Все толкучие рынки мира похожи один на другой. Одесская барахолка, софийский битак, американский flea market разделены на места для торговли. Такое место может быть пространством под ногами продавца, стоящего с товаром в руках, тряпкой на земле, прилавком из ящиков и коробок, складным стулом под зонтом, сборным крытым павильоном.
Двое мужчин лет под сорок проталкивались сквозь толпу по узкому проходу между торгующими. Один из них был невысок ростом, кряжист, с круглой головой, уже сильно облысевшей со лба. Он двигался степенно, говорил неторопливо. Второй, ростом выше среднего, жилистый, с темными и густыми волосами, с резкими морщинами на худощавом лице, как будто все время куда-то порывался, отрывисто бросал слова. Первый называл второго Андреем, второй первого – Петром.
- Помнишь, на Пятницкой, на углу, распивочная была? Наливали попробовать маленький стаканчик за 30 копеек, - спросил Петр меланхолично.
- Как же! Сколько раз там поправлялся с утра. А напротив, где сейчас австралийский хлеб, так и была булочная, зато в следующем доме какой винный был! – подхватил Андрей с энтузиазмом, приглушенным оттенком ностальгии.
- А дальше еще один, напротив метро; потом Григорьевский… Эх, все позакрывали, - продолжил Петр. – Начнешь, бывало, от моста, от дома Смирнова, заглянешь в булочную филипповскую, дойдешь до угла. Потом свернешь в Клементовский, где князь Пожарский с Ходкевичем бился…
- А ты знаешь, кстати, что церковь Святого Клемента – единственная в Москве в стиле барокко? – перебил Андрей.
- Знаю, знаю. Ты каждый раз это говоришь. Так вот, оттуда прямой путь в Третьяковку. Зайдешь и припадешь к истокам … - Петр расчувствовался и всхлипнул.
- Это точно. Не только винные, но и Третьяковку-то саму закрыли. Два часа отстоишь за сухим, каким раньше мозоли вымачивали, так после и припасть не к чему, - согласился Андрей.
- Сейчас, слава Богу, опять все открывается, - сказал Петр после паузы бодрым голосом. – Всё на круги своя.
Они дошли до высокого забора из каменных плит. Из динамика, прибитого к столбу над их головами, надрывались Валерий Леонтьев и Лайма Вайкуле: «Ах, вернисаж! Ах, вернисаж! Какой портрет, какой пейзаж!»
Слева, между двумя стенами ограды, сходившимися под прямым углом, и обратной стороной большого павильона образовался закуток. У входа в него на гвозде висела крупная вывеска, сообщавшая о выставке-продаже картин.
- Кажись, здесь. Заходи, – пригласил Петр.
Стены забора и павильона были увешаны картинами разного размера. Петр и Андрей оглянулись по сторонам. В глазах у них зарябило от своеобразного стиля живописи.
- Кубизм, - определил Андрей. – Подражание Пикассо.
- Может быть, - согласился Петр. – Но много самостоятельности, - прибавил он и стал внимательно рассматривать большое полотно, где на изломах бирюзового фона во множестве разноцветных фрагментов угадывался человеческий облик.
- Ничего не понимаю! – решительно сказал Андрей. – Не вижу! Не верю!
- Помнишь кино по принца Флоризеля, где Даль играл? Там художник рисовал Баниониса для опознания; Флоризель сначала сомневался, но все бандиты сразу узнали: «Клечатый!»
- Да это шутка была. А как фамилия художника? При входе написано. Какая-то знаменитая. Сакуров, кажется.
- Опять ты попутал… Сакуров кино снимает. Это - другой. Спроси у него самого. Вон он идет.
К ним подошел длинноволосый бородатый художник в кепке и сером плаще.
- Нравится? – спросил он, кивнув на картину. – Это портрет Петра I. В память о Михайло Ломоносове. Он мой духовный отец. Первый работал в таком стиле. Сделал портрет императора из осколков цветного стекла.
- Похоже, похоже, - похвалил Петр. – А кто ваш любимый художник?
- Это в смысле: кому подражаю? Никому!
- Да нет, просто кто нравится.
- Кто? Да никто! Ну, Брейгель, - ответил художник не так запальчиво.
- Это который Брейгель? Их ведь три было, - встрял Андрей.
- Питер Брейгель.
- Так и Питеров двое было, - не унимался Андрей.
Художник посмотрел сурово, потом сказал: «Отстань! Покупать будете или нет?»
Петр засомневался, будто даже намериваясь полезть в карман за деньгами. Но Андрей вцепился ему в рукав, увлекая к выходу из закутка, и зашептал: «Погоди, погоди! Прибор есть!»
- Какой прибор? – удивился Петр.
- Идем, покажу.
Андрей потащил Петра в самую гущу толпы, беспокойно оглядываясь. И, наконец, остановился против мужика, перед которым на мешковине были разложены водопроводные краны, ржавые сверла, старые гаечные ключи и прочее железо. Андрей быстро осмотрел все это добро, наклонился и поднял странную штуковину, похожую на игрушечный светофор. «Это для чего?» – спросил Петр. Продавец объяснил, что это прибор для оценки живописи. Подносишь к картине. Если красный загорелся – дорого и плохо; если желтый – погоди покупать, подешевеет; а если зеленый – дешево и сердито.
- А если совсем не загорится? – спросил Петр.
- Значит, картина никакая. И говорить не о чем.
- А может он у тебя не работает? - засомневался Петр.
- Как не работает! – обиделся продавец. – Вот кнопка. Нажал: все три цвета горят.
- И сколько он стоит?
- Да 60!
- Шестьдесят рублей! Целая бутылка! Погоди, погоди, - испугался вдруг Андрей.
Но у Петра глаза загорелись.
- Давай рискнем! В Третьяковке испытаем. Если работает, окупится.
Они вернулись и спросили художника, будет ли тот здесь в следующее воскресенье. «Если не запью, то буду», - ответил художник хмуро.
В пятницу Андрея и Петра можно было видеть в залах галлереи с приобретенным прибором в руках. Первым делом они подошли к портрету Пушкина работы Кипренского. Оттуда нетерпеливый Андрей устремился прямо к «Явлению Христа народу». Подходили они и к «Утру стрелецкой казни», и к Ивану Васильевичу с сыном, и к «Лунной ночи на Днепре». Всюду светофор горел ярким зеленым светом.
- Одно из двух, - заключил Петр. – Или не работает, или надо покупать.
- Надо-то, надо. Да никто не продаст. А знаешь что! Пошли в подвал.
По дороге им попались медведи Шишкина. «Мишки на лесоповале», - вспомнил Андрей запрещенную шутку 30-х годов. – Ого! Смотри, желтый!»
Около портрета Ленина кисти Бродского прибор ярко вспыхнул красным светом. «Работает, работает!» – обрадовался Петр. Они направились к выходу. У полотен среднеазиатских живописцев светофор угас. «Может, у него батарейка кончилась? Ну-ка, - Андрей нажал кнопку, и все три лампы зажглись.
Воскресным днем Петр и Андрей быстро пробрались к закутку в углу рынка. Художник был на месте. Андрей торопливо вынул из кармана прибор и стал обходить картину за картиной. Почти везде загорался красный или желтый. Кое-где светофор совсем гас. И только возле одного холста высотой в половину человеческого роста вдруг вспыхнул зеленый свет. Оба уставились на картину. Она была в простой деревянной раме. Разобрать, что на ней изображено, было трудно. Нагромождение фрагментов, казалось, не содержало никакого цельного образа. Да и что собой представляют отдельные элементы, тоже не всегда можно было определить. «Странно», - задумчиво произнес Петр. А Андрей наклонился и прочитал подпись: «Фигня за 5 коп».
- Ничего себе инвестмент, - сказал он. – Эй, сколько просишь за эту? – позвал он художника.
Художник был еще мрачнее, чем в прошлый раз.
- Это моя лучшая вещь! – заявил он категорично. – Три тысячи рублей.
- Ты с ума, что ли, сошел! За что? Даже называется: «… за 5 копеек», - закричал Андрей.
- Называется «за 5 копеек», а стоит 3 тысячи.
Торговались долго, но художник не уступал ни рубля. Наконец, Петр сказал Андрею: «Проверь еще раз». Яркий зеленый свет зажегся снова. Вздохнули, скинулись, дважды пересчитали деньги и отдали их художнику.
Дома они распаковали картину и поставили ее в комнате у стены боком к окну.
На кухне Андрей налил по стопочке и сказал с сожалением:
- И прибор этот фальшивый, и картина нестоящая. И что это на нас нашло?
- Будет тебе, не переживай, - успокоил Петр. – Давай за инвестмент.
Он засмеялся и поднял стопку. Выпили. В комнате зазвонил телефон. «Кого еще несет, закусить не дадут», - проворчал Перт, вставая.
Через минуту Андрей услышал восторженный изумленный крик Петра и побежал в комнату. Багровый шар заходящего солнца за окном косыми лучами освещал картину. Хаос на ней вдруг преобразился, и открылся сказочный город на небесах. К нему вели мраморные ступени, завершавшиеся просторными распахнутыми воротами. По ступеням поднимался путник в изношенной одежде. За воротами прогуливались благородные счастливые люди, каких никогда не было, да и не будет на земле. А из многообразия геометрических фигур, сказочных цветов, фрагментов орнамента, образующих сюжет, явственно проступал строгий и печальный лик Нерукотворного Спаса.
/-\/
Февраль 2003