складе не подарит никогда такого ощущения. Здесь вы будете
чувствовать себя вещью, оставленной на хранение или просто брошенной и забытой.
По вечерам я лежал в спальнике и читал избранные труды Свами Вивекананды,
пытаясь проникнуться идеями любимого ученика великого Рамакришны Парамахамсы.
Чтение трудов знаменитого индуса навевало тоску по поводу необходимости заново
рождаться в разных телах на одной и той же планете. Индусам это кажется
утомительным, и воспринимают они это как своего рода наказание. Мне бы это тоже
надоело, если бы вдруг вспомнил все свои предыдущие жизни. Я толком не могу
разобраться с моей текущей, а подвергать анализу все предыдущие - это, по-моему,
кошмарный труд. Вот тогда бы точно устал жить. Наверное, забывать - благо. С
другой стороны, зачем тогда жить, если нечего вспомнить?
Чтение трудов Свами Вивекананды не внесло ясность в этот вопрос, а, наоборот,
посеяло в душе смятение, несмотря на то, что автор старался высказываться
предельно просто и темпераментно для упрощения понимания.
Занялся подготовкой снаряжения. Надо было прочно сшить много разных ленточек и
тесемочек так, чтобы в результате получилась подвеска, в которой собрался висеть
на высоте 50 метров над землей.
Комнатушка моя не была изолированной и входила в состав конторки, которая днем
превращалась в проходной двор, а ночью - в помещение для дежурных лифтеров.
Народ смотрел на меня примерно так же, как я смотрю на маму Шуры Пономарева. Для
них я был инопланетянин. Мужики, видя снаряжение и кучу веревок, относились ко
мне почтительно и обращались на Вы.
Наконец я подготовил все необходимое и полез на крышу. Перелез через карниз,
спустился метра на два и завис основательно. Устройство для спуска было сделано
не очень правильно, и веревку заклинило наглухо. Болтаюсь на высоте 15-ти этажей
- и ничего не могу сделать. Из такого положения можно довольно просто выйти с
помощью специальных устройств, предназначенных для подъема по веревке. Но их у
меня не было.
Холодина страшная! Ветер. Помочь мне некому. И тут вспомнились студенческие
годы, когда мы, одухотворенные молодостью, лезли в пещеры в поисках приключений.
Вольный ветер дул на нас. И сейчас на меня тоже дул ветер, но только не вольный,
и никаких романтических иллюзий он не навевал. Потому что висел на веревке я не
по доброй воле, а из коммерческих соображений, и было не до романтики. Мне надо
было отцепить эту чертову веревку во что бы то ни стало. Провозился долго, пока
наконец не освободился.
Если находиться в теплом и уютном помещении, то климат в Москве представляется
вполне нормальным, но когда в этом климате приходится долго висеть на веревке
между небом и землей, он кажется самым несносным. Осенние московские небеса
никогда не бывают в полном порядке. Облака серые и мрачные, ветер сильный и
порывистый. Спустившись на землю, всех этих прелестей не замечаешь.
Москвичам-пешеходам совершенно невдомек, что творится над их городом.
Контора, где я работал, состояла из множества отделений, которые обслуживали
разные районы. В каждом отделении были свои порядки и нравы. Те, которые
располагались неподалеку от офиса, отличались от удаленных большей
добропорядочностью и меньшим потреблением спиртного на душу трудящегося. На
периферии пили ужасно много и мрачно. Я жил далеко от офиса, и мне постоянно
приходилось стряхивать со своего спальника невменяемое тело какого-нибудь
электрика, а однажды даже тело самого начальника отделения.
Дочитав Вивекананду, занялся созерцанием облупившегося потолка на складе
электрооборудования. Думал о том предназначении, которое подарила мне страна,
обучив в престижном вузе, и что мне теперь с этим добром делать. Делать было
совершенно нечего. Мировой прогресс теперь будет обходиться без моего участия. И
где он теперь находится, этот мировой прогресс? Где-то в далеких странах,
которые настолько далеки, что кажутся выдуманными. И занимаются там, в
далеком-далеке, какой-то ерундой: например, придумывают новый телевизор, который
лучше старых, и никак не могут остановиться в своем яростном стремлении все
улучшать. Я не испытываю большего счастья, глядя на современный телевизор, чем
когда в давние времена смотрел у себя дома обыкновенный черно-белый. Не это
главное и не оно оставляет в душе след. Размер экрана и качество изображения тут
совершенно ни причем. Над какими-то несущественными вещами старается
человечество.
По старой научной привычке меня увлекали вопросы мироздания, и все свободное
время я проводил в Ленинской библиотеке, пытаясь состыковать представление Канта
о времени с современными воззрениями на мир, как на случайный процесс. Занимало
это сильно, и я ощущал себя натурфилософом древности, потому что работал над
темой в одиночку. Раньше, во времена моей молодости и застоя, подобное было
немыслимо, а сейчас, в условиях капитализма - запросто: сижу себе в Ленинке и
делаю, что хочу. Посидел где-то неделю, пока не обнаружил, что до всего самого
интересного додумался впереди меня великий и мудрый лауреат Нобелевской премии
Илья Пригожин. Он молодец: первый сообразил, что форма рождается из хаоса.
Прочел у него описание одного забавного эксперимента. Записали электрические
сигналы мозга у здорового человека и у больного на голову. Оказалось, что у
здорового данные носили случайный характер, а у больного - систематический.
Получалось, что упорядоченная мысль появлялась на свет из исключительной
первоначальной чехарды в мозгу.
Основываясь на этом, я должен был додуматься до чего-то очень и очень
интересного, потому что в голове у меня царил кавардак полнейший. Иногда я
смотрел на люстру в читальном зале 2 и думал над тем, что я здесь делаю: ничем
не занимаюсь и ни к чему не стремлюсь, а по идее должен бы. Расскажи
кому-нибудь, чем занимаются безработные экс-физики, меня сочли бы за идиота. Мир
кругом рушится, надо бороться за место под солнцем и, толкаясь локтями,
пробиваться наверх, к великим идеалам капитализма. Толкаться локтями я не
собирался, а Ленинка грела душу, и чувствовал себя в своей тарелке, хотя и без
места под солнцем.
Ничего великого я, конечно, не высидел. Ясность мысли не увеличилась, а,
наоборот, уменьшилась в связи с отсутствием ответов на вновь появившиеся
вопросы.
Сидение в библиотеке прерывал прогулками по Арбату в поисках пищи. Питался
бананами и был подобен негру, который жует нашу северную клюкву в условиях
экваториальной Африки. И то и другое - не в коня корм. Древний закон о том, что
питаться заморскими продуктами вредно, мной игнорировался полностью. Я не
собирался соблюдать диету, а просто хотел подольше просуществовать на те
небольшие деньги, которыми располагал. Бананы - самый дешевый корм в Москве, и
они мне надоели, как и прогулки по Арбату с этими бананами.
За месяц пребывания в Москве я отремонтировал один дом и познакомился с трудами
Ильи Пригожина. Если бы не он, пришлось тратить время на открытия природы
времени и формы, а так я спокоен за судьбу человечества. Теперь все люди могут
спать спокойно и не мучиться вопросом, откуда взялась форма и что делать с этой
напастью.
Устал от Москвы, и она, похоже, от меня тоже. Не люблю этот город за то, что он
такой большой и, вместо людей, здесь одна сплошная масса народа. Провинциальный
я, видимо, человек по своей внутренней природе. Тянет всегда из города прочь. И
чем больше город, тем дальше хочется. Наверное, поэтому после окончания
московского вуза распределился на Сахалин.
Уехал домой, в Крым, ждать причитающуюся мне зарплату. Прекрасное настало время.
Благодарю судьбу за то, что она предоставила тайм-аут в моих бытовых заботах и
позволила увидеть мир чуть дальше кончика своего носа. Как мне раньше не хватало
побыть самим собой! Как это важно и нужно для каждого человека! Только в такие
моменты можно ощутить течение жизни.
Я задумался над тем, кто же я есть на самом деле? Думал долго и пришел к
неутешительному заключению, что представляю из себя жалкое и ничтожное зрелище:
какой-то сгусток условностей, комплексов и страхов без особой причины. Именно
страхов. Моя эгоистическая природа по сути своей страшится всего на свете: я
боюсь умереть, боюсь непредсказуемого будущего, боюсь нищеты и тюрьмы. Боюсь
всего, но с возрастом научился делать вид, будто не боюсь ничего. Мы все,
взрослые, так делаем. Мы боимся даже признаться сами себе, что боимся. Все мои
героические усилия на протяжении жизни по преодолению страха гроша ломаного не
стоят. Я с детства боялся высоты, а сейчас многое из того, чем занимаюсь,
связано с высотой: основной мой заработок - промышленный альпинизм, основной вид
деятельности, кроме заработка, - парапланеризм. Я привык к высоте, и, казалось,
таким образом победил сам себя. На самом деле просто договаривался со своим
страхом на время. Взамен получил иллюзию победы.
Позвонил в Москву и выяснил, что можно приезжать за деньгами. Примчался в
контору и после целого дня, проведенного в ожидании счастливого момента, наконец
получил положенную сумму.
Была зима. Мороз страшный. Но это не могло остановить меня отремонтировать еще
один дом, чтобы разбогатеть снова. Я занялся привычным альпинистским делом, но
только в ужасных климатических условиях. Температура падала низко, а иногда и
очень низко, случалось даже до -30 С. Мастика, которая применялась для
герметизации швов, такой температуры не выдерживала и очень быстро затвердевала.
Мороз и неправильные температурные характеристики мастики заставляли меня
крутиться при производстве высотных работ, как белку в колесе. Место, где
размешивал мастику с растворителем, находилось метрах в трехстах от здания,
которое ремонтировал. Размешав мастику, выскакивал на улицу и бежал на объект,
поднимался на лифте на шестнадцатый этаж, залезал через чердак на крышу и бежал
к тому месту, где свешивалась вниз заранее приготовленная веревка. Быстро
пристегивался, переваливался через край, упирался в стенку коленками и, прижимая
подбородок к груди, рассматривал, не перекошено ли спусковое устройство. Если
все было нормально, то брал ведро, цеплял его карабином к себе и быстро
спускался к месту ремонта. В течение всего этого времени мастика постепенно из
вязкой массы превращалась в твердое тело. Надо было суетиться, и я это делал. В
моем распоряжении было буквально несколько минут, после чего всю процедуру надо
было повторять заново.
По вечерам я занимался стаскиванием со своего спальника пьяных тел тружеников
Бирюлевского ремонтно-эксплуатационного управления и разглядыванием обшарпанного
потолка на складе электрооборудования. Потолочный вид навевал воспоминания о
том, как раньше работал научным сотрудником в советском учреждении. Как здорово
было сидеть в теплом помещении и тужиться над научной проблемой! Как здорово
было болтать в курилке с коллегами на научные и ненаучные темы! И как же мне
грустно сейчас среди пролетарского народа по вечерам. Я не вижу никакой разницы
между пролетариатом и интеллигенцией - ее нет. Я просто терпеть не могу идиотов.
Не понимаю, как можно пить много просто так и, не успев порадоваться жизни,
провалиться в бессознательное небытие. Зачем так? Будь человеком: умри, но не
мучай природу своим существованием.
Вечер не приносил отдыха ни душевного, ни физического. Хорошо, что сам
производственный процесс длился недолго. Высотные работы - дорогостоящая штука,
и в конторе не было столько денег, чтобы оплатить мой непрерывный труд. Кроме
того, у меня не было нужды трудиться много. Не нужен был мне излишек средств для
приобретения различных полезных на первый взгляд предметов. Довольно было
исключительно малого. Обходился вполне одной кружкой металлической, одной миской
алюминиевой и одной ложкой тоже алюминиевой. Питался, в основном, кашей,
бананами и чаем. С такой разгильдяйской диетой полноценный физический труд не
совместился бы ни за что. Но работал я недолго и поэтому мог позволить себе
истощать организм. К телу я относился снисходительно и старался избежать только
серьезных проблем, как, например, падение с 16-го этажа. Мысли мои уносились в
даль. Я наблюдал себя в небесной заоблачной вышине, летящего в неизвестном
направлении в поисках чудесной птицы, окрашенной в синий цвет.
Слегка разбогатев, занялся поисками лодки. Столица выбором не баловала. В
магазинах были только байдарки. Не внушали они уверенности, и я чуть было не
решился начать самостоятельно строить плавсредство, как вдруг натолкнулся в
турклубе на объявление о продаже большой надувной лодки под названием Рафт.
Созвонился по телефону и приехал по указанному адресу.
Я попал в цех по производству надувных лодок. В глаза сразу бросилось изделие 4
на 2 метра, с диаметром борта - 0,5 метра, грузоподъемностью - 900 кг и
водоизмещением - 2200 литров. Вот это да! Сразу захотелось процитировать осла из
мультфильма о Винни Пухе: Это мой любимый размер. На такой штуковине можно и
океан переплыть. Кстати, Ален Бомбар пересек Атлантику на надувной лодке
примерно с такими же габаритами.
Одно из преимуществ Рафта в том, что он исполнен из двух оболочек: наружная
сделана из прочной толстой ткани с полипропиленовой пропиткой, а внутренняя - из
прорезиненного капрона. Причем герметичная внутренняя оболочка по размеру
несколько больше наружной и негерметичной. Наружная оболочка перенапрягается от
надутия внутренней, которая чувствует себя свободно и липнет к наружной изнутри,
не выпуская огромную массу воздуха. По-моему, гениальное решение. Лодку можно
накачать до кондиции, которая непосвященного наблюдателя введет в состояние
священного трепета перед чудесным изобретением. Надувная вещь становилась
деревянной на ощупь и внушительной на вид. Хорошо было и то, что лодка состояла
из четырех независимых секций: утопнуть на ней вдруг довольно сложно.
Стоимость лодки выражалась астрономической цифрой. Больше всего поразило то, что
железяки, являющиеся причиндалами для гребли и парусного вооружения, стоили
столько же, сколько и сама лодка. Я опечалился и собрался было уже обзавестись
плавсредством поменьше. Но мужчины, труженики цеха, оказались люди душевные. Они
прониклись моей печалью и предложили по сходной цене другой Рафт, но бывший в
употреблении. Я воспрянул и попросил надуть бывшее в употреблении судно
немедленно. Надувание на фирме было поставлено на широкую ногу и осуществлялось
с помощью пылесоса. Не успел опомниться, как взору моему предстала лодка чуть
поменьше той, которую увидел только что, но тоже - ничего себе: большая и
толстая.
Если поставить на возвышенность мужчину и заставить женщин двигаться строем
перед ним, то скоро в глазах у него зарябит и он устанет рассматривать и
оценивать их прелести: ноги, грудь, живот и т.д. Но может случиться так, что ему
повезет и он почувствует душевное смятение от вида ничем, на первый взгляд, не
примечательной особы. Его может пронзить изнутри электрический ток неизвестной
природы, могут произойти и другие чудеса, сигнализирующие мужчине на
возвышенности о том, что пора влюбляться. Он спускается с пьедестала вниз, глаза
у него неестественно блестят, он подходит к объекту любви на близкое расстояние,
плюхается на колени и начинает нести всякую романтическую чушь, пытаясь склонить
даму испытать взаимность и побыстрей.
Примерно то же самое произошло и со мной. Я увидел СВОЮ лодку. Она полностью
соответствовала моим внутренним душевным процессам. На вид не выглядела как
что-то особенное. Она просто лежала в надутом состоянии, лениво демонстрируя
свои прелести без малейшего желания быть проданной. Я начал влюбляться, и как
мужчина с опытом не требовал любви ответной сразу, а собирался разжечь страсть в
ней и в себе с помощью ударного труда, изготавливая необходимые железные
причиндалы (покупать их за сумасшедшие деньги не собирался).
Запала мне лодочка в душу моментально, и я готов был упасть на колени перед
бывшим в употреблении плодом чужого технического творчества. Чувство было
особенное и новое для меня, потому что ко всякого рода приспособлениям отношусь
обычно равнодушно. А тут даже не приспособление, - просто надувная вещь.
Удивился я себе и полез в карман за зарплатой, которую отдал почти всю главному
мужчине. Денег было не жаль.
Из лодки выгнали воздух, не дав налюбоваться чудом вволю. Опытные руки
мужчин-сотрудников цеха скрутили лодочку и бесцеремонно впихнули в баул, тоже
бывший в употреблении. Не успел я опомниться, как оказался один на один со своим
счастливым приобретением за воротами предприятия на фоне неприветливого
индустриального пейзажа и леса. Чудесное надувное изделие, даже находясь в мешке
в свернутом состоянии, грело душу, и я двинулся в направлении Курского вокзала с
чувством внутреннего комфорта.
Во время езды в поезде 67 Москва-Симферополь я испытывал нетерпение поскорей
приехать домой, чтобы придать лодке естественный надувной вид.
Лодочка в надутом состоянии заняла все свободное комнатное пространство. Но я не
огорчался, передвигаясь внутри жилища боком вдоль стен, а испытывал безмерное
счастье от приобретения вещи, которая позволит мне уплыть куда-нибудь далеко.
В одну из ночей случилось чудо. Я вдруг проснулся от предчувствия чего-то
необычного и значимого. В полном сознании и здравом уме начал терять ощущение
тела, пока не провалился в бездну. И увидел золотистый свет, но скорее это был
не свет, а густая масса. Слышался гул, но не ушами, а каким-то другим органом.
Гул нарастал, достиг высшей точки и прекратился внезапно. Золотистый туман
рассеялся, и показались горы, покрытые лесом. Я не был наблюдателем просто так,
а был участником таинственного процесса, потому что падал на местность с небес
медленно и нежно, как на парашюте. Вершины гор поравнялись с моим падающим
телом, и я увидел под собой море. До воды долететь не удалось - все прекратилось
вдруг, стоило мне только захотеть запомнить местность. Я лежал с закрытыми
глазами, надеясь, что все еще может повториться, но ничего не произошло.
Видение потрясло меня до глубины души, несмотря на то, что в нем на первый
взгляд не было ничего особенного. Подумаешь: горы и море! Потрясение произошло
от того, что я видел СВОЕ МЕСТО на планете, именно то место, которое греет душу
и которое заключает в себе все впечатления о мире. Показалось, что мир для меня
начинается и кончается именно там, именно там то место, из которого я начался
непонятным для себя способом.
Я почувствовал в себе желание стать нищим. Раздать все, что у меня есть,
остаться в рубище и на четвереньках отправиться в странствие на поиск увиденного
мистического места.
Мне холодно и голодно. У меня нет дома и прибежища. Народ шарахается от моего
вида и запаха. Но мне все равно. Я стал холодом, голодом и нищетой в поисках
счастья и любви. Дайте мне сейчас все блага мира, и я не пойму их прелестей,
потому что их не существует, кроме как в больном воображении. Я вдруг
почувствовал себя знающим все на свете, только высказаться не было сил. Я
грязный, длинноволосый и бородатый. Сплю где попало. Так продолжалось долго, и
процесс увлек меня основательно: даже начал забывать свое прошлое. Я полз на
четвереньках по свету в неизвестном направлении и плакал от радости
существования. Я плакал с утра до вечера. Слезы мои не были слезами печали, это
были слезы глубокой первозданной тоски и радости. Ночью спал в позе зародыша, но
сна как такового не было, а была просто тишина вокруг, которую должно познать
без движения. И я лежал в ночи, боясь спугнуть тишину. Прошло много времени, и я
понял, что мои попытки тщетны, и что мне не хватит жизни найти загадочное место,
но вместе с тем я понял: ничего другого не остается, как только идти вперед,
потому что все остальное в жизни потеряло смысл. Я оставил этот смысл где-то на
обочине дороги, не помню, когда и где.
Я стоял посреди степи, обдуваемый ветрами, и не знал, куда идти. Спросить
направление было не у кого. И я пошел вперед в бесконечность пространства. Вдруг
все вокруг: и небо, и земля завращались и начали терять очертания. Вращение
стало беспорядочным. Я не знал, где верх, а где низ. Но зато знал точно, что
идти надо вперед и только так можно представлять из себя цельность, - иначе
существование прекратилось бы вообще. На самом деле оно и так уже почти
прекратилось, остались только смутные ощущения от стертых воспоминаний.
Мысль о мистической неизвестной местности не покидала меня, и я начал искать ее
на карте, вглядываясь в географическое изображение планеты в надежде угадать
необозначенные детали. Мысленно облетел все горные массивы Земли и ничего
похожего на то, что мне надо, не нашел. Я воспользовался методом исключения:
сначала исключил Антарктиду, потом Африку, не долго думая - Австралию и Америку
из-за их удаленности, Европу как бестолковое для настоящих путешествий место и
т.д. Прошел месяц, и передо мной осталась одна-единственная карта с изображением
Байкала. Взору открывались огромные безлюдные до сих пор пространства без путей
сообщения. Размер территории поражал воображение. Дикая природа края сообщала о
себе неизвестные и загадочные вещи через географическую карту масштаба
1:1000000.
Вначале у меня не было ничего: ни чертежей, ни материалов, из которых надо
сделать все необходимое, чтобы передвигаться как с помощью весел, так и под
парусом. Я хотел построить универсальную лодку, чтобы на ней можно было
преодолевать горные пороги и ходить под парусом на тот случай, если занесет меня
в морские просторы. Похоже, что я захотел всего сразу, но на меньшее был не
согласен.
Занялся конструированием. Дело продвигалось ужасно медленно, и я начал
подумывать, не заработать ли еще денег и купить стандартный набор необходимых
железяк у москвичей, гори все синим пламенем.
Хорошо, что я этого не сделал, иначе бы не удалось вложить душу в лодку.
Вспомнилось, как со своими студенческими друзьями переплывал на плоту Аральское
море. Я был руководителем проекта, но скорее идейным. Полностью посвятить себя
техническому творчеству не было возможности: летом должен был пройти службу в
военных лагерях, как раз перед самым началом покорения моря. Душой проекта и
техническим руководителем стал на это время мой друг Женя Ковалевский. Благодаря
ему, в основном, все получилось. Выстрадать рождение плавсредства выпало на его
долю. Не видел я тогда в этом ничего особенного.
Мы плыли по Аральскому морю уже дней десять. Неделю не было видно берегов. Мы
болтались где-то посередине моря и переживали последствия ночного шторма,
который оставил нас практически без пресной воды и еды. Питаться приходилось
остатками риса и луком. Воду экономили. Я пробовал пить морскую. Дело приняло
серьезный оборот. Жарища страшная. Дня три мы находились в зоне штиля. Надоело
бездействие. Романтические настроения из наших мозгов уже давно выдул штормовой
ветер и высушило солнце. Мы жили надеждами на скорое возвращение. Я лежал на
палубе рядом с Женей Ковалевским, который задумчиво уставился в горизонт.
- Я мечтал об этом путешествии всю жизнь, - сказал Женя.
На душевные переживания у меня тогда сил не оставалось, просто запомнил его
слова и продолжил мучиться на солнцепеке.
Я вижу Женю Ковалевского в том времени прямо из настоящего отчетливо и ясно. Я
смотрю в его глаза и вижу момент счастья, как раз то, ради чего только и стоит
прожить жизнь.
Сейчас он женат и полностью занят семейными неурядицами, но взор его иногда
обращается к тому счастливому моменту, словно к сказке. Я люблю этого
прекрасного человека.
Хорошо, что вспомнил Женю. Это помогло избежать главной ошибки, которую
допускает начинающий странник, забывая, что путешествие начинается гораздо
раньше, чем процесс передвижения. Как театр начинается с вешалки, так и
путешествие начинается с подготовки к нему.
Я работал с утра до вечера, не зная покоя и не нуждаясь в отдыхе. Я отдался
процессу создания чудо-лодки полностью, не обращая внимания на факт общественной
бесполезности затеи. Мне в первую очередь хотелось быть честным перед собой. Я
хотел сделать то, о чем мечтал с детства: построить корабль и отправиться в
плавание, причем корабль и плавание должны быть самыми настоящими.
Начали происходить странные вещи. Стоило только заняться строительством лодки
для поиска птицы счастья, как сразу начали встречаться чудесные люди, которые
помогали мне бескорыстно. Оценивая весь тот объем труда, который произвел с
помощью своих друзей, прихожу к выводу, что в одиночку просто не смог бы сделать
то, что удалось. Но тогда я не рассчитывал свои возможности: влекомый неведомой
силой, несся вперед на всех парусах.
В Ялтинском яхт-клубе познакомился с Петей Крячко. Мы разговорились о дальних
странах, опасных путешествиях и прелестях неизведанного. Радостно было встретить
в Ялте человека со здоровыми романтическими устремлениями к прекрасному,
несмотря на гнет капитализма. Петя, правда, не разделял мою тягу к странствиям
по далеким местам - ему хватало романтики и приключений неподалеку от дома, в
глубинах родного Черного моря. Нераскрытые морские тайны представляли из себя
невспаханную целину. Здесь были и затонувшие корабли всех времен, и затопленные
древние города, и россыпи старинных амфор, и многие другие прелести. Петя
посвятил любимому делу всю сознательную жизнь. Венцом его деятельности была
компрессорная установка гигантских размеров, с помощью которой можно отправить в
подводное плавание с аквалангами значительную часть местного населения. Но
ялтинский народ почему-то упорно не хочет вырабатывать всю мощь Петиной
установки. Редко в местной акватории можно увидеть пузыри от любителей
подводного плавания. Петя был типичной белой вороной. Наверное, поэтому мы
быстро нашли общий язык.
Петя ввел меня в круг яхт-клубовской братвы и позволил трудиться в их
мастерской, где было все необходимое, включая фрезерный станок.
Даже на первый взгляд работы было невпроворот, а в процессе труда ее оказалось
еще больше. Я старался не думать о всей работе целиком, чтобы не испугаться.
Зарядился терпением и вооружился любовью к производству, осознавая прелесть
постройки плавсредства собственными руками. Для меня это было непросто, потому
что я не практичный человек и за свою сознательную жизнь не произвел на свет
никакой вещи, а всегда пользовался чужими. Раньше мне приходилось участвовать в
производственных процессах, где требовалось напрягать силу-волю, но там не
рождались на свет полезные предметы. Я сосредоточился на бестолковости своей
жизни и убедил себя довести материализацию идеи до конца, не щадя живота своего.
Преисполнившись энтузиазмом, начал пилить, точить и фрезеровать железяки с утра
до вечера без перекуров и перерыва на обед.
На территории яхт-клуба красовалась здоровенная яхта, на которую я смотрел как
на недоступное счастье и никак не мог уяснить поведение ее хозяина, живущего в
далекой Москве. Как можно спокойно жить, владея кораблем с неограниченным
районом плавания, и не отправиться в кругосветное путешествие? Я бы даже и не
задумался - бросил все и укатил в дальние страны. Каждый день перед тем, как
встать к станку, я должен был пройти мимо яхты, и каждый раз сердце мое екало.
День шел за днем, и дело потихоньку продвигалось. Смастерил каркас и сделал
весельную систему в первом приближении. Пришло время водных испытаний, которые
решил провести в рабочем режиме без тени торжественности и предрассудков.
Предупреждали меня яхтсмены, что любое касание воды лодкой считается как спуск
на воду, а это событие первостепенной важности. Игнорирование традиционного
морского ритуала может привести к нехорошим последствиям. Я был не против, но
торжественность момента решил перенести на потом, когда лодка будет готова к
генеральному спуску. Однако в божественной области мое намерение в зачет не
пошло, и первое плавание закончилось катастрофой: утонуло весло. Оно было
железное и погрузилось в морскую пучину с легкостью топора.
Ерунда, - подумал я, - сейчас достану.
Кое-как добрался до берега, попросил у яхтклубовцев акваланг, гидрокостюм и
занырнул в студеные весенние воды Черного моря. Гидрокостюмчик пришелся не в
пору, и холод завладевал моей плотью все сильней. Начался шторм, вода стала
мутной. Я не плавал, а лазал на четвереньках по дну и наощупь пытался обнаружить
весло, но тщетно. Высосал последние литры воздуха из баллона и ни с чем выплыл
на поверхность. Теперь больше никогда не буду нарушать морские традиции.
Мастерить конструкцию приходилось из разного случайного хлама. Лопасти для
весел, например, сделал из старого перекореженного противня, который валялся на
свалке в лесу. Железяка, похоже, побывала под гусеничным трактором. Сделать на
ней ровную поверхность было тяжко, но я справился.
Пришла весна, и крымская природа начала благоухать. Небо, горы и море
переглянулись в недоумении и приготовились к изменению климата. Девицы начали
щеголять по набережной с голыми коленками. Вороны на городской свалке резвились
вовсю. Суровая капиталистическая действительность не могла справиться с законами
природы и отступала под действием радостных выражений лиц народа. Население
курортного городка терло руку об руку в предвкушении летнего заработка, легкого,
как дождь в Париже.
Производственный процесс засосал по горло и сидел у меня в печенке. Я настолько
погряз во всякой мелочевке, что даже временами начал забывать, ради чего тружусь
не покладая рук. Так всегда бывает, когда что-либо происходит долго. Однажды,
плавая по морям и перенапрягаясь от обязательного труда, я вдруг очнулся и никак
не мог понять, что я здесь, среди ревущих сороковых, делаю? Было холодно и
неуютно, жалеть меня некому, на берегу никто не ждет, кроме мамы с папой в
далеком Крыму, и не понять, зачем все это надо, ведь приехал я за романтикой. И
где она? Что-то не так, где-то ошибка в расчетах, и я пролетел мимо цели. Черт
побери!
Так было тогда в дальневосточных морях, но что-то похожее происходило и сейчас.
Меня интересовали всякие безделушки: болтики, гаечки, крючочки и блочечки.
Доставание всех этих предметов могло послужить основой для остросюжетного
сериала. Эти штучки занимали меня полностью и не оставалось ни сил, ни времени,
чтобы погрезить-помечтать о чем-то, от чего становится тепло на душе.
Мозги человеческие устроены так, что они не способны охватить сразу много, и
поэтому в каждый момент времени я был полностью увлечен каким-то
приспособлением. Например, думал, как лучше сделать руль. Подобные думы сменяли
одна другую непрерывно, и не было никакой возможности представить лодку как
единое целое. Не было видно конца и края техническим заботам, пока не решил,
наконец, закруглиться и отправиться в плавание на полуфабрикате.
Выточенных мною железяк скопилась тьма, и некоторые начали теряться: природа
вещей не намерена была терпеть такое неразумное количество всяческих
приспособлений. Я соглашался с природой вещей и не обижался на естественную
убыль деталей.
Осталось сделать парус и приобрести такелаж. Парусное дело состоит из
сложностей, которые обывателю могут показаться выдуманными. У меня появилась
толстая книга про паруса, и я как человек научный начал углубляться в тонкости,
которых оказалось много. В результате напряженных размышлений на свет появился
чертеж, который вызвал недоумение у наиболее посвященных в парусное ремесло. Все
начали считать, что ветер не задержится в моем парусе, лодка будет стоять на
месте и даже может поплыть назад. Мне же надо было плыть вперед, и я не знал,
что делать: следовать советам яхтклубовцев или соглашаться с толстой книгой.
Работал я в режиме аврала, как советский завод в конце пятилетки. Но иногда
притормаживал, чтобы осознать происходящее. Грезил я о дальних странах,
неизвестных морях и опасных путешествиях. Некоммерческая ориентация затеи
кружила голову, и душа стремилась отлететь прочь.
Строительство плавсредства для дальних странствий - это производство не просто
так, а исключительно душевное занятие. Процесс создания конструкции, которая
унесет тебя в даль далекую, есть, по сути, начало путешествия. Без этого
процесса не будет цельности. Странствие должно быть подготовлено в душе,
выстрадано и взрощено в мечтах заранее, иначе все может оказаться сплошной
внезапностью без понимания. Так со мной было раньше, когда работал в море.
Все экспедиции были для меня неожиданностью и воспринимались, как гром среди
ясного неба, оставляя в душе след недоумения. Я не мечтал о плавании, оно не
было для меня душевной потребностью. Это была не любовь, а физический труд
сродни супружескому долгу. Страшная вещь - этот супружеский долг, который
придумало человечество для собственного обмана и удобства существования. Наш
святой долг состоит в том, чтобы сделать с телом супруга ряд стандартных
процедур медицинского характера. Какой орган при этом отвечает за любовь? Мозги,
что ли?
Я ползал на четвереньках по крыше яхт-клуба с паяльником в руках и кроил
парусную ткань. Поползав с час, умышленно прерывался, смотрел на результат,
потом в небо с целью осознания момента. Я чувствовал себя творцом, и
производство становилось для меня процессом рождения чуда. Что может быть более
захватывающим, чем материализация мечты-идеи?! Я глубоко убежден, что именно на
таких мечтах стоит мир. Исчезнет некоммерческая мечта - и мир померкнет, не имея
причины для радости.
Парус - особенная часть судна. Он нужен не только для того, чтобы ветер над
морями не носился зря, а еще и для поддержания романтического настроя
мореплавателя на надлежащей высоте. Мой романтический настрой он поднимал до
небес даже в несшитом состоянии, лежа на крыше яхт-клуба.
Меня никто не учил, как делать паруса, эту науку пришлось познать самостоятельно
через ручной труд и умственные страдания над чертежами.
Сшить парус вручную практически невозможно. Помог яхтклубовец Саша Гарайский.
Когда шитье завершилось, я сразу же полез на крышу собирать каркас, чтобы
поставить мачту и поднять парус: надо было посмотреть, какое у него будет пузо.
Это как раз та самая штука, ради которой делается фигурный раскрой и от чего
зависит, как лодка поплывет.
Скрутил и свинтил все необходимое, привязал парус к рейкам и, преисполненный
торжественностью момента, потянул за веревочку - парус поднялся и надулся. Пузо
получилось что надо. Я испытал восторг.
Надутие ветром паруса на крыше яхт-клуба ознаменовало начало цепочки праздничных
событий, связанных с окончанием строительства. Из многих частностей и деталек
начала появляться на свет цельная вещь.
Чудесная сила отрывала меня с насиженного места. Душа моя была уже где-то не
здесь, а тело должно было еще находиться в Ялте и проявлять заботу о необходимых
технических деталях, которые надо было обязательно учесть, чтобы отправиться в
дальние страны и при этом не отдать концы преждевременно по недоразумению.
Идеализированный мир дальних стран, созданный в уме и потому достаточно
комфортный и безопасный, начинал рушиться на глазах. Будучи достаточно
искушенным жизнью в местах отдаленных, решил сделать прививку от клещевого
энцефалита. Оказалось, что уже поздно: делать ее надо было в три захода, и
начинать осенью.
Ничего страшного, - подумал я и начал ходить с этой мыслью, пока не встретил
друга Женю Шубина, ведущего невропатолога города Ялты, годы юности и зрелости
которого прошли в Забайкалье. Как врач, он был знаком со страшной заразой,
отчего начал хоронить меня заранее. По его словам, вернуться живым из тех мест у
меня шансов не было. Женя - шутник, но в данном случае не шутил. Убеждал он меня
долго и настойчиво не отправляться в опасное путешествие. Жажда моя к жизни
возросла, и уже совершенно не хотелось загнуться от какой-то там козявки,
страдая напоследок от недостатка серого вещества в мозгу. Доктор Шубин с
медицинской точностью обрисовал все стадии отхода в мир иной после укуса
энцефалитного клеща. Напоследок он проникновенно перекрестил меня и попрощался
на всякий случай навсегда. Далекая Сибирь начинала материализовываться и
приближаться.
Весной два раза смотался в Москву за деньгами. Первый раз чуть не зря. Позвонил
в свою контору, и мне сообщили, что можно приехать и получить деньги. Приехал -
денег не было. Зато я в очередной раз вдоволь насмотрелся на пьяные смурные лица
тружеников Бирюлевского ремонтно-эксплуатационного управления.
Без денег возвращаться нельзя, и я решился на беззаконие, возглавив фирму,
хозяева которой очень стеснялись того, что натворили. Я примерно представлял,
чем все может закончиться, но тогда это был единственный выход из моего
финансового тупика. В присутствии государственного нотариуса я заготовил себе
приговор подлинными подписями на куче важных документов.
Черт со мной, - думал я.
Второй раз съездил более удачно, и мне удалось получить зарплату, но уже в
последний раз. Контора шла ко дну, денег не хватало ни на что.
Весна разошлась не на шутку и стала уже походить на лето. Крымское солнце
старалось зря - народ на отдых не валил. Аборигенам не терпелось поскорей начать
богатеть за счет приезжих, потому что богатеть, перепродавая товар друг другу,
за зиму надоело. Тем более, что ни у кого это особенно не получалось.
Генеральный спуск моей лодочки на воду не ознаменовал фактического окончания
строительства. Оставалась масса мелких нерешенных проблем, отчего становилось не
по себе. Конец производству решил положить одним махом, назначив отъезд на 1
июня, планируя добраться до Иркутска через Свердловск.
Накануне отъезда позвонил Миша Шугаев и сообщил, что на 1 июня намечается
встреча выпускников нашего курса в честь пятнадцатилетия окончания института.
Ни разу не удосужился побывать на подобного рода сборах и решил попробовать.
Ничего интересного не ожидал, потому что не видел многих однокурсников с момента
окончания института.
В какой-то популярной медицинской статейке прочел, что человеческий организм
полностью обновляется несколько раз в течении жизни, причем по частям: легкие,
например, перерождаются за 8 лет, кости - ненамного дольше, а слизистая желудка
и пищевода - вообще за неделю. Точные цифры сейчас не помню, но с уверенностью
могу сказать, что за 15 лет человек меняется полностью. Если у нас вдруг
что-нибудь заболит или начнет ненормально функционировать - мы уже чувствуем и
воспринимаем природу по-другому. О чем можно говорить, если поменять всю плоть?
В общем, встреча, по-моему, должна была превратиться в вечер знакомств.
Но мне все-таки было интересно почувствовать течение времени на конкретном
примере старения своих однокурсников и себя. Принял приглашение Миши и поменял
билет до Свердловска на билет до Москвы.
Я стоял в тишине своей квартирки и смотрел на кучу барахла, предназначенного для
передвижения моего тела по географической местности. Я сделал то, чего,
действительно, очень хотел, причем желание мое имело глубокую внутреннюю природу
и страдало там, в темноте нутра моего, долго, аж с самого детства. Это то
светлое, что мы хороним заживо еще в юности, а потом забываем в суете мирской
навсегда. У каждого, скорей всего, захоронено разное, а во мне в непроявленном
виде долго находилось то, что вижу. А вижу я перед собой на полу четыре рюкзака
и две связки железяк по два с лишним метра длиной.
На мгновенье показалось, что я сошел с ума, потратив столько времени и сил на
производство непонятно чего. Я вдруг понял, что стоит только задуматься о
чем-нибудь мирском, и вещи передо мной превратятся в кучу ненужного хлама. Это
на самом деле так, потому что вряд ли из них можно сделать что-нибудь полезное
для улучшения быта. Передо мной, действительно, был хлам. Все прелести
находились у меня внутри в качестве мечты-идеи. Кажется, что вообще все вокруг
придумано нами и сконструировано одним только умственным усилием.
По мере приближения отъезда весь привычный мир начинал потихоньку становиться
чужим, и ощущал я в нем себя ненужным приложением. Все стремились создавать
пользу с выгодой, чтобы потом эту выгоду превратить в сытость, безопасность и
комфорт. Бесполезными для жизни казались мне тогда подобные прелести, не
возбуждали они желания принять участите в этом процессе: хотелось воли. Я
смотрел в сторону леса и начинал понимать волков, которые все время туда глядят.
Перед отъездом пошел к Пете Крячко просить помощи. Он согласился доставить меня
в Симферополь на своих Жигулях и помочь загрузиться в поезд.
Я не мог поверить, что наступило время, когда начало везти на хороших людей,
которые появлялись вроде ниоткуда и вдруг, как грибы после дождя.
Когда я был бизнесменом, то в основном встречал не очень порядочных людей.
Вспомнив прошлое, поделил количество хороших людей на количество нехороших и
получил страшно маленькую цифру, отчего сделалось грустно и обидно за
человечество и за себя. Может быть, так только у меня получается, а всем
остальным везет по-другому? Не знаю точно.
Я занимался некоммерческим делом от всей души и из последних сил и начал
замечать вокруг себя только хороших людей. Петя был первым и очень хорошим
человеком. Он принимал душевное участие в моих производственных мучениях,
облегчая напряжение наполовину. Факт душевного участия - очень важная и нужная
штука, без нее мы делаемся неправильными и только мешаем природе развиваться в
направлении счастья. Я забыл об этом во время борьбы за существование на
бизнесменской стезе. В то время думал, что хорошее должно быть, и я об этом
знаю, и то, что оно, это хорошее, мне редко попадается на глаза - случайное
недоразумение, которое должно закончиться и скоро. Но скоро с дивным упорством
не наступало, и я смекнул, что, наверное, это скоро есть хорошо замаскированное
никогда.
Мне надоел Симферопольский вокзал своим привычным видом. Я приезжал и уезжал с
него несчетное количество раз, и он начал восприниматься мной не как вокзал, а
как троллейбусная остановка. В первые годы ученичества в Москве я с
сентиментальной тоской приезжал сюда и уезжал отсюда. Мне было немного жаль себя
за то, что тело мое переносится далеко от домашнего очага. Мне было жаль себя,
но этого я не осознавал и пытался внушить себе любовь к дороге. Душа юноши
воспринимала разлуку как стихийное бедствие и напрягалась в процессе
приспособления к жизненным неурядицам. Со временем чувственность притупилась, и
я привык видеть Симферопольский вокзал. Мое равнодушие не угнетало нисколько, и
я никогда не думал об этом, а сейчас задумался и шлепнул себя ладонью по лбу.
Я вдруг понял, что разучился чувствовать дорогу и разлуку. Стал бесчувственным к
дороге, и мне казалось, что это есть проявление жизненного опыта, через
приобретение которого я должен становиться солидней, спокойней и равнодушней к
событиям. Страшная штука - быть бесчувственным.
Как здорово в детстве было смотреть в окно поезда, автобуса или машины!
Казалось, что можно смотреть в окно и ездить вечно. Я восторгался любым
пейзажем, и сердце мое трепетало. Почему же, когда подрос, разучился радоваться
дороге?
Я хочу смотреть в окно и видеть мир в радужных красках, ведь он такой и есть на
самом деле этот мир. Хочу, чтобы все было как в детстве, хочу удивляться и
радоваться ерунде, хочу мечтать о прекрасном и далеком, хочу верить, что все
люди добрые. Я много чего хочу.
Когда случается приземлиться на параплане на городской пляж, то взрослые лежат
под солнцем в прежних позах. Зато детишки сбегаются отовсюду.
Равнодушие - болезнь сродни запору. Но не изобретено еще лекарства для души,
аналогичного слабительному.
Я помню Юру Павлова и наши пьянки в ресторане аэропорта Южно-Сахалинска. Мы
сидели в затрапезном заведении и пили водку, глядя на белоснежные лайнеры,
уносящие счастливчиков далеко на материк. Было немного грустно, но зато мы
правильно воспринимали аэропорт как начало разных дорог, которые заставляют
мечтать о чем- то хорошем и далеком. Правда, после одного такого возлияния нас
поместили в местный вытрезвитель, но это не беда - главное, мы имели тогда
правильный настрой по отношению к разлуке и дальним странам.
Подали поезд. Нагрузившись тяжестями, мы пошли в атаку на вагон. Проводник, с
заторможенной психикой, не успел среагировать и возразить. Я опасался, что пакет
с трубами не развернется в тамбуре, но напрасно. Опасался долго, а трубы
развернулись быстро.
Загрузились удачно, и даже осталось время помолчать перед отходом. Не помню,
когда меня провожали в последний раз. На Сахалине этого не было, хотя очень
хотелось. Вспомнился фильм про моряков. Пароход отваливает. Он стоит на палубе
грустный и мужественный, а она на причале - грустная и нежная. Расстояние между
ними увеличивается за счет работы двигательной установки - грусть возрастает. На
него и на нее наваливаются волной воспоминания, которые они сберегут в сердцах
на время разлуки.
Ничего подобного со мной на Сахалине не происходило. Были грязные, вонючие
причалы, никто на них не стоял, не провожал и не встречал. Разлука была работой,
и неправильность расставания с землей превращалась у нас внутри в печаль,
которую мы пытались уморить водкой.
Забыл я, что должен переживать провожаемый. Мужики стояли на перроне и уходить
преждевременно не собирались. Печаль выражали мужские лица, и до меня начинало
доходить, куда еду.
Поезд тронулся, медленно набирая скорость, и вдруг на перроне я увидел отца, а
он меня. Отец собирался поехать меня проводить, но в машине не было свободного
места, и он 2,5 часа трясся в троллейбусе. Несмотря на то, что поезд уже набрал
скорость, он успел передать сверток с продуктами, который собрала мать.
Елки-палки, мне 37 лет, я уезжал далеко и надолго кажется несчетное количество
раз, а родители все переживают, как будто сажусь в поезд впервые. Милые мои, я
ничего не могу с собой поделать. Видимо, мне надо постоянно куда-то уезжать,
просто необходимо, чтобы сердце немного щемило и было чуть-чуть грустно. От
этого в душе прибавляется радости, которой хочется поделиться с миром, где ее,
по-моему, недостаточно.
Жизнь начала превращаться в праздник. Но я еще полностью не осознавал, что со
мной происходит, а, тем более, что ждет впереди. Пока все было знакомо: поезд 68
Симферополь - Москва, крымские степи за окном, потом мелитопольские и т.д., в
соответствии с географической картой и расписанием. Все было так, как всегда, но
не совсем: внутри меня происходило что-то важное. Я начинал странствовать.
Мое путешествие не началось в определенное время. Нельзя сказать, что началось
оно с момента принятия решения построить лодку. Не началось оно и сейчас, когда
тело мое переносится по стране и железной дороге. Кажется, оно было со мной
всегда, как будто и не было долгих забот о бренном. Казалось, что вся моя
прошлая жизнь была просто долгом, который нужно отдать, чтобы стать самим собой.
Быть самим собой - это самое удивительное путешествие, которое только возможно
осуществить. У него нет начала и нет конца. Я стал жить в неизвестном
направлении. Словно начал играть в волшебную лотерею, которая не имеет
выигрышей, но каждый билет в ней - счастливый.
Я въехал в столицу, как вольный ветер. Не нужно было мне в этом городе ничего,
кроме друзей. Все то, чем жил большой город, представлялось чужим и непонятным.
Круг целей и путей к ним замыкался сам на себя, исключая меня из игры, как не
соблюдающего правил. Я чувствовал себя чужим и бесполезным для большого города.
Неловко даже как-то было топтать землю здесь просто так. Надо было делать как
все: сначала озадачиться чем-то а потом стараться достигнуть, сметая препятствия
на своем пути. Я не собирался. Я хотел видеть только своих друзей и немного
погрезить-погрустить о прошлом, о будущем.
Меня встречал друг Миша Шугаев. Столько торжественных моментов сразу я не
испытывал давно. Только вчера меня провожали, как в последний путь, а сегодня
уже встречают.
Миша - преуспевающий бизнесмен, зарабатывает кучу денег и завел себе по такому
случаю черную служебную Волгу с шофером Сашей.
Миша отвез меня к себе домой ночевать, а на следующий день мы поехали на встречу
выпускников.
Не понимаю таких встреч. Разные мы стали и очень. Мы сбились в кучу и пытались
придумать свое прошлое заново - это невозможно, его нет навсегда.
Ко мне подошла немолодая женщина, мать двоих взрослых детей, и объявила, что
двадцать лет назад была в меня влюблена. Я слушал рассказ мужчины-однокурсника о
том, как он покупал акции АО МММ. Потом слушал рассказы еще от разных мужчин и
разных женщин. Я старался выслушать всех, кто хотел говорить, пытаясь понять,
что с нами произошло: мы живем всерьез или пока еще нет?
В основном, кто-то у кого-то что-то покупал, потом продавал. Все истории
изобиловали какими-то подробностями и из них только и состояли, не было чего-то
главного, на месте которого существовала усталость от времени. Есть ли вообще
это непонятное главное? Или оно заключается в совокупности множества
несущественных событий?
Я люблю видеть своих друзей, но такие встречи мне не по душе. Веет от них
какой-то бестолковщиной и пустотой. Нет в них душевной гармонии, а есть просто
чисто механическое собрание повзрослевших людей из разных мест с разными мыслями
и совершенно независимыми жизнями. Друзья остаются и так друзьями, а вот
однокурсниками мы уже давно не являемся. Объединяют нас осколки ненужных
воспоминаний, а по сути - ничего. Я думаю, такие встречи надо запретить по всей
стране, чтобы люди не тратили попусту время и не морочили друг другу головы. Да
здравствуют друзья!
Ужасный город Москва. Не могу к нему привыкнуть, несмотря на то, что прожил
здесь в общей сложности лет семь. Заканчивая обучение в институте, я очень хотел
уехать отсюда далеко.
Я не в обиде на этот город, который старался мне понравиться. С ним меня многое
связывает. Помню душевный подъем от выгуливания институток по улицам ночной
Москвы. Помню романтические приключения, которые могут произойти только в
молодости. Здесь много чего у меня произошло впервые. Я рос здесь. И тем не
менее не люблю этот город. Не представляется он мне цельным природным
образованием. Все в нем выдумано: и внешний вид, и внутреннее содержание, и даже
отношения между людьми кажутся неправильными. Не видно здесь людей: вместо них
толпа народа, и я невольно перестаю ощущать себя здесь как произведение
искусства природы. Это очень неправильно, так о себе думать, и вредно.
Мне как-то совершенно не нужен город, даже маленький. Мир людей стал состоять из
друзей, которые разбросаны по всему свету, и людей вообще. Так я стал жить.
Друзья мои, как маяки для парохода, без них невозможно сориентироваться, и жизнь
превращается в плавание без захода в порты. В конце концов, и это тоже с нами
должно произойти, но напоследок хочется, чтобы было кому помахать ручкой. С
каждым днем я все более ощущаю готовность совершить такое плавание и нутром чую
его очарование. Мне снятся сны про это. Прелесть, а не сны! Как полеты!
Города рождены нашим страхом перед самим собой. Мы боимся оказаться одни и
поэтому сбиваемся в кучу. Страх движет и руководит нами неумолимо, причем мы так
привыкли к нему, что даже и не замечаем.
Конструкция города ужасна и чудовищна. Он состоит из огромного количества стен,
которыми мы отгораживаемся друг от друга, проявляя свою природную тягу к
уединению. Но не можем с этим полностью согласиться, чтобы не испугаться, и
поэтому уверенно чувствуем себя, когда за стенкой находится сосед, от которого
отгородились и которого не любим. Ведь никто из нас не любит своих соседей, в
лучшем случае мы равнодушны к ним. Мы знать не хотим соседей, но боимся
оказаться без них. Сосед испытывает к нам ответное чувство, которое тем самым
усиливается и как объединяющее свойство заставляет нас жить по его правилам. Это
ужасная зараза.
Я вижу не город, а огромное существо-монстра, которое живет непонятной для меня
самостоятельной жизнью. Легкие чудовища состоят из домов, в которых мы с вами,
как частички воздуха, необходимого ему для дыхания. Дома-легкие дышат нами
каждый день: утром выдох (все пошли на работу), вечером вдох (вернулись с
работы) и т.д. Мы уже не сами по себе - мы часть этого существа. Не хочу так.
В Иркутск я должен был попасть через Новосибирск, куда хотел заехать повидать
своего старого институтского друга Ваню Ландгрова.
Вся жизнь Вани Ландгрова необычна до чрезвычайности. То, что он до 36 лет ни
разу не был женат, тоже можно отнести к выдающимся достижениям. За это время я
не вытерпел и успел жениться аж три раза - толку от этого никакого. Ваня
выглядит очень мудрым по сравнению со мной, потому что не спешил с этим делом.
Ванина жена, ташкентская уроженка, жила себе на юге и не тужила, пока не
появился Ваня и не начал морочить женщине голову. На фоне узбекской бедноты Ваня
смотрелся завидным женихом. У него тогда было две машины, квартира в Бердске и
кило пчелиного яда, на сборы которого Ваня потратил три года жизни, пропадая в
степях Казахстана. По мировым ценам яд оценивался в 250000$. Невеста
воодушевилась перспективой и пошла за Ваню. Молодожены уехали в Сибирь жить
по-новому.
Сказочные замки мечты, построенные до свадьбы, вскоре начали рушиться. Во время
семейной жизни выяснилось, что квартира, в которой жил Ваня, ему не принадлежит,
а является собственностью его друга. И несмотря на то, что жил он в ней долго и
пустил уже корни, выметаться было надо. Молодая жена загрустила.
Грусть увеличилась еще и оттого, что пчелиный яд никто не хотел покупать ни за
какие деньги.
Грусть достигла предела, когда жена узнала, что Ванины авто гроша ломаного не
стоят. Первая машина марки Победа, которую Ваня впопыхах приобрел для
удовлетворения возникшего вдруг пристрастия к технике, имела древнюю историю, и
это было ее единственной ценностью. Когда я собрался обзавестись дешевым
транспортным средством, то обратился к Ване с просьбой продать старинную вещь.
Он сказал, что продать, конечно, может за смешную цену, но покупать не советует.
При этом он начал с тоской рассеяно глядеть в пространство перед собой.
Второе авто было вроде ничего: оно ездило, но ценности все равно не имело.
Грусть молодой жены Ваня пытался изгнать с помощью рисования перспективы счастья
огромного сибирского размера. Масштабность мысли его не была замкнута созданием
только отдельно взятого семейного рая. Мысли уносились в далекое прошлое и
далекое будущее. В прошлом Ваня видел поколения семейств, которые, толпясь под
одной крышей, имели счастье и гармонию коллективного житья, сплоченного кровным
родством. В перспективе Ваня видел мрак, если дело пустить на самотек и
подвергнуть влиянию устоявшихся в современном мире порочных привычек к
разрушению клановости.
- Так дело не пойдет, - решил Ваня и начал строить воздушные замки и надувать
мыльные пузыри. Сначала строительство носило только умственный характер, но
вскоре мечты начали воплощаться. События напоминали времена Петра Первого, князя
Владимира и господина Горбачева одновременно. Ванины идеи были настолько могучи,
что им не терпелось материализоваться побыстрей.
Под воздействием Ваниных речей все его родственники (мама с папой и сестра с
мужем) попродавали свои отдельные благоустроенные квартиры в центре города и
купили землю у черта на рогах с захудалым строением в виде домика с тремя
малюсенькими комнатушками. Родственники заехали в строение и начали сообща жить
в условиях каменного века. Вскоре после того, как Ванин друг выставил его из
своей квартиры, семейство молодоженов Ландгровых тоже переехало в это же
строение и теперь все уже вместе начали дружно ютиться под одной крышей. Но это
не конец сказки.
На этом же участке Ваня затеял строительство домища циклопических размеров. К
стройке отнесся по-серьезному и заказал специальный проект. Проектировщики
постарались и на свет появилась мечта в виде кучи чертежей. Жилище состояло из
двух прилепленных друг к другу трехэтажных строительных конструкций, которые
могуче выглядели не только над землей, но также вгрызались в почву огромными
подземельями, где планировались гаражи, мастерские, бани с бассейнами и еще Бог
весть что.
Ваня закончил физтех и поэтому мыслил очень нестандартно. Это проявилось в том,
что дом он хотел слепить из опилок. А чтобы опилки не разлетелись по ветру, он
сжалился и решил добавить в них немного цемента для надежности. Получалась
масса, напоминающая коровьи кизяки.
Не мог сибиряк Ваня упереться в мелкомасштабность родового домостроения. Душа
его рвалась на просторы капитализма и требовала мощи деяний. Окрыленный
удивительными свойствами опилок, смешанных с цементом, он затеял организацию
производства строительных изделий из прогрессивного материала. Но сибиряки не
поддавались на Ванины агитации покупать для своего же блага изделия из
опилкобетона и не хотели рисковать жизнью, пытаясь оградить свои тела от
ненастий и стужи с помощью новшества. Производство лопнуло, а вместе с ним и
надежды на продолжение материализации воздушных замков. Ванина молодая жена
загрустила основательно и начала часто вспоминать Ташкент.
В это время семейство Ландгровых ютилось на летней кухне нового родового имения.
Ванину жену, ташкентскую уроженку, от зимней стужи спасали мысли о солнечной
далекой родине. Жена рвалась на юг. С целью сохранения семьи Ваня ее никуда не
пускал. Жена покорилась и страдала от северного климата и бытовых тягот с тоской
во взгляде. Правда, сейчас жизнь у Вани начала потихоньку налаживаться. Он
пристроился в большой фирме возглавлять маленький филиал.
О Ване можно рассказывать ужасно много и страшно интересно. Обо всем, конечно,
мне не написать, и, по идее, я должен с Ваниной темой притормозить, но никак не
могу остановиться. Люблю я этого человека всей душой.
В 1987 году Ваня бросил заниматься наукой. Потянуло его на волю, и он заделался
пчеловодом. Пчеловодство в чистом виде не признавал, а занимался только добычей
пчелиного яда. Весной он садился в свою Ниву и уезжал на промысел в
Казахстанские степи. Так продолжалось несколько лет, пока до него, наконец, не
дошло, что пчелиный яд никому не нужен.
Проветривать мозги на степном ветру Ване надоело, и он решил зажить жизнью
писателя-отшельника. На волю рвались неудовлетворенные творческие позывы
научного работника. Ваня решил посвятить жизнь человечеству и осчастливить его
литературным творчеством, сообщив при этом народу много чего интересного,
познавательного и поучительного. Подход ученого-физика к литературе был
основательным и говорил о великой решимости достичь заоблачных высот. Подготовку
к своему писательскому будущему он начал с изучения грамматики и положил на это
год жизни. Изучив предмет, Ваня взялся сочинять небылицы в неизвестном никому
стиле. Рассылал он свои творения по разным издательствам, откуда получал
вежливые отказы. Ваня крепился, но скоро энтузиазм оставил его, и он покорился
судьбе. Мне очень жаль, что так вышло. Из его слов я понял, что во время писания
он находился в состоянии, близком к счастью. И писал бы себе, раз нравится. Но
кончились деньги. Это бывает.
У меня сейчас положение не лучше, чем было у него тогда. Живу, кажется, на 20$ в
месяц и очень хочу закончить то, что вы сейчас читаете.
Я взял билет до Новосибирска в плацкартный вагон. Проблема отгрузки моего
негабаритного багажа легла камнем на душу и вогнала в печаль, которая еще больше
увеличилась, когда сходил в разведку на Ярославский вокзал. Перрон преграждали
молодцы в камуфляжной форме, занимающиеся проверкой квитанций об оплате багажа и
вымогательством. Мои финансы не позволяли ублажать вымогателей и переплачивать
за лишний вес. Решил использовать метод коллективного натиска, который
заключается в том, что меня должен провожать народ в количестве не менее, чем
количество мест багажа. Мест было 5. Каждый провожающий должен был взять по
одному месту и пройти мимо камуфлированных молодцов, не вызывая подозрений.
Дальше предполагалось действовать по обстоятельствам и загрузить багаж в вагон.
Так было задумано.
Миша Шугаев провожать меня отказался. Сказал, что в день зарабатывает по 500$ и
не может себе позволить их не заработать. Но зато дал личное авто с шофером
Сашей. На проводы пришли мои друзья: Вова Анисимов, Валера Саяпин и Женя
Ковалевский.
Женя явился как на праздник: в белой рубашке с галстуком. Последний раз, на моей
памяти, в таком виде он появился на одном из занятий по военной подготовке.
Рукава рубашки были засучены, что говорило о решимости совершить подвиг. Вова
отлучился и вернулся с журналом Плей бой. Купил издание специально для меня и
вручил молча.
Вот в этом поступке - весь Вова. Я ему рассказывал про дальние страны,
бескрайние просторы и синюю птицу. Он слушал молча, пытаясь понять меня, и
наконец вычислил, что для полного счастья мне не хватает именно Плей боя.
Спасибо, друг! Твой журнальчик совершит удивительное путешествие.
Все, кого встречаю, хоть немного да завидуют мне. Завидуют и удивляются, потому
что перестали верить в то, что можно на самом деле поехать за синей птицей.
Видел я радость и доброту в глазах людей и начинал понимать, что, наверное,
делаю что-то важное и нужное. А что может быть важней того, от чего люди
становятся хоть на немного добрей? Что может быть важнее веры в мечту и в то,
что можно жить мечтой, а не мечтать в жизни зря?
Подали поезд. Подали поздно.
Проводница в моем вагоне оказалась очень нехорошей женщиной и отказывалась
пускать меня вместе с грузом. На уговоры не поддавалась и деньги не брала.
Первый раз такую вижу. Мешки я быстро пристроил в соседние вагоны за
дополнительную плату, а вот трубы никто брать не хотел - требовали разрешения
начальника поезда. Потащили железяки к начальнику в другой конец состава. К
начальнику очередь. Ждем. Время идет. До отхода минут пять. Я растолкал очередь,
прорвался в вагон, добрался до начальника и получил добро грузиться в багажный
вагон. Загрузились. Бегом возвращаемся к своему вагону, где Женя и Вова провели
среди масс разъяснительную работу, и теперь все уже знали, что в их поезде едет
великий путешественник. Проводница, наконец, растаяла и за минуту перед отходом
говорит: Ладно, давай сюда свои вещи. Благодетельница!
На прощание мужики начали спонсировать меня деньгами: по сто тысяч дали Вова и
Валера. Это как-то покрыло непредвиденные багажные расходы.
Поезд тронулся. На душе стало радостно от того, что у меня есть друзья, и даже
проводница, нехороший человек, показалась привлекательной и доброй. В знак
незлопамятности я, протискиваясь из тамбура между ней и стеной, толкнул ее
животом в грудь - и она улыбнулась. Мир прекрасен!
Я думаю, жить надо так, чтобы было кому тебя провожать.
Впервые еду на восток по железной дороге. Поездами ездил только по меридианам, а
по параллелям - только летал. Как-то подсчитал, сколько за свою жизнь налетал.
Оказалось около трех недель. Ужасно становится только от одной мысли, сколько
керосина высшей очистки потребовалось извести, чтобы создать подъемную силу,
которая не давала мне упасть на землю целых три недели.
Когда однажды летел на Сахалин, смотрел в окно на протяжении всего полета и
ничего там внизу не видел, кроме тьмы кромешной.
Оказывается, наша планета, в основном, безлюдна, - подумал я, и стало жалко
человечество, которое затерялось в бескрайних просторах Земли. Я летел над
Сибирью, и огромные пространства без видимости человеческих следов завораживали.
Может быть, пилоты специально выбирали такой маршрут, чтобы удивить пассажиров?
Вскоре душа очерствела во время производства экспедиционных работ вдали от
цивилизации, и я перестал удивляться ужасному соотношению бескрайних просторов и
населенных пунктов.
Сибири как таковой я не видел. Она была всегда от меня далеко на востоке или
далеко на западе, или где-то далеко внизу, под крылом самолета. Несколько раз
бывал в Новосибирске и один раз на Алтае, но это не считается. Я не знал этой
огромной и далекой страны совершенно. Ее вид на карте впечатлял и сворачивал
мозги набекрень из-за необходимости изменения масштаба мышления. Я ехал в
направлении этой страны и с каждым новым моментом чувствовал ее приближение.
Поведение народа на станциях начало меняться. Появлялись дикие и нетипичные
повадки, которых не увидишь при движении с севера на юг. На одной из станций
примерно на второй день езды наблюдал милиционера, который гонялся за
тетечкой-торговкой. Погоня чем-то отдаленно напоминала бег с препятствиями. Тон
гонкам задавала шустрая тетечка, которая отчаянно не хотела попадать в лапы
закона. Она неслась по перрону с максимально возможной скоростью и старалась
неожиданно шмыгнуть под вагон, и у нее это получалось. Я дивился ее прыти.
Милиционер не отставал. Он ловко нырял под вагон, не пугаясь забрызгать мундир
нечистотами, которые протекали через отверстия вагонных гальюнов. Фуражка у
представителя власти постоянно падала в железнодорожную грязь. Меня поражал не
сам процесс погони, а тот огромный энтузиазм и упорство в достижении цели,
которыми были преисполнены догоняющий и догоняемая. Они полностью отдавались
доисторическому пьянящему чувству погони - убегания. Что особенного могла
сделать перронная торговка?
Приближался Урал. Вышел на неизвестной станции подышать открытым воздухом.
Пространство, видимо, необходимо для дыхания так же, как кислород и азот. По
платформе шастали торговцы всякой ерундой. Вокруг меня собралась кучка, стараясь
всучить воблу, колбасу, водку, мороженое и газированную воду. Вдруг ни с того ни
с сего двум торговкам шлея под хвост попала, и они сцепились. Бой был не на
жизнь, а насмерть, и противоборствующие стороны всамделишно решили покалечить
друг друга от всей души. Первая колотила вторую здоровенной воблой, а вторая
первую - палкой сухой колбасы. Лица драчуний были перекошены от взаимной
нелюбви.
Тетечки были в летах, и возраст их приближался к той отметке, когда в самый раз
начать думать о мире ином и жизни там. Похоже, этот вопрос их не волновал, как
не волновало и то, что помирать лучше добрым. А чтобы это произошло, надо
подобреть не в момент отдачи концов, а немного загодя. Но бойцов не интересовал
мир иной более, чем место под солнцем.
- Хорошо тебе: приехал - и уехал, а нам тут оставайся и борись за жизнь, -
скажут.
- Да, - отвечу я, - мне хорошо, мне чертовски хорошо, что еду в дальние страны
за синей птицей. Очень хочу, чтобы так было всегда, и я не хочу никого бить
воблой по морде ради собственного благополучия, несмотря на то, что именно этим
заставляет заниматься капитализм. Формы этого мордобоя могут быть разными и на
вид вполне приличными, но суть их при этом остается неизменной, именно той,
которую продемонстрировали перронные торговки неизвестной станции Российской
империи. Я не запомнил названия станции и по расписанию уточнять не стал, потому
что это не имеет никакого значения. Важно только то, что мы стали злые и
жестокие, а это очень плохо. Я не хочу быть злым и жестоким, и я хочу сделать
хоть что-нибудь, чтобы мир стал чуточку добрей. Я даже готов Байкал переплыть.
Иногда очень хочется закричать и сообщить человечеству о том, что оно свихнулось
окончательно, но я не делаю этого, потому что люди разучились слушать друг
друга, даже когда им о чем-то важном кричат прямо в ухо.
Пейзаж за окном начал смурнеть и потихоньку превращаться из среднерусского в
западносибирский. Незаметно перевалили Уральский хребет и оказались снова на
равнине. Далекие города становятся близкими, и их можно видеть в упор, а не на
карте.
Как могут люди спокойно жить, разделенные такими огромными расстояниями, и не
испытывать ежедневный восторг от этого факта? Это не чисто сибирская
особенность, а скорее общечеловеческая. Везде так.
Лет десять назад я путешествовал по Кавказу и решил, как бы между прочим,
залезть на гору Казбек. Поселился в горном селе. С первого взгляда меня поразило
равнодушие местных жителей по отношению к величественному виду большой горы.
Жители ходили по улицам селения и, не обращая внимания на гору, глядя, в
основном, себе под ноги, и никто из них не мог разделить со мной великий восторг
от грандиозного пейзажа.
Казалось, что поезд едет слишком быстро, потому что я не успевал сообразить, как
происходит мое перемещение по Сибири. Я хотел понять и почувствовать эту страну
сходу, но не успевал за скоростью поезда. Поездная езда чем-то напоминает сон,
который проносится по уму, оставляя после себя лишь еле заметный след смутных
ощущений. За окном мелькали картинки из далекого мира чужой жизни, в которой я
не успевал представить себя как следует. Мир проносился мимо меня с бестолковой
скоростью.
Улучшать жизни с помощью увеличения скорости передвижения - совершенно ни к
чему. Согласно теории относительности Энштейна пределом улучшения можно считать
скорость света. Совершив кругосветное путешествие с такой дурной скоростью, мы
окажемся в глупом положении, а не на пределе возможностей.
Очень вредная привычка - стремиться сделать жизнь лучше. Жизнь надо жить, а не
улучшать. Незаметно для нас процесс улучшения жизни превращается в способ
существования, во время которого забывается то, ради чего затевалась суета.
Очень заразительно и увлекательно, оказывается, иметь в своей основе способ
существования, ориентированный на улучшение жизни, до которой у нас в результате
руки не доходят.
У меня не было никакого умственного занятия, как только разглядывать Вовин
подарок- журнал Плей бой. Читал статейку про то, как избавиться от похмельного
синдрома с помощью капустного рассола и парацетомола с витамином С. Подобные
печатные произведения перемежались на страницах издания с видами обнаженных
женщин. Спасибо тебе, друг Вова!
Соседи попались все сибиряки. Одни из них ехали в большие города юга Сибири,
другие - в маленькие на север. Те, кто ехал на север, таили во взгляде
печаль-тоску, которую не могли высказать словами полностью. Северяне были не
просто из маленького городка, а из страшного захолустья, куда нет дорог.
Рассказывали о пространствах, среди которых жили, серьезно и уважительно, боясь
наговорить лишнего, чтобы потом природа не обиделась и не сделала их жизнь еще
более суровой и совсем невыносимой. Они жаловались на правительство, которое их
обижает, и на недостаток кислорода в северной атмосфере.
Я пересек Западно-Сибирскую равнину по 55 параллели и подъехал к Новосибирску.
Ваня должен был меня встретить. Я очень надеялся, что он сообразит и быстро
подойдет к вагону.
Иван не только не сообразил быстро подойти к вагону, он не сообразил вообще
явиться вовремя, и выгрузка превратилась в стихийное бедствие. Повыкидывал вещи
из разных вагонов на перрон и оставил их валяться без присмотра, пока бегал
получать железяки, сданные в багажный вагон. Я не обижаюсь на Ваню, потому что
на него нельзя обижаться, как нельзя обижаться на детей и стариков.
Природа зарезервировала часть человеческих мозгов специально для того, чтобы мы
могли ориентироваться во времени и в пространстве. Однако при конструировании
организма Вани Ландгрова природа почему-то решила, что лучше будет приспособить
этот резерв для рождения великих идей и необычных мироощущений.
Ваня опаздывал везде и постоянно, причем опоздание на час у него за опоздание не
считалось. Когда вместе ездили на Алтай, я был в роли организатора будней
путешественников. Под конец, когда мы уже вернулись в Новосибирск, и мне все это
надоело, решил пустить жизнь на самотек и посмотреть заодно, что из этого
получится.
Ваня договорился со своими товарищами встретиться на следующий день в 10-00.
Наступило утро. Ваня продрал глаза около 10-00. До 11-00 соображал, где
находится, и ничего не делал - просто курил и существовал. Далее у Вани
проснулось чувство голода. В квартире ничего съедобного не оказалось - пошли в
магазин. Вернулись в 12-30. Приготовление пищи отняло время до 14-00. Прием пищи
- с 14-00 до 15-00. Чаепитие и перекуры - с 15-00 до 16-00. После чего Ване ни с
того ни с сего вздумалось заняться ремонтом фотоаппарата. Разобрал его полностью
и не знал, как собрать. В конце концов собрал в 19-30. С 19-30 до 20-00
перекуривал неудачу ремонта. Потом решился-таки отправиться на встречу. Но
просто так уехать было нельзя - надо было попить чай и покурить. Процесс
продолжался до 21-30. Наконец мы прибыли в назначенное место в 22-00, т.е. с
опозданием на 12 часов!
Я затащил весь свой скарб в здание вокзала, сложил в кучу и начал глядеть по
сторонам, пытаясь осознать приезд в Сибирь. Ничего не получалось. На
Новосибирском железнодорожном вокзале Сибирью не пахло. Жизнь здесь была
организована без учета особенностей устройства внешнего мира. Все свободные
места вдоль стен занимали коммерческие ларьки, которые торговали всевозможными
продуктами, вредными для здоровья: шоколад, водка, синтетическое печенье и
прочее. А полезными, вроде манной каши, не торговал никто. Книжные развалы
пестрели обложками литературы, герои которой дают волю похоти, убивают себе
подобных, жульничают, разводят бесконечную сентиментальную чушь и
экстрасенсорную муть. Капитализм был в разгаре, и предложение готово было
удовлетворить любой оплачиваемый спрос.
Ждать Ваню пришлось недолго - всего 2 часа. Он появился передо мной неожиданно,
рот его был растянут до ушей. Иван - настоящий йог и даже лучше, потому что
настоящие йоги усилием воли пытаются войти в состояние вне времени и вне
пространства. Ване же, наоборот, требуется воля, чтобы выйти из этого состояния
и спуститься на землю. Явился он ко мне в промежуточном состоянии между небом и
землей. Очарование мощного сибирского организма распространялось на большое
расстояние. Мы обнялись и обрадовались.
Машина у Вани была все та же, в которой мы ездили на Алтай шесть лет назад.
Сейчас она создавала впечатление, что недавно перенесла вооруженный налет. Вид
авто демонстрировал исчезновение у Вани любви к технике.
Мы неслись по шоссе от города прочь в направлении земли, покрытой лесом, где
Ваня строил родовое имение, необходимое для жизни под одной крышей людей,
связанных кровными узами.
Приехали на место стройки. Я сразу почувствовал свою ничтожность по сравнению с
тем, что может сделать человек с помощью ручного труда. Я погрузился в состояние
легкого транса: впечатление от сооружения можно сравнить с тем, как если бы
оказался свидетелем строительства Египетской пирамиды Тутанхамона. Изделие
состояло из толстенных бревен, собранных в хитрый каркас трехэтажного размера, и
напоминало бурелом. Сооружение походило на страшное чудище, которое приснилось
мне следующей ночью в виде кошмара.
Ваня пошел в дом по делам, а я стоял снаружи и смотрел на воплощение мысли,
силясь понять порыв души, который заставил материю превратиться в гигантское
нечто, заключающее в себе ужасную силу тайного смысла. Из жилища вышел Иван,
встал рядом со мной, задрал голову и стал глядеть на строение по-хозяйски и с
умилением. Смерклось совсем, и стройка превратилась в идеальное место для съемки
фильмов ужасов.
Ваня с женой жили через дорогу в избе, которую ему удалось арендовать почти за
даром. Жена поддалась зажигательным речам мужа о прелестях жизни в ветхом
строении на земельном участке, и они сняли дом вместо благоустроенной квартиры.
О том, что это была ошибка, я сразу прочел в глазах жены. Еще увидел там же
безмерную тоску ташкентской уроженки по жаркому климату.
Ваня - герой, потому что взял под свою опеку женщину с ребенком. Это, я считаю,
великий и мужественный поступок. Я бы не смог относиться к чужому ребенку, как к
своему. Кроме того, любовь к женщине вроде как бы обязывает тебя полюбить ее
ребенка. А это уже не свобода, необходимая для истинных чувств, которые мы можем
испытывать к своему чаду по вынужденной причине физиологического родства. Раз
пробовал сделать, как Ваня, но у меня ничего не получилось, и я признал себя
несостоятельным, потому что не хотел врать никому и себе в том числе.
В ногах супружеского ложа поставили раскладушку и велели мне на ней спать по
ночам. Перед настоящим странствием я должен был закалить свое тело тяготами
ночевок в стенах различных жилищ с чужими запахами и привычками, должен
вытеснить из себя привязанность к теплу и уюту, постепенно заменив ее
согревающим душу чувством внутреннего комфорта. Дома должны сделаться ненужными
для меня.
Друзья передавали меня из рук в руки, как эстафетную палочку. Но пока не попал
еще в те последние руки, которые запустят меня в даль, чтобы я окончательно
превратился в брошенный и свободный предмет. Это то, к чему я устремляюсь во
время головокружительного процесса преодоления огромных расстояний.
Длительная езда на поездах с пересадками начинала производить во мне впечатление
значительной силы, чего никогда бы не произошло, прилети в Новосибирск на
самолете. Если бы я был президентом Всемирного Объединения Свободных Странников,
то запретил бы соратникам перемещаться на самолете, чтобы не уничтожать прелесть
расстояния с помощью скорости. Расстояние надо уважать, а не обращать на него
внимание - скверно и неуважительно по отношению к природе вообще. Земля сделана
такая большая для того, чтобы мы могли понять величие мира и проникнуться мечтой
о прекрасном и непостижимом. На случай изобретения самолета размер Земли
рассчитан не был, а мы, не подумав, начали строить скоростные летательные
аппараты и свистеть на них по пространству, не замечая мира и упуская из виду
существование мечты о далеком.
Не нужна цель - она всегда несущественна, велик и грандиозен только процесс,
поэтому звезды над нами так далеки. Они специально заброшены так далеко на тот
случай, если мы исчерпаем пространство Земли для поддержания жизни великой
непостижимой мечты. Мы не понимаем звезд. Их загадочное существование в
далеком-далеке является просто подсказкой нам о бессмысленности достижения
чего-то и выдумывания цели. Нет там ничего в дальних галактиках, весь мир - под
ногами и у нас внутри. Если бы я был диктатором какого-нибудь
царства-государства, то запретил бы своим подданным смотреть на звезды без
разрешения и специальной подготовки. Смотреть на звезды без спроса разрешалось
бы только влюбленным, бездельникам и пустым мечтателям.
Проснулся от кошмара, потому что приснилась Ванина стройка, внутри которой
ведьмы устроили шабаш. Они бегали по стройке голые и писали на стенах
неприличные слова. Пора было вставать: с утра мы должны заехать навестить нашего
институтского друга Андрея Брызгалова.
Андрей Брызгалов - настоящий буржуй. Он живая легенда и образчик российского
капитализма, потому что достиг головокружительных высот в бизнесе исключительно
благодаря страшной силы воле. Трудится он финансовым директором Сибирского
отделения Союзконтракт. Это могучая контора, торгующая куриными окорочками в
огромных количествах.
Все поступки и помыслы Андрея Брызгалова - геройские и требуют от него
значительной растраты жизненной силы. Потребность жить в режиме перенапряжения и
отсутствия свободного времени заложена глубоко внутри его существа. Он живет
взахлеб. Только то, что он высасывает в день по три пачки сигарет, заставляет
меня восхищаться уровнем его пренебрежения к собственной природе. Я видел людей,
которые прикуривают новую сигарету от только что выкуренной, но никогда не
видел, чтобы курили две сигареты сразу. Брызгалов так делал.
Жить просто буржуем для Андрюши неинтересно. Торговля окорочками после настройки
дела попала в колею и покатилась сама по себе, усыпляя интерес к жизненной
перспективе с элементами таинственности и необычности. Напрягается при этом
только нервная система. А это лишь вносит смуту в душу, не принося
удовлетворения более изощренным тщеславным инстинктам. Совсем другое дело -
руководить научным учреждением. Это удовольствие иного плана, потому что
руководимые люди имеют более глубокое умственное содержание, с ними интересней и
как-то привычней. Ведь Брызгалов по образованию физик. Но научные учреждения
сейчас только закрываются и, чтобы стать директором одного из них, кроме просто
желания надо быть еще и академиком или член-корреспондентом, на худой конец.
Всего этого Брызгалов при желании и определенной удаче мог бы достигнуть, но
такой путь долог и тернист, а жизнь коротка, и директором быть хочется. Поэтому
он решил создать свой собственный маленький институтик и сразу же его
возглавить. А чтобы возглавленный народ не скучал, придумал им занятие, которое
было, по сути, развитием его последней технической мысли в пору работы в
Сибирском институте. Занимался он тогда конструированием сканера - прибора для
снятия копии с изображения с помощью компьютера. Прибор, естественно, не имел
аналогов в мире и мог запоминать объемные объекты с ужасной точностью. Зачем
вещь народному хозяйству, я никак до сих пор в толк не возьму, хотя выслушал
подробный доклад Брызгалова. Наверное, зачем-то и нужна, мне просто невдомек,
как невдомек и покупателям, потому что с реализацией технического чуда есть
проблемы. Тем не менее Брызгалов является директором собственного научного
учреждения. И если на институтской скамье он взращивал в глубине души тщеславные
устремления к высоким административным постам в науке, то мечты можно считать
осуществленными и теперь можно продолжать жить дальше в направлении новых
свершений. Но два здоровенных чудовища-предприятия: одно - торговое, другое -
научное держат его на привязи наглухо в позе святого распятия на придуманном им
же самим кресте. Дома его вид начали забывать из-за того, что папа решил
уничтожить себя ради науки и торговли. Я не думаю, что Брызгалов - жертва
обстоятельств. Его душевная потребность пожертвовать собой во имя чего-то
находит свое практическое применение при любом устройстве общества. При
социализме жизнь Брызгалова, его внешний вид и бешеный блеск очей говорили о
том, что он готов принести себя в жертву отечественной науке и умереть при
конструировании чего-то важного для народного хозяйства. Капитализм
всего-навсего изменил форму жертвоприношения, и Брызгалов стал убиваться
приемлемым для нового социального устройства способом.
Я приехал к Андрею на службу отдать честь и уважить наше общее прошлое. Он
повзрослел, но, как и прежде, был нечесаный и бородатый. Несмотря на занимаемый
высокий пост, на работу ходил в свитере и любил сидеть на подоконнике,
демонстрируя наличие внутреннего душевного комфорта, вполне достаточного для
того, чтобы наплевать на комфорт внешний.
Мы стояли у подоконника отлично меблированного офиса. С удовольствием бы сел, но
Андрей не предлагал, а я скромничал и продолжал терпеть неудобства. Тяга к
подоконникам у Брызгалова имеет, наверное, ту же глубинную внутреннюю природу,
что у котов.
Лет десять назад, пролетая над Сибирью из Сахалина в Крым, решил по дороге
заскочить в Новосибирск и заглянуть к Брызгалову в гости. Он сразу отвел меня на
кухню, толстыми ломтями настрогал колбасу, положил ее на подоконник и призвал
меня угощаться. Сам же открыл бутылку вина, раскурил сигарету и замер в
комфортной позе курильщика, упершись задом в подоконник с колбасой. Садиться
тогда он тоже не предлагал.
Встреча с Брызгаловым у офисного подоконника отбросила невольно мое сознание к
событиям десятилетней давности, и я испытал радость от ощущения огромного
промежутка времени.
Как всегда, Брызгалов курил и болтал языком, а я молчал и слушал. Говорил он о
работе, о сканерах и еще о чем-то. Мне было все равно, что он там несет, я
просто радовался встрече и удивлялся тому, что высокие посты и деньги не очень
сильно его изменили. Мысли мои то и дело уносились в студенческую общагу города
Долгопрудный через пространство и время и возвращались назад в город
Новосибирск. Договорились о том, что завтра идем в баню.
На ночь глядя мы решили попариться в Ивановской бане, расположенной на участке
его родового имения. Баня была старенькая и досталась Ивану от бывших владельцев
участка. Банька создавала впечатление, будто внутри ее разорвался снаряд. Пар
вырывался наружу из многочисленных щелей, а доски у палубы существовали каждая
по отдельности, обнажая во время ходьбы по ним черноту провала и голую
неухоженную землю.
Коммерческий директор Союзконтракта, исполнительный директор концерна Хорс и
безработный путешественник разделись, представив окружающей среде свою природу
неприкрытой и одинаковой.
Перед баней Брызгалов забежал в супермаркет на бензозаправке и за каким-то
чертом стал демонстрировать широту размаха русского буржуя. Он по-хозяйски начал
ходить между стеллажами с изобилием и швыряться деньгами. Накупил всякой
дребедени на 100$ и призвал меня взором вместе порадоваться такой жизни. Я не
присоединился, потому что не считал съедобными те предметы, которые он приобрел.
Взял он какого-то дорогого вина и много снеди в пакетиках. Позже не сдержался и
выдал, что его поведение в нерусском магазине неприличное и бестолковое и даже
вредное для тела и духа. За эти деньги я покрываю огромное расстояние от Москвы
до Иркутска с целью материализации великой мечты-идеи, из-за которой страдал и
долго. Неужели надо было обязательно съесть и выпить на 100$ ерунды? Мне не
жалко Брызгаловские 100$, Просто не могу понять, зачем нужен для счастья тот
продукт, который он купил. Я и так был на небесах от друзей и бани. Достаточно
чая, если приспичило - выпей водки, все остальное здесь просто не нужно.
Я воспринимаю Брызгалова как знакомого члена политбюро - знакомого, но очень
далекого. Мы смотримся с ним как два инопланетянина, и я не могу примерить его
жизнь на себя, а он мою. Мыслим мы настолько по-разному, что только создаем
впечатление, будто друг друга понимаем. В этом я не усматриваю ничего плохого.
Мир такой, как есть, и многие вещи и существа в нем, далекие от понимания,
делают его несколько загадочным и поэтому прекрасным. Неправильное восприятие
загадочности заставляет нас раздражаться от незнания. Причина раздражения проста
и кроется в нашем желании обладать тем, что на самом деле недоступно даже
пониманию. Глупо просто. Загадочность сродни нижнему белью, которое делает
женщину сексуальной. Без него она просто голая. Не надо стараться разгадать все,
иначе пора будет умирать от скуки. Брызгалов не терпит таинств. А я их обожаю и
жить без них не могу.
Напарившись, начали разгуливать голые по стройплощадке для ознакомления с
объектом и технологией. Ваня с энтузиазмом рассказывал о невиданных качествах
опилкобетона. Мы слушали с уважением и пытались осознать грандиозность идеи
целиком. Сбегал за фотоаппаратом, чтобы запечатлеть то, как два голых дядьки при
луне ковыряют пальцами стенку на стройке. Брызгалов запаниковал и испугался за
то, что я когда-нибудь напишу книгу и выставлю на обозрение народа его голый
зад. О книге, кстати, я тогда и не мечтал. Но не за народ испугался Брызгалов, а
за то, что в издание могут заглянуть его дети и увидеть папу голым. Какой хитрый
ход мыслей организовался у него в мозгах за такой короткий промежуток времени! Я
поразился неугомонности моментального мышления. Не смог бы так.
Мы засели в парилку снова. Брызгалов допил дорогое вино, и его понесло.
Оказывается, что он не такой, каким мы его видим. Я приободрился.
- Я в душе спонсор, а не производитель, - сказал Брызгалов.
Я сразу взял бутылку и начал изучать этикетку. Градусов в содержимом было
немного, и пьянеть особо было не с чего. Оснований не верить ему не было - он
уже спонсирует существование своего собственного института.
Но Брызгалов, похоже, был действительно пьян, потому что начал шарить глазами по
сторонам и искать, что бы ему профинансировать и удовлетворить, наконец,
спонсорский зуд. На глаза попался строящийся объект Ваниного родового имения.
- Сколько тебе надо денег для окончания строительства, друг? - спросил
Брызгалов.
Ваня назвал астрономическую цифру. Ни один мускул не дрогнул на лице
прирожденного спонсора. Ваня был равнодушен к спонсорам и отмахнулся от
Брызгалова, как от надоедливого насекомого. Брызгалов не унимался.
- Хочешь кого-нибудь заспонсировать - заспонсируй вон его, - ответил Ваня и
направил большой палец руки через плечо на меня.
Мои финансовые запросы оказались значительно меньше Ваниных, и Брызгалов сник.
Чутье бизнесмена подсказывало, что с этой незначительной суммой ему придется
расстаться на самом деле, и что отказываться и кокетничать я не буду.
Мне, действительно, нужны были деньги. Их у меня было недостаточно, чтобы
вернуться назад, в Европу. Окрыленный духом свободы, я особенно не волновался за
свое будущее: руки-ноги есть - заработаю где-нибудь, напрягусь и пострадаю
немного, не привыкать.
Париться закончили поздно ночью. В душе у меня образовалось пространство,
которое заполнилось теплотой воспоминания о той дивной банной ночи. Вся та
незначительная чушь, которую несли мужики, въелась в память и засела там
надолго.
На следующий день снова занялся созерцанием Ваниного строительства, пытаясь еще
раз проникнуться великой идеей. Я силился представить себя примерным главой
семейства, которым никогда не был, и попробовал прочувствовать заново рождение
идеи счастья родового существования - ничего не получалось. Подошел Иван и мы
вместе продолжили созерцать разруху строительства.
-Вань.
-Чо.
-Ты полностью уверен в том, что делаешь?
-Вроде, да.
-Так объясни мне, зачем вот это? - я не переставал смотреть на стройку.
-Ну, здесь хорошо. Лес. Водохранилище, которое называют морем.
-Ты в этом году сколько раз купался в водоеме?
-Ни разу.
-А в лес ходил?
-Неа.
-Вань.
-Чо.
-Я здесь несколько дней. Купался три раза и в лес ходил.
-...
-Вань.
-Чо.
-Я тебя не понимаю.
Иван молчал. Молчал и я. Я знал, чего он хочет: чтобы ему и его близким было
хорошо. Он хочет защитить их от сибирской стужи с помощью толстых стен и
парового отопления; он хочет построить свое счастье с помощью уюта и
благополучия внутри строения, которое должно содержать в себе все для
безопасности и удобства. А чтобы было лучше, всего должно быть много и все
должно быть надежное. Идея неплоха, но по расчетам для ее реализации Ваня должен
принести в жертву себя полностью, что он и делает. Мне жалко Ваню, очень жалко,
хочется даже прижать его голову к своей груди и погладить по волосам.
Я тоже искал счастья в предметах и не нашел. Похож я был на ребенка, который
сидит в песочнице и лепит ненужные и временные вещи. Он очень увлечен и не видит
ничего вокруг, даже самого главного - неба. Я долго играл во взрослые песочницы,
пока не сообразил, что для того, чтобы смотреть в небеса, они просто не нужны и
даже вредны, как помеха. Мне жалко было расставаться с ними сначала, но это
прошло.
Мы мечтали раньше с Иваном отправиться в дальнее путешествие на лодке по реке
Оби в Северный Ледовитый Океан; мы хотели чудес и мы хотели любить природу
целиком в ее первозданном виде. Мысли наши тогда были в небесах, а тела, по
необходимости, здесь, на земле. На них можно было почти не обращать внимания:
такими второстепенными они нам казались.
Сейчас Ваня ни о чем подобном не мечтает. Он работает, строит родовое имение и
пьет по выходным водку в компании или в одиночестве дома, на кухне и где
придется. Чертовым зельем он пытается уморить последнюю оставшуюся в живых мечту
о далеком прекрасном и нематериальном. И это правильно, потому что в нормальном
состоянии это нематериальное доставляет нам вполне ощутимые неудобства в виде
печали и тоски, если не находит выхода в область прекрасного.
Я очень люблю Ваню, и когда его хватит кондрашка с перепою, готов бросить все,
если к тому времени будет что бросать, и приехать к нему в Сибирь подставлять
судно под парализованное тело.
Никакая нужда не может быть оправданием перед природой, чтобы нам, человекам,
заботиться только о продолжении рода, добывании пищи и создании очага. Все
божественно и прекрасно в этом мире: и воздух, и вода, и лес, и еда, и женщины,
и дети, и все, что только можно видеть и чувствовать. Но кем мы будем, если
станем заботиться только об этих вещах? Нет в них ничего важного, кроме их
божественного происхождения и необходимости для существования. Где среди этих
предметов место, где мы можем приютить то великое прекрасное нечто, что прет из
нас наружу в виде стремления к полету, к свободе, к любви всего мира целиком,
что заставляет забывать о теле своем бренном? Нет его. А мы часто думаем, что
есть. Однажды я очень испугался, когда вдруг представил, что вот так день за
днем в повседневной суете дотяну до своего конца. Не интересно как-то стало
сразу жить, и очень страшно, как будто неожиданно оказался совсем один среди
однообразного черного космического пространства.
В Новосибирске нет чувства, что ты находишься в далекой Сибири. Нет ничего
необычного и отличного от европейской северной части средней полосы России.
Валяюсь на пляже Обского водохранилища и жду приезда Ивана с работы. Жарко. Над
головой небо степей. Чувствую себя немного не в своей тарелке, потому что рядом
нет ни гор, ни моря. Всегда так себя чувствую среди степей и равнинных лесов.
Могу терпеть их какое-то время и даже смогу пожить среди такой природы, но
недолго, потому что со временем чувства мои придут в расстройство от
неправильного пейзажа, с которым не могу слиться душой.
Я люблю пустыни. С их равнинным рельефом еще могу как-то ужиться, но никак не с
рельефом средней полосы. Какую-то свою предыдущую жизнь я скорей всего прожил в
песках.
Как только оказываюсь в Кара-Кумах или просто в Узбекистане, то очень быстро и
очень глубоко проникаюсь идиотизмом местной неспешной жизни. Я сам не люблю
спешить, но узбеки пошли дальше меня. Я ими восторгаюсь. Как можно договориться
и никуда не спешить всем народом? Это чудо природы. Люблю Узбекистан и пустыни
вообще значительно больше, чем Западно-Сибирскую равнину. По ней могу только
путешествовать, а в пустыне смог бы жить. Меня тянет туда.
Обычный и привычный для россиян пейзаж окрестностей Новосибирска сам по себе не
внушал ничего, кроме стандартного очарования водоема, леса и неба. Однако
чувство внутреннего комфорта, не взволнованное новосибирскими окрестностями,
все-таки слегка взбудораживалось чем-то другим, что находилось по соседству. А
по соседству находились Среднесибирское плоскогорье, Саяны и другие горные
страны вместе с Байкалом. Сам Байкал не ощущался из-за расстояния, но зато
чувствовалась где-то рядом гигантская необжитая территория. Ваня говорил, что
там, дальше на восток, будет все по-другому. После Красноярска начнется
настоящая тайга, дикая и могучая, как мамонт. Я, конечно, это знал по карте, но
как ничтожны такие знания по сравнению с осознанием и восприятием всего того
величия, что на этих картах отображено! Начинаю проникаться близостью дикой и
огромной территории. Временами становится жутко от того, что еду один. Местный
народ относится к моей затее не так, как в Европе. Здесь понимают, что еду
далеко, один и надолго. Сибиряки воспринимали Байкал конкретней, чем европейцы.
Многие бывали там и именно они бросали на меня печальный взгляд, когда узнавали
о том, что еду один. Между тем свое предприятие я сам не воспринимал так
серьезно. Вид у меня был бравый, но в душу постепенно начинали закрадываться
сомнения в надежности мероприятия. Сильные эмоции по этому поводу пока не
испытывал: все-таки Байкал был далеко, меня полностью занимала радость от
общения с друзьями.
На следующий день Ваня вывел меня в свет. Свет состоял из коллег по работе,
которые собрались поиграть в волейбол, попариться в сауне и поесть-попить. Ваня
работает в достаточно большой фирме с амбициозным названием концерн Хорс. Фирма
занимается торговлей куриными окорочками и является основным конкурентом
Брызгаловскому Союзконтракту.
Во время застолья присутствующие узнали от Вани, что я собираюсь переплыть в
одиночку Байкал. Тотчас же в помещении воцарилась тишина. Притих и я, потому что
не знал, за кого меня теперь будут здесь держать: за героя или за психа.
Народ не сговариваясь посмурнел. Мне стало не по себе. Произведенная печальными
взглядами атмосфера надавила на меня и ввергла в сомнение. Сказать честно, я
толком понятия не имел, что ждет впереди, и в основном уповал на удачу,
предпочитая не думать о возможных неприятностях.
Один человек встрепенулся и начал писать мне сопроводительное письмо в Иркутск,
адресованное в городскую пожарную инспекцию. Вот оно: Сережа! Если нужна будет
помощь - помоги. Юра. К письму прилагался телефон, который я бы и так запомнил,
потому что это телефон Иркутской пожарной службы 01. Теперь я мог спокойно
отправляться к черту на рога. Какая именно помощь мне понадобится в Иркутске, не
уточнялось. Но по глазам самого Юры чувствовал, что там со мной может стрястись
все, что угодно. Далекая, дикая и опасная страна начинала приближаться ко мне
через грустные взгляды сибиряков, побывавших в тех краях. Передо мной
открывалась ужасная перспектива сгинуть там без следа.
Сопроводиловка в иркутскую пожарную службу приобрела вид более внушительный,
когда на обратной стороне ее Брызгалов написал следующее: Иркутск, Жемчужная,
14/3, т. 35-39-36. Александр Семенович Коган. Сказать, что от Гончара Александра
Михайловича. Обращаться по поводу клещей. Я не знаю, кто такой Александр
Семенович, но, наверное, он очень хороший человек и, скорей всего, крупный
специалист по клещам, потому что людям, ворочающим крупными деньгами, каким
является Брызгалов, свойственна привычка по любому поводу обращаться к самому
крупному специалисту в требуемой области знаний или народного хозяйства. Как мне
мог помочь Александр Семенович, если меня вдруг укусит энцефалитный клещ, я
понятия не имел. Скорей всего никак, т.к. все клещи, которые встретятся мне на
пути, будут очень далеко от того места, где живет и трудится Александр
Семенович.
Через несколько дней после волейбола на меня снизошла благодать концерна Хорс в
виде безвозмездной помощи. Основанием для благодати послужило заявление друга
Вани. Вот оно:
Президенту Кулешову Н.
от Ландгрова И.Ф.
Прошу для успешного осуществления одиночного перехода Байкал- Ангара- Енисей -
Тунгуска выдать путешественнику Сидоренко А.А. продукты:
-тушенка 72 банки х 7,15 т.р.
-томаты в с/с 24б х 6,25 т.р.
-манго в сиропе 48б х 5,75 т.р.
на сумму - 940.8 тыс.руб.
и денег для приобретения иммуноглобулина 300 т.р.
итого : 1240.8 т.р.
10.06.96 Подпись ( Ландгров И.Ф.)
Ваня взял меня за руку и ввел в кабинет президента Кулешова Н. За красивым
столом сидел сам Кулешов Н. и имел очень представительный вид. Рядом с ним я
выглядел погорельцем, пришедшим за милостыней. Ваня подтвердил подлинность моей
персоны и действительность намерений. Кулешов углубился в изучение Ваниного
заявления. Мне стала ужасно интересна его реакция на Байкал - Ангара - Енисей -
Тунгуска (Не пойму, почему Иван написал такую ахинею). Во время чтения документа
лицо президента было невозмутимо. Я думаю, оно было бы так же невозмутимо,
напиши Ваня вместо Тунгуски - Землю Санникова или Антарктиду. Кулешов наложил
резолюцию, мы попрощались, и я снова почувствовал себя в роли камикадзе,
которого провожают в последний путь - таким значительным взглядом на прощание
одарил меня президент. Подобных взглядов накопилось уже достаточно, и все они
начали давить мне на психику.
Я стоял на берегу Оби и глядел на воду. Непривычно видеть реки и воду в них,
зажатую берегами. Я родился, жил и работал, в основном, в тех местах, где массы
воды находились в свободном от суши состоянии, и не было у них никакого
противоречия с берегами, которые вежливо подступают к воде с одной стороны. У
рек ситуация неблагоприятная: суша ведет себя нагло и давит на воду с двух
сторон, отчего она течет в направлении морей и океанов, желая освободиться.
Освобожденная вода и вольный ветер обнимаются и пляшут от счастья, образуя
волны, которые лупят по берегам, пытаясь припомнить суше причиненные обиды.
Волны - признак свободной воды, поэтому на реках их нет.
Мне стало жалко Обь и воду в ней особенно, потому что ждет ее несладкая участь в
северных морях. После долгого и нудного течения среди сибирских болот вода
вместо обретения счастья оказывается в Обской губе. Берега отступают в разные
стороны, но не совсем, и вода не может сообразить, как ей быть: начинать
радоваться или еще рано. Обская губа отвратительна, она издевается над чистыми
устремлениями воды к прекрасному, к свободе.
Дальше воду ждет не лучшая участь, потому что попадает она в холодное и мелкое
Карское море: и волна не та в таких условиях, и льда много. Грустно мне очень.
Мы тоже часто вынуждены жить в указанном направлении или под действием
обстоятельств, как река вынуждена течь туда, куда ее направляют берега. Только
обстоятельства по большей части выдумываем сами. И свободу обретем тогда, когда
будем жить без обстоятельств и перестанем их себе выдумывать. Часто мы устаем
стремиться к свободе и начинаем просто существовать день за днем. Так утомленная
вода, потеряв правильное направление, превращается в болота.
Я вспомнил последние годы своей жизни и пришел к неутешительному выводу, что жил
на болоте. Но мне не было жаль себя - я жалел воды Оби, и от этого становилось
чуть лучше на душе. Я даже хотел попробовать спасти воды огромной реки с помощью
любви и отправиться вместе с ними в студеные моря на своей лодке прямо сейчас.
Может быть, природе стало бы от этого легче, несмотря на то, что я такой
маленький, а она такая большая. Я жил бы на туловище анаконды-реки долго и
терпел вместе с ней все тяготы и невзгоды большого путешествия к свободе. Под
конец пути мы вместе бы оказались в море и, наверное, я почувствовал то, что
чувствует река. Может, мне повезло бы, и я узнал, что такое настоящая свобода в
ее натуральном природном воплощении. Когда-нибудь именно так и поступлю, но не
сейчас: я еду дальше, в направлении далекой горной страны, где, как мне кажется,
живет много счастливой воды.
По карте воды действительно много. Но насколько она там счастлива, можно
убедиться только самому, отдав часть своей жизни совместному существованию. Я
хочу туда. Извини, река Обь, и будь здорова.
Пора уезжать. Загостился у Вани и начал уже расслабляться, чего вовсе не стоит
делать. В таких случаях чувствую себя страшно дискомфортно, организм теряет
остроту восприятия мира, и жизнь начинает проходить впустую.
Какими бы хорошими друзья ни были, жить у них долго нельзя, потому что для
дружбы необходима разлука. Дружба - продукт ума и фантазии, и для поддержания ее
в живых материальное тело, к которому эта дружба относится, надо временно
устранять, чтобы идеализировать природу и иметь возможность радоваться встречам.
Одного провожатого Ивана мне было мало. Поезд, на котором собирался ехать в
Иркутск, проходящий и вдвоем мы могли не успеть загрузиться, учитывая то, что
часть вещей надо сдавать в багажный вагон. Обратился за помощью к Брызгалову. В
помощи он не отказал, но предоставил ее в традиционной для буржуя манере -
взялся организовать проводы, не собираясь сам в них участвовать. Для этой цели
он выписал двух охранников из своей конторы.
Ситуация напоминала ту, когда на приглашение пойти попить чай в ответ слышишь:
пить не хочу. Разве можно подобное услышать от жителей пустынь и жарких степей
Юга? Никогда, потому что чаепитие - это не просто утоление жажды, это, в первую
очередь, общение с целью порадоваться жизни сообща. Простая и старинная истина.
Но, к сожалению, население, особенно в больших городах, начало утрачивать
замечательную традицию. Чай пьют с целью согреться, напиться или запить
синтетические заграничные сладости.
Брызгалов не житель степей Юга, а типичный российский капиталист, поэтому
суетлив, практичен и в чаепитии не смыслит ничего, как не видит в проводах
товарища душевного акта. Как я мог ему объяснить, что самое главное для меня -
его присутствие, а физические усилия - дело второстепенное? Брызгалов
воспринимал проводы как перетаскивание тяжестей и махание на прощанье рукой, а
мое путешествие - как преодоление трудностей и опасностей. А чтобы сэкономить
свои силы и драгоценное время, он отправил таскать тяжести и махать рукой
посторонних людей, полностью убежденный в том, что процедура проводов от этого
не пострадает. Еще как пострадает!
Проводы нужны провожающим, не меньше чем провожаемому. Суть проводов - в
подготовке к разлуке. Это очень умственное занятие, во время которого происходит
смешение чувств радости и печали, - как раз то, что необходимо для души, чтобы
не дать ей зачерстветь и погибнуть.
На прощание Брызгалов подарил мне 500 000 рублей, которые оказались очень
кстати, как и все дары друзей. Спасибо тебе, Брызгалов! Ты избавил мое тело от
лишних страданий безденежья вдали от дома.
После того, как все погрузили, мы стояли с Иваном около вагона и занимались
провожанием. Было тепло изнутри от того, что мы знакомы полжизни и еще просто от
того, что Ваня возвышается надо мной своим ростом в 196 см и своим весом в 125
кг. Он тоже хотел на Байкал, но не мог себе этого позволить.
Я представил себя на его месте, и мне стало себя до слез жаль. Но Ваня не
нуждался в жалости, он нуждался в деньгах и материалах для строительства. При
строительстве счастья он совершенно забыл о существовании свободы. Я вижу только
один выход из создавшегося положения: мне надо жениться на его жене временно,
всего на каких-нибудь пару лет, чтобы отправить Ваню по свету в поисках синей
птицы.
Возьми все, что есть у меня самого ценного - мою лодку, друг, и плыви себе, куда
глаза глядят. Потом ты можешь вернуться и подменить меня, обалдевшего от быта и
забот о хлебе насущном, чтобы дожить свою жизнь.
Поезд тронулся, и на прощание Ваня сунул мне в руку 50 000 рублей, сказав, что
это на счастье. Спасибо, Ваня. Я вскочил в вагон и из тамбура в открытую дверь
продолжал смотреть на друга, который стал уменьшаться, до тех пор, пока не исчез
совсем.
Проводник закрыл дверь, и я оказался запечатанный внутри вагона. В окне мелькали
огни города Новосибирска, где у меня оставались друзья и знакомые - хорошие
люди. Остался один и принялся соображать, что со мной происходит. А происходило
то, что вокруг себя вижу много прекрасных и добрых людей.
Я не собираюсь менять мир - просто еду, куда глаза глядят. Мир сам меняется
вокруг в лучшую сторону, он поворачивается ко мне лицом по собственному желанию.
За последние десять лет я не видел столько прекрасных людей, искренне желающих
мне удачи и помогающих в трудную минуту. Я еду один и далеко, а получается, что
далеко не один. Везде меня встречают, провожают и помогают, как-то само по себе
получается.
Во время жизни я начал замечать, что люди мечтают о большом путешествии, не
обязательно о таком в точности, как мое, и не обязательно на Байкал, но
обязательно мечтают. Мечтают все: старики и старухи, мужчины и женщины и даже
молодежь, все без исключения грезят о синей птице и о дальних странах, но
почему-то у большинства мечта так и остается мечтой.
От того, что народ видел меня живого, отправляющегося в дальние страны за
туманом, на душе у большинства становилось немного радостней, и это было видно.
А что может быть важнее, чем та радость, которую можно подарить?! Только от
этого мы и становимся счастливей и лучше. И я поддался вредному для души
чувству, считая, что, может быть, делаю важное и нужное дело, производя на свет
радость. И я стал похожим на возгордившегося от сознания своей значимости
заправщика аквалангов, который думает, будто люди дышат под водой из-за его
усилий, а не благодаря природе вещей, и от этого делаются счастливее, и что он
заслуживает благодарности. Я не хочу быть похожим на наивного заправщика
баллонов. Радость и любовь должны существовать лишь только благодаря одной
необходимости и, по большому счету, заслуги в этом нашей никакой нет. В мире
любви и радости наш эгоизм становится ни при чем.
Заснул поздно, в разгар ночи, а наутро проснулся и посмотрел в окно. Пейзаж было
не узнать. Природа одичала. Лес стал более дремуч, и непонятно почему. Он
состоял из деревьев, каждое из которых по отдельности ничего из себя особенного
не представляло. Это были, в основном, деревья хвойной породы, остальные, с
листьями на ветках, встречались реже и как бы между прочим. Деревья произрастали
во множестве, и, кажется, договорились между собой о чем-то важном и тайном, о
том, что незаметно для глаз, но хорошо воспринимается внутренностями организма,
которые находятся под грудной клеткой. Начинаю догадываться, почему здешний лес
переименовали в тайгу - от внутреннего содержания тайного смысла, а не по
определению, которое дает В. Даль: Тайга - обширные сплошные леса, непроходимая,
исконная глушь, где нет никакого жилья на огромном просторе, кой-где зимовки
лесовщиков, или кущника, поселяемого нарочно для приюта проезжим.
Очень по-старинному сочно сказал Даль, но о главном умолчал - все это могло быть
в лесу дремучем просто, а не в тайге. Я пока еще не был в сибирской тайге, вижу
ее только из окна вагона, но и этого уже достаточно, чтобы почувствовать нечто
особенное и волнующее.
Однажды был в этих краях пролетом. Самолет, перенося меня из Хабаровска в
Москву, забарахлил и совершил вынужденную посадку в Братске. Нас выпустили из
фюзеляжа на волю, и я окунулся в непривычную атмосферу Сибири. В районе
аэропорта врезались в память несколько больших деревьев, которые стояли отдельно
и не могли считаться лесом, но я почувствовал их мощь, которую они хранили как
добрую память о ранее вырубленной здесь тайге. Отдельные деревья из тайги -
жалкое зрелище, они как зверь в клетке. Деревья не человек, и нет в их природе
свойства жить отдельно.
Тогда хотелось отсюда убраться поскорей, потому что чувствовал себя в сибирской
атмосфере несколько неуютно, и я без грусти о тайге улетел. Но те несколько
больших деревьев в Братском аэропорту, которые человек пожалел и не зарубил,
запомнил.
Если бы я ехал по делам в командировку, то пейзаж в окне не впечатлял бы так
сильно, как сейчас. Я бы бестолково воспринимал его как декорации к спектаклю, в
котором мне не доведется принять участие. Но сейчас я смотрел на тайгу, как на
место, где придется жить, и пытался понять, каким образом эта природа станет для
меня домом родным. Ничего не получалось: гораздо проще было представить тайгу
как стихийное бедствие.
Я не Дерсу Узала и страна с таким непривычным климатом и природой воспринималась
мной, как эскимосом джунгли Амазонки. Впереди была тайна, покрытая мраком. Это
пугало, но вместе с тем и радовало. Радость усиливалась чувством причастности к
важному и большому событию в моей жизни.
Не было впереди препятствия, которое надо преодолеть и с почестями вернуться
домой. Я просто ехал вперед. Я был в пути без начала и конца. Я ехал прямиком в
детство, в то далекое мистическое прошлое, которое придумали взрослые, чтобы
оправдаться перед самим собой за утрату светлой мечты, которой нас наделяют
небеса в самом начале жизни. Душа моя требовала странствия.
Жизнь она только тогда прекрасна, когда все вокруг как бы происходит само по
себе и природа светится от счастья гармонии. Это значит, что ты попал в струю, а
не прешь против течения или в сторону. Я, кажется, в нее попал, в эту струю.
За свою жизнь я наездился в поездах, страшно даже начинать считать сколько, для
меня-то уж точно ничего особенного происходить не должно. Не должно, а
происходит. Чувствую, что могу взлететь от ощущения свободы и счастья. Чувствую
возрождение особенного состояния души, позабытого значительной частью
человечества за годы напряженного труда над созданием современной цивилизации. Я
тоже потел вместе с человечеством и боролся за идеалы материализма, пытаясь
осчастливить себя и окружающих с помощью производства вещей для удовольствия и
добычи пищи для еды. А теперь я говорю человечеству: хватит, баста! Я иду своей
дорогой. Я еду вперед по велению сердца, а не по необходимости. Я не собираюсь
себя сдерживать: во мне происходит счастье, во мне происходит свобода, во мне
начинается странствие - путь в никуда. Я так хочу.
Поезд несся через леса, реки, города. Человеческая атмосфера на станциях
поменялась. Не было тетечек-торговок, ведущих борьбу за существование. Для меня
возникло неудобство, потому что питался в основном натуральным продуктом, как
то: вареная картошка и зелень, а носители продукта - тетечки исчезли, и я
оголодал. В Красноярске врезал дождь, холодный и неприветливый. Шмыгнул в вагон.
Как оно будет без вагона в тайге и в таком климате?
Была середина июня. Летом в моем южном понимании и не пахло. Надо привыкать
воспринимать природу по-северному.
Под брюхом вагона показался Енисей, и скоро его не стало. Большую реку Енисей
мне не было так жалко, как Обь: он не тек среди болот, и ему было веселей.
Попутчик студент-сибиряк сказал, что Енисей - широкая и поэтому противная река.
Ему нравится сплавляться с друзьями по маленьким шумным речкам. Что бы он сказал
об океане, где берегов вообще не видно? Разве можно судить о женщине только по
размеру бюста? Какой неправильный студент мне попался и неуважительный к своей
среде обитания. На великую реку он махнул рукой, как на обрыднувшую тещу. Как
можно так о природе?! Большая река старается и уносит прочь воды, не давая
затонуть его населенному пункту. Напряжение реки огромно, потому что северные
моря далеко и воды много. Какой беспечный и нечуткий к стараниям реки
повстречался мне студент.
Попутный народ изменился и уже значительно отличался от европейцев. Взгляды и
речи стали прямее и естественнее.
Перед самым отъездом из дома ялтинский яхтклубовец Леша Марков дал мне адрес
иркутянина, с которым познакомился шапочно на одной из московских выставок,
посвященной туризму. Звали его Валерий Николаевич Горшков и был он директором
иркутского клуба Байкал серф.
Я позвонил ему еще из Ялты. Хотел поинтересоваться насчет климата и, вообще, как
там Байкал поживает до того момента, пока его не переплывут на надувной лодке.
Неожиданно для меня Валера очень серьезно отнесся к моей затее. Байкал был у
него под боком, и он знал, что это такое, а я - нет. Вообще-то европейцы
воспринимают Священное море вовсе не так, как сибиряки. На большом расстоянии
объект кажется выдуманным. Сибиряки ближе в своих представлениях к реальной
картине, а иркутяне - еще ближе.
Я не пытался возбудить интерес к своей персоне, но на другом конце провода
Валера, чувствовалось, возбудился и не на шутку, и, похоже, начал подозревать, в
своем ли я уме. После разговора с ним я пошел разглядывать карту Байкала еще
раз, и повнимательней: не пропустил ли что-нибудь особенное, из-за чего так
всполошился сибиряк Валера Горшков. Карта не открыла никакого тайного смысла, и
я решил разобраться во всем на месте. Из Новосибирска еще раз позвонил Валере, и
он пообещал встретить. С какой стати, спрашивается?! Понятно, когда помогают
друзья, а тут совершенно незнакомые люди.
Я не мог понять, что такого особенного делаю, если вдруг вокруг появляется
столько хороших людей? Что я им могу дать взамен? Что, собственно, происходит? Я
погружаюсь в атмосферу праздника, и кажется, что это - только сон. Даже иногда
становилось страшно проснуться вдруг среди мрака безысходной тоски и
отвратительных злобных человеческих рож. Я мог проснуться бизнесменом - весь в
долгах и обязательствах. Но, слава Богу, я не спал, и я не был бизнесменом.
Можно ли ездить в поездах долго? Можно, но не больше шести дней. Именно столько
я добирался до Иркутска в общей сложности и уже начинал чувствовать, что
наездился под завязку. Езда как часть путешествия доставляла радость, но дальше
уже начиналось бы просто издевательство над организмом. Шесть дней вполне
достаточно: меньше может не хватить для осознания обширности поверхности
планеты. А сейчас я верю, что Земля круглая лишь только потому, что перевел
маленькую стрелку часов на пять делений вперед.
Мелькание природы за окном не воспринималось уже как реальность, а начало
казаться вымыслом, как телевизионное изображение. Сознание требовало восприятия
конкретных объектов, чтобы сделать их привычными и запомнить. Я не мог
удовлетворить сознание сразу и просил его потерпеть: осталось совсем чуть-чуть.
Проехали станции с загадочными названиями: Залари, Кутулик, Тельма. Миновали
менее загадочные - Ангарск и другие. Пошел в тамбур, чтобы стоя выглядывать
Иркутск на горизонте, пытаясь проникнуться торжественностью момента встречи с
конечной остановкой.
Встреча состоялась в суете - выгружаться пришлось самостоятельно. Сформировал
кучу из вещей, встал рядом и начал обозревать окрестности, которые ничего
особенного из себя не представляли: вокзал был как вокзал, перрон тоже был как
перрон, асфальтированный. Иркутянин и байкальский серфингист Валерий Николаевич
Горшков отсутствовал. Я поделил расстояние, которое осталось до Байкала, 80 км,
на то расстояние, которое преодолел, 5000 км, получилось очень мало - 0.016. И я
успокоился.
Долго ждать не пришлось. Со стороны вокзала на меня надвигались мужики. Их было
двое. Мне стало неловко от того, что я один и совершенно им не знакомый, но это
ненужное чувство вскоре покинуло меня. Загрузились в Жигули и поехали. Машина
принадлежала Турчанинову Глебу. На визитке он обозначается как официальный
представитель Производственно-коммерческого предприятия Фан Спорт.
В окне авто мелькал город Иркутск. Экскурсоводы из иркутян оказались никудышние
- о своем городе и пару слов толком не сказали, вероятно, считая, что
примелькавшийся им за годы жизни здесь пейзаж ничего из себя интересного не
представляет. Но я был путешественником, и поэтому мне было интересно все.
Конечно, не абсолютно все, как это было интересно моему другу Ване Ландгрову,
когда он приехал ко мне в гости в Крым. С удивительной дотошностью начинающего
краеведа он интересовался буквально всем, что попадалось ему на глаза. Когда на
глаза попался Симферопольский железнодорожный вокзал, его вдруг заинтересовало,
в каком году он был построен. Какого нормального человека, кроме
путешественника-зануды может интересовать дата постройки ж/д вокзала? Но такие
подробности меня не интересовали, потому что у меня плохая память на даты и в
последнее время я перестал воспринимать мир как энциклопедию. Исторические
точности имеют смысл, если в событии есть духовное содержание, все остальные
летописные факты похожи на бухгалтерский отчет за истекший период. Историю
событий, которые произошли, как просто физические усилия, нужно представить в
виде таблицы и сложить в архив. Не нужна душе история физических усилий, потому
что нет смысла в этих усилиях, и от увеличения их количества он не появится.
Иркутск, в отличие от Новосибирска, своим внешним видом создавал радостный
фантом в душе. Чувствуется, что во время строительства города люди о чем-то
задумывались, о хорошем. Свидетельство тому - наличие центра и места для
променада. Есть в городе где погулять и при надобности поводить даму, и
покормить ее чем-нибудь несущественным и вредным, вроде мороженого. Но пользы от
этого больше, чем вреда, потому что дама будет рада праздничной процедуре еды
деликатеса. От этого она станет больше любить кавалера и на земле счастья
прибавится.
Единственное, на что обратили мое внимание Валера и Глеб, так это на памятники
старинного сибирского зодчества.
- Во! - сказал Глеб и показал пальцем на памятник. Я увидел почерневшую
деревянную избу без хитростей в архитектуре. Смотрю на достопримечательность, и
никак не могу уловить тайный смысл памятника. Ничего, кроме защиты от ненастья,
изба не обозначала. Просто состояла из деревянных стен и крыши. Какую такую
изюминку спрятали в примитивном строении зодчие с помощью топора, ума не
приложу?! И как эту изюминку чуют сибиряки - для меня тоже загадка. Или просто
им нечего больше назвать памятником, а любить историю хочется, чтобы не
чувствовать себя без роду без племени?
Сибиряки-патриоты, собиратели старины! Не принимайте мои рассуждения близко к
сердцу. Я и грандиозные европейские памятники архитектуры в грош не ставлю из-за
их душевной ненадобности. Милее сердцу мне изба сибирская, вот как эта в окне,
но не как памятник, а просто так, потому что памятник - это глупость.
Два года назад я съездил в Стамбул по коммерческой нужде. Наплевав на
необходимость носиться как угорелый по городу, забрел в исторический музей и
просидел целый день у саркофага с фараоновской мумией. Саркофаг доставили в
Стамбул из Египта турецкие археологи в прошлом веке. Посетителей не было. Я
сидел один вместе с тысячелетней мумией в полумраке мраморного зала и пытался
понять, зачем фараона вынули из пирамиды и принесли в музей. Какие чувства я
должен испытывать, глядя на мумию: восторг и радость или грусть и печаль? Или
засушенный фараон должен помочь мне ощутить свою причастность к чему-то
великому, к тому, что было раньше и никак до сих пор не закончится? Что во мне
должно произойти такого особенного, ради чего надо было раскурочить гробницу и
увезти мумию? С таким же успехом можно было играть головой фараона в футбол лишь
только потому, что она круглая. Это не история и не уважение к ней - это
мракобесие какое-то. Мне стало жаль фараона и совестно за современников.
Люди вложили свой труд и душу в создание монумента, которому придали значение
идола или божества. Только в этом его смысл и история. Прошли века, и появились
исследователи, которые пытаются докопаться до истины в буквальном смысле и никак
не унимаются в своих стараниях. Ребята эти похожи на тех искателей, которые с
помощью вскрытия человеческого тела пытаются обнаружить его душу. Ясно как день:
вещь она только тогда имеет свое содержание, когда воспринимается целиком. Глупо
воспринимать книгу по отдельным страницам и свою любимую женщину по частям.
Возьмите любимую женщину, разденьте ее и положите свою голову ей на живот,
обнимая бедра, или что больше нравится. Вам представляются прелести счастья
обладания и экстаза. В голове начинает строиться целый сказочный замок на эту
тему. Вы строите и строите его, пока пирамида не достигнет неустойчивости и не
рухнет, превратившись в прекрасный миг. И снова вы на исходных позициях, как
будто ничего не было. Прелесть происшедшего нематериальна и поэтому сказочна.
Сдалась мне эта изба-памятник, если я не могу войти в нее и попить чаю с
гостеприимными хозяевами, и порадоваться вместе жизни, и сделать мир чуть лучше
от совместного добра. К черту все памятники - неочеловеченные вещи, похожие на
скорлупу от выеденного яйца!
Еще хуже бывает, когда памятники используются для гордости, а именно для этого
они, в основном, используются, для гордости, а не для любви. Это очень плохо,
потому что с помощью гордости нельзя увидеть мир дальше кончика своего носа.
Пришло время, и я понял, что мир - это воздушные замки. Все самое прекрасное в
жизни - и есть воздушный замок. Из него не сделать памятник.
Наконец, мы приехали и высадились у входа в подвал, где располагался клуб
иркутских серфингистов Байкал серф. Из подвала высыпали юные и не очень члены
клуба и помогли перетащить вещи.
Оказавшись внутри подвала, я сразу вспомнил детство, когда мы, пацаны, болели
подвальной лихорадкой: мы занимались исследованием подвалов домов и оборудовали
там себе из разного хлама гнезда, где собирались и чувствовали себя в уюте и
безопасности. Подвал Валеры Горшкова очень смахивал по своему внутреннему
содержанию и впечатлению на подвальные гнезда моего детства, только здесь все
было оборудовано по-взрослому и, как на пароходе: были даже свои кают-компания и
камбуз.
На клубных складах царил душевный хаос из спортивного инвентаря. Доски
виндсерфинга разных моделей напоминали сушеные китовые плавники и навевали тоску
по тем далеким и теплым местам, где они были изобретены. Сам же виндсерфинг в
здешних северных условиях смотрится, как валенки в экваториальной Африке. Но
Валера так не думает, он давно, похоже, перестал удивляться такой экзотике и жил
с ней по привычке спокойно, как будто народ гонял по Байкалу на серфе еще со
времен Ермака. Мне бы такая идея и в голову не пришла, а Валере пришла и
оказалась заразительной. Иркутяне - народ горячий и падкий на экзотику. Число
поклонников виндсерфинга стремительно растет, так что того и гляди Иркутск
превратится в новую мировую столицу удивительного спорта.
Байкальский виндсерфингист Валера Горшков - историческая личность, потому что
совершил подвиг: впервые переплыл Байкал поперек на доске с парусом, преодолев
70 км. воды.
Я поселился в кают-компании на полу, рядом с клубным сторожем Сережей Арбатским.
Сережа сторожил клуб, потому что жилья своего не имел. Сначала Валера платил ему
деньги, а потом перестал. Сережа и так приходил сторожить: деваться ему было
некуда. Сережа молод, ему, наверное, 25, работает где-то по компьютерной части и
между прочим. Жизнь его здесь похожа на вольную жизнь ковбоя дикого
американского Запада. С Сережей Арбатским мы проводили вечера за разговорами про
Байкал.
Мне надо было пожить в Иркутске несколько дней для того, чтобы запастись
продуктами в дальнюю дорогу и достать некоторые мелочи, которые могли бы
пригодиться .
Глеб, любезнейший человек, повез меня на оптовый продовольственный рынок, где
было все необходимое и по приемлемым ценам. Во время плавания продукты закупать
негде: кругом будет глушь.
Глеб позвал меня к себе в гости на ужин и пригласил своего отца, который за 30
лет объездил все байкальское побережье. Папа Глеба, старый таежный волк,
выглядел, как герой романов Джека Лондона. Роста был исполинского и широк
костью, взгляд спокойный и проницательный. Во всем облике отражался дух
просторов дикой байкальской природы. По сравнению с ним я смотрелся
туристом-матрасником. Стол накрыли от всей сибирской души. Я сидел напротив папы
Глеба и пронизывался его оценивающим взглядом. Что такого во мне можно было
разглядеть во время еды?! Но он смотрел на меня по-хорошему, потому что мужик,
чувствовалось, душевный и от силы добрый. Примерял он мой вид на предмет того,
смогу ли сделать то, что задумал, или скорей всего сгину по пути от
непредвиденных обстоятельств. Вид у меня обычный, если не принимать во внимание
бороды, но поскольку мы в Сибири, то и борода - обычная вещь. Так что ничего из
себя особенного не представлял.
Я узнал об опасностях, которые меня подстерегают. Трудно выделить главную.
Клещ распространяет одну из самых опасных для человека инфекций - энцефалит.
Понятие энцефалит объединяет множество болезней, которые характеризуются
воспалением головного мозга. У заразы несколько форм: клещевой, комариный,
гриппозный, энтеровирусный и пр. В зависимости от формы и тяжести заболевания
можно либо остаться инвалидом, либо сыграть в ящик. Я позвонил в местную
санэпидемстанцию, и там меня не утешили: местный клещевой энцефалит - самый
скверный, клеща в здешних лесах много и опасность заражения очень велика.
Сказали, что без прививки нечего на природе делать.
Прививку я не сделал. Вместо этого купил иммуноглобулин и шприц на всякий
случай. Если укусит клещ - уколюсь. На коробке с иммуноглобулином значилось
страшное предупреждение, что впрыскивать в организм зелье можно только при
наличии рядом отделения антишоковой терапии или реанимации. Вот так лекарство!
Понадобится мне эта терапия или нет, я не знал и проверять не хотел - все равно
ее там рядом не будет. Работники СЭС посочувствовали мне и пожелали удачи.
Спасибо.
Как ни странно, к страшной заразе местное население относится предельно беспечно
и прививки не делает. Переболевших энцефалитом я здесь встретил много. Во народ!
Следующая опасность - это ветры, которые достигают здесь ураганной силы и
налетают очень неожиданно. Особенно нежелателен в моей ситуации ветер горняк,
который срывается с гор и может унести в море и там лодку перевернуть. Дальше,
конечно, у меня должны начаться крупные неприятности, потому что окажусь в
ледяной воде и помогать мне будет некому. Предсказать ветер трудно, и может
случиться так, что если вдруг застигнет всего лишь в 20-ти метрах от берега, то
рискую не выгрести. Я кажется начинал понимать, во что вляпался. С расстояния
5000 километров такие детали кажутся несущественными.
Медведя на Байкале тьма, особенно на второй половине пути, севернее острова
Ольхон, где у них специальный медвежий заповедник. Ночевать на этом участке
рекомендовали только в зимовьях.
С медведем я повстречался только один раз в жизни на Сахалине. Была у меня
облюбована изба на берегу моря, куда ходил иногда пожить в одиночестве. Однажды
приехал на место и вижу - народ ошалелый из тайги валит: в лесу объявился
медведь-подранок.
Ерунда, - думаю, - пронесет, и пошел. Ночью зверь пожаловал ко мне в гости.
Ничего особенного он не сделал, просто походил около избы, а потом ушел. Лежу в
спальнике сам не свой. Наутро надо возвращаться домой. Идти до станции около 2-х
часов. Прошел немного, как вдруг услышал в кустах звуки приближения большой
животной массы. Зверя не видел, но чуял. Я очень приободрился и припустил.
Расстояние до станции покрыл за какие-то полчаса.
Здесь же драпать будет некуда, и мне категорически не рекомендовали убегать от
зверя. Если повстречаю, то должен стоять и не шевелиться: может, пронесет. А
когда начинаешь бежать, у медведя просыпается инстинкт преследования и он
бросается в погоню. После того, как догонит, у него проснется другой инстинкт -
убийцы. А если стоять и не будить в медведе зверя, то может все и обойдется.
Местная природа спешила заверить меня в своих серьезных намерениях и полном
отсутствии чувства юмора. В мае этого года на окраине города Иркутска медведь
задрал насмерть человека. В самом городе! И хотя это был не очень населенный
район, тем не менее это произошло в черте города. Медведь, вероятно, ошалел от
массовых лесных пожаров, которые случились той весной. Диво-дивное - пожары
весной!
Прижимы. Тоже достаточно опасная байкальская особенность. Прижимы - это скалы,
которые напирают на Байкал, не давая никакой возможности образоваться даже
маленькому пляжику. Растягиваются прижимы километров на 15.
Еще одна напасть оказалась совершенно для меня неожиданной - гюрза, ядовитая
змея, которую знаю и видел в Узбекистане и Казахстане не раз. Но что она здесь
водится, не мог поверить. Оказывается, водится и в изобилии в районе острова
Ольхон.
И как самое несущественное после всего этого можно воспринимать крайнюю
малолюдность на 800 -километровом протяжении береговой линии от Листвянки до
Северобайкальска. Случись чего - рассчитывать придется только на свои силы,
помогать некому и караул кричать бесполезно.
Посоветовали избегать случайных людей на берегу. Места здесь глухие, и народ
шатается разный, все больше странный, случается и беглый. В московском турклубе
прочел отчет о путешествии студентов по забайкальской речке. На одной из стоянок
они нашли человеческий череп. Не думаю, что весь берег усеян черепами. Но как
разовый факт такое не исключено. Вот так.
На прощание старый таежник глянул на меня очень грустно и засомневался в удачном
завершении моего предприятия. Каково было мне после таких бесед! Но я скорей
готов был сгинуть в глуши, только бы не отступить. Жизнь моя начиналась сейчас
заново, и путь у нее был один - вперед.
На самом деле все эти страсти-мордасти я воспринимал, в отличие от местных
жителей, в совершенно другом приоритетном порядке: меньше всего хотелось быть
укушенным клещом, все остальное надеялся пережить. Иркутяне же, наоборот, клеща
ни во что не ставили. Наибольшие сомнения и беспокойства у них вызывал тот факт,
что отправляюсь в дальнюю дорогу совсем один. Нельзя сказать, что я был к этому
совершенно равнодушным, но с перспективой заболеть энцефалитом и сравнивать
нечего.
Глеб и его отец помогли мне существенно. Более толкового рассказа об
особенностях Байкала, обитателях его окрестностей и климата я больше не слыхал.
Ни в одной книжке такого нет.
Валера Горшков доукомплектовал меня продуктами, которые остались от иностранной
экспедиции. Несколько лет назад иностранцы приехали побродить по тайге и немного
одичать. Одичав, они отказались пить суррогатный кофе в пакетиках как продукт,
противоречащий окружающей природе. Кофе валялся на складе целыми россыпями.
Народ его попивал только с глубокой тоски, потому что срок годности продукта
вышел и он по вкусу стал напоминать какой-то медицинский препарат. Пить его
можно было только на выдохе, чтобы ядовитые пары не залетали в ноздри, иначе
подташнивало. Я не привередничал и продукт в качестве подарка принял. Остальные
дары Валеры были просто бесценны - это сахар в банках и еще какие-то консервы,
съесть которые в городских условиях никто не мог. Я решил, что они приготовлены
из мяса бегемота, потому что я перепробовал в этой жизни, кажется, все виды
мяса, включая мясо собаки, обезьяны, моржа, нерпы, акулы и змеи. На бегемоте
остановился не потому, что под впечатлением съеденного продукта мне начинала
видеться Африка, а потому что ничего подобного я никогда не пробовал, и
бегемотины тоже никогда не ел.
Стало быть, это бегемот - подумал я, - пусть будет . В глуши и в тоске глядишь
дозрею и съем экзотику. Мясо бегемота обладало очень полезным свойством - его
нельзя съесть много. Это могло пригодиться, если вдруг придется провести долгие
месяцы в тайге из-за какой-нибудь невозможности продолжить путь. Все могло
произойти.
Любезности иркутян не было границ. Валера пообещал забросить меня на берег
Байкала в поселок Листвянка и устроить там жить какое-то время, пока не соберу
лодку и не буду готов отвалить. У него там была изба, что-то вроде дачи.
От Иркутска до Листвянки недалеко - час езды. Проехали мимо музея сибирского
деревянного зодчества. Вовнутрь не зашли, а просто пронеслись мимо. Но иркутяне
успели-таки на ходу возгордиться памятниками старины, которые представляли из
себя деревянные строения разного назначения, расположенные на одной территории,
обнесенной забором, и создавали издали впечатление продукции кружка юных
дровосеков при местной лесопилке. Проносясь мимо на большой автомобильной
скорости, я не успел подумать по-другому. Сибиряки же так не думали - они знали
больше, но тогда мне было не до ахов по поводу произведений топорной работы. Я
думал о том, как уцелеть в глуши среди дикого зверья. Цивилизация отдалялась от
меня, и я мысленно прощался с ней навсегда не то чтобы серьезно, а так, на
всякий случай.
Справа протекала река Ангара, совсем не такая, как представлял ее на основании
политической карты Советского Союза. Ангара оказалась очень могучей рекой и
несла воды непривычно для европейца много и быстро. Я привык к крымским речкам,
которые можно перепрыгнуть или переплюнуть. Наличие небольшого количества воды
было понятно для сознания вполне: где-то что-то подтаивало малость и подтекало,
образуя речку. Но откуда берется столько воды сразу, как в Ангаре, сознание
крымчанина воспринимать отказывалось. Мое тело казалось незначительным природным
образованием по сравнению с водостоком мощной речищи. Факт впечатлял.
Реки удивительны тем, что вода в них движется, отчего в человеке возникают
необычные и специальные чувства, особенно когда воды много и она быстрая.
Я не отношусь к типу людей, которые гордятся своим героическим прошлым. Мои
путешествия по морям и океанам не заставляют меня смотреть неуважительно на
водоем другой природы и меньшего размера. В природном факте я вижу только
прелесть его неповторимой особенности и не вспоминаю об океане, когда нахожусь в
другом месте. Я зауважал Ангару как непонятный для меня природный объект.
Непонятный, потому что у меня возникло от встречи с ним только первое
поверхностное впечатление. А чтобы понять реку, надо посвятить ей часть своей
жизни.
Я смотрел на реку, как на тигра, как на что-то дикое и недоступное. Байкал таким
не казался - я собирался с ним жить.
Въехали в Листвянку. Поселочек невелик и растянут вдоль берега залива. Домишки
ютятся по падям между лесистыми сопками. Я приготовился к встрече с
затрапезностью и грязюкой сибирского захолустья. Этого не понадобилось:
поселочек был чистенький и имел на редкость приветливый и душевный вид. Избы из
лиственницы бросались в глаза, создавая особенное и приятное настроение.
Лиственница - удивительное дерево, она придает строению чистоплотность и дарит
ее обитателям легкость дыхания.
У Валеры с дачей происходят одни недоразумения и крушение надежд. Сам появляется
здесь редко и на вопрос, зачем ему дача, ответить толком не может, а только
мучается догадками и воспоминаниями. Строение он сдал своим знакомым задаром в
надежде, что те отстроят баню во время проживания. Но знакомые отжили положенный
срок, а баню не построили. Валера стоял во дворе своего домовладения, смотрел не
моргая в пространство перед собой и чесал затылок. Я пристроился и начал
соучаствовать.
Выгрузив вещи, мы начали куролесить по поселку в поисках знакомых, чтобы сообща
обрадоваться жизни, лету и наличию Байкала поблизости. Знакомых оказалась тьма.
Нас собралось человек 10 за одним столом. Я был незнакомый и поэтому в основном
сидел и молчал. Говорить было кому. Местные отличались от горожан спокойным
нравом и еще более широко открытыми глазами при взгляде в упор. Иркутяне по
инерции были озабочены городом и не могли расслабиться полностью. Мысли их
частично находились в уюте благоустроенных квартир. Обитатели деревни
благоустроенных квартир вдали не имели и поэтому чувствовали себя посвободней.
Компания сидела тесно сплоченным дружным коллективом и производила внутри
помещения атмосферу радости и любви. Я погрузился в эту атмосферу, и во мне
начали просыпаться давно забытые чувства, порождаемые присутствием правильных
людей, которых последний раз видел, трудясь и живя на Сахалине во времена своей
молодости.
Люди везде разные, но, безусловно, существует что-то общее для тех, кто живет в
одном месте. Это своего рода душевная суть объединенного существования. Она
питается настроением и духом сожителей, а также питает все вокруг тем, что
имеет. Так рождается и существует дух сообщества. Дух жителей Листвянки - это
дух братства и товарищества. Но все-таки это не север, где люди сплачиваются
больше от того, что они все вместе оказались в большой дыре. Там, в коллективе,
в основном производится атмосфера печали и тоски от удаленности и заброшенности,
и только потом на основе этого возникают те особенности поведения, которые
характерны для северян. Здесь все по-другому: это не север и не островная земля
и нет необходимости в понятии материк. Народ живет коренным образом, поэтому
объединяет его не удаленность от цивилизации, а что-то другое, местное
байкальское.
Капитализм, конечно, оказал влияние на быт и нравы жителей, но не настолько,
чтобы разрушить чудесные особенности духа местного товарищества. В российской
буржуазной Европе сейчас отношения между людьми настолько изменились, что,
кажется, ничего хорошего на корню не осталось и нет в живых того образца, с
которого можно будет со временем начать возрождение нации. Очень похоже на то,
что российский генофонд сохранился только здесь, в Сибири. Об этом можно
догадаться по открытым взглядам жителей глубинки. Именно они, эти жители
сибирских захолустий, являются носителями духа нации, того, чего не приобрести
за деньги и не восстановить так просто, если однажды растерять.
Разговоры наши застольные были всякие, но, в основном, радостные. Заговорили о
клещах, для которых сейчас был самый сезон. Оказалось, что двое из
присутствующих переболели энцефалитом, и что самое поразительное, так это то,
что ни у кого не было прививки. Удивляюсь беспечному отношению сибиряков к
страшной болезни: ее воспринимали чуть ли не как насморк.
Вышел на воздух ощутить байкальский простор и увидел местное население в
количестве трех человек, которые в честь лета и воскресенья устроили праздник.
Местность, где разыгрался праздник, представляла из себя косогор, наверху
которого сидели мужик с бабой и горланили песни под гармонь. Напевы были
старинные и соответствовали местной природе. Третий участник торжества
карабкался по косогору вверх, пытаясь достигнуть высшей точки и влиться в
коллектив. Желание его было велико, и я его понимал, потому как сам был не прочь
присоединиться к певунам.
На косогоре была неровность в виде крутяка, который обязательно надо было
преодолеть, чтобы достичь гармониста и солистку. Как только третий мужик
достигал перегиба, он поскальзывался и сползал вниз, на исходную позицию.
Косогор был крут и карабкаться приходилось на четвереньках. Попытки мужик
возобновлял с потрясающим упорством и повторил их уже раз десять. Он был пьян в
дым. Для его друзей он как будто не существовал. Они и не собирались ему
помогать, несмотря на то, что подползал к ним очень близко. О помощи мужик не
взывал, демонстрируя потрясающей силы душевное качество, похожее на упрямство,
только гораздо круче - что-то вроде упорства с оттенком поразительной
твердолобости. Обижаться за отсутствие помощи не собирался - обиду не понял и не
принял бы никто. Между ними царил дух залихватской отчаянной радости и
добродушия.
Я только первый день в Листвянке, но уже этого оказывается достаточно, чтобы
ощутить неповторимую особенность местного населения.
Пошли к Пламеневскому в гости. Владимир Пламеневский - человек необычный и
одержим всевозможными творческими порывами. Ему лет пятьдесят с небольшим, у
него достаточно молодая и симпатичная жена. Вместе они рисуют картины и
развешивают их на стенах собственной галереи, которая располагается тут же, во
дворе. Владимир уроженец Севастополя, стало быть земляк. Но к землякам своим я
равнодушен, и этот факт ни в коей мере не определил моего отношения к нему.
Поражало в нем другое и, в первую очередь, молодецкий задор по отношению к жизни
вообще.
Когда я завел разговор о кругосветном плавании на яхте, он сразу воспрянул духом
и быстро согласился проделать путешествие со мной на пару. До материализации
идеи, думаю, у него дело бы не дошло: все-таки он не такой псих, как я, но от
того, что у него возникло искреннее стремление, становилось тепло на душе, и я
обрадовался наличию чудесной личности просто так, как солнцу на небе.
Из господина Пламеневского прут наружу творческие силы в страшном количестве,
превращаясь в произведения живописи, стихи и архитектурные строения причудливой
формы. По собственному проекту он построил дом и картинную галерею рядом.
Внутренность дома похожа на каюту старинного парусника, в которой поселился
ученый-натуралист. Книг полно, и они радуют глаз. Удивительно то, что
Пламеневский построил прекрасный просторный и светлый дом из горбыля, причем
денежные затраты были до смешного незначительные.
Я вспомнил друга Ваню, который возводит свое дорогостоящее медвежье логово.
Друга Ваню стало жаль. Мне нравится дом господина Пламеневского гораздо более
памятников деревянного сибирского зодчества в виде неказистых изб. Строение
Пламеневского воздушное, просторное, светлое и теплое. Мне даже кажется, что
внутри помещения звенят маленькие колокольчики. Молодец мужик. Но сколько труда
заложено в его доме! Я бы так не смог: не то, чтобы сил не хватило, просто в
голову не пришло. Восхищаюсь такими людьми, для меня они - герои, которые
совершили немыслимый подвиг труда. И все-таки окружающий мир не такой, как
сказочный и хорошо придуманный мир господина Пламеневского. Сибирь куда как
более дремуча и угрюма.
Договорившись, что через пару лет махнем вокруг света, пошли в картинную
галерею. Здание, в котором она находилась, было подобием дома хозяина и
представляло из себя крышу без стен. Внутри полно картин с местными видами в
ненатуралистическом стиле. Если бы я был женщиной, то постарался бы отбить
Пламеневского у его жены и женить на себе, чтобы жить как в раю среди картинок,
овеянных духом свободы и творчества.
Создание картин и строительство чудо-дома не истощили Пламеневского до конца, и
остаток сил он решил израсходовать на написание стихов. Я не литературный
критик, поэтому подаренный им сборник стихов с дарственной надписью воспринимаю
просто как память о чудесном человеке, которого уже не раз пытаюсь поздравить с
Новым годом и никак не соберусь. Мне стыдно и каждый раз даю себе клятвы сделать
это на следующий год обязательно.
Собрание порешило, что мне обязательно надо познакомиться с Виктором - бывшим
капитаном научно-исследовательского парохода Верещагин, который принадлежит
Лимнологическому институту. Виктор много лет плавал по Байкалу и наверняка знает
много чего полезного об особенностях местного климата. Вечером я был у него в
гостях. Виктор рассказал, как предвидеть страшный ветер горняк. Стопроцентной
гарантии предсказания на все возможные случаи возникновения горняка нет, но есть
некоторые наиболее типичные приметы. Часто бывает, что перед первым порывом
ветра можно наблюдать облака, которые переваливают через горы. Бывает и так, что
над горами повисает облако и когда оно поднимается вверх и образуется просвет,
жди беды. А может случиться, что не будет никаких облаков и все неприятности
начнутся просто так, сами по себе и очень неожиданно. Я уже перестал соображать
что-либо по этому поводу.
За короткое время моего пребывания на земле иркутской я уже столько наслышался
страстей про Байкал, что в самый раз было либо повернуть оглобли в обратную
сторону и вернуться домой, либо отправляться в путь, не мороча себе голову
предсказаниями катаклизмов, и перестать томиться предчувствиями беды.
К Виктору меня привез Валера. Выйдя из машины, мы пошли в направлении убогого
одноэтажного строения по типу малосемейки. Дорогу нам перегородили трое мужиков,
смотревших на нас в упор и одетых во что попало. Создавалось впечатление, что
нацепили они на себя без разбора вещи из бабушкиного чулана, лишь бы только
кое-как прикрыть тела.
Сразу вспомнился мой лучший сахалинский корефан - старший электромеханик НИС
Искатель Валерка Булычев. Перед тем, как уйти в запой, он снимал с себя все
вещи, кроме трусов, и облачался во что-нибудь, чего не жалко. Однажды по случаю
облачился в костюм сварщика, скроенный из толстенной брезентухи, и прожил внутри
его месяц, пока запой не кончился. За это время успел схоронить своего
дружка-собутыльника, на квартире которого устраивался праздник жизни. Позже
Валерка сокрушался по поводу того, что взялся пить с тем, кто пить, по существу,
не умеет. Вот так: если не можете остаться в живых после месячного запоя, причем
каждый день надо пить до полной отключки, то нечего с Валеркой Булычевым
садиться за один стол.
Мой сахалинский кореш одевался в лохмотья по случаю выпивки, а мужики,
перегородившие нам путь, были трезвые, и я терялся в догадках, за кого их
принимать. Вскоре выяснилось, что они представители творческой интеллигенции
города Иркутска. Пятенко Сергей - музыкант и играет в разных местах, где платят
и где для души. Дубанов Николай и Кравкль Женя - профессиональные театралы. Чем
они в театре занимаются, так и не понял. Понял только то, что они там далеко не
последние люди, но дело не в этом. В театре я все равно ничего не смыслю, и для
меня они были просто людьми, которые смотрят на мир очень правильно, потому что
хотят увидеть в нем прекрасное.
Экзотический вид их одеяния объяснялся тем, что Николай и Сергей помогают Жене
строить баню на его земельном участке. Ничего особенного в этом ребята не
усматривали, а я усматривал, потому что жил последние девять лет в Европе. Люди
там себя так не ведут. Просто представить не могу, чтобы один крымчанин помог
своему другу крымчанину строить баню.
Я сам крымчанин, и у меня нет на родине друга, которому я хотел бы помочь
строить баню. Не жалею об этом, и я очень люблю то место, где родился, как
память и как привязанность. Мне нравится там жить, там мой дом, там у меня папа
с мамой и сын Иван, который приезжает ко мне в гости.
Николай, Сергей и Женя! То, что вас объединяет, и то, что вы делаете друг для
друга, в Европе является пережитком прошлого, а новое поколение об этом даже не
догадывается. Вы не осознаете своих поступков и правильно делаете, потому что
осознание может привести к гордости, а гордость к неискренности, после чего
воздушный замок рухнет, потеряв опору. Берегите себя, ребята, вы - бесценное
народное достояние!
Мы сидели на кухне у Виктора, пили водку и чай. Мне было хорошо от того, что
нахожусь среди людей, излучающих в мир дружбу и доброту, и немного жаль себя за
то, что я в гостях и мне никак не успеть принять участие в чудесном празднике
жизни под названием дружба, ведь для дружбы надо время, а я им не располагал.
Одной ногой я был уже не здесь, а где-то далеко, в безлюдной дали бескрайних
байкальских просторов.
Узнав о том, что собираюсь переплыть Байкал, мужики всполошились и начали много
говорить об опасностях одиночного плавания вообще и по Байкалу в частности. Я
видел сибиряков, в душах которых теплится великая мечта о путешествиях и дальних
странах, и понял еще сильней, что мечта эта одна из самых важных у человека.
Вдруг захотелось посвятить свою жизнь строительству воздушных замков, глядя на
которые захочется обрадоваться просто так и опечалиться о чем-то несущественном
и прекрасном.
Когда-то я был другим человеком, мне хотелось оставить о себе след, создать
что-нибудь монументальное, вечное или полезное, на худой конец. В этом я видел
смысл своего существования. Но в один прекрасный момент вдруг увидел с
предельной ясностью, что природа уничтожает и предает забвению все: и людей, и
то, над чем они стараются всю жизнь.
Мир устроен очень правильно, и все, что появляется в нем, должно исчезнуть
когда-нибудь, наверное, чтобы вновь появиться, а может просто так - навсегда.
Непонимание прелести и удивительной гармонии этого факта заставляет нас биться
головой о стенку, противореча природе в бесплодной попытке создать вещь на века.
Нет в природе такой вещи, и нет в ней нужды. Все, что мы делаем, очень примерно
можно считать этюдными набросками к большой и главной картине, которую нам
никогда не нарисовать. Мы раскрашиваем облака.
Мужики сговорились и дали мне диктофон, чтобы вдали от цивилизации я наговорил
навеянные ветрами и одиночеством ценные мысли. Диктофон был заграничный и стоил
денег, но мужикам жалко не было. Мне понравилась эта идея, а особенно -
отсутствие жалости.
Жизнь моя перестала существовать, как будни. Я - странник, и все вокруг начало
представляться полным таинств и прелестей. Душа моя была открыта к восприятию
заново увиденного мира. За тайной не надо далеко ходить, ее просто надо уметь
разглядеть, потому что она всегда при нас, только в незамеченном состоянии.
Прекрасен был вечер, прекрасны были люди, прекрасная была премерзкая байкальская
погода, прекрасен стал каждый день, казавшийся праздником, прекрасна была жизнь,
как миг радости. Только такой она и должна быть. Жизнь.
Сортир у Виктора представлял из себя минералогическую выставку байкальской
каменной природы. На полках красовались образцы минералов и разноцветные
кристаллические друзы - смотрелось роскошно, не хватало только музейных табличек
с названиями. Туалет-музей хотелось посещать часто не из-за выпитого чая, а
из-за давнишней любви к камням.
После того, как Виктор ушел из Лимнологического института, он обзавелся
собственным пароходом и разъезжал на нем по Байкалу с разными коммерческими и
некоммерческими целями. Вскоре пароход стало содержать накладно, и он его
продал. Теперь вместо парохода у него коммерческий ларек под вывеской Омуль -
продукты.
Я тоже плавал по разным морям и океанам и тоже содержал ларек, но только с
другим названием. Жалко себя за то, что потратил часть жизни на мышиную возню.
Не имею никакого права относиться как-нибудь к ларьку Омуль - продукты и не
буду, но было бы радостно видеть капитана за капитанским делом, а не за
прилавком.
Я хочу, чтобы все капитаны и моряки побросали свои коммерческие ларьки и
отправились в плавание кто на чем может просто потому, что это здорово, и
потому, что они все этого очень хотели в детстве, когда мечтали о морях и
дальних странах. Грустно от того, что при переходе страны на капитализм многие
моряки остались без моря. Не так грустно за рабочих, оставшихся без станка, как
за моряков. Море - это в первую очередь мечта, а не средство производства,
поэтому особенно грустно. Убитая мечта - как нечаянно уничтоженная красивая и
бесполезная в хозяйстве птица. Над курицей не плачут.
Моя лодка представляла из себя полуфабрикат, и сборка ее начала напоминать
процесс строительства. Чего-то не хватало, и приходилось срочно что-нибудь
придумывать из подручных материалов. Я снова окунулся в атмосферу трудового
подвига и героических усилий.
Познакомился с двумя ребятами, которые трудились научными сотрудниками в
Лимнологическом институте и занимались изучением ластоногих. Заглянул к ним
вечером на чай, и они показали замечательные слайды, которые сделали во время
одной из экспедиций. Смотрю на ребят, как на ископаемых. Сейчас в стране живые
научные сотрудники - большая редкость. Служебной перспективой они явно не были
довольны и в скором времени собирались уехать кто куда. Бедные ластоногие - они
вынуждены будут существовать без научных сотрудников и неизученными.
Оказавшись в институтском общежитии, я погрузился в атмосферу прошлых лет, когда
молодым специалистом приехал на Сахалин изучать природу океана. Общага, куда
меня поселили тогда, очень смахивала на ту, в которой сейчас находился.
Архитектурного стиля у строения не было. Имелся при нем только тип - барачный, и
было построено оно не для жизни, а для существования, которое допускалось двух
видов: брачное и холостяцкое. Молодые специалисты были холостяки и жениться не
собирались. На вопрос почему? они молча, с оттенком отчаяния и безысходности
махали рукой в направлении поселка Листвянка.
Здание Лимнологического института проектировалось под стать храму науки. Были
здесь колонны, широкие лестницы и много свободного бестолкового пространства,
растянутого преимущественно вверх. Потолки были настолько высоки, что, попадись
археологам будущего при раскопках это здание, они могут подумать, что люди жили
в наше время метра по четыре ростом. Но звание храм науки обязывало иметь
высокие потолки, зато в строениях для жизни служителей храма потолки сделали
предельно низкими, наверное, для того, чтобы научные сотрудники имели
разнообразие. Институт вместе с общежитием смахивал на особняк с затрапезными
хозпристройками для жизни домашних животных.
Зашел в институт и увидел старинные карты на стенах, а также засушенные трупы
животных. Вскоре по коридорам начали водить экскурсантов - я оказался ни при чем
и вышел наружу. Вокруг института, в основном, была грустная необжитая пустота.
Когда привозили очередную группу экскурсантов, из храма науки выскакивал научный
сотрудник, не имеющий удовлетворения в зарплате, и начинал приторговывать
самоцветами. Пройдясь внутри здания, я не обнаружил признаков научной
деятельности: народ не курил в коридоре и не сновал с папками и чертежами из
комнаты в комнату, и вообще, похоже, никого не было в живых, кроме научного
сотрудника-экскурсовода и научного сотрудника-торговца самоцветами. Основной
штат явно отсутствовал - наверное, уплыл в море за открытиями или пытался
разбогатеть где-то на стороне с помощью коммерции. Что-то в учреждении было не
так. Оно полностью превратилось в музей и скоро среди экспонатов должен
появиться научный сотрудник живой и за работой. Его задачей будет сидеть в
помещении и что-нибудь несущественное на бумаге рисовать, но с умным и
сосредоточенным видом. Для экскурсантов будут приоткрывать дверь и показывать:
вот, смотрите, только тихо, он работает. В специально отведенное время его можно
будет покормить чем-нибудь из рук. Размножаться ему будет запрещено, потому что
маленьких научных сотрудников некуда девать, к жизни в условиях неразвитого
капитализма они не приспособятся. Их надо будет разводить в специальных
питомниках на тот случай, если вдруг какому-нибудь капиталисту приспичит
что-нибудь изучить.
Ненужная вещь - Лимнологический институт в современных условиях, как мороженое
на северном полюсе. И изучение поведения ластоногих кажется выдуманным занятием
не от мира сего. Странно и печально. Лет пятнадцать назад это казалось важным и
нужным делом. Женщины любили научных сотрудников, я знаю. А сейчас на этот шаг
могут решиться только те, которым уже терять нечего. У научных сотрудников в
любви нет будущего. Так они скоро повымрут совсем. Жаль, конечно, - они такие
забавные!
Ребята явно родились не в то время. В них был дух ученых Дальнего Востока 70 -
80-х годов, они обладали всеми теми прекрасными качествами, которые присущи
личности, имеющей бескорыстные устремления к нематериальному. Откуда это у них в
наше время? Мне понадобилась помощь, и они сразу же согласились помочь.
Я жил в Валериной даче-избе вместе с Надеждой Перфильевной Крупицкой, бабушкой
лет 70-ти, и ее внучкой Викой, прелестным десятилетним созданием. Надежда
Перфильевна угощала меня местной экзотикой - варениками с черемшой. Очень
вкусное и необычное блюдо. На Сахалине такого почему-то не делают, несмотря на
то, что черемши там произрастает много.
Надежда Перфильевна в молодости работала надзирателем в сталинских лагерях и
имела родственников, приближенных к тогдашнему высшему свету. Кто точно у нее
были родственники, не помню, только гостила она у них на территории Кремля,
видела самого Сталина и даже здоровалась с ним. Кроме того, ездила по Байкалу
вместе с Индирой Ганди. Я поверил ей и про Сталина, и про Индиру Ганди.
Вообще-то, когда мне рассказывают всякие небылицы, я обычно всему верю.
Встречу со Сталиным Надежда Перфильевна помнила до мельчайших подробностей, и я
выслушивал эту историю каждый раз по вечерам. Потом мы пили чай и ложились спать
рано. Спалось в избе на редкость покойно. Думаю, это из-за того, что она
срублена из лиственницы, или место, на котором она стоит, особенное, или это
бабушка Надежда Перфильевна убаюкивала меня своими рассказами. Скорее - от всего
сразу и еще от Сибири.
Просыпался от тишины и ходил к колодцу за водой вместо зарядки, потом завтракал
вместе с Надеждой Перфильевной, слушал про Индиру Ганди и про то, как ей
понравился байкальский омуль. Затем принимался за устройство своей лодки. Это
занимало меня полностью до самого вечера. Так продолжалось пять дней. Погода
была капризная и, в основном, сумрачная: низкие свинцовые тучи, холодный
пронизывающий ветер и дождь. Несмотря на то, что был конец июня, ходил я в
свитере и в синтепоновской куртке. Погода напоминала Крымскую, но только зимой.
Собирать лодку страшно надоело, но пренебречь недоделанными мелочами я не мог.
Какая-нибудь ерунда вдали от цивилизации может обернуться крупными
неприятностями.
Лодку на ходу я так и не испытал. Торжественный спуск на воду в Крыму спуском
можно было считать только очень условно: лодка не проплыла нисколько, а была
только полита шампанским. Испытаниями я должен был заняться во время плавания.
Конечно же, так поступать никому не рекомендую - это крайне опасно. Вода в
Байкале ледяная, где-то +4 С и если вдруг перевернусь, то шансы на благополучный
исход вдали от людей будут невелики.
Наступил тот долгожданный момент, когда я, наконец, подготовил свою лодку. Она
вдруг перестала существовать как множество составных частей, а превратилась в
нечто целое. Казалось, что она имеет право на существование наравне со мной,
человеком. Просто не может говорить - и только, но с ней рядом я почему-то не
чувствовал себя одиноким. Нас стало двое.
Дождь временно прекратился, и я пошел смотреть на Байкал, про существование
которого уже забыл, будучи увлеченный предстартовой суетой и новыми хорошими
людьми.
Листвянка задумана очень неуютно. Вдоль Ангары растянулась широкая по здешним
меркам набережная, которая была предназначена только для удобства машин. По
набережной совершенно не хотелось гулять, по ней можно было только следовать из
пункта А в пункт Б.
Иду по набережной навстречу ветру и навстречу Байкалу. Поселочек закончился, и я
попал на местную судоверфь. Признаков действующего производства видно не было.
На стапелях ржавели корпуса яхт класса Гидра.
Во времена начала перестройки местные энтузиасты организовали здесь
строительство яхт. Построив одну, сели на нее и поплыли вокруг света. Не
дотерпев до конца, мореплаватели высадились в США, поселились там насовсем и
обзавелись новыми женами. Прямо как история с Баунти.
Без энтузиастов верфь осиротела, и на ней сейчас могут по привычке сделать
только сварной железный корпус яхты. Судя по слою ржавчины на готовом корпусе,
хозяина ему не находилось давно. Недоделанная яхта грустила о штормах и дальних
странах без особой надежды на лучшую жизнь. Захотелось пожалеть ее и купить,
чтобы отправиться в дальние страны искать счастья по чужим морям и океанам. Но я
небогат и поэтому просто молча постоял около, а потом отправился дальше.
Я не знал, где остановиться первый раз, чтобы поглядеть именно на Байкал, а не
на Ангару. Листвянка, по большому счету, находится на берегу Ангары, и только
своей восточной оконечностью подступает к самому морю. Когда же именно мне надо
было остановиться, замереть, открыть рот и преисполниться радостью от первой
встречи с Байкалом, неизвестно. Все-таки решил дойти до мыса и уже там открыть
рот, удивиться и задуматься о чем-нибудь хорошем.
Верфь заканчивалась пустынным берегом с корабельным хламом. Вскоре добрался до
мыса и заглянул за перегиб. Передо мной открывалось пространство, заполненное
небом, горами и водой. Цивилизация как будто перестала быть, она собралась в
кучу и, отступив назад, находилась вся целиком далеко у меня за спиной. С
первого взгляда понял только то, что впереди жутко и неприветливо.
На меня сверху полил дождь, а сбоку подул ветер. Я стоял молча, пытаясь
сообразить, куда попал. Промок и продрог. Душа не стремилась в необъятную даль,
она стремилась в Валерину избу пить чай с Надеждой Перфильевной.
Но почему-то я не мог уйти сразу, а стоял, не шевелясь, и все смотрел на
открывающийся впереди горизонт, обозначающий даль неведомую. Она действительно
казалась неведомой, несмотря на то, что существуют карты. И я никак не мог
представить себя там, внутри нее. Я не представлял, что отправлюсь туда и один.
Как будто что-то не пускало вперед, держа на привязи невидимой нитью здесь, в
поселке Листвянка. Я не чувствовал ничего общего с тем, что увидел. Я чувствовал
наличие чего-то огромного и сильного, но рядом и на расстоянии. Главная тайна
была для меня недоступна. И чего ради она должна быть доступна вот так ни с того
ни с сего? Мы не прожили вместе ни дня, мы не пережили того, что объединяет.
Я был в разных местах планеты и видел разные пейзажи, но никогда не доводилось
видеть перед собой пространство с великой таинственной пустотой внутри, никогда
не случалось находиться так близко перед неизвестностью и никогда не было так
одиноко, как тогда, когда стоял, обливаемый дождем и обдуваемый ветром, на
берегу непонятного для меня водоема, окруженного горами.
Я вернулся в избу и сразу лег спать. Ужинать не хотелось и читать Плей бой перед
сном тоже.
Утром пересмотрел все свое имущество и пришел к выводу, что технически готов к
отплытию. Отход назначил на следующий день. Сходил к научным сотрудникам в
общежитие, помылся в душе и договорился о помощи. Мог бы и сам управиться, но
это потребовало героических усилий. Лодка с парусным снаряжением и запасом
продовольствия весила, наверное, килограммов 130.
Следующий день наступил, и Дима с Сережей пришли точно в назначенное время. Но
отход не состоялся: погода была премерзкая, как и все предыдущие пять дней.
Под вечер дождь перестал, и я пошел на мыс снова смотреть на Байкал. Не давал он
мне покоя, а по ночам снилась всякая чертовщина. Прошел по знакомой набережной,
неприспособленной для гуляния, пересек верфь, пожалел ржавый корпус недоделанной
яхты и вскоре оказался на мысу. Передо мной открылась совсем другая картина.
Краски моря и неба были не такие, как вчера, и создавали впечатление совершенно
другого места. Но черная-пречерная дыра в перспективе существовала независимо от
раскраски природы. Она приводила все мои чувства в страшное смятение, будто стою
на краю пропасти неизвестной глубины.
Домой вернулся в полной уверенности, что завтра точно удастся отправиться в
путь.
Я привык жить в Валериной избе, привык к Надежде Перфильевне и к внучке Вике.
Казалось, что живу здесь очень долго, чуть ли не всю жизнь. Испытывать подобные
чувства страннику, наверное, не стоит: все-таки это привязанность, а тем более
привязанность к месту.
Вспомнил фильм, который посмотрел по телевизору не так давно. Фильм рассказывал
о канадском коренном жителе-индейце, который живет на берегу моря вместе со
своей большой семьей. Детей у него тьма. Кормятся они в основном мидиями,
которых добывают тут же, неподалеку от жилища. Внимание зрителей режиссер и
оператор старались обратить на то, как тяжко жить аборигенам и добывать пищу
своим трудом в холодной воде северного моря. С отцом семейства составили беседу
в виде интервью. Говорили о том, о сем, и как бы между прочим спросили, чего бы
он хотел больше всего. Я приуныл, глядя на экран в надежде услышать какую-нибудь
ерунду. Но индеец сказал, что самая заветная мечта у него в жизни - это идти
вперед и не останавливаться на одном месте дольше, чем на один день. Ответил он
не совсем точно на поставленный вопрос, потому что спрашивали его о желании, а
он рассказал о мечте. Это очень разные вещи. Мечта порождает новый путь, а
желания - только страдания и напасти. Какой индеец душевный человек!
Настало утро. Как всегда, позавтракал с Надеждой Перфильевной и внучкой Викой.
Чем-то теплым и душевным тянуло от доброй бабушки, словно к корове щекой
прислонился и ощутил бесконечность теплоты большого организма. Она решила пойти
меня проводить, может быть, просто из любопытства, или просто так, но думаю, что
она хотела пожелать мне удачи.
Вышел из избы наружу и увидел умытую утром, выспавшуюся за ночь природу. Краски
небес изменились с мрачных на радостные; лес, уставший от холодов и черных туч,
весело шумел, деревья махали ветками, помогая ветру дуть. Я сразу забыл ненастье
прошлых пяти дней и начал мыслить категориями лета и солнечного дня.
В условленное время Дима и Сережа не пришли, и я начал перетаскивать лодку к
воде самостоятельно, но вскоре ребята появились и помогли перенести оставшиеся
вещи на маленький пляжик, образованный галечным наносом речки Крестовки. Откуда
ни возьмись - Валера Горшков с приятелем.
Я начал оборудовать лодку. Надо было поставить и закрепить на нее каркас,
растянуть мачту, уложить парус и сделать еще много всяких мелочей, на что ушло
примерно два часа.
Во время возни ничего вокруг себя не замечал - внимание было полностью занято
неотложными и важными мелочами: то полчаса искал на берегу кусок подходящей
проволоки, то распаковывал вещи и искал фотоаппарат и т.д. Я пребывал в
состоянии заботы и предстартовой суеты, толком не осознавая, зачем это все надо,
пока наконец не переделал все необходимое. И в тот же миг мир как представление
начал меняться и очень существенно. Я увидел лодку как большое существо, которое
я сам произвел на свет божий. Это было мое творение, и я любил его. Лодка стояла
на мелководье, слегка покачиваясь на волне и потираясь брюхом о байкальское дно,
- ласково и нежно. Я - папа Карло, а лодочка моя - Буратино. Она воплотилась из
идеи в душевный предмет, ожила и начала свое существование. Стою поодаль и
смотрю на детище, пытаясь привыкнуть.
Новые чувства завладели мной. Через несколько минут я останусь один. Все
привычное должно стать далеким, а непривычное - близким и родным.
Страна, куда отправляюсь - огромная дикая территория, обросшая лесом, и лишь в
некоторых местах на моем пути живут люди. Основное время придется провести вдали
от этих мест, рассчитывая только на свои силы и удачу. Я вдруг понял, что
никогда раньше не был предоставлен сам себе по-настоящему, но всегда неосознанно
стремился к этому. Мне это необходимо, как воздух.
Передо мной не плод романтических грез, а огромной величины море - своевольное
существо. Хочу понять его. Я вижу чудище, которое не испытывает никаких
сентиментальных эмоций, выдуманных человеком от жалости к себе и из любви к
уюту.
Я много раз уходил в море на настоящем большом пароходе делать большие и важные
дела. Дела были настолько большие, что одному с ними не сладить, и поэтому нас
было много. Каждый знал свое дело. Были и у меня обязанности, которые
приходилось выполнять, чтобы быть полезным и не казаться отдельным. Но пароход
был не мой, и плыл он по своим делам - я только принимал участие и выполнял
чужое задание.
Сейчас все по-другому. Я один - и передо мной мой корабль, и поплывет он туда,
куда мне надо, и все по-настоящему. Мгновение остановилось и стало прекрасным.
Вся предыдущая жизнь казалась подготовкой к этому событию.
Море, мой корабль и я. Весь мир для меня теперь состоит только из этих вещей -
это мой мир.
Друзья провожали меня, они желали мне удачи перед дальней дорогой. Что может
быть прекрасней таких моментов?! Именно они останутся с тобой навсегда и именно
их ты будешь вспоминать в радости и печали. Именно из таких моментов
складывается жизнь, потому что только они и есть жизнь, остальное -
недоразумение. Во всяком случае, у меня так получается.
Упершись коленом и обеими руками в борт, я лягнул ногой берег и отвалил. Выгреб
подальше, поставил парус и при легком боковом ветре начал свое путешествие.
По-моему, провожающие ждали от меня чего-то необычного. Наверное, я должен был
произнести речь на прощание или сделать что-нибудь значимое и запоминающееся,
что соответствовало бы торжественности момента.
Ничего такого я не сделал. Просто лягнул ногой берег и уплыл. Я не мог высказать
те чувства, которые переполняли меня, нет таких слов. Я хотел высказаться с
помощью тяжкого труда путешественника. Лягая берег ногой, я любил весь мир, я
любил всю жизнь в себе и в тех замечательных людях, которые нашли время
проводить меня в путь-дорогу.