И эта история о женщине.
Стоит разложить перед собой наборчик инструментов, как смешные идеи набухают в крови, щекотно давят на кожу, стараются раздуть вены и артерии, паучьей сеточкой очерняют фиолетовые капилляры. Поэтому никогда не показывать себе инструментов – вот правило номер один, если хочешь остаться живым и вменяемым, если опасаешься кошмаров.
Но что делать, когда ты в море, на борту лодки больше никого нет, ты заперт в своей каюте, штиль, и уже пошел 20-й день? Кто-то мучается в таких условиях, а я расслабляюсь.
Я предпочитаю наблюдать.
Я наблюдал за моим отражением, кружившим по комнате вокруг стола, и пытался предсказать, что произойдет в следующий момент. Все двадцать дней я угадывал каждое его мановение со стопроцентной точностью. И мне было приятно осознавать себя почти всемогущим и почти всеведущим. Наконец изображение человека, за которым я наблюдал, остановилось у шкафа с массивным висячим замком на нижних дверцах, упало на колени и укусило железную дугу, смыкающую концы цепи вокруг ручек, не подумав даже достать торчащий из заднего кармана ключ.
Я протянул к нему свои изможденные мыслями пальцы, как бы поглаживая его по разгоряченной голове, успокаивая. Ведь мне всегда было больно смотреть на человека, когда он сходит с ума и пытается обратиться к своей худшей стороне, похороненной многолетия назад.
По мне текли слезы, а передо мной скрипели зубы и царапали лакированное дерево, грязные ногти ломались, а колени неловко вытирали дощатый пол. Признаться, в какой-то момент я забыл о жалости, высохли мои глазницы, и я мечтал только об одном, – чтобы отражение не достало из шкафа свой набор инструментов.
Деревянная ручка не выдержала, треснула и отвалилась, повиснув на прочной цепи в миллиметрах от горки зубных, деревянных и ногтевых стружек, припрессованных каплями отчаянного красного пота и несколькими миллилитрами усталых слез. Пугающие меня недра шкафа разомкнулись, и отражение впервые за последние 20 дней исчезло из поля моего зрения; я забеспокоился, ведь недра шкафа хранили все самое страшное для меня, что только в этом мире существует, к тому же я очень трепетно тогда относился к своему отражению и не хотел, чтобы и оно пострадало. Да, в те мгновения я уже думал о нем больше, чем о себе! Во стократ больше! Мне было неизвестно, с чем предстояло сомкнуться его психике, коей я уже не так сильно доверял, как двадцать дней назад, впервые встретившись с ним. И вот в комнате пусто. Я один.
Я бы съел три шоколадные конфетки со сливочной начинкой, я бы поднял их с пола. Но не захотел…
Я долго ждал его возвращения из шкафа. Мне было страшно.
Три четверти меня до сих пор беспокоятся в том ожидании.
Помню, я пытался придумать рациональные объяснения его поведению, я хотел найти для себя моральную лазейку к спасению. Очевидно было только то, что эти три недели свели с ума этого человека из иного измерения. Я грустно озирался и печально приглаживал глазами ободранные обои, помятые двери, холодные забитые окна, меланхолично скользил по неровной поверхности голубого потолка.
Боже! Он сошел с ума!
Наконец он выполз, под мышкой он держал небольшой чемоданчик – набор инструментов, которого я так опасался.
Нежная моя любовь к моему отражению погрубела. Первым делом он достал большой молоток с одним острым кончиком – по типу кирки. Никогда раньше не видел таких. Тогда я понял, что все уже происходит. Сон стал явью. Он подошел и быстро ударил всей своей силой из своего измерения в мое. Я затрясся, заметив на поверхности царапину. Я был настолько холоден, вдыхая опасность, что воздух, кажется, ошпаривал мои легкие, если они у меня были, конечно… Он еще несколько дней подряд тщетно пытался вломиться в мой мир, хотя мы даже не были знакомы. Он исцарапал все мое хорошее отношение к нему. Вот тогда-то и начало появляться у меня чувство ненависти к моему отражению. Сейчас я это признаю.
Прошла еще одна неделя, последние два-три дня он провел в молитвах ко мне и еще какому-то богу. Я смущенно улыбался, понимая, что он просто боится. Больше, чем я. Ночью он лежал рядом, и я неистово поглощал вибрации, исходящие от его сердца. А еще мы шептались:
- Зачем ты меня обманываешь? – Его сладкий голос заставлял меня дрожать, я знал, что он меня все-таки любит, только меня. Но толку-то? Я даже не мог его обнять.
- Что значит, я тебя обманываю? Я тебя не обманываю!
- А говорил, что любишь…
Я метался, рвал себя от бессилия: да! Да! Люблю! Но я не могу это доказать, я даже не могу это показать! И я опять плакал.
- Говорил, что любишь меня обманывать.
- Я это говорил?! – Я кричал в отчаянье в его недосягаемые волосы. Опомнись, безумец! – Но я не мог этого говорить!
Весь в напряжении, я застывал часами в неудобной позе, не смея своим дыханием потревожить его, единственного, лежащего возле меня.
Но прошли эти несколько дней, и он как-то внезапно поднялся на ноги, подошел к книжной полке возле взломанного шкафа, скинул все эти драгоценные тома, обитые мягкой шершавой кожей африканских крокодилов, на кремовый пол и вынул откуда-то из области второго ряда книг длинный толстый лом и два пальчика губной помады. Я с детства ненавидел лом как самое страшное зло. Да, я ненавидел лом… Помаду же я не то чтобы очень любил, но частенько стирал со своего лица.
Можно сказать, что помаде я даже обрадовался. Наверное, если приговоренному к обезглавливанию палач подарит ромашку в день казни – лучше утро, – пряча топор за спиной, несчастный злодей умрет счастливым. Придумав такое сравнение, я только усугубил свою панику. Я посмотрел на помаду, представил ромашку и отчетливо услышал внутреннее нытье: «Я не хочу умирать!» Каких цветов была помада?
Кажется, одна была зеленая, а вот другая – точно брусничного оттенка, такого кровавого и жуткого, что я хотел уйти оттуда поскорее, но я не мог. Видит Бог, не мог!
Лом в мою голову полетел не сразу. Сначала отражение подошло и, ядовито улыбаясь, нарисовало кривым детским почерком полдесятка слов, общий смысл которых сводился к банальной неудовлетворенности жизнью, злости ко всему вокруг и брызжущим слюням. «Я вас всех презираю!» Подумайте только! Конечно, это я сейчас так спокойно об этом вспоминаю, но в тот день я готов был задохнуться от прилива чувств негодования и возмущения. А еще я тонул в жалости.
Не успел я разобраться со своими эмоциями, как старое потрепанное острие лома попало мне в солнечное сплетение. И тут произошло что-то вроде чуда, – по крайней мере, я так до сих пор и не знаю, как это объяснить. Мое отражение вдруг стало каким-то большим и в то же время туманным и искаженным, оно было везде – оно как будто имело теперь десятки лиц, находящихся в разных частях комнаты, хотя и сама комната как будто тоже расщепилась многократ и перемешалась сама с собой. Как будто у меня вдруг стало множество глаз и они рассыпались по полу. Прошло несколько секунд, прежде чем я сообразил, что к чему и справился с новым положением вещей.
И вдруг я осознал с ужасом, что то, что было раньше моим отражением, погружается в меня целиком! Его руки, ноги, голова, туловище между моих рук, ног, внутри моей головы, сквозь мои кости и мышцы. Я видел его спину и я видел его грудь. Я видел его лицо и я видел его затылок. Его освещенную неизвестно откуда взявшимся солнцем улыбку и в кровь разодранные пятки и нестриженые ногти на ногах, торчащие, как у грязной ведьмы.
Но для меня существовало только одно: эта сволочь подо мной! И тогда я сделал единственное, что мне оставалось, – я упал на него, прямо на его голову.
Он задергался и прохрипел мне в ухо особые слова, смысл которых мне до сих пор не ясен: «Проклятое зеркало!»
Проклятое зеркало… Почему я? Ведь меня как будто нет…
И только сотни лет спустя, прочитав тонны книг, закончив три университета и удачно женившись в Аргентине, я осознал глубину безумия моего мертвого отражения, и только тогда я понял, почему оно так меня ненавидело и проклинало.