«На кой черт принесло сюда эту неразумную бабу!» – прокричал сквозь канонаду урядник Прохор Теличко. Баба была совсем еще молоденькой девушкой в белых кринолинах, грохот разрывов вокруг, казалось, пугал её, щечки девушки раскраснелись, шляпка съехала набок.
Я посмотрел на неё и подумал, пускай остается. Все-таки, что за сюжет без женщины. Я тут же поспешил поделиться этой мыслью с Теличко. «Зря Вы так», - причем «Вы» именно с большой буквы, обернулся старый казак. Намаемся с ней потом. «Может быть, Прохор, но так действительно будет лучше», - спокойно, но твердо ответил я. Он не посмел ослушаться. Я посмотрел на вновь прибывшую очень внимательно, она стыдливо опустила глаза. «Тебя будут звать Анна, и ты будешь безумно любить вот эту личность». С этими словами я указал девушке на атамана средних лет, красивого, как павлин и незамысловатого как орех, сидящего у окна вагона и бессмысленно покручивающего пальцами свои густые пшеничные усы. На нем была черная с голубым белогвардейская форма, звезды на погонах говорили, что перед нами полковник. Лет ему не более сорока. «Добрый малый, поумнеть бы ему немного», - подумал я. С этой благой мыслью я обратился к атаману: «Василий, её зовут Анна, ты поделикатней с ней, поласковей. Будешь её любить и защитишь в случае чего». Он медленно повел своими красивыми, почти бессмысленными зрачками и уставился на меня, потом на Анну. Анна зарделась, едва улыбнувшись.
«Милый мой, жених ты мне будешь», - почти прошептала Анна и на мгновенье показалось, что она ослепла. Точнее, она перестала видеть всех нас, но взор её безотрывно уперся в пшеничные усы атамана. Он усмехнулся в усы, отбросил винтовку в угол вагона и склонившись в сторону девушки, широко расставил мускулистые руки, будто хотел поймать воздух. Я посмотрел на Анну и с интересом заметил, как она, словно сомнамбула, движется по невидимым нитям в сторону рук атамана, готовых к объятьям. Я оставил новоиспеченных влюбленных обниматься на продавленном диване в углу вагона, и не стал вслушиваться в подробности их беседы. Влюбленные всегда говорят, в сущности, банальные вещи, но они кажутся им откровением свыше. Я свел их своей необъяснимой волей и пока решил этим ограничится.
А вагон неторопливо продолжал своё движение. Кроме старого урядника, атамана и Анны в вагоне дремал молодой поручик инженерных войск. Я наделил его серой шинелью, аккуратной ухоженной бородкой и бледным немного паранойным лицом, на котором ввалившиеся глаза образовали кратеры усталости. Скорость поезда постепенно возрастала, колеса горячо отбивали дорожный марш, пустой обветренный вагон, сквозняки, рвущиеся сквозь выбитые стекла и мы вчетвером, не считая меня, каждый со своими мыслями, каждый со своим желанием жить.
Анна безоружна. Так нелепо оказалась она в этой совсем не подходящей компании, направленная губительной фантазией извращенца, чтобы соединить в себе любовь и беззащитность на этой странной войне.
Все мы едем умирать. Мои попутчики, наверное, уже догадываются об этом. Когда и как они погибнут, знаю только я. Наверное, для кого-то и продлится удовольствие жизни, а кто-то не доживет и до второго боя. Мы едем в Царицын. Сидящие в вагоне – остатки разбитого экспедиционного казачьего корпуса генерала Врангеля, последние оставшиеся в живых. В Царицыне обещали новобранцев, мои сотоварищи поставят их под ружье, а дальше вперед, давить красную сволочь! Если эта самая сволочь прежде не раздавит нас.
Они слушаются меня, они мне доверяют. Открою тайну: я для них комнатное божество, нечто вроде наполовину Творца, наполовину домашней кошки. Все они – созданы мною, моей фантазией. На самом деле это так просто: надо только зажмуриться, закрыть глаза и подумать о том, кого бы ты хотел видеть здесь и сейчас. Потом резко открыть глаза, и, вот он уже здесь! И персонаж именно таков, каким ты его задумал, хотя у него может быть и своя биография, но какое мне до неё дело. Пока я сотворил их четверо. Больше не надо. Иначе слишком много действующих лиц, слишком запутанным выйдет сюжет. И одна из них женщина. Пусть Анна будет дочерью средней руки управляющего на фабрике. Она потеряла родителей в пекле войны и никак не может воссоединиться со своей старшей сестрой, которая сейчас в Кракове. Пусть её биография выглядит таким образом, я так хочу.
Так вот, они знают, что какими бы отважными, сильными и самоотверженными они не были, все они всего лишь персонажи то ли спектакля, то ли кинофильма, то ли уличного представления, которое им представляется войной. Я озвучу для них взрывы, вложу им в руки штыки, направлю на них ураганный огонь красной конницы. Взамен я дам им доблесть и силу стоять до последнего, иногда милосердие к поверженному врагу, и всегда – возможность умереть красиво и при большом стечении публики.
Я не хочу, чтобы они молились мне, я всего лишь портативный божок, я вагонное растение или домашнее животное. Они не бояться меня, они просто делают то, что мною было для них задумано. Они прислушиваются, не спорят и всегда покорны. Пусть будет светлым их путь! Пусть руки будут сильными, а сердца горячими! Вперед, на Царицын!
Остановка на каком-то заброшенном полустанке, за окном вагона гнусавит юродивый. По сюжету его не должно быть здесь. Он случаен, но Василий дает ему пятачок. Юродивый пускает слюни, мычит и идет к следующему вагону. Анна дремлет на соседнем сиденье, в руках её помятая шляпка. У неё любовь. У Василия тоже, теперь ему будет не так страшно умирать. Казачий урядник курит у окна, дым извивается кольцами и тонкой струйкой, вылетает в небесную синь сквозь разбитое стекло вагона. Самокрутки с махоркой дурно пахнут. Поручик инженерных войск читает скомканную газету, нервно сложив её вчетверо, у него воспаленные глаза.
До Царицына всего-то пара часов. Василий обнимает девушку за плечи и поет ей тихим густым басом про донские просторы. Анна открывает глаза, улыбается и снова засыпает. В соседнем вагоне на задорной тальянке наяривает гармонист. У него пока еще нет имени, но он уже всем мешает. «Василий, успокой его, он мешает спать твоей зазнобе», - пытаюсь направить мысли казака в правильное русло. Атаман понимает это по-своему. Осторожно отодвинув спящую Анну, и прихватив с собой урядника и плетеную нагайку, он буквально врывается в соседней вагон. «Ах ты, сукин сын, бисово племя, навозный пращур!» - орут казаки гармонисту. Внезапно переборы гармони прерываются, слышен стук сапог и посвист нагайки. Урядник и атаман с упоением порют гармониста. Только плеть свистит и мелькает над голой его спиной. Тот блажит упоительно срывающимся голосом, вереща так, что голос его звучит гораздо громче гармони. Криками наполняется соседний вагон, где в поту просыпается хрупкая Анна, а офицер инженерной службы начинает нервно чесать подбородок, с силой отбросив газету. Словом, визг стоит оглушительный, воет гармонист, свистит нагайка - порка в самом разгаре. Я недовольно морщусь, подсаживаюсь к Анне, тихо шепчу ей на ухо: «Не бойся, красивая. Василий мужик что надо, здоровый, занозистый. Вишь, как давно злобу копил, пусть хоть встряхнется немного, напряжение сбросит. А то, он ведь у тебя контужен был, кто его знает, какие фортели мог бы с тобой выкинуть».
«Боюсь его дюже, - проникновенно молвит Анна, да люб он мне, видимо судьба свела. А как кончится война, доберемся до Кракова и заживем как люди». «Заживете, разумеется, ему бы живым остаться», - продолжаю рассуждать я. Анна смотрит на меня в упор, не мигая, я беру её пальцы в свои, грею её руки своим дыханием. Она наивно по детски целует меня в лоб, крестит воздух над моей головой. У неё покорные влажные глаза.
Поезд продолжает движение. Василий и Прохор возвращаются в свой вагон. Запоротый до полусмерти гармонист смолк окончательно, его жалостливые басовитые всхлипы уже не слышны в нашем вагоне, никто не мешает нам. Поезд набирает ход. На подступах к Царицыну седая, плохо утрамбованная земля. Весна рванула из-под неё, и земля разбухла. Пейзаж за окном вагона плотно утрамбован конскими копытами, тысячами солдатских ботинок, разбавлен зыбкими дорожками пота и хромой отрыжкой. В вагоне тихо, почти бесшумно, то тут, то там за окнами среди весенней хляби проплывают пластмассовые ноги мертвых красноармейцев. Издохшие лошадки, пластилиновый Чапаев, - все это затоптано в глину и мимолетом мелькает в вагонных окнах. Настроение становится ностальгическим.
Наконец Царицын. Плохо освещенный вокзал. Нищие, потаскушки, слепцы и мелкие воришки плотной кучей атакуют прибывшие вагоны. Протискиваясь сквозь толпу, мы вылезаем на перрон, где нас встречает моложавый штабс-капитан с угреватым лицом в новенькой черкеске и смазанных салом сапогах. «С прибытием, господа», - говорит он: «Потрудитесь проехать со мной в расположение дивизии». Василий поддерживает Анну под локоть, Прохор и инженерный офицер выволакивают из вагона свой нехитрый скарб. Я остаюсь дьявольски спокойным.
Скрипящий изношенный автомобильчик, грохоча на ухабах, доставил нас во двор старой казармы. Звенят фанфары, невыносимо истекает на солнце медь оркестра. Полторы тысячи штыков выстроены на плацу. Солдатики молодые, необученные. Вчерашние гимназисты, юнкера младших курсов. Атаман Василий с упоением произносит перед новобранцами речь, штабс-капитан облокотившись о трибуну, теребит свои горбатые пальцы. Солдатикам страшно, хочется подвигов, но совершенно не хочется умирать. Увы, они не в моей власти, их придумал кто-то другой…
А наступление красных неумолимо приближается к городу. Движется лавиной, которую почти нельзя остановить. Красные конники уже в пригородах Царицына. Новобранцы сооружают на центральных улицах баррикады. Все стараются не думать о смерти. Прохор бойко, как в базарный день командует ими. Василий накручивает пшеничный ус и о чем-то тихо переговаривается с инженерным поручиком. Я пытают развлечь Анну, рассказываю ей последние новости и скабрезные слухи, в последние дни наводнившие город. Она слушает с интересом, почти не отворачивается. Но чувствуется, что все мысли её сосредоточены на Василии.
Она никогда не видела сражения. Все её знания о войне ограничиваются кадрами кинохроники, которые она видела в синематографе. Перечислим эти кадры: взрыв и бесформенная толпа поднимающихся в атаку солдат, руки матери, качающие у обнаженной груди неживого младенца, силуэт электрической лампочки в почти полной темноте, аэроплан, затерявшийся в сером вечернем небе… Вот, пожалуй, и все. То, что скоро произойдет на этой площади ей не ведомо. Поэтому пока и не страшно.
Внезапно грохот копыт наполняет все близлежащие улицы. Конница Буденного. Скоро будет здесь! Вдалеке - крики калек и едва различимый визг насилуемых женщин. «Анна в укрытие, живо!» - истошно ору я ей.
Василий грохочет басом: «По позициям разойтись! Орудия к бою!» Юнкера торопливо разбирают винтовки и укрываются за мешками с песком и кучками обломков кирпича. Еще через пару минут баррикада ощетинивается частоколом винтовочных стволов со штыками, торопливо подкатывают орудие. Двое вчерашних гимназистов неумело наводят прицел куда-то в глубину улицы. Отчетливый запах гари. Спустя несколько мгновений со стороны вокзала появляются первые красные кавалеристы. Их пока еще немного, но отчетливо слышна их истошная брань. За ними появляются остальные. И скоро лавина всадников влетает на площадь. С наших позиций ударил торопливый пулемет. «Рано, каналья», - грохочет Прохор над головой пулеметчика: «Ближе подпусти!». Ритм пулемета становится ровней. Ближние всадники неумолимо приближаются к переднему краю обороны. Уже видны вспененные ноздри лошадей и оскаленные захлебывающиеся лица красноармейцев. Навстречу им летит ураганный огонь. Один за другим падают обороняющиеся, нас становится все меньше. Пули высекают кирпичную крошку и назойливо свистят над головой.
Через несколько минут волна нападавших откатывается от баррикады. Это вступили в бой наши вторая и третья пулеметные точки. Злое оборванное месиво лошадей, клинков, винтовок, всадников судорожно втягивается обратно в воронку близлежащих улиц. На брусчатке остаются трупы кавалеристов. Их меньше, чем хотелось бы. Мы перевязываем своих раненных, оттаскиваем убитых в сторону от амбразур. Тревожная тишина пульсирует человеческими стонами, звуками, означающими паузу между атаками.
Следующая атака, теперь еще более массированная, предстоит совсем скоро. И мы в этом уверены. Четырнадцать тел юнкеров занимают свое место у дальнего бруствера. Они уже не смогут защитить этот город. Они погибли в этом бою. Когда начнется дождь, тела вымокнут и станут неподъемными. Нелегко будет их хоронить.
Мы разбираем на части старый трамвай, в его корпусе можно укладывать раненных. Мы укрепляем баррикаду тележными колесами, через них удобнее стрелять. Мы рассчитываем продержаться здесь долго, может быть несколько дней, пока не подойдет подкрепление. А потом – контрнаступление, если останутся силы.
«Почему лошадей не дали?!» - горько восклицает Василий. «С конницею ведь оно сподручнее, а вот дали нам этих необученных!». Его левая рука в крови, зацепило случайно и неглубоко. Прохор перевязывает рану, Прохора не зацепило. Офицер инженерных войск командует укреплением баррикады. Говорит он с солдатами тихим вкрадчивым голосом. Но движения солдат по прежнему расторопны.
А на небе ни облачка. Нежно-голубое, карамельное небо со взбитыми сливками облаков. Какой же чудовищный спектакль предстоит сыграть нам под этим небом! Но сегодня под этими облаками властвует смерть, тела падают и корчатся, стенают раненные, кони разлетаются горячим аллюром, их морды покрыты белой пеной...
И тут вдруг, небо обрушилось на нас! На мгновенье я оглох, но успел увидеть, как наши солдаты бросились к укрытиям и залегли там. Артиллерия красных заработала по нашим позициям. Когда небо упало на нас, многие не сумели подняться. Мне показалось, что число убитых сразу перевалило за сотню, но сделать что-то было не в моих силах.
Искореженное тело инженерного поручика бессильно распласталось у переднего бруствера. Он был еще жив. В том, что он скоро умрет, у меня не оставалось сомнений. Я знал, что ему суждено погибнуть в этом бою, но не думал, чтобы это произойдет так скоро. Василий, отдавая команды громовым голосом, истерически метался по позициям, обессилевший Прохор застыл у пулеметов. Нападавших еще не было видно. Анну и еще троих раненных офицеров успели вывезти на штабном автомобиле куда-то в сторону вокзала.
Не успели мы оттащить убитых от амбразур, как на площадь вылетела лавина красных. Спасения почти не оставалось. Вся надежда была лишь на узкую улочку ведущую в сторону почты. И тогда по нападавшим вновь заработали наши пулеметы. Послышался треск винтовочных выстрелов. Всадники приближались, пули не могли остановить их. Сквозь канонаду прорывались обрывки комсомольских песен, которыми они гнали себя в бой.
«Отходим!» - прокричал Василий, и от нашего отряда отделилась группа, примерно сорок человек, которые, ведя ураганный огонь по нападавшим, устремились в ближайшие дворы. Краешком глаза я увидел, как несколько пуль царапнули по кожуху пулемета, за которым лежал Прохор. И Прохор, вздрогнув, остался лежать за пулеметом. Навсегда. Война вышла из-под контроля. Мы готовы были стоять здесь до последнего, но то, что происходило, было сильнее нас.
Неконтролируемая жажда жизни гнала остатки нашего отряда вдоль оскверненных снарядами стен, смрадных помоек, кислого запаха гари. Как путеводную ниточку, оставляли мы за собой трупы, свои и врагов, обильно поливая раскисшую весеннюю землю свинцом и кровью. И поверженный, так и не спасенный город ложился нам под ноги торопливыми закоулками, пустынной чередою спасительных стен от которых так беспощадно рикошетят пули.
Уже через две сотни метров прямо на нас вылетел еще один эскадрон красных. Нас зажали! Оставалась лишь узкая тропинка через соседние дворы к вокзалу. Но я уже знал, что там нас будет ждать поезд из двух синих вагонов, который увезет из-под огня самое ценное. То есть Василия, Анну и немногих уцелевших бойцов.
Неистово отстреливаясь от наседавших красных, мы упорно продвигались метр за метром. И через полчаса нас оставалось уже одиннадцать. Тела красноармейцев лежали то здесь, то там, в своих обветшалых грязно серых шинелях, словно забытая природой капуста в изможденных полях. Но их вид почему-то внушал покой, уже не хотелось песен и карточной игры. Хотелось лишь одного: доползти последние полкилометра до гулких железнодорожных путей, где нас ждут спасительные синие вагоны.
Дальнейшее припоминаю смутно. Спасаясь от своих преследователей, поливая огнем сжимающее нас пространство, мы оставляем позади последний переулок. Нас уже пятеро, поверженных врагов больше, но это только придает им силы. О, если бы я был беззащитен тогда! Шесть пуль вонзились бы в мое тело во время этого неистового отступления. Но пули, словно шарики из ваты, не больно ударялись в тело и падали на мостовую. Я сказал Василию: «Ты будешь жить!». И правда, ни одна из пуль не задела больше Василия, даже по касательной. Но Василий был точен, очередной всадник в грязно серой шинели вылетел из седла, сраженный его выстрелом.
Стремительно перелезаем через низкую чугунную ограду, и вот мы уже на рельсах. Поодаль два синих вагона. Они начинают трогаться. Пока их невозможно коснуться руками, они еще далеко. Последние метры… Пятеро бойцов, да я – их полинявший комнатный гений, сокращаем дистанцию и успеваем вскарабкаться на подножку одного из вагонов, обдав напоследок преследователей лавиной свинца.
Поезд разгоняется. Медленно, но неумолимо. Вагон, где мы очутились на удивление похож на вагон современного нам метро, только во внутреннем его убранстве угадывались черты эпохи. В торце вагона, возле закругления стен -огромная кровать, накрытая темно зеленым балдахином. Резные чугунные скамейки ограждают подступы к кровати. На кровати бледная испуганная Анна.
Увидев Василия, она снова будто бы ослепла и потянулась к его ослабшим рукам. Еще через мгновение, атаман заключает тело девушки в объятия, и что-то нежно шепчет ей в лицо. Анна плачет, она счастлива. «Время любить», - говорю я всем присутствующим: «Это время настало». Как по команде три юнкера отходят на пять шагов от кровати, и Анна предается любовной страсти со своим измученным казаком.
«Ты сохранил мне его, - счастливо улыбается она мне: встань у нашего изголовья, я буду молиться тебе когда мой возлюбленный проникнет в меня». Василий что-то пыхтит в усы и старается не обнажать тело. Интонации Анны для меня пугающи. Я невольно отодвигаюсь от влюбленных, потом с минуту подумав, обращаюсь к Анне стыдливым шепотом. «Я мог бы заменить тебе измученного казака, я мог бы стать для тебя всем, мог бы обладать тобой на глазах этих юношей, мог бы дать тебе то, чего ты никогда не увидишь с ними. Но ты - моё порождение, и я не посмею коснуться тебя. Мы с тобой герои другого сюжета. Сердце моё, не молись мне, а молись за меня, молись главному, самому главному Творцу, ибо я сам в его власти».
«Охрана, на караул!» - оргазмически прохрипел Василий, и юнкера вытянувшись смирно возле постели, ловко перехвали винтовки, гордо вскинули головы, пока влюбленные отчаянно разрыхляли ложе. Я нараспев читаю им сочиненную здесь же индийскую мантру, текста которой сейчас, увы, не помню. Вагон негромко постукивает и поет для нас: усталых, застывших, наслаждающихся, любящих колыбельную танцующих колес, проносящихся мимо просторов.
За вагонным окном я вижу совсем другие картины: гулкий тоннель, покачивающийся столб увенчан липким от дождя фонарем, вечер ложится на землю фиолетовой вуалью. На стенах тоннеля, как на экране в синематографе проносятся звезды, низкие звезды лета, раскачиваются опустевшие ходики, поспевает виноград в садах, убежало бабушкино молоко, теплые руки заботливо натирают жиром коровье вымя, крестьяне спешат с полей в теплые хаты, вечер пахнет черемухой. У земляничного варенья летний влажноватый привкус.
Я закуриваю и закрываю глаза. Я люблю этих взмыленных людей на перемолотых простынях, захлебнувшихся в собственных стонах…
………………………………………………………………………………………..
…Когда нас не стало, я не успел этого осознать. Снаряд тяжелой артиллерии красных… Прямое попадание… Сто двадцать километров под Царицыном… И, опять, на нас обрушилось небо, а вагон рассыпался, словно картонный скворечник. Это произошло нарочито замедленно, я запомнил этот миг сквозь сон. Обломки вагона прошли сквозь мое тело как воздух и гулко опустились на искореженные рельсы. Развороченный на случайные части тела Атаман хрипло дышал и обездвижено кашлял через пробитую аорту. От юнкеров остались только винтовки, да обрывки солдатской материи кителей.
На полу вагона лежала обнаженная Анна. Я отчаянно бросился к ней. Она была мертва и мертва безнадежно. Её тело не бороздили царапины и шрамы, но жизнь, просочившись сквозь побледневшую кожу, оставила это нежное тело. Не доглядел! Не сумел никого спасти! И тогда я вдруг понял... Ведь что-то еще можно вернуть, можно исправить. Мне остается только воскресить её. Это будет непросто, но я хозяин своего сна! Внимательно смотрю вверх. Смерть Анны, этот безобразный сгусток боли повис под развороченным потолком вагона. Еще есть время…
Я зажмуриваю глаза. Я говорю смерти: «Пошла отсюда, пошла вон, пошла к черту! Оставь её!». Я говорю мертвой Анне: «Вернись детка, вернись домой, вернись в себя, вернись в тело, назад!». Кладу правую руку на голову девушки. Тело Анны начинает плавиться под моими руками, я сжимаю его как пластилин, Анна уменьшается, она уже просачивается сквозь пальцы, она прозрачна! Я открываю глаза. На ладони остается прядь льняных волос. Её волос. Все, что осталось. Но это живая прядь. Теперь Анна будет выглядеть так. Я положу её за пазуху и буду хранить до следующего сюжета, до следующей войны или до будущей пыльной осени. Я целую живую прядь и убираю её в карман. Она остается со мной. В другой истории её будут звать Екатерина, Вероника, а может быть Елена или Анфиса, но я-то знаю, что она Анна. Моя Анна.
Вечереет. Становится душно. Просыпаюсь. Пора ставить кофе. Спешу на кухню. Кофе готовится мучительно долго…
12-15 апреля 2003 г.