You say you’ll change the constitution
Well you know
We’d all love to change your head
You tell me it’s the institution
Well you know
You better free your mind instead
J. Lennon «Revolution 1»
В восемь часов утра меня будит телефонный звонок. Аппарат стоит в той комнате, которую писатель Э. Куровский предоставил нам с женой в Варшаве. Сам пан Эдвард спит в соседней, в «кабинете», который одновременно служит и спальней.
Понимая, что хозяин дома не успеет быстро добраться до телефона, я беру трубку и, чтобы не вводить в замешательство своего невидимого польского собеседника, произношу намеренно с польским акцентом:
–Халё.
–Пан Эдвард? – интересуются на том конце провода.
Ну вот, придётся продолжать диалог по-польски.
–Не, то не ест пан Эдвард (Нет, это не пан Эдвард), – отвечаю я.
Невольно вспомнился фрагмент из книги Эдварда Куровского «Высокое небо»:
«Поднимаю трубку и слышу женский голос:
-Это Иван Петрович?
Отвечаю, что нет, не он, и только тогда до меня доходит, что я в гостинице, далеко от дома, и тотчас вспоминаю вчерашний полёт на высоте десяти тысяч метров в залитом солнцем и дрожащем от холода авиалайнере. […]
Поворачиваюсь к телефону (он опять трезвонит), и снова женский голос спрашивает Ивана Петровича.
-Я никакого Ивана Петровича не знаю, — отвечаю ей по-русски.
-Когда будет?
-И когда будет, не знаю.
-Как это так? Пожалуйста, без шуток.
-Да нет же, просто я не знаю никакого Ивана Петровича.
-А кто это говорит?
-Приездный.
Минутная пауза.
-Тогда извините...»
Теперь в похожую ситуацию попал я. Теперь и мне придётся объяснять кому-то, что я не Куровский, а приездный, то бишь приезжий (герой книги «Высокое небо» путает слова). Ну что ж, попробую вспомнить польский язык, чтобы изъясниться правильно и точно. Как там по-польски «приезжий»? Забыл… Вот ведь странно: с польского на русский перевожу довольно легко, а если нужно наоборот, нередко теряюсь. Всё потому, должно быть, что не было у меня практики. Никогда прежде не беседовал с поляками. Мозг мой не привык быстро строить польские фразы. Ну, хорошо, скажу, что «пшиехалем з Росьи», «приехал из России», «естэм гощчем» (я гость) и сейчас позову пана Эдварда. Как по-польски будет «позову»? «Поволям», «заволям»? Нет, кажется не так. Ах, чёрт, забыл! Вот так переводчик…
И вдруг слышу в трубке:
–Лёша?
Что ещё такое? Кто это меня позвал? Кажется, я ослышался. Должно быть, спросонок. Ну да, совсем как в книжке Куровского…
–Могэ попросич пана Эдварда (Могу попросить пана Эдварда), – предлагаю я.
–Ещли можна, – сердито отвечает трубка на непонятно каком языке. Похоже всё же на польский. Или это словацкий? А что, пани Галина, жена Эдварда, долго жила в Братиславе. Возможно, звонят какие-нибудь её знакомые. Наверно, тоже перепутали все славянские языки…
Бегу в соседнюю комнату за Куровским, зову к телефону. Он осторожно поднимается, идёт по коридору медленно, щадит больную ногу.
Я возвращаюсь к трубке первым.
–Проше пана зачекач (Подождите, пожалуйста), – говорю.
Но чудеса продолжаются.
–Что это ты там всё время по-польски долдонишь? – спрашивает трубка.
–Э-э… что?
–Ты что там – пьяный? С утра?
Да, вчера вроде бы неплохо выпили, вспоминаю я. Но ведь не так много, чтобы совсем ничего не понимать…
–А кто это?
–Михин.
Вот те на! Валерий Иваныч! А я не узнал…
–Ну, как ты там? Чем занимаешься? – спрашивает он.
Звонит из Мичуринска просто так, из любопытства. И забыл, должно быть, что в Варшаве на два часа меньше…
Пока Куровский беседует с Мичуринском, я быстро одеваюсь и направляюсь в ванную.
Сегодня 3 мая, День Конституции Польши, которая принята в 1791 году. Между прочим, польская Конституция – самая старая в Европе. И вторая в мире после американской. Третья (французская), например, принята на полгода позже польской. Уже дома, в России, мне пришлось порыться в справочниках и учебниках, чтобы разобраться, что это за конституция такая.
***
…Всё началось, как водится, с анархии и полнейшего разброда. Когда-то сильное польско-литовское государство Речь Посполита (что в переводе на русский означает «общее дело») после сильной власти королей Стефана Батория (владел троном с 1575 по 1586 годы) и Сигизмунда III Вазы (правил с 1587 по 1683) постепенно стало слабеть, хиреть и в конце концов превратилось в истасканное, побитое молью лоскутное одеяло. При Батории и Сигизмунде III Польша представляла смертельную угрозу России. Сигизмунд даже намеревался сына своего, Владислава, посадить на трон московский (сами же бояре оккупированной польским королём Москвы предложили это полякам), да был бит русским народным ополчением под предводительством Минина и Пожарского и с позором изгнан. А когда польский трон занял этот самый Владислав, тут-то всё и началось. Подняли восстание украинские казаки (беглые крепостные, когда-то сотрудничавшие с Баторием). Волновалась шляхта (мелкопоместное дворянство), требовала новых привилегий и освобождения от налогов.
Следующим королём польским был брат Владислава IV Ян Казимир. Ещё агрессивнее стали украинские казаки. Шведы оккупировали большую часть Польши, заняли Варшаву. Король бежал в Силезию. После неудачных войн с Россией Польша потеряла Киев и правобережное Приднепровье. Шляхта продолжала защищать собственные «свободы», а крупные магнаты, те, что побогаче (сегодня, должно быть, их назвали бы «олигархами»), вступали в сговор с соседними государствами, преследуя личные цели. Мятеж князя Любомирского поколебал основы польской монархии. В общем, панове делили власть. Шляхта злоупотребляла в сейме пагубной практикой «liberum veto» («свободное вето»), которая позволяла любому депутату сейма отменять неугодное ему решение парламента и требовать роспуска сейма. Нетрудно вообразить себе, какой был разлад в парламенте! Пользуясь этим, соседние государства покупали продажных депутатов на корню и тем самым расшатывали устои польского государства. В конце концов Ян Казимир сдался, отрёкся от трона. Потом правил Михаил Вишневецкий, но этот король и вовсе заглядывал в рот Габсбургам и уступил Подолье (бывшие польские земли) туркам.
С турками «разобрался» Ян III Собеский, побил их в 1683 году под Веной, но был вынужден уступить России некоторые земли по договору о «Вечном мире», потому что русские обещали Яну Собескому помощь в борьбе с крымскими татарами. Следующие 70 лет польский трон занимали иностранцы – Август II и Август III (отец и сын). При Августе II Польша потеряла Варшаву и Краков (их занял шведский король Карл XII).
Август III был не более чем марионеткой России, «мальчиком на ниточках». В сейме не на жизнь, а на смерть бились друг с другом фракции Чарторыских и Потоцких. (Боже! сколько параллелей с днём сегодняшним, с историей не только Польши, но и России!..) Приверженцы князя Чарторыского пытались отменить «liberum veto», Потоцкие же противились всякому ограничению «демократических свобод». И тогда партия Чарторыского вступила в сговор с русскими, и Екатерина II посадила на трон своего бывшего любовника Станислава Августа Понятовского, который оказался последним польским королём (правил с 1764 по 1795 годы). Он понимал, что ему не просто так подарили трон, не за красивые глаза: этот подарок Екатерины II нужно было отработать. Вскоре худшие опасения новоявленного короля подтвердились, царица стала давить на него. «…внушите императрице, – писал Понятовский своему послу в Петербурге Ржевускому, – что корона, которую она мне доставила, сделается для меня одеждою Несса: я сгорю в ней и конец мой будет ужасен. Ясно предвижу предстоящий мне страшный выбор, если императрица будет настаивать на своих приказаниях: или я должен буду отказаться от её дружбы, столь дорогой моему сердцу и столь необходимый для моего царствования и для моего государства, или я должен буду явиться изменником моему отечеству».
Какие же такие ужасные приказания Екатерина II отдавала своему фавориту? Оказывается, уже тогда существовало политическое понятие «диссидент». В Польше диссидентами значились православные и протестанты, то есть некатолическое меньшинство. Царица велела Понятовскому поставить вопрос о правах диссидентов и привлечь их к законодательной деятельности в стране, хотя было заранее ясно, что эта цель почти недостижима. Даже российский посол в Польше князь Н. В. Репнин ужасался: «Повеления, данные по диссидентскому делу, ужасны. Истинно волосы у меня дыбом становятся, когда думаю об оном, не имея почти никакой надежды…»
А вот Екатерина не ужаснулась, сказала, что решительно не понимает, каким это образом диссиденты, допущенные к законодательной деятельности, будут враждебно относиться к государству и правительству польскому. Интригами, подкупом и угрозами Репнин заставил сейм согласиться со свободой вероисповедания для диссидентов, политическим уравнением их с католической шляхтой. Да и «liberum veto» сохранить заодно. Ещё бы! Подобный порядок вещей в польском парламенте был на руку России: побольше партий, побольше противоречивых решений, побольше споров и борьбы… «Диссидентское дело» зажгло всю Польшу. С лёгкой руки адвоката Пулавского в 1768 вспыхнуло восстание католиков в Баре. Вместе с гайдамаками (русскими беглецами, которые ушли в степи) поднялись запорожцы во главе с Железняком и крепостные крестьяне с сотником Гонтой.
(Между прочим, в эти дни гайдамаки под шумок переправились через пограничную речушку и разграбили небольшое татарское местечко Галту. Едва об этом стало известно в Стамбуле, турки тут же арестовали русского посла Обрезкова и двинули к границам России двадцатитысячный военный корпус. Началась русско-турецкая война. Вот такие неожиданные – или закономерные? – последствия имело «диссидентское дело»…)
Итак, Речь Посполита стала совсем слабой. Дело закончилось первым разделом Польши между Пруссией, Россией и Австрией. России досталась восточная Белоруссия и земли к востоку от Днепра. Разумеется, польские патриоты пытались воспротивиться разрушению своего государства. Раздел страны пробудил общественное движение за реформы и национальное возрождение. (Не покидает ощущение, что история повторилась лет через двести двадцать, но уже не в Польше, а в России…)
И вот тогда-то «Четырёхлетний сейм», возглавляемый патриотами-интеллектуалами Станиславом Малаховским, Игнатием (Игнацы) Потоцким и Гуго Коллонтаем, принял 3 мая 1791 года конституцию, которая оказалась первой подобной в Европе. Отныне Польша становилась наследственной конституционной монархией, а парламент должен был избираться каждые два года. Принцип «liberum veto» и прочие неумные порядки в сейме отменялись. Мещанам были предоставлены личная свобода и право занимать государственные посты. Города получили административную и судебную автономию, а также представительство в парламенте. Были приняты меры для организации регулярной польской армии и отмены крепостного права. «Диссиденты» (в том числе и иудеи) получили полное равноправие с католиками. Никогда прежде на европейском континенте граждане не имели столь конкретно обозначенных прав и обязанностей перед государством. Всё это утверждалось на волне бешеных антирусских выступлений. Польский парламент заработал нормально, тем более что Россия не могла за ним «проследить» (читай «помешать»), потому что была втянута в затяжную войну со Швецией, а Турция поддержала Польшу. Екатерина была вынуждена до поры до времени терпеть эту польскую «дерзость». Однако членам иностранной коллегии она написала так: «…Я не соглашусь ни на что из этого нового порядка вещей, при утверждении которого не только не обратили никакого внимания на Россию, но осыпали её оскорблениями, задирали её ежеминутно…»
Россия занималась иными делами, но не дремали польские «олигархи». Как только русскими был подписан мир с Турцией, магнаты вновь пригласили «в гости» Пруссию и Россию, и в январе 1793 года произошёл второй раздел Польши. Конституция, принятая 3 мая 1791 года, была отменена. Россия получила Волынь, Подолье, Литву и новый кусок Белоруссии, а Пруссия захватила Гданьск, Торунь и Мазовию. Через год вспыхнуло народное восстание под предводительством Тадеуша Костюшки, но оно закончилось поражением (в начале ноября 1794 года армия Суворова вновь вошла в Варшаву) и ещё одним – третьим – разделом Польши, в котором приняла участие и Австрия. В 1795 году Польша как самостоятельное государство исчезло с карты Европы.
***
…После завтрака едем в центр, на площадь Пилсудского. Ожидается, что здесь будет выступать президент Польши. Хотелось бы его увидеть. Понятно, не очень верится в то, что это удастся, но почему бы не попробовать?
Когда мы подходим к площади, она уже заполнена людьми. Представить себе это довольно просто: совсем недавно так выглядела праздничная толпа в советских городах во время первомайской демонстрации. В руках у горожан воздушные шары. Щёлкают фотоаппараты. Шумно здороваются старые знакомые или же, напротив, сдержанно кивают друг другу. Детишки сидят на плечах у отцов. Гомон, улыбки, музыка. Площадь залита солнечным светом.
Чувствуется, что все чего-то ждут. Зрители теснятся за длинными строгими шеренгами военных. Пристраиваемся за спинами солдат и мы и тоже вытягиваем шеи, чтобы разглядеть невысокую трибуну впереди (такие устанавливали совсем ещё недавно и у нас в провинциальных городах, на праздниках). Туда, поближе, никого не пускают: там стоят члены польского руководства, гости из посольств. Рядом с нами переминается с ноги на ногу молодой мужчина, держит за руку сына лет семи.
–Пап, ну когда же?.. – то и дело спрашивает мальчик.
–Потерпи, уже скоро…
И вот папа поднимает сына и усаживает его себе на плечи. Торжественный момент: президент Польши Александр Квасьневский медленно идёт вдоль шеренги солдат. Ровно двенадцать часов дня. Я вижу и президента, и премьера Бузека, и других членов правительства Польши – они всего шагах в тридцати от нас. Быстро оглядываюсь по сторонам (а вдруг не одобрят работники службы госбезопасности – их наверняка в этой толпе много), поднимаю свой фотоаппарат и пытаюсь сделать несколько снимков. (Позже, увидев фотографии, я понял, что моя «мыльница» не справилась с этой задачей. На снимках никого толком не разглядеть.)
Президент и его свита поднимаются на трибуну. Мы слышим громкие, усиленные электроникой военные команды: «Смирно!», «На плечо!» и прочее. Потом минут десять выступает Александр Квасьневский. Он говорит о том, что Польша вступает в Европейский Союз, стране предоставлен хороший шанс к дальнейшему развитию и процветанию. Президент призывает политические партии и фракции прекратить конфронтацию и начать диалог на языке доброй воли и согласия. Лидер реформированной Польской объединённой рабочей партии (отныне она называется Союзом демократических левых сил) Александр Квасьневский пришёл к власти в 1995 году, выиграв второй тур у Леха Валенсы. Скоро очередные президентские выборы. Судя по всему, поляки относятся к нынешнему президенту с большим уважением. С кем бы я ни говорил на эту тему, все уверены в том, что Квасьневский – единственный достойный кандидат на этот пост.
На флагштоке поднимают государственный флаг Польши. Все мы – а среди нас и старики с орденами на груди, и родители с детьми, и туристы с фотоаппаратами, и парочки молодых людей, обнимающиеся даже тут – заворожено смотрим на этот стяг. Звучит гимн Польши. Мы молчим, понимая торжественность момента. И только маленький мальчик рядом с нами настойчиво трясёт отца за руку:
–Пап, ну когда?
–Погоди же, сейчас…
И вот, наконец, то, чего так долго ждал малыш: артиллерийский салют! Несколько оглушительных резких залпов звучат где-то рядом, справа от нас, в районе Большого Театра. От неожиданности я вздрагиваю: канонада больно лупит по барабанным перепонкам.
–Папа, а когда будет парад?
–Сейчас и будет…
По громким военным командам и перестроению солдат я вычисляю, куда двинутся колонны, и бегу туда, чтобы сделать несколько снимков. Подразделения моряков, пехотинцев, десантников красивым торжественным шагом проходят сквозь строй варшавян, и горожане аплодируют военным. Я суечусь со своим фотоаппаратом, ищу удобный ракурс для снимка. Слышу, как один полицейский говорит другому:
–Всё меняется. На Королевскую не свернут, пойдут по Мазовецкой.
Тут немного некстати вспоминается старый анекдот. Лиса бросается в кусты на крик «Кукареку!», а потом оттуда выходит волк, застёгивается и говорит: «Вот почему полезно знать иностранный язык».
Я тороплюсь на Мазовецкую. Здесь почти нет зрителей, никто не помешает мне сделать красивые снимки. Жолнежи торжественно идут прямо на меня. В руках у парней автоматы Калашникова, государственные флаги и полковые знамёна, на головах конфедератки, фуражки или голубые береты, аксельбанты на груди, на ногах – ботинки или до блеска начищенные сапоги. Крепкие подтянутые хлопцы, все высокие и стройные, «все равны как на подбор», славянская стать и удаль… Завораживающее зрелище! Особенно эффектно выглядит морская форма: чёрное с белым. Белые фуражки, белые пояса, белые перчатки и белые высокие ботинки… с чёрными галошами. Во всяком случае, мне кажется, что это именно галоши. Они блестят на солнце, в их лакированной поверхности отражается солнце, а белизна обуви на фоне черноты остального обмундирования лишний раз подчёркивает слаженность и чёткость шага.
И вот тут начинается самое прекрасное: пошла кавалерия! На всадниках чёрные бурки, прикрывающие лошадиные крупы, на головах – красные папахи, в руках красные хоругви, а кони под этими ловкими весёлыми парнями легки и послушны, и бока животных ослепительно лоснятся на солнце. Всё чудесно, но… только направляются-то кавалеристы вовсе не на Мазовецкую. Сворачивают, черти, на улицу Королевскую. Вот и верь после этого стражам порядка. Я бегу туда, пытаюсь фотографировать, но явно опаздываю. А тут ещё открывают движение для посольских автомобилей, они загораживают кавалеристов, мешают снимать. Словом, снимки выходят довольно странные: в одну сторону едут всадники, в другую – иномарки с флажками на капотах…
Мы с женой торопимся назад, на площадь, чтобы сфотографироваться с артиллеристами полка имени Тадеуша Костюшки. Это ведь именно они совсем недавно устроили здесь такую канонаду. Подходим поближе. Стволы пушек уже зачехлены. Вид у солдат довольно живописный: синие мундиры и брюки, широкие жёлтые лампасы и пояса, высокие кивера (тоже жёлто-синие) с кисточками на верёвочках. Ну, совсем как у персонажей батальных сцен «Войны и мира».
***
–…Как думаешь, сколько фотоплёнок нужно взять с собой в Польшу? – спросил я у своего приятеля за неделю до отъезда.
–Ты надолго туда?
–Дней на шесть.
–Ну, тогда двух штук вполне хватит, пожалуй. Варшава – это всё же не Париж. Неужели тебе шестидесяти кадров будет мало?
Тогда я согласился с ним. Мы ведь совсем не знали Варшаву… На всякий случай я прихватил с собой три плёнки.
А на самом деле было вот что. В первый день, увидев Краковское предместье, Старый город и Королевский замок, я отщёлкал первую. На другой день, в Вилянуве – вторую. После этого я стал экономить. Но дальше были Лазенки, встречи с интересными собеседниками, новые впечатления… И третья плёнка закончилась очень быстро. Пришлось идти покупать. Оказалось, что в лавчонке где-то внутри Центрального вокзала фотоплёнка стоит раза в полтора дороже, чем в России. Но я не стал искать магазин подешевле, потому что совсем не знал город. В магазине долго вспоминал, как по-польски «плёнка». Продавщица терпеливо ждала.
–Пливку, – сказал я. – На тшиджещчи шещч кадрув. – Мне показалось, что именно так звучит по-польски «на тридцать шесть кадров».
Продавщица не поняла. Я вспомнил, что «пливка» – это по-украински. Польский эквивалент этого слова я так и не нашёл. И тогда сказал просто:
–Фото. «Фуджи» альбо «Кодак».
И получил, наконец, желанную коробочку.
Дома, в России, я сосчитал, что сделал 100 кадров. Фотографии вместе с альбомом мне обошлись в 600 рублей! Охота пуще неволи.
***
…Парад окончен. Мы выходим на улицу Краковское предместье. По-прежнему жарко так, что язык еле ворочается во рту. В такую погоду больше всего думаешь о стакане минеральной воды и порции мороженого. Я оглядываюсь по сторонам и нахожу вывеску «Мороженое» (разумеется, по-польски).
–Вот оно: LODY ! – тихо восклицаю я.
–Ты без лёды здесь уже не можешь, – смеётся жена.
Мы покупаем две кульки за один злотый и тридцать грошей. Везде в Варшаве разные цены на мороженое. Здесь кулька за 1-30, а там порция уже называется галкой и стоит 1-20 или даже 1 злотый. Самую дорогую галку я видел в Старом городе недалеко от рыночной площади (1-50), но там почему-то была длиннющая очередь…
Без мороженого сегодня никак не обойтись: такая жара! такой день!..