20 июля 1995 года, 1134 день первого цикла запуска.
СОН. Идет энная по счету вселенская война. Я — снабженец. По чину занимаю полуприваленный зеленый блиндаж, в котором кормлю военнослужащих девушек супом из концентратов омаров с устрицами с Нептуна. Здесь же выдаю им самые настоящие земные ржаные сухарики невероятно огромных размеров. Они интенсивно грызут их, а недогрызки выбрасывают в столь же огромный мусорный бак, размером в недра этой горе-планеты, на которую мы почему-то столь неожиданно пришли воевать. Если ориентироваться в своих рассуждениях на этот бак, то война нам предстоит изнурительно-долгая, до тех пор, пока все эти белозубые девушки не станут сварливыми старушенциями с бездонно-лысыми ртами озлобившихся на Вселенную ведьм. Тем не менее, сразу после обеда девушкам предстоит уйти в бой против армии сексапильных спрутоподобных, каждый из которых способен поиметь одноразово целый взвод таких вот красавиц своими членистоногими щупальцами, после чего и они превратятся в спрутистых, способных разово поиметь батальон земных воинов-новобранцев. Что не говори, а зимних квартир потребуется великое множество. Этим-то я и опечален — снабженец-ветеран, заранее равнодушный к любой из красавиц. Кроме того, под брюками у меня спрятан противогаз!
1 сентября 1996 года, 281 день второго цикла запуска.
СОН. Я защищен от мира стойким, древним, почти животным эгоизмом. Со мною рядом две женщины: одна — Любовь, вторая — Ненависть. С этого и начинается поиск точки опоры — Любовь и ненависть... Но обе ведут меня по жизни. Любовь ищет опоры у мира, Ненависть отторгает мир от себя... На чайновозе-клипере "Кортисаре" я уношусь в прошлое... Теперь мне понятно, почему мне там так неуютно: там мне по жизни тесно... Ведь и клипер-чайновоз называется "Кортисар", что значит изначально — короткая рубашка. Теперь понятно, почему боялись этих ведьм: они ощущали всю малость и хрупкость времени, в котором грешили... Им была коротка рубашка позднесредневековой морали. Нельзя прошлый мир винить за свою несостоятельность. Он дал миру нам ровно столько, сколько сегодня мы способны на себе удержать и удерживать не смотря ни на что! Омейн!
29 сентября 1996 года, 309 день второго цикла запуска.
СОН. Покупка подколенного женского (такая странная во сне ассоциации) белого ХЛЕБА. Все дело происходит в булочной Зиновиев Гердов. Вокруг — сплошные Зиновии Герды... Все они в разных театральных костюмах, шляпах, манишках, портках... Некоторые даже в выкрахмаленных белых халатах продавцов. Эти продавцы особые: всем вошедшим в их булочную сразу при входе выдают этот ХЛЕБ. Все происходит на каком-то театрализованном верхнем ярусе булочной, в то время как на нижнем ее ярусе, где-то далеко внизу существует такой же огромный зал, как и на верхнем обитаемом земными людьми ярусе. И там тоже продают этот такой странный подколенно-женский ХЛЕБ, но туда никак не пройти. Туда не ведут ступени, туда же нет ни единого лестничного марша. Глухое разделение на верхний и нижний миры хлебного восприятия. Тот нижний зал где-то совершенно далеко внизу. Прямо с купленным ХЛЕБОМ Люльчонок ведет меня за руку прямо в тот компьютерный класс, который так и остался после меня в школе. Но он почему-то в спортивном зале. При этом — компьютеров очень мало. Но, как и всегда очень много детей. Но все они в каком-то немом недоразумении... Все эти компьютеры не работают! Ведь это старенькие ДВК-3,4 с еще той операционной системой — Real Time System-11. У меня описание ее есть! О, я не зря так стар! Купите... Маленькая рыжеволосая женщина с больными зубами смотрит на меня подозрительно:
— А зачем?
Зачем ей вся эта литература, когда от нее никто не требует и грамма работы. Да к тому же она просто не понимает ни бельмеса в компьютерах!.. В это время ПОДКОЛЕННЫЙ ХЛЕБ, размякший у меня на руках, все больше напоминает мне белую женскую грудь... Помню, как продавец в булочной Гердов очень гордо выдавал мне почему-то две пышных буханки, и теперь у меня дышит на руках полный комплект. От невольного удивления я присаживаюсь на диван для праздных посетителей и кладу комплект оживших женских грудей прямо перед собой. Вот тут-то они и начинают дышать: вздох, выдох, вздох... А при всем этом к ним прирастает шея, голова, волосы, бедра, талия, ноги... Вот уже на меня смотрят округлые живые голые груди, вздорный нос, зеленые глаза с мигающими рыжими ресницами и все то, что совместно принято называть какой-то приблудившей во сне ЖЕНЩИНОЙ... Она мечет громы и молнии!.. Я ей жутко неинтересен!!! Вот-вот и она начнет безумно скандалить... О, она умеет скандалить... От невольного необъяснимого ужаса я просыпаюсь... Последнее, что запоминается, это печальный взгляд моего компьютерного адъютанта. Она смотрит на меня прощально, с какой-то недетской щемящей укоризной... И от этого взгляда можно сойти с ума.
Я не вписался в собственный сон. Он не принял меня.
11 декабря 1996 года, 382 день второго цикла запуска.
СОН. В мое "придворном" летнем саду мы читаем и обсуждаем новый рассказ Леонида Нефедьева о гривастой лошади, рожденной от связи панельной кобылицы с вольным мустангом. Леонид редко пишет рассказы, а тут, такое дело, рассказ не только написан, но уже и опубликован! Мнения высказываются разные. Единодушия у собравшихся нет. Схожи они только своей необычно стандартной лестью, чтоб и Леонид им не навредил в дальнейшем. Сам я все это время держу книжечку с рассказом Леонида и сопровождающей его графикой Гены Чернявского в каком-то диком восторге: ведь свершилось же! И наша литературная бражка прогавкалась, наконец...
С этим чувством, я отстраняюсь от прочих, и удаляюсь к забору в саду, желая просто уйти в себя. Но через пролом штакетника в этот прежде затаенный уголок пролазят какие-то несносные мальчишки. Их двое. Один, светловолосый, резко толкает меня в плечо. Я это я менторски распекаю его, и тогда он зло и уверенно хватает меня за волосы, чтобы выволочь лицом о траву, но тут уж мне становится просто смешно: чтобы какой-то КЛОП-ШКЕТ и так со мной поступал! Он ведь хрупче комара в свои паршивые одиннадцать лет, а ему такое с моего ТУПОГО согласия позволительно! Да я просто могу САМ перешибить его как СОПЛЮ. Но, кажется, так никогда этого и не сделаю, ведь он не из моего обиженного ДЕТСТВА. Теперь я взрослый, а значит он НАВСЕГДА УЖЕ ПРОСТО РЕБЕНОК. И тут я испытываю ВЕЧНО весьма слабо похожее на ИСПУГ и РАСКАЯНИЕ. Моя непроизвольная почти реальная совсем недавняя МЕСТЬ в одном только ПОДСОЗНАНИИ кажется, мне бесконечно мерзкой и я готов каяться одному только мне ведомому СОСТРАДАТЕЛЬНОМУ СУЩЕСТВУ. Знаю точно, что это не Б-г, ибо в нем больше соучастия и меньше какого-то тупо бесполезного Мужества. Вот почему сегодня вместе с Леонидом я испытываю чувство триумфа. Это триумф от победы над неосознанно вязким прошлым. Подобное случается не во всякий день на земле. Теперь моего праздника не омрачить. АПРО: была во сне и графика: что-то среднее между графическими рядами Николая Бартосика и Геннадия Чернявского...
20 августа 1997 года, 633 день второго цикла запуска.
Старик на могиле прошлого молится и плачет ВНУТРИ СЕБЯ СЛЕЗАМИ ДУШИ...
СОН. Там, где у самого меня прежде было неплохо — черный могильный камень. У этого камня долго барражирую в своих нелепых воспоминаниях я, тогда как старик долго и терпеливо ожидает пока я, наконец, освобожу ему свое место, чтобы затем очистить этот одинокого святой для нас камень от замшевелости и обрывков кожи и затем встать на МОЛИТВУ, в конце которой и он, подобно мне, начал поносить НАСТОЯЩЕЕ столь же, как и я, бранно и разно. Вот и все. Теперь я со спокойной совестью навсегда выезжаю в Израиль, но на границе огромного беспутного СНГ для таких как я обученные местные подонки устраивают самые обыкновенные провокации. Мои провокации мне устраивает некий майор-ЭКСособист, изводя меня до исступления самым нелепыми допросами-запросами, пока не случается мне у самого выхода из таможенной Преисподни неожиданно получить из рук женщины в черном израильский дипломатический ПАСПОРТ. Отныне я — рафинированный израэлит, ведь ТЕПЕРЬ ВСЕ ЗЕМНЫЕ ПИСАТЕЛИ — народные дипломаты мира, и поэтому я уже беспрепятственно покидаю СОВОК, а увалень-майор попадает к подручных дел мастерам. Эти только того и ждут, и тут же разбивают о майорскую голову совершенно теперь уже бесполезный наблюдательный перископ, после чего прямо на майорскую голову натягивают черный палаческий саван ЖЕРТВЫ, в котором он еще сутки обречен смотреть ночные кошмары своего нелепого ужаса неприсутствия в мире. Израиль встречает меня подвижными шатрами-кибитками, установленными столь тесно, что подвигаться им некуда вовсе. В этих странных времянках репатриантов ожидает их дальнейшая участь, о которой их могут известить ежеминутно, но пока еще никто разрешения своей участи не дождался... Мне помогает моя собственная мать, которая через местный передвижной и практически неуловимый банк получает кредит в шекелях. Вместе с ней обо мне печется мой вечный приятель-сапожник Гершель, который берется за дратву и чинит обувь всем вновь прибывшим в это странное место. Он не только знает, где можно достать на обувь новую человеческую кожу, но и регулярно набивает костяные колодки из костей бедуинов, которые те отдают ему сами за незатейливые безделушки... Нашивает и накладывает Гершель и протекторы, и уплотнители, и утеплители, и заглушки Души, смазывая их гуталином из человеческого жировоска и зольных отвалов Освенцима и Бабьего яра. Поэтому теперь у него есть шекели и он не унывает в этом бивуачном аду. Но вот очередь доходит и до меня: я желаю поселится у дочери в Ашкелоне, но мне говорят, что это не совсем обязательно, зато выдает через банкометы внушительную первую аккредитацию как уже признанному НАРОДНОМУ ДИПЛОМАТУ МИРА и большую пуховую подушку с подшитыми к ней двумя меховыми светло-поношенными тугими человеческими косами. Теперь эта подушка всегда при мне. Какая-то пожилая женщина показывает мне то место, где уже сейчас заливается бетонный фундамент для моего нового дома. Мимо моего будущего дома вяло идут уставшие командос. Они усмиряли палестинцев и вот их тоже убили. Теперь и они будут бродить здесь в поисках национального и человеческого участия.
— Привет, поляк! — говорят мне они. Трудяга Гершель, наконец, раздобывает где-то ЖЕТОНЫ на выезд из этого пестро-обустроенного сумасшедшего дома, называемого МИРОМ ДУШЕВНОГО ОБУСТРОЙСТВА. Он дан тем, кому на Земле так и не сумели убить его вечную ЕВРЕЙСКУЮ ДУШУ! Нет уж, лучше на Землю, в этот МЕЖДУНАРОДНЫЙ АД со всеядной НЕНАВИСТЬЮ каждого ко всем и всех ко всякому, у кого еще есть Душа. Сами Жетоны выполнены в виде золотых пластинок разной формы. Когда-то считалось, что именно эти разноразмерные золотые цукаты будут выполнять роль земных шекелей, но мир потребовал унифицировать мечту до всеобщего эквивалента — денег всех стран и народов. Пока же Гершель решает поселиться в нашем с ним общем доме, чтобы подзаработать шекелей для освобождения моей матери и молодых командос, которых убила историческая ненависть. К тому же теперь к дому потянутся бесконечные очереди Душ, чьи собственные тела давно сгнили в древних и новых земных могилах и Гершель не останется без работы...
31 августа 1997 года, 644 день второго цикла запуска.
СОН. Меня выслеживает закоулками ЗАПРЕДЕЛА ТРАГИК С ПЛОХО ПОДОГНАННЫМ ПОД СЕБЯ ЛИКОМ — МОРДОЙ... Не упустить бы случай ПЛЮНУТЬ ЕМУ В МОРДЕНЬ! Потому, что НА ФОНЕ БОЛЬШИХ НЕПРИЯТНОСТЕЙ МЕНЬШИМ НЕПРИЯТНОСТЯМ ОБЫЧНО НЕ ПРИДАЮТ УЖЕ БОЛЬШОГО ЗНАЧЕНИЯ.
01 сентября 1997 года, 645 день второго цикла запуска.
И ведь приснится же такое к утру, Господи!.. Я прячу пачку новых отпечатанных в Будущем баксов, но у меня на руках остается странно надорванная обертка, нижняя часть которой представляет купюру огромной номинации, на которую следует вписать только свой порядковый номер. А вот его-то на напрочь забыл, и потому все смотрят на меня с горьким сожалением... Горьким? Ну и пусть!.. Ведь обычно горечь стимулирует сердечный тонус... В этом мой окончательный БОНУС на все времена...
Все-таки засыпаю... СОН. Белая согбенная НИМФА (во тема!) вопрошает меня слезно уступить ей место в троллейбусе, где я развалился вольготно и пьяно рядом с собою, несчастнейшей жертвой этой паршивой ночи. Она едва успела вскочить в троллейбус для обреченных. И ее место я ей вежливо уступил. Из этого только и следует, значит я буду жить! Пока же, до третьих петухов, нас носит по этому Запредельно- несносному городу, по которому, по новым адресам развозят и развозят новопредставленных и упокоившихся раз навсегда, только я уже ни причем... Страстная НИМФА любвеобильна и притязательна. У отвоеванного от Смерти она непрерывно иссушает губами корень продления жизни, настоятельно требуя еще, еще и еще... Надо бы наконец проснуться, иначе засосет куда-то подальше от созерцания реальной собачьей площадки на давно похеренном Троещинском метрострое. Следовательно, с начала августа меня преследует НИМФА и ДЕГЕРОТИПИЯ, как некая подсознательная проявка ЧУВСТВ.
А СОН продолжал вести меня за собою все дальше и дальше: из него следовало, что однажды я совершил кармическое преступление, после которого полагалось заточение в странной тюремной камере с полупрозрачными стенами, полом и потолком, сквозь которые то и дело проскальзывали тени и блики того прошлого преступления, от которого было мне уже не уйти. Но сам я то и дело пытался приоткрыть в той странной камере ДВЕРИ, но опять же попадал в еще более странную и огромную полосатую камеру Бытия... Там поджидал меня гудронистый ГУРД, предельно занятый ДЕГУСТАЦИЕЙ ЖИЗНИ. Ек манга! До чего же он не гнушался своей типичностью. Пожиратель Времени, чертов Хронофаг с Седьмого континента памяти! Плыть бы ему по синусоиде в миры вампирного Зазеркалья. Ан, нет! Выпендривался передо мною, как самая обычная СЕКСЭНЕРГОСОСИСКА... В своем черном пальто и в калошах на босопятки!.. В нем преобладало желание купить себе МЕРС и припарковать его на Гавайях. Полная ДЕГЕРОТИПИЯ мулатистая и БОНУС на полный абзац!.. Вот придурок! А впрочем, чем плох этот ГУРД со своей сексопильной мулатистой НИМФОЙ с набрякшими сосками ХОЧУ-С-ПОЛОБОРМОТА! Все это нисколько не похоже на ссохшуюся акварель над старым викторианским камином... Coming please my darling! Реинкарнировать бы и себе в спермацетовый крем на лобковых эпителиях у мулатки... Но как только подумаешь о таком, как тут же девушки начинают задавать грустно вопросы:
— Так вы, Веле, только лишь фантазер? А как же на счет реальных, а не виртуальных фрикций, все ли вы еще в форме или уже раскисли? БОНУС, Веле! Еще, еще и еще... О, Боже, как же у вас мужественно и многократно перебит нос! Вас за него не кусали? До чего же это было непередаваемо эротично. Как жаль, что более негде и укусить!
И после этого оставаться в такелажниках мира? А не Боже ли упаси и помилуй"МЯ грешного... Ведь и так народища хоть пруд прудом пруди, а вот на строительство ПИРАМИД никого и кирпичом не загонишь. Всем бы только пряники жрать! Или того меньше — просто так, от нечего делать рыскать между мирами, и все ворчать да миры потихоньку волочить да мировые выволочки набивать чепухой! Вот уж где ИНТЕР-МИГРАНТЫ, тетушка вашу в ЯТЬ! Куда только с ними не занесет. Вот уже пробуждаться, а тут как раз в брянскую сельцо-деревеньку Лесное вкатили немецкие мотоциклисты. А хари-то, хари у них в трупных пятенках, пронеси меня и нас мимо них, Господи!
Опять же СОН вплавь офорт: жил в той деревеньке старик Костомарыч, дед-хреновед, лесопотам чалый... Бабам ночные ожоги заговаривал, младенцам отводил ляк страхотный, страх лячный по-теперешнему, мужикам зубы рвал, коней, коров, коз да свиней, и тех травами выхаживал, а молодицам во грехе да солдаткам в возрасте срывных да облыжных трав умел приварить, а до трав приговорных особым мастаком слыл! Бывало и самому барину помогал:
— Сутужишься ты, барин, как кто чернокров на тебя навел. Так ты как для себя порешишь: блажить аль удавиться на чернокровушке? Не дури, барин! Пей, что даю... В моей отварстойке собраны все силы-силушки русские. Есть там и от стопаря, и от лапаря, и от меня, ХренорЯ, шибко старого, но еще шибче зловредного, а значит и жилого. Пей-пей, барин! Жилый сопливого передюжит, русский ДУХ о болячке не тужит, с напастью злой не дружит, черную хворобливость окрепшим здоровьем подюжит. Пей, барин, как пивал паромщик Панкрат, что служит полста лет на перевозе у ведьмовых врат!..
2 сентября 1997 года, 646 день второго цикла запуска.
СОН. Во сне явился Лешка Фатеев, как профессиональный СУТЕР и сводник. И это тебе подводник из СНБ_У? Я влип в своих шатаниях по Запределу. И меня посадили к запредельную КПЗ. И тут является он, мой благодетель и филер, с тем, чтобы всучить кому положено что-то ЗЕЛЕНОЕ от 5 до 20 кусков в номинале. Поземному ровным счетом двадцать тысчонок баксов! В это время мне совсем не так уж и плохо в моем КПЗ, где меня всем ходом охмуряет Кармина. Для этого я сам плотно закрываю на все возможные замки, цепочки и засовчики место своего заточения, вроде бы огромный гараж, где нас и берут с тем, чтобы выбросить на волю... Кармина в отчаянии — она, бедняжка, не кончила, и теперь кричит всем соглядатаям что-то очень запредельно обидное, но оттого мне не понятное. Я ее понимаю... Лешка дает мне перед пробуждением спрятанную в гофре казенного сапожного голенища водку. Но я ее не пью, как и не даю Лешке списки о том, что я препровожден на свободу. С такой свободой куда свободней в запредельной камере-гараже с пылкой блудницей, не имеющей комплекса КУДА _ПРИБЛУДИЛ_БЛУДОЛЫСЫЙ... А все, как видно, еще потому, что "косорыловка" из Погребов — дрянь, мать ее в ЯТЬ! Бр-р-р-р... Фатеев и "косорыловка" — ДВЕ СВОЛОТЫ -- ПАРА... Во всем этом что-то слишком обидное, а пора бы уже признать, что ЕЩЕ НИ ОДНОМУ ЧЕЛОВЕКУ НА ЗЕМЛЕ НЕ УДАВАЛОСЬ ОСУЩЕСТВИТЬ ВСЕХ СВОИХ ПЛАНОВ...
А пока, 4-го августа матери снится СОН, что на носу у меня в скором будущем совершенно новая КНИГА. О чем бы ей быть? О сопливистой протяженности прошлого августа и иже с ним блудолысыми месячишками года... Возможно, что и ошибусь, но не намного же, право... Пока же на меня начинает довлеть слабоутешительный принцип: УНИЧТОЖАЙ НЕМЕДЛЕННО ТО, ЧТО ИМЕЕТ СПОСОБНОСТЬ НАКАПЛИВАТЬСЯ В ОДНУ БОЛЬШУЮ НЕВООБРАЗИМУЮ КУЧУ!
С этим и проваливаюсь в СОН: снится мне полонянка, плененная с особенной страшной участью — она с заклеенным наглухо ртом помещена в целлофановый мешок с принудительно подкачанным кислородом. Правда, обалдеть ей от такой кислородной пенки особенно некогда. БА, ДА У МЕНЯ САМОГО СТОЙКАЯ, ЕСЛИ ВЕРИТЬ СНАМ, ГИПОКСИЯ... Пока же я отдаю тело плененной столь страшным образом водителю маршрутного такси для вывоза обреченной на свалку!..
— Вывезу завтра, а сегодня еще поимею. Для нее сутки ничего не решат, а для тебя сутки — это время отрыва. Так что чеши, дядя, ноги! Это точняк, что от преследователей ты оторвешься, а о деталях не беспокойся! —
Теперь мы преспокойно вместе с водилой рассматриваем мои давнишние анкеты, и вместе обнаруживаем, что анкеты это не мои, а совершенно чужого человека. Удрученный подобным открытием вяло иду домой. Ведь я же желал сдать себя в ИНТЕРПОЛ, а получилось, что СМАЧНО замел следы своей собственной несостоятельности. У квартиры меня поджидает патронажная сестра Тамара. Она тут же открывает передо мною дверь. Все комнаты дома тут же на глазах заполняются объемными секциями-сотами с гречневой крупой и сложенной в аккуратные гурты молодой картошкой. Я подозреваю, что где-то в картофельных гуртах давно уже разлагается чей-то уставший от жизни труп...
04 сентября 1997 года, 648-й день второго цикла запуска.
СОН. В некой троещинской школе, в перегороженном пополам актовом зале я провожу съезд подпольного Союза писателей, где идет милый треп моей троещинской пассии, довлеющий над всем происходящим:
— Велик, одень трусы, а то нас всех заметут: мы ведь здесь не нудисты и сексом не занимаемся!
-- Ах, как все-таки жалко! — мечтательно вздыхает Николаша Румянцев.
-- Да о чем тут говорим?!. — вмешивается Боба Финкельштейн. — Групповуха, батеньки, это я вам скажу -- первейшее дело: и спортивно, и элитарно, и до того пристойно, что весь вопрос упирается в объем сливного бачка, а, впрочем, можно и бочком-с...
Но тут является некто из СНБ_У и в нем все узнают свое собственное отражение, но только с овечьим гузлом на голове! Что не говори, но всяк выглядит не как волк, а самый обыкновенный КОЗЕЛ. Мать его Козла, ПАНТИФИК, в салат! Экая благость сонного идиота?!. И кому же после такого-то СНА мне сейчас предьявиться?.. Или разве что есть где-нибудь рядышком ЖЕНЩИНКА НА ПРЕДЬЯВЛЕНИЕ? Нетушки, голый Вася. И этот Вася, в отличие от расторопного Велика, своих трусов не оденет! Фигу с две!!! ВОТ ТАК И ВЕДЕТ КАЖДЫЙ СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ МОНОЛОГ С ЖИЗНЬЮ, ДАЖЕ ВО СНЕ! Человек -- мал, мир -- велик... В этом мире чего только лишь не приснится. Главное, от неожиданности нисколько не оробеть и постараться пооперативней одеть трусы на собственную промежность, а не на голову...
5 сентября 1997 года, 649 день второго цикла запуска.
СОН. Вдоль рваного рва прямо на меня, спрятавшегося в этом зловонном рву, несется БОРДЮРНАЯ самокатная танкетка, в поиске террористов. Главный террорист — я. Это мною подложена миниатюрная бомба в суповую кастрюлю на бесславный и последний обед для господ ВРАЖЕСКИХ офицеров. Теперь, в самую последнюю минуту мне удается вырваться со рва прямо в помещение кафедрального собора, где вовсю распевает хор по-ангельски голосистых мальчиков, за ангельскую жизнь которых даже ЗАХВАТЧИКИ несут ВЫСШУЮ для землян ответственность. Вот почему я — теперь один из хористов. А это значит только то, что пока все вместе — палачи и жертвы здесь распеваем и внимаем неукротимому ангельскому пению, в кипящей суповой кастрюле взрыва не будет, но и господа оккупанты так и не дождутся обеда: их животный голод растянется на тысячу лет, до тех пор, пока я не устану здесь петь.
6 сентября 1997 года, 650-й день второго цикла запуска.
СОН. Смерть леди ДИ — принцессы разбитых женских сердец Дианы потрясла законодателей всех цивилизованных стран мира и привела к переосмыслению в том, насколько полно и бесконечно глобально можно отображать личную жизнь известных мира сего. И вот тело принцессы захоронили в деревушке ВеликоБритании, которая теперь стала Меккой для тех, кто благодарен ей за прекращение преследования тех, кто сумел выйти на неординарные роли в жизни. Однако, столь же неутомимы в жажде отмщения многочисленные недоброжелатели из бульварных газет, потерявшие свои заработки по всему миру. Теперь они на совместные "черные кассы" покупают профессиональных взрывателей и потрошителей могил, чтобы уничтожить могилу Дианы, и тем самым отомстить ей, мертвой, за бесконечно бедственное положение живых. Один из таких потрошителей могил — я. Дело, в общем, привычное... Я уже однажды похитил из могилы труп легендарного Чаплина в Швейцарии, но это было давно, и с тех пор охрана захоронений знаменитостей в руках профессионалов, вчерашних спортсменов с мировыми именами. Могилу Дианы охраняет Шумахер, но как то и положено, на отреставрированном МЕРСЕ, на котором так печально в центре Парижа у тринадцатой опоры подземного мостопровода погибла и принцесса, и ее визави, и ее французский разовый водитель Анри Поль, чье место за рулем НА НЕБО выбрало само ПРОВИДЕНИЕ. Уэльская принцесса Диана из древнего рода Спенсеров. Кажется и Чаплин был Спенсер, но по иному поводу... Вроде как потомок “английских крепостных”, обслуживавших род этих именитых на весь мир Спенсеров, хотя сама тихопомешанная мать Чаплина и была еврейкой, а значит крепостной быть не могла. Но тем не менее во сне что-то переплелось и сдвинулось, и у меня вдруг оказалась одна из последних моделей "Пежо", прошедшая испытания на авторалли Париж-Даккар. Первая попытки по-хулигански ворваться на охраняемый мемориал чуть не заканчивается для меня катастрофой. Я не справляюсь с управлением, и только добрая воля и спортивный азарт Шумахера на печальнознаменитом МЕРСЕ сохраняет мне жизнь. Шумахер едва не на лету дает мне полезные советы на языке мертвых, одинаково понятном всем жителям планеты Земля. Аварийные кульбиты прерываются далеко за полночь, и вот теперь я пью в одном баре с Шумахером, где признаюсь ему в своей к нему спортивной любви. Он только улыбается и помахивает у меня перед моим глупым пьяным черепом кольтом. Это должно меня убедить... Напоследок он дает мне добрый совет:
— Послушай, парень! Я не знаю твоего недоброго прошлого, но лучше делай как я. И тогда Фортуна и научный прогресс будут на твоей стороне.
Но, увы, на утро Фортуна и Прогресс оказываются на стороне разбойников-могилопотрошителей фамильного склепа леди ДИ... Ибо за то время, что я пил с Шумахером в баре мертвых, они, еще ой как живые, сумели заменить легендарный МЕРС на его камуфляж... Крутой Шумахер на сей раз — да впросак!.. Но взрыв на могиле еще не произошел, как я предложил Шумахеру свой "Пежо". Вчерашняя виртуозность меня убедила быть по гроб на его стороне. Тем более, что если Шумахер не успеет, то в гроб окрошка из того, что было недавно им взлетит в поднебесье раньше, чем я успеваю о том горько всплакнуть. Как ни как, Шумахер — спаситель мой и кумир! Вот почему я подлетаю на своей тачке к макияжу под МЕРС, и Шумахер взлетает вместе со мной над целой вселенной! Однако, и это не помогает. На месте могилы принцессы аккуратнейшее разрытие. Могилу выморозили фреоном и вырубили под чистую, как из гранита! Теперь ее станут возить по миру и показывать желающим остолопистым лохам за баснословные деньги! Шумахеру только и остается после этого проклинать свое новое ремесло и старые проблемы всего подлунного мира, а с ними и свою безработную родину, где он так и не нашел себе работу и эмигрировал в Англию, куда черт в конечном счете занес и меня... Все прочее теперь уже не существенно ни для меня, ни для облапошенного Шумахера...
— Цум поцен дайнен! — как вяло ругается про себя Румянцев Коленька перед сном...
7 сентября 1997 года, 651 день второго цикла запуска.
СОН. Я — венгерский пенсионер пятидесяти лет от роду. Мне надлежит украинское пенсионное переоформление документов. Вот тут-то я узнаю, что значит ПОСТАВИТЬ ПРОБЛЕМУ, чтобы ОНА СТОЯЛА СЕБЕ И НИКОГО НЕ БЕСПОКОИЛА ПО СУТИ. Самое главное — нет переводных бланков для бюро юридических переводов с конкретно венгерского, польские и турецкие — вот вам, пожалуйста... Но именно потому, что необходимы украино-венгерские. ВЕЧНАЯ НЕПОДХОДИМОСТЬ СОВЕСТИ И БЛАНКОВ завсегда к вашим услугам. Накостыляйте сами себя по шее В УСТАНОВЛЕННОМ ПОРЯДКЕ!
8 сентября 1997 года, 652 день второго цикла запуска.
СОН. От самого Штылвелда остается только одно сине-фиолетовое воспарение на перекале Судьбы. Затем, когда от самого меня виртуального не остается и светового пространства, возникает и следует продолжительный рекламный ролик:
— В нем я принят в престижную фирму по продаже продуктов БабиВей, одновременно заменяющий картофельно-мясное и рыбо-рисовое жаркое. Ритуал принятия-зачисления на должность сопровождается торжественной трапезой-причащением. Но в хорошо осветленном элипсоидно-фонарном офисном кабинете я почему-то не ем, а только наблюдаю за всеми вместе с рыже-конопатым двенадцатилетним толстячком — внуком хозяина-ирландца, у которого, как и у деда рыжеватая кровь внутри его голубых вен; как будто и вены, и кровь зара-нее промокнули по какому-то особенному мутагенно-припятскому рецепту. Между тем, вокруг нас с внуком все дистрибьюторы с невероятно нервозным чавканьем пожирают какое-то внешне неприглядное варево, очень слабо напоминающее жаркое. Однако, все мелкие дилеры и даже наемный внештатный килер едят это варево даже с аппетитом!.. Я давно запретил есть себе во сне мясо, чтобы не вызывать, не провоцировать на уровне подсознательного с себе раковые и РОКОВЫЕ заболевания. Вот почему на этой трапезе мне делать нечего, и я запросто покидаю офис с тем, чтобы тут же оказаться на цветаевском рынке прямо перед продавцами с мясного ряда, перед которыми я тут же на экспромте выступаю с обвинительной речью, и сам поражаюсь тому, как мои искрометно-зажигательные спичи эксУЧИТЕЛЯ-безработного на поплавке социального попечителя начинают иметь успех у сытых мясником с вечным трауром под ногтями. Одно у них только желание: именно такими вот пальцами всем им хочется пощупать меня на ощупь, поскольку я странно свечусь и ионизирую вокруг себя молекулы радиоактивного столичного воздуха.
— Да он земной! — разочарованно удивляются многие. — Пусть тогда дует отсюда, пока шею не накостыляли: ему на Земле еще жрать и жрать невпопад и мослы, и хрящи, и субБЛЕВОТИНУ, а он еще выкобенивается! Жри, чего подадут! И молчи себе в тряпочку... У него самого-то только сорок шансов из ста стать рафинированным гурманом, а все остальные — к тому, чтобы стать самым обыкновенным всеядным бомжем!..
— А как же! Да этот не упустит свой шанс! У него о том на харе написано. — успокаивает возмущенных лохов базарных базарный смотритель со ПСЕВДОмясного ангельского ряда с рожей недавнего земного рэкетира, пришитого где-то на разборах неправедных. Я пристально всматриваюсь в его ПСЕВДОмясное ПРЕОСВЯЩЕНСТВО и узнаю в нем моего нового ШЕФА! Он же выписывает мне пропуск на БАЗАР ЗАПРЕДЕЛА. Значит, отныне и сюда я вхож, а не только в учебные и издательские корпуса, куда допущены все ЗЕМНЫЕ КУРСАНТЫ. Сдан еще один экзамен на переход в ЗАПРЕДЕЛ... Сколько же их еще?
— Пусть возьмет с собою хоть это! — упрашивает шефа напоследок его конопатый сытый внучонок, и, с разрешения старшего, протягивает мне НЕЧТО. Я не удерживаю это НЕЧТО в руках и оно превращается в воздушную ТЕЛКУ, оседающую на меня стойко защитной эмульсией.
— Бери! Это на годы! Долгие и долгие годы... Носи! Она еще и внукам твоим достанется. По вашим земным меркам — почти вечная вещь!
ПОПЫТКА ОСОЗНАТЬ: достанется респектабельность и сексуальность, имеющая ответность у противоположного пола, и не сулящая физиологических неприятностей при огромном выборе и крайнем непостоянстве, увы, до седьмого колена, ПРА-ПРА-ПРАШКИ МОИ!
10 сентября 1997 года, 654 день второго цикла запуска.
СОН. Ночь в пансионе благородных девиц. Веду развернутый диспут на тему: "Помидоры — яблоки любви". После диспута по данным электронных считывателей, вмонтированных в каждое учебное место, исследую индивидуальные тест-карты порочности воспитанниц. Всех более настораживает, но потому и привлекает меня тест-карта воспитанницы Анюты. Поэтому спешу обратиться с некоторыми вопросами к ХОЗЯЮШКЕ "теплого вечера", которая весь этот вечер проводит в обществе своей "живалки" — старшей девушки Тони, полусонной, уставшей, но безропотной к посягательства и донимательствам со стороны своей ПАТРОНЕССЫ. Ей все уже бесконечно безразлично, и она пытается прятаться по многочисленным пансионным подсобкам и кухне. Этим обстоятельством пользуюсь я, и, как подростковый психолог, рекомендую ХОЗЯЮШКЕ многострастную и многожелающую Анюту, а сам уединяюсь с пышнотелой Антониной в бельевой комнате, а вдруг обнаруживаю, что вся ее внешняя сонливость обманчива. Антонина алчно выбирает с корзины кроваво-красные помидоры и скармливает ими меня. После этого я просто неутомим, но белая бельевая комната постепенно превращается в красную, а в это время за тонкой стеной из старинной тиковой дихты страстно стонут ХОЗЯЮШКА И АНЮТА. Нам с Антониной не велено за ними подглядывать, ведь Анюта несовершеннолетняя, а ее страсть болезненна и чрезмерна. Но и нам с Антониной неплохо, хотя подо мной уже не она, а Анюта. В полуобморочном состоянии она шепчет:
— Еще милый, еще... — Обнаженная, роскошная Антонина воркует над нами, и извлекает прямо с пространства крохотные голубиные яйца всем нам на ужин. Они светятся голубым светом и пульсируют в сиреневых прожилках. Анюта подо мной оргазмирует, а сам я уже хочу только белые белки их этих яиц, но тут передо мной разрастаются ягодицы Антонины. Целовать их мало: мои губы ищут промежность жевалки, пока нас ТРОИХ не прерывает окрик ХОЗЯЮШКИ:
— А обо мне вы забыли? А я как раз сходила в парк за брусникой! — Теперь уже Анюта, продолжая на мне оргазмировать, отбрасывается на спину, чтобы усладить промежность хозяюшки в брусничном соку, в то время, как я продолжаю пить голубиные белки из промежности. Мои пятки соприкасаются встык с мягчайшими пятками Хозяюшки, а в это время свободные руки Анюты и Антонины огромным белым мячом играют между собой в волейбол...
11 сентября 1997 года, 655 день второго цикла запуска.
СОН. Многоэпизодные сны приходят ко мне не часто. Но этот — особый. В нем совместились ценностные шкалы последних дней, опробованные на конкретных реальных событиях, и поэтому сон оказался цельнодопустимым....
Я иду с визитом вежливости к Нямочкам. Там меня ожидает Татика. Я по ней соскучился? В этом я не обманываю себя: срабатывает и возраст, и затянувшаяся болезнь собственной матери, чей многомесячный паралич временами становится слабо переносим мною. В этом смысле, ребенок становится для меня почти единственной разрядкой, от которой я уже не желаю отказываться. Но сегодня странная встреча: на кухне вместе с Наткой смотрит странный телерепортаж по телевизору ее покойный родитель — незабвенный папа Толя, почивший в бозе более пяти лет назад.
В Москве очередной путч. Во главе его четырехзвездные генералы создают КРЕМЛЕВСКУЮ ХУНТУ. Во главе этой хунты четырехзвездный мэр столицы Юрий Лужков. Он произносит речь о немедленной бомбардировке всех украинских военных объектов в Крыму и требует, чтобы ему безукоснительно подчинялись все граждане на территорийки бывшего СССР. Ах, быть бы и мне как всем, но именно в это неспокойное время меня какой-то черт срывает в поездку по военному Крыму, где я попадаю в городок, пристыкованный к о взлетно-посадочным полосам военного аэродрома украинской стратегической авиации. Аэродром полнокомплектно укомплектован украинскими шатлами, способными разово развеситься на территорией всей БэУ империи социализма. Мне как и всем по приказу коменданта городка выдают ведро с белой краской: которой я обязан рисовать на взлетно-посадочной полосе контуры зданий... И точно: российские бомбовозы рассыпают свой груз за перелеском, но именно там дома тех. кто выгнан на летную полосу. Это безумие! С неба этих домов не видно! Погибнут женщины и дети — русских и украинских пилотов. От этого выиграет только НАСА! И тогда я пишу белой краской огромными буквами: ГОСПОДА ИДИОТЫ, АЭРОДРОМ ЗДЕСЬ! Теперь самое время всем нам уносить со взлетно-посадочной полосы ноги... Мы едва успеваем... Украина сдает Крым без единого выстрела. Я — Герой России, погубившей Чечню... Но на хер мне такое Геройство?..
Печальный тесть о чем-то говорит с Нямочкой, она с ним утвердительно соглашается и просит его забрать ее с этой земли.
— Был бы, Наташа, гробовщик, все бы как-то устроилось, а так тебе придется обождать.
— Послушай, папа, а к нам уже давно захаживает гробовщик — Максимович, он и дачу как-то уже подправил на стыках, и полочек в доме навешал, он мне и гроб состружит, только лишь попрошу.
— Сама и проси, — обижается тесть. — А меня с ним никто не знакомил... Этот, что ли в заменителях моих на Земле?!. Меня с ним Мила не познакомила, да и ты промолчала. А потому сама и проси, хоть мерку он давно твою смерил...
— Тогда и просить не надо, — твердолобо решает Наташка. — Я ухожу с тобой: Танечке есть с кем остаться...
— Пусть сама выбирает, жить ей с ефрейтором или с веселой вдовой. Ни с кем не прогадает, но ефрейтор ее отец. Вот разве что гробовщик снимет мерку и с него заодно!..
Идея покойного тестя меня не радует, тем более, что Максимович уже давно ждет в зале, где он вместе с моей тещенькой мамой Милой пьют распаренный самогон под народные песни Людмилы Зыкиной, которую достали с правительственного дома престарелых петь победу России над Украиной... Между тем Татика все ходит и ходит между нами и слышит голоса каждого:
— Так я его, Мила, на обратном пути и обмеряю! — клятвенно заверяет ЭКСтещу Максимович.
— До скорой встречи, доченька! — прощается с Наткой покойный тесть.
— Храни тебя Бог, Татика — прощаюсь и я с малышкой.
С Теодора Драйзера до Марины Цветаевой еду на тридцатом троллейбусе, пробившись на переднюю площадку, и все время тревожно озираясь на заднюю, где притаился, стремящийся снять с меня мерку, Максимович. Он так тяжело дышит, что его пьяное спертое дыхание через весь салон троллейбуса доносится и до меня:
— Вытя, ну куда же ты так спешишь? Мне то и надо, что только глазом тебя окинуть, а то на глазок не тот гроб состружу, а потом, хоть самому в ту гробину хлопайся, а мне неуместно: самому мне гроба еще никто не заказывал, а на тебя и заказчик добрый сыскался — и на том, и на этом свете, так что не упрямься, чудак-человек: там тебе будет неплохо... Вот сказочник-то: ему бы всякому сказки балакать, сволочь такая! А ведь я-то его боюсь, поскольку не могу, не хочу и не умею еще умирать! Ведь этому нигде у нас не учили, а Тибетской книги Мертвых я не читал: Тюбет — Мюнет... Вот и все около сакральные познания на сей день!
Да ещё, накоСЯ — выкуСИ в сучий корень, облыжная ТВАРЬ, а я побежал, потому, как мне прытко сходить, а тебе за мной не угнаться... Хорошо мне так думать, и я, в оборви пятки, несусь-лечу по тропинке узенькой, а за мной. ухая и рыча, несется оглашенный Максимович с меркой на гроб:
— Вот не человек ты, Вытя, а стерва дивизионная! В гроб тебя ни в жисть не вогнать, лохмат-голова! Но ведь и меня понимай: мерка тебе заказана — не взыщи: стань хоть ДРЫЩЕМ ГОРОХОВЫМ, а все равно честь по чести обмеряю! Погодь, твою ВРОДЬ! Хоть в Гробу, а тебя достану!
— В гробу и доставай! — говорю я: трясясь уже в тесненькой кабинке лифта, где явно ГРОБОВЩИКА уже нет, а квартиры моей полюбовник ЭКСтещеньки мамы Милы не знает, мать его в ЯТЬ!.. Будь проклята ПОРА ГРОБОВЩИКОВ! Избегать бы мне ее до времени...
Но заканчивается не только все ХОРОШЕЕ. И ПЛОХОЕ имеет конец — даже в этом многоэпизодном сне я оставил СОВДЕПИЮ ЗАЧУХРАНСКУЮ и перебрался в Южные Штаты. Возможно, это даже Бразилия. Здесь передо мной проходят какие-то странные слайды, относящиеся к концу прошлого века, когда некий молодой фермер для своих Фолклендских ПЕТУШКОВ перевозит по морю несушек особой породы, которые питаются исключительно ВОЗДУХОМ. На самом фарватере неспокойной реки корабль с фермером терпит крушение, оставляя и его, и его заебистых петушков с носом. Пеструшек поглотила река, протащила вниз по течению и выбросила в непроходимых джунглях, где они провели пятьдесят лет без умения питаться воздухом, но зато они приобрели новое странное свойство — стоит их только взять за хохолок, как они тут же засыпают на несколько суток без вреда для себя. Эти явно инопланетные курицы достаются наконец потомку утонувшего фермера и он скрещивает их со своими петушками. На планете — куриный бум: сплошное кошерное мясо — ведь легко зарезать спящую птицу не предоставляет никакого труда! Фермер страшно горд приобретением для землян и он на каком-то всемирном телешоу повествует о том мне, знаменитому американскому журналисту о своих ощущениях и переживаниях, а его жена тихо шепчет тут же мне слова ласковые и трогательные о том, что она согласна забыть и Джима ТРЕТЬЕГО и его инопланетных пеструшек ради меня столь знаменитого, но тем не менее не чванливого. Я улыбаюсь ей, но тут с ужасом замечаю, как со спящих пеструшек снимает мерку тещин гробовщик Максимович, теперь-то мне век не есть этой инопланетной курятины, хоть и дается она в руки все запросто. Джим ТРЕТИЙ удручен этим обстоятельством, и потому сам снимает мерку с ГРОБОВЩИКА:
— Упакуйте не позднее часа отхода поезда на КАНЗАС! Пусть гробик будет лаковым с ручками из титана, туда же уложите и обмеренных ГРОБОВЩИКОМ спящих птиц, да упокоится их Души вместе с отъезжающим. Аминь! Шоу продолжается! Что там на очереди? Ах, да — сексмиссия моей женушки МаргоЭлины! Она выбирает счастливчика Веле, чьи похороны отправляются без него в тихий провинциальный КАНЗАС! А вы не отправили своего собственного гробовщика куда-то подальше?!. Если нет, то укладывайте чемоданы и следуйте за сладкой парочкой: всюду, где будут они, там не будет ничьих ГРОБОВЩИКОВ! Это говоря вам я — Джим ТРЕТИЙ, чья душа теперь разрывается между фермой кошерных инопланетных курочек и этими счастливчиками, так неожиданно оставившими меня самого с носом. МаргоЭлина предпочла инопланетным земные яйца моего приятеля Веле, тогда как свои я однажды передал в фонд исследования ...
— Идиот! Он об этом всегда распространяется с тем, чтобы его вызвался пожалеть целый полк глупых дур, которых он перетрахает своими вставными ПЕТУШИНЫМИ яйцами... Мотаем, пока он не начнет здесь, прямо на сцене — это зрелище не для слабых. Ведь все эти дурищи после его петушиных ласок будут лысыми как и я. — И только здесь МаргоЭлина сняла свой роскошный парик. От УЖАСА я проснулся: прямо на лысом затылке предо мною предстал бурный гейзер неземного влагалища... Неужели это шоу продолжается для всех тех, кто так и не проснулся: тщательно обмеренный собственным либо заказным по найму ГРОБОВЩИКОМ.
13 сентября 1997 года, 657 день второго цикла запуска.
СОН. Я — безобразнейше пьяный фат на рабочем месте. Но почему-то именно за это все меня откровенно любят и просто безумно обожают, что в самом мне рождает море негативных страстей: какая безумная иллюзия полагать, что я алкоголик! Прежде всего от этого непроходящего своего состояния — я глубоко несчастен и печален, а к тому же совершенно одинок! От этого мне все тяжелее и тяжелее сознавать себя таковым. Но от других я слышу, что на их нервной работе просто необходимы такие вот РАЗГРУЗОЧНЫЕ ЛЮДИ, что рядом со мною легче дышится всем остальным! Но по мне уж лучше и вовсе остаться без работы чем так терять самого себя на работе. Ан, нет — в Запределе особые правила профессионального поднайма рабочей силы. Я законтрактован до своей физической смерти, и с этим следует согласиться и в самом себе расставить совершенно иные чем прежде акценты, чтобы иметь смелость и дальше жить на Земле, не прерывая однажды подписанного с Запредельными работодателями столь странного для себя, земного, контракта.
— Разве это люди, в куриный потрах! — ругается запредельный работодатель, обязательно же рыжий и похожий на тощего Била Клинтона. Имени его я не знаю. Знаю только, что он ирландец и специально для меня достает туманоидные запредельные виски. Употребляет он их и сам, незадолго до встреч со мною, но как, я так ни разу и не понаблюдал. Но, возможно, мы употребляем их вместе, не комментируя процесса, столь разительно нас пьянящего... Неужели запредельные Учителя и РаботоДатели сплошь ТУМАНОИДЫ?
14 сентября 19997 года, 658 день второго цикла запуска.
С самого утра в дверь настырно звонят — бродячие Духовные коммивояжеры:
— Впустите, мы из церкви последних дней Иисуса Христа! — И эти, как видно, положили свой глаз на квартиру. Слать на *** и немедленно! К тому же прерван прекрасный утренний сон:
СОН. Он просто залит красками на смальтовых статуэтках — кармин и кобальт. Те же бродячие коммивояжеры, но из-за ЗАПРЕДЕЛА предлагают мне на выбор три парящие в пространстве фарфоровые поделки — идущего кабальеро, цыганки и кабальеро, встретившихся случайно и сведенных в огненной пляске двух одинаково страстных тел той же парочки. У нее — огромная солнца-клеш юбка, сама она — черноволосострастная с аккуратненьким носом с горбинкой, он же, как и положенною, привстал на пуанты своих кожаных коротких мягких сапожек, в костюмчике матадора, у нее — разброшены лебедем руки, у него — сведены над головой, но только пальцы ладоней не пересечены потому, что на каждой руке пальце в символическом сжатии в упрямые бычьи рога, когда указательный палец и мизинец — победно выброшены в пространство, а все прочие крепко сжаты и спрятаны где-то в ладонях...Вот уж где положенная мне статуэтка! Мне с ними до конца жизни теперь плясать в КАРМИНЕ и КОБАЛЬТЕ...
15 сентября 1997 года, 659 день второго цикла запуска.
СОН. Я в шаманской яранге. Вокруг меня милые мне лица узкощелых во всем своем молодых якутских девушек. Сегодня у них обряд северной ИНИЦИАЦИИ. Странный обряд уже потому, что многие из них уже с десяти-двенадцати лет физиологически воззрели в "гостевых" постелях и поэтому я задаю ШАМАНУ, проводящему запоздалую и усредняющую девушек СЕВЕРНУЮ ИНИЦИАЦИИ, очень актуальный вопрос:
— В чем твой метод, шаман? Как тебе удается примирить всех этих молодых женщин, что для СЕВЕРА они еще не порочны?..
— Я их просто отвязываю от всякой конечности. Ах, подумаешь, скороспелая дефлорация, ах, подумаешь, первый почти невольный оргазм... Все это от потребностей разрушающей Души цивилизации с ее нелепым акцентированием на том, что изначально принадлежит духу РОДОВОЙ ЯРАНГИ. Самая последняя никудышка в древней родовой яранге вызывает у ГОСТЯ самые невероятные видения. Эти видения погружают и ее в такой стойкий транс, что она растворяется в нем до времени самоосознания. Самопознание может разрушить иную нестойкую Душу: она станет задаваться вопросами, а эти вопросы нелепы. В северной тундре не имеет никакого смысла оскорбление вроде ****Ь, ПРОСТИТУТКА, ПУТАНА. Жизнь бесконечна и ЖЕНЩИНА — ее первейший тотем. Вон там, в уголке яранге сидит молодая шаманка, моя внучка Сабета. С ней спят сотни молодых парней с российского атомного подводного флота, но только самые лучшие. Она спасает этот флот в береговую стужу и хранит его в океане. Как это ей удается не знает даже Ельцин. У нее почетное звание — Героя России, но мальчишки пьют северное молоко женщины-веженки из ее по-девичьи тугих сосков на плоском оленьем ложе, которое искусно инкрустировано золотыми крупицами из расплава геройской звездочки...
15 сентября 1997 года, продолжение... К утру снится сосед по жизни и коммунальной квартире детства на улице черного умника Патриса Лумумбы Юрченко Юрка, с которым мы когда-то во втором классе ловили на Батыевой горе, в болотистом озерке тритонов, чтобы затем отваривать их в консервных баночках. Предстояло проверить — так ли то, что чем выше температура, тем тритоны — эти отдаленные потомки легендарной Огненной саламандры живее и расторопное, пока их не разрывает огонь, и только тогда появляются настоящие мальки Огненной саламандры, живущей где-то на поверхности Солнца.
Сейчас же Юрка предлагает мне посетить в Запределе его новую, хорошо обустроенную квартиру, в которую он окончательно переселился уже навсегда. Неужели умер, старик САМ или его славный батько сухощаво-жилый Петро?
16 сентября 1997 года, 660 день второго цикла запуска.
СОН. Страшный хирург-вивисектор занят тем, что удаляет у меня со рта какой-то страшный в зеленой чешуе язык. Язык серебрится, и в его свете я узнаю, что операцию по иссечению языка проводит Лешка Фатеев, утешающий меня великой истиной о том, ЧТО КОГДА РАЗРУШАЕТСЯ НА ЗЕМЛЕ КРОВНЫЙ ОЧАГ, В ГЛУБИНАХ ВСЕЛЕННОЙ ОСТАЕТСЯ СВЕТИТЬ НАМ ЗВЕЗДА, С КОТОРОЙ МЫ КОГДА-ТО ПРИБЫЛИ, ЧТОБЫ ВНОВЬ СТАТЬ НА ЭТОЙ ГОЛУБОЙ ПЛАНЕТЕ ЛЮДЬМИ.
— Это хоть правда? — встревожено сомневаюсь я, на что Алексей утвердительно добавляет, что это ПРАВДА.
— А вообще, Веле, правда — это полет и, без сомнений, — сопутствующий ему солнечный ветер. Самое время, Веле, устремляться вперед. Так делали до тебя, и так будут поступать после. Теперь, Веле, полный форсаж! Теперь, как никогда и без проволочек. Где-то ты в себе уже разобрался. Ты, Веле, хорошо отточенная звездная машина, которая имеет право оценить себя только тогда, когда пройдет до конца и исполнит все ей предназначенное в мире сущностей, называемых на земном языке — людьми. НХАТ ПСИ ЗОРДАК, ВЕЛЕ!
— Лаутроп... — невольно срывается у меня с уст. Теперь я говорю на языке птичьих стай, а на кровати подле меня в запредельной операционной лежит странная серебристо-зеленая шагреневая кожа проговорившегося в чем-то перед земными преступника. Пора возвращаться к людям, чтобы манипулировать теми струнами и нотами заблудших человеческих Душ, которые отныне одному мне только подвластны.
Коридоры сна — это ходы отступления от полосы конфликта.
17 сентября 1997 года, 661 день второго цикла запуска.
СОН. Я — штурман-капитан второго аэро-космического звена Назо Янсон. Ко мне в квартирку является Гапиенко Василий, некогда школьный компьютерный лаборант, а во сне президент всех хакеров и торжественно дарит мне новый принтер, но все остальные хакеры именно этому и не верят. На этом принтере для разубеждения маловеров я распечатываю дневник недавно погибшей Евгении Мазиной — шоу-каскадерки с печально известной репутацией садо-мазохисткой нимфоманки, с пикантными подробностями. Всякий именно у принтера может даже ее осязать. Она именно при распечатке является и мне в виде платиновой блондинки с мраморной лепкой классического лица и не проходящим фингалов под левым глазом. Кто не видит ее такой — возмущается, и только я решаю за всех собравшихся невозмутимо и просто:
— Пусть приходит с фингалом. Для фингала пусть прихватит бутылку, и все будет в порядке. Кто-то, после того, как подвыпьет очень даже реально подмарафетит ей ее виртуальный фингал!
Сны, сны, сны... Именно сквозь них
из черных дыр прошлого пробивается будущее...
18 сентября 1997 года, 662 день второго цикла запуска.
Матери снится СОН, в котором в очередной раз меня предают Николай Румянцев и Люльча. При этом они устраивают разгардияш в ее шкафу и что-то настоятельно требуют для себя, но тут приходит крупный мужчина в возрасте, хирург и совершает нечто, что примиряет моих приятелей со мной и моим миром. Они просто решают его оставить без вреда для себя и своих пока еще временно необустроенных но очень цепких ПО ЖИЗНИ к жизни миров. После их поспешного ухода на лестничную клетку курить и скандалить, шкаф так и остается полуприкрыт, а из него видна махровая белая кофта...
20 сентября 1997 года, 664 день второго цикла запуска.
СОН. Двухэтажные бараки из ракушечника на взморье, где теперь проживают на Запредельном курорте баба Ева и дед Наум. Сегодня старик не поземному сердит, он едва ли не воплощение сурового еврейского Б-га:
— Чем ты занимался в прошлой жизни?
— Пил. — Науму нечего мне ответить. Ведь я один из репатриантов из земного мира в мир Запредельный, а сам Наум — эмиссар по поднайму духовных рабочих то ли в Новый Вавилон, то ли в запредельный Нью-Йорк. Все вновь прибывшие живут в двухэтажных бараках, мое койкоместо на втором этаже, но уже сейчас требуется думать о своем насущном духовном пропитании, поскольку иное здесь больше не требуется, но требуется энергия, а в нашем бараке как раз срезают внешнюю проводку. Похоже, что и весь этот барак вскоре пойдет на слом.
— Так что, съезжаешь? Ну-ну... Этого и следовало ожидать. Эй, работнички! Приготовьте внучоночку моему топчанчик под черным крепом, перед дорожкой отоспаться и отдохнуть! И пусть не ропщет!.. С иными и не такое случалось... — под гомерические раскаты собственного хохота, старик удаляется, растворяясь в разом почерневших стенах. Оказывается, что до тех пор весь свет исходил прямо от него. Теперь о себе следует побеспокоится самому. Но вокруг непрерывный бег. Все бегут за эмиссаром, спасаясь от темноты, и только я сам почему-то слегка отсвечиваю, и потому замечаю, что именно на моем топчане оставлена сумочка моей американской тетушки Ады. Она — земная дочь Наума, эмигрировавшая в США еще в мае 1975-го... Очень странная атласная белая сумочка выполненная в виде девичьей попки в золотом обрамлении и с такой же позолоченной ручкой. Я открываю ее — зеркальце, не отражающее ничего, банкноты невидимых номиналов, две-три женские шпильки-невидимки и скомканный носовичек. Возможно, это ЗНАК. Я беру сумку и оставляю барак последним. Остаются только чьи-то голоса. Они скандалят до тех пор, пока не происходит полное разрушения нашего недавнего постоялого места. Теперь я и негры сторожим по ночам дом какого-то пришлого чуда-юда и его старой земной жены, той еще ведьмы. Она наведывается сюда редко, но как только наведывается, сразу увольняет весь спецперсонал, и от этого негры в страхе. Но этот страх так и не передается мне. Мне просто очень интересно обнаружить ее присутствие, но вместо ее самой по пустому замку бродит тень пришельца, дружелюбно говорящая с нами на непонятном языке, который нам не понять. Понимает только один негр с длинным фонариком, но он любовник ведьмы и с нами держит дистанцию... Иногда он настолько обеспокоен поддержанием должной дистанции, что то и дело отпугивает нас своим длинным фонариком. В такие минуты мы вынуждены выходить за ограду дома и изображать из себя воров, в отпугивании которых укрепляется авторитет старого ловеласа.
21 сентября 1997 года, 665 день второго цикла запуска.
СОН. Всю ночь меня потрясают рейсо-рисовые авиапилотские сны. Сквозь них на меня движутся узловатые черно-бархатные корешки дерева Ау — этого библейского дерева хронической человеческой боли. Они прорезают сны насквозь. Дважды избитый за последние три года, я ношу в себе рваные, незаживляемые раны, от которых никуда мне не деться... Под утро я утомительно долго собираю навесные рояльные титановые дверные петли в элитарном детском саду. Наконец-то я отыскал работу! Мне предложено должность охранника и ряд тюремно-сторожевых чисто надзирательских функций всего за 13 гривен в месяц. Но и этому я несказанно рад! Ведь живя всю жизнь в одной общей коммунально-совковой зоне, я и не надеялся получить работу в районе Ленинградской площади, где все мне и любо, и дорого...
— Вам предстоит работать с 10 утра до 23 вечера ежедневно. — Строго говорит мне старшая по режиму в д/у.
— А как же быть с моей парализованной матерью? — задаю я вопрос директрисе.
— Разберемся, — говорит мне она. Вокруг меня шипят недовольные полицейские дамы в коротких кожанках и кошерных юбках с пристегнутыми к ним укороченными дубинками откровенных дамочек-вамп. Меня выводят. Я иду вдоль бесконечной ограды и намечаю проходы к побегу тех, чьи маленькие тюремные, привинченные к полу кроватки я уже увидал. Все они обречены на вечной интернирование, если я только их не выведу отсюда. Но оказывается, что и сам я уже интернирован и препровожден в д/у и ко мне уже приглядываются вамп-нимфоманки. Ведь отныне я их подопечный. И только тут я обнаруживаю, что иду по касательной к тюремному заграждению, и таким образом совершенно неожиданно выхожу на трамвайную остановку перед кинотеатром "Ленинград". Теперь я знаю и вход, и выход, но подозреваю, что лишь только затем, чтобы заманивать за собою на территорию псевдоДетского заведения неискушенных, ибо только я способен обнаруживать — и ВХОД, и ВЫХОД, тогда как прочие — обречены.
23 сентября 1997 года, 667 день второго цикла запуска.
СОН. Моя выпускница 1992 года приглашает меня вести школьный бал умерших после чернобыльской аварии выпускников.
— Саночка, ведь я же еще не умер!
— Все равно никого не пущу на ваше место! Вы -- мой единственный УЧИТЕЛЬ.
Пока же идет следственный эксперимент на школьной кухне. Водитель-убийца приглашен в школу для сирот на завтрак. Это особый завтрак для тех, кто сызмальства остался на Земле без родителей. И тут он замечает, как его собственный младенец-сынок целует в губы и щечки девочку-младенца, сбитой машиной, за рулем которой был он, матери.
— Что за безобразие? Почему эту сиротскую косточку обсасывает мой собственный сын? У моего сынишки, слава Богу, еще есть живой отец! — возмущается приглашенный убийца. И только тут он замечает, что сам он уже интернирован и недалек от аннигиляции. В таком подвешенном для себя состоянии он слышит сквозь разрушающееся постепенно сознание:
— Потому, что ваша вина доказана, вы больше не житель планеты Земля. Вскоре вы будете расстреляны, и ваш сынишка станет таким же сиротствующим, как и его очаровательная подружка. Палач, приводите приговор к исполнению! — И тут я заряжаю духовое ружье. Ждать более нечего. Сейчас прогремит выстрел и этого подонка не станет. Но в это время я как-то заворожено начинаю следить за тем, как целуются взрослеющие на глазах дети Убийцы и его Жертвы. В их глазах — невероятная радость от того, что они за эти долгие детские года своего вынужденного сиротства так и не устали целоваться в ожидании выстрела. Он еще прогремит, но так и не прервет их огромного человеческого счастья быть на этой планете ВЛЮБЛЕННЫМИ...
24 сентября 1997 года, 668 день второго цикла запуска.
СОН. Вновь, как и много лет тому назад, кажется — десять, снятся мне барбомордики. Увы, нет среди них незабвенного Витяши Беседкова — неугомонного туриста и свидетеля встреч с инопланетными формами жизни. Кануло в Лету и рассосалось кругами по воде прошлого. Гм, на сей раз видится мне программаторский офис Эдуарда Курчавого-Беленького. Видение образца 1981 года! Вот так и вычеркнуло шестнадцать лет бесполезного существования! Сам Эдуард и его компания издают городскую газету в каком-то заштатном немецком городке со странным социалистическим названием: "Карл-Маркс-Штад-газетен". Задача компании — ежедневный выпуск тридцати газетных полос! Все они — развесистая информационная КЛЮКВА. Там же иногда и по сути происходящего. Этим и занимаюсь я — предельно перенасыщенный окологазетным вранье, а посему крепко от него отвязанный и устойчив! Хотя мне бесконечно грустно — ведь это проклятая мною Германия! Нет, только не это! Я с горечью спускаюсь со второго этажа на первый. И успокаиваюсь. Ведь здесь как-то все более проще, все более по-американски... Но вот здесь нет ни малейшей работы, как нет мне здесь и места под солнцем. Я — ЧЕЛОВЕК ВЕРХНИХ ЭНЕРГЕТИЧЕСКИХ СФЕР В ЛЮБОЙ СТРАНЕ И ВО ВСЕ ВРЕМЕНА! А здесь опять мне предстоит идти по тысячу раз знакомым ступенькам и ровно на второй этаж! Какое ****ское невезение!..
САМЫЙ БЛИЗКИЙ МИР ЕЩЕ НЕ ЕСТЬ САМЫМ ТЕПЛЫМ... Иногда в нем сплошные КАШИ-БЕСПОРТАШИ, увы.
26 сентября 1997 года, 670 день второго цикла запуска.
СОН1. Во сне же сорван последний шестой урок в Запределе. Ясно же — интернат. и я в нем — вновь поступивший. Прямо среди урока в меня, сидящего на галерке, летит ножик обоюдоострой медицинской формы под никелем. Ножик в меня бросает незнакомая (?) мне девушка — Джуди (!), за то, что якобы я взял у нее на большом перерыве в столовой, прямо с ее тарелки два кусочка моченной в киселе бабки... Господи, да я и впрямь наголодался в своем реальном совковом Детстве в обычном киевском интернате. Откуда знать об этом обустроенной Джуди, даже во сне?
СОН2. Мне прежде всего снится, как в отдаленном будущем бездарные Хранители моих бережно выращенных кактусов-строчек устраивают дешевую распродажу без должной для себя выгоды... Весь мир упивается этими литературными сорняками, проросшими сквозь патину времени, тогда как они не имеют для себя выгоды ни на йоту... Это им за то, что при жизни меня предали дочери, хотя, видит Б-г, обеих их я поземному любил.
Затем на авансцену сна выбирается парижский белоэмигрант Жорж, естественно таксист, но очень странный: он обучен вождению гусеничных боевых танков по Парижу. Парижане в ужасе, но Жоржу хоть бы хны... Любому, кто его пытается упрекнуть в том, что Париж — это не танкодром, изящный водила Жорж отвечает:
— Мой талант танкового скольжения по Парижу принадлежит только мне, и это я дарю его Человечеству. Остальные, приветствуйте меня — треки моего танка в прочной ВИРТУАЛЬНОЙ резине!
27 сентября 1997 года, 671 день второго цикла запуска.
СОН: пресечение компьютерного бунта электронно-виртуальных курсантов. Побайтовая очистка ПОТНЫХ душ до полной ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ чистоты. Прочь все наносное!.. Пьяные ПЕРЕГУДЫ со стороны на сторону в виртуальной реальности граненого сновидения.
28 сентября 1997 года, 672 день второго цикла запуска.
СОН-землетрясение на краю Протасового яра. На моих глазах, медленно разрушаясь, почти по-человечески гибнет плоскокрышая двухэтажная времянка, в которой я, помнится, жил в некую бытность среди нищенского хламья. Но и я, и моя любимая бабушка Ева, успеваем выскочить наружу за минуту до разрушения. Землетрясение вызвано электронной вычисткой и высылкой нас за границы чьей-то обособленной от общего информационного поля Земли памяти... Кому-то я с моей собственной бабушкой уже более просто не нужен. Но никому еще не удавалось так вот безболезненно избавится от своего родового, а тем более — видового прошлого... Нетушки, разрушая наш общий Протасов яр, кто-то злонамеренно разрушает себя. Ведь у земных биологических видов существуют глобальные всепланетарные задачи — структуализировать окружающий мир. Если же аксиомировать ощущение РЕАЛЬНОСТИ дальше, то последуют некоторые выводы, с которыми необходимо будет раз и навсегда согласиться. Хотя бы одним из них:
— искусство следует уметь делать на любой человеческой, а с ним и исторической фактуре. То есть — искусство землян ОБЫЧНО лежит у них под ногами и витает перед глазами в опосредованном ими пространстве. Следовательно, что и требовалось не притягивать за уши — феномен искусства вечен на всепланетарной фактуре.
29 сентября 1997 года, 673 день второго цикла запуска.
— Зачем вы мне всем этим запудриваете мозги? Они и так у меня на прицепе!
— Что бы не отцепился прицеп, и чтобы мозги в нем распудривать не перестало быть интересным.
— А что это за такая ГЛАДИАЦИЯ строк: какие-то духовные выбивки, какие-то непредсказуемые протыки. Что это за подвижки: вмонтировать словцо-другое, и от этого приторчать? Зачем все это делать с таким дешевым изыском?
— Потому, что так надлежит. Просто хочу и буду!
Затем я просто бреду по Запределу, где среди ПРОЩЕННЫХ на площади ПОВИНОВЕНИЯ слышу странную беседу между двумя жителями странно отдаленных эпох. Первым говорит житель неолитической пещеры с севера Евразийского континента:
— У нас в роду как-то была юная дама, которая из обыкновенной рыбьей косточки изобрела как-то иглу! Так мы ее тут же сьели... — сочно хвастается перед технократическим бюрократом конца нашего века доисторический каннибал.
— Это, вы погорячились там у себя в пещерах... — немедленно парирует слушавший. — Вот у нас сейчас на Земле иной изобретатель полдюжины таких , как я, плутократов от техногенных изысков землян по гроб один кормит, и ничего... Иное дело, если посмеет возроптать. Тут уж пусть не взыщет — разорвем на части живьем, и не хуже чем в пещерные веки, а ту вашу дамочку еще бы и потрахали все в свое прихлебательное удовольствие — в том-то и сила научной организации подконтрольного НАМ человеческого прогресса...
Профанада?
Буффонада?
Так, как видно,
нам и надо!
1 октября 1997 года, 675 день второго цикла запуска.
СОН. Я бреду с Любушкой Незримой по палаточному торговом городку у станции метро “Дарница”, пока мы не отыскиваем очень солнечный уголок в придорожном кафе-гаштете с шампанским и милыми беседами ни о чем. Мебель ажурного плетения из декоративных металлических прутьев в полихлорвиниловой оплетке и пластиковые сиденья на стульях: как и пластиковые крышки столиков. Просто замечательно! Ведь именно о таком присутствии в мире я уже давно помечтал... Но в кафе за столиком нас неожиданно поджидает Юрий Григорьевич Каплан, милейший человек и собеседник, но сейчас он беседует не с двумя нами сразу, а только с Любушкой:
— Я специалист по несчастьем Любви — грустно и тихо говорит ей ПОЭТ. — Однако, твой случай изрядно запущен...
— Вот мы со Штылвелдом, как умеем, пытаемся в нем разобраться — в камертон тональности предложенного разговора отвечает ПОЭТУ Любушка. — Однако, Штылвелд — мужлан. У него даже над диваном не ковер, а тигриный полог, кинжалов на него не навесишь... А без их присутствия нет и холодного липкого страха, к которому я невольно за эти годы привыкла. А без адреналина в крови мне все время хочется спать... Уедем отсюда — здесь все пахнет сеном, как когда-то в прошлом...
— Нет, в прошлое я не отъеду, — решительно не соглашаюсь я. — У меня в нем долги, проблемы, душевные перетряски.... В прошлом, скорее, вам будет уютней — тебе и Юрию Григорьевичу, тогда как мне куда уютней с тобою в будущем, не смотря на пересортицы настоящего.
И тут к нам подкатывает на управляемой инвалидной колясочке мать:
— Будет вам обоим врать и себе, и Любе... Как и я сегодня на колясочке, так и каждый в своем прошлом должен быть аккуратно прикрытым — в прошлое не возвращаются... А сын мой прав только в том, что он тебя вылечил настоящим. Иное дело, кто будет лечит тебя в будущем, и надо ли тебе это? Ведь отныне — ты совершенно здорова! Твои страхи прошли — за умершими для близких на полгода открывается коридор смерти. Но затем, он предельно долго прочно остается закрыт, и его так просто никому не удавалось пробить.
5 октября 1997 года, 679 день второго цикла запуска.
СОН. Я — президент Детства. В этой неожиданной для себя роли я приглашен в свадебные генералы сразу двух через узкий тюремный двор-коридор свадеб... Перед этим вполне радостным, как видно, событием происходит казнь меня самого на центральной площади Иерусалима, где моя старшая дочь Леночка-Леська-Лия пытается откусить мне голову. Но ртом ей этого сделать не удается, и она публично обсасывает мою голову вагинально... Моя собственная, казненная дочерью голова, все глубже и глубже входит дочери во влагалище, вызывая у той глухие страстные стоны... Дальнейшего я уже не помню, поскольку пребываю на этапе реинкарнационного перерождения.
6 октября 1997 года, 666 день второго цикла запуска.
СОН. Я — курсант ЗАПРЕДЕЛА, нахожусь среди тех, кто обычно в земных условиях был в первых рядах хулителей моего бравого имиджа скандального литератора, и то и дело глупо недоумевал. Но вот сегодня подошла моя очередь выступить перед остальными, у я речую:
— Господа курсанты, остерегайтесь прежде всего излишне бойких советов дураков! — Курсанты со главе с Сергеем Щученко громко смеются: они никогда не держали меня за Умника. Далее, всем нам приходится нелегко — ведь земные роли нам были изначально предписаны Запределом, но только теперь все обстоит иначе: я в числе других всю ночь прохожу бесконечный цепкий тренинг тела без участия сознания. И Щученко, и я определены в последнюю сотню новобранцев, и теперь молодой негр-инструктор на цепких волосатых ногах киевского еврея аля Веле Штылвелда, со вживленными в них термопластическими демпферами, упорно избивает наши тела, заставляя их — тела уклонятся от серий разномастных ножных ударов. У меня это получается, а у Щученко тело складывается пополам, а затем лопается подобно воздушно-надувной кукле с дыркой. Я не узнаю тела своего недавнего приятеля, но ноги тела продолжают месить в воздухе то, что от него осталось, превращая огрызки этого недавно самовлюбленного тела в жидко-капельную инфекцию. О, теперь она достанется многим!..
Гиперкартонные декорации не способны более удерживать на себе то, что вот-вот вырвется с совместного коридора пересеченных снов в реальность, и мне откровенно жаль всех наших давнишних общих знакомых, ибо теперь через их болезненное восприятие эта инфекция привьется многих литературно-новым, а посему ни в чем прежнем, ни коим образом не повинных.
7 октября 1997 года, 681 день второго цикла запуска.
СОН. Квартирный вопрос во сне, как видно, у меня не стоит. Этой ночью, например, я совершенно беззаботно располагался в квартире у Нямочек, где меня никто привычно не донимал, но вокруг меня, лежащего праздно в центре комнаты на округлом под бархатной цирковой попоной диване многократно прокатывалась на своем детском трехколёсном велосипедике малышка Татика с длинными каштановыми волосами, заплетенными в две тучно-курчавые еврейские косы, от чего я просто тихо балдел. О чем-то своем неспешно переговаривались Натка-Нямочка и мама Мила. нисколько не притязая на мой покой, нарочито сыто и натружено молчал телефон, разрастаясь и видоизменяясь как в рекламе от LG, столь навязчиво гоняемой полгода по всем TV-каналам. Я был успокоенным домашне-обустроенным рейнджером, вот только разве подспудно нарастала тревога о Любушке и ее новой книжке, которая все еще видоизменялась, как и форма телефонного аппарата. В такие минуты бархат диванно-цирковой попоны рыжел, а телефон из светлосалатового превращался в темно-бутылочный и почти полевой по форме дизайна. Но в армию, даже в саму армию Спасения, я более не спешил...
СОН-ресторан. В нем несколько необычно то, что и себе, и Любушке я заказываю крюшон-шампанское, как некий единый напиток, который в Запределе пьют много и разно, но на сей раз у нас с Любушкой фуршет на двоих, и она тихо посмеивается на нотках серебряных колокольчиков. Ей нравится это место, а мне грустно от того, что ее я привожу сюда не первую, а ни Оксана, ни Джулия сюда более не придут. Как знать, возможно они теперь сейчас более счастливы, чем со мной — настырно-неугомонным поэтом со страны реальных земных лохов. Увы, сам я — самый типичный представитель лохов где угодно и по какому угодно поводу. Но сейчас Любушка об этом не думает, и мы с ней предпринимаем выезд на тринадцатый этаж этого огромного чрева Запределья, где и у меня был свой на двоих с Оксанкою бар, в котором прежде мы, помнится, кормили с ней старичков и старушек, а среди них даже Манон Леско! Однако на тринадцатом этаже баров не держат. Здесь только сплошные прачечные, где почти все по старинке — от угольных утюгов до рифленых стиральных досок, на которых я и Любушка стираем чужое опрятное синтетическое белье. Сдают его нам малоталантливые литературные хамы, и мы не в убытке, да и всегда после работы можно подъехать в какой-нибудь бар, хотя даже таких литературных трудяг как мы на нижние этажи прошлого теперь уже не так и часто пускают...
Если верить моим собственным снам, то в Запределе я владею разветвленной сетью кафетериев, баров и прачечных, а сам все время набираюсь в командос, но дальше курсантского тренинга в этой области дело у меня не идет, и тогда создаю все новые и новые мирки, увы, очень прочно похожие один на другой... У меня нет центрального офиса и конкретной цели всех моих начинаний. Я ищу женщин-попутчиков, но никто из них не партнер. Они ведомые, и потому так быстро отходят к другим — тем, у которых перспективы куда более определенные, чем мои иноРеальные обстоятельства, тогда как Реальные — и того хуже...
Во всех снах — очень существенная деталь: рвы, овраги, этажи зданий; и еще одна: клоуны, вожди и девушки — рыжеволосы! Вещи выполнены в черно-красно-желтой гамме дешевых борделей конца прошлого века — во всем моем кармическом прошлом стойко предполагалось фамильная позолота, но она прочно вырыжели и проржавела, превратив меня самого в рыжеволосого маньяка, беспечно бредущего по этажам своего прошлого, по которым я когда-то просто летал... Когда и для чего я так себя заземлил? А во имя чего, ради чего, до какой поры... Что это за экскурсии по Запределу, что это за поднаем на работу все время куда как более простую, чем та, на которую я был прежде способен? Почему я более не жрец, не судия? Что изменилось во мне? Что я сам в себе изменил, и чем позволил нафаршировать себя на очередном полустанке времени, где, как видно, долго не задержусь... Ну-ну, ну и ну, ну-с...
9 октября 1997 года, 683 день второго цикла запуска.
СОН-вакансия. Но прежде всего — ночная ГИПОКСИЯ: ведь за последние годы я трижды бился лицом о камни Подола и Андреевского спуска и лицом о пьяный антисемитский кулак. Вакансия — в интернате для детей, живущих в Запределе. Я выбран запредельным опекунским советом на роль классовода, но пока эта вакансия занята роскошной платиновой шатенкой, которая своего запредельного места категорически не намерена мне уступать. Мне ничего не остается, как только бродить по второму этажу моего собственного 21-го киевского интерната, пока я не забредаю в кабинет физики, где молодой учитель-стажер, такой же как и я, без вакансии. От скуки он изобретает парафизические приборы. Одним из них — термостатным жидким градусником он меряет мне температуру жизни. Судя по показаниям его странного градусника — я живее всех живых. Устанавливается факт присутствия жизни следующим странным образом:
— на ватном коврике размером 10х30 см уложен такой же ватный соразмерный коврику валик. От коврика и валика протянуты электроды, завершающиеся четырехдюймовыми плоскими деревянными палочками, похожими на те, на которых продают шоколадный пломбир. Обе эти палочки сверху и снизу ...
... Я еще ого-го как живой! И поэтому. за не имением запредельной вакансии, меня отпускают жить...
10 октября 1997 года, 684 день второго цикла запуска.
СОН. Вивисектор Валентина вместе с палатной медсестрой Любушкой в районном кожвендиспансере готовят меня к операции по иссечению сегмента семенной жидкости на моей сморщенно-сжатой мошонке. Я избегаю их настоятельного участия, пока вдруг вивисекторша не извлекает из растительности на моем вспотевшем лобке красно-фиолетовый сжут-молюск, извивающийся и светящийся в пространстве. Ее собственный лобок в это же время колышется теплым гнездовьем, в котором и происходит иссечение сегментов семенников у очередных незадачливых пациентов, так и не осознавших, что их она просто желает алчно и опытно. Волосяная шапка над ее срамными губами ведет себя так, как будто под ней расположен огромный магнитный соленоид, а каждый отдельный волосок просто пропитан животным магнетизмом!
11 октября 1997 года, 685 день второго цикла запуска.
СОН. Я — дипломат мира, а посему занимаю место за раздвижным столом переговоров с Владимиром Вольфовичем Жириновским. Он в черном фраке с атласными бортами и в свое знаменитой пидарке на голове. Сразу за его спиной далеко нескромной персоны пресс-секретарит-шаманит тридцатилетняя девица-вамп с бюстом колоссальных размеров и таким же неизбывным внутренним либидо.
— Ну-ка, Дуняша, — вдруг требует от своего секс-работника непредсказуемый Владимир Вольфович — поймай Штылвелда, и дай ему на плизет вместо мятной конфетки... Его политическая неотъебанность меня уже раздражает!
— Это мне, Вовушка, запросто! — с бравой выправкой секс-автомата воркует гренадеристая Дуняша. — Пусть только пошире откроет свой рот, как тут же и получит. Открыть пошире рот — это по части политики, а уж я раздвинуть ноги не постесняюсь, в этом искусстве у меня колоссальнейшая практика. и потом, мне ведь никогда не было жалко рвать от страсти очередные служебные колготки...
— Ладно, заткнись, дура! Займись тем, чем велено.
Всем, и мне в том числе, весело. Строго одетая Дуняша тут же раскладывается на столе, и строго по протоколу ее смачная ****а тычется мне на подкате множества дипломатических и охранных рук в рот. Все азартно нукают:
— Ну, ну..., ну!.. — А я и не возражаю. Мне нравится исполнять роль ротовой лузы в кегельной схватке с Дуняшей под команды резво придурствующего Вольфовича.
12 октября 1997 года, 686 день второго цикла запуска.
СОН. Я — житель запредельного района Новые Луки. В нем — три деревеньки с поселком. Больше не выдумать. Вот никто и не выдумал. Днем там еще, по всем признакам, живут ссыльные люди — кто за что, кто про что — не понять, но человеческое присутствие соблюдается, но так это же только днем! По ночам всяк ссыльный бомжует, вот и спит всяк — кто с кем, кто у кого с перебежками. А кто подобным образом не поступает, выглядит как форменный дурак с полной шеей, которую накостылял ему всякий до непроходящей опухлости... Здесь не то, чтобы спиться, здесь запросто можно СЛОХОВАТЬСЯ! С подобным — не шутят. Осужденные на вечное ЛОХОВСТВО перестают однажды навсегда быть интересными даже самим себе. И вот тут-то из одной из трех деревенек ко мне в поселок для ЛОХОНУТЫХ начинает регулярно наезжать Любушка, в надежде спасти меня самого и пой поверженный внутренний мир, мою ЛОХОВАТУЮ САМОСТЬ. Именно Любушка старательно и терпеливо учит меня выживать в этих АРХИЛОХОВСКИХ условиях запредельного беспредела.
13 октября 1997 года, 687 день второго цикла запуска.
СОН. Я тщательно и марудно оформляю многопозиционную карточку кандидата в члены СП_У, и иду ее сдавать в секретариат чего-то-там-с-тем сразу за толстокосой-толстопято-толстопопой дивчиной с определенно ведмацким задом. С эдаким задом эта барышня бесспорно пройдет! За ней и себя чувствуешь прямо как за амбразурой. Я гоношусь — ведь со мной у меня целая торба опубликованного. Но у самых дверей в этот литературный комиссариат вдруг встречаюсь взглядом со старым наполоханным евреем с партийной карточкой бордового цвета в кармане и надписью на идыш, которая однозначно гласит, что передо мною конченный а шрайбер-поц и к тому же член еврейской коммунистической партии Украины-Орияндии... В СП_У его так и не приняли. Разворачиваюсь и я, и выхожу просто в жизнь.
Теперь я обретаю на втором этаже двухэтажных казарменных нар (на таких я отоспал в жизни свое по совковым армейским гарнизонам). Сейчас здесь установлена походная раскладушка с двумя прорванными пружинами... На ней плачет полуторагодовалый Илья, мой крестник, так и не крещенный мною из-за моих собственных совково-атеистических убеждений. Я забираю из ручонок крестники такие страшные колючие пружинки и пытаюсь при этом сам отремонтировать эту поломанную раскладушку. Но мне мешает своим избыточным весом малыш, и тогда еще полусонного я одеваю и обуваю Илью. Он, кажется, этому обстоятельству неожиданно рад, потому, что спущенный на пол, при моей взрослой поддержке, он тут же убегает вприпрыжку к своим собственным предкам, на кухню, где тут же попадает в крепкие объятия своего папы Джона и своей мамочки Натки. Самому мне остается только одна двухъярусная газовая плита, из жерла которой пахнет угарным газом. Я срочно гашу обе верхние конфорки, но обеспокоен и совершенно обессилен в попытках как-нибудь погасить нижние. Потому, что не вижу способа как пробраться к перевернутой большой нижней конфорке, которая перегревает давно все еще вечно полусырое лечо.
14 октября 1997 года, 688 день второго цикла запуска.
СОН. У меня на съеденной кариесом нижней планке зубов расшатался и выпал передний зуб, обломившись на здоровом корню. За этим проследил Наткин Джон. Он этим удручен и немало опечален. Ведь зуб совершенно цел, но только у самого корня как будто обрезан лазерной сваркой.
— Пфу ты, черт! — гневно недоумеваю я. — Что это за ржавая гроверка рыла у меня так расхлябанно что-то во рту!
Однако самому мне переживать во общем-то некогда, ведь к самому мне пожаловали вдруг гости: Филипп Киркоров с Аллой Борисовной и как бы не сама Светлана Савицкая: так страстно полюбившая некогда в девичестве — вора.
Ну, ладно: я с Джоновой Наткой принимаю гостей за огромным трапезным столом, куда гостеприимно ставлю дважды отваренный рис сразу с двух дуршлагов, щедро поливаемый мною перцово-томатным соусом. Из гостей привлекает позже всех подошедшая Ия Савина. Поразительно, но у нее натруженные старые руки, как у Галины, матери Николки Румянцева. Пугачева передает старшей моей дочери Леське платье, но я сетую, что из него Леська наверняка уже выросла. Ну, тогда пусть будет младшей — Татике. Платье в серебристо-красную клетку. К нему же кто-то, кажется, добавляет еще одно — джерси телесного цвета, украшенное инкрустированным пояском с тисненым черненым серебром под достаточно недешевый набедренный шнурок гордой горянки. Подарки, пересуды... Все это здорово, но все это утомляет. Вот почему я иду на свою кухню в совершенно разбитом состоянии, и неожиданно обнаруживаю, что она находится в соединении с моей интернатской столовой из детства, и сейчас на ней хозяйничает мой прижимистый одноклассник Сережка Гончаренко и его добрая бабушка. В огромной кастрюле мне необходимо закипятить воду под чай, так как моего полуразбитого изношенного старого чайника уже не хватает. К тому же он красной эмалировки, а яркие гости никого и ничего более яркого, чем сами, видеть уже не желают. А ведь право гостей настаивать на своем во все времена было священным — вот и ищу я кастрюлю.
— А ты возьми два целлофановых пакета и пересыпь их солью. Чем тебе не кастрюля? — советует мне Сергей. Я же понимаю, что он беспредельно и прочно скуп, оттого и совет его столь же странен. О-ла-ла! Разве целлофановые пакеты, даже пересыпанные между собой солью заменят кастрюлю? Но кастрюлю мне тут же дает, обругавшая Сережку за его бессердечную скупость бабушка Ефросиния. Кастрюля плохо отмыта — на ее дне два гречишных зернышка в комбижире, который даже при достаточной температуре не собирается растворятся. Он же и не смывается, а расползается по днищу все время перетекаемым белым пятном. Я поспешно набираю в эту кастрюлю воду, но всякий раз в кастрюлю начинает литься совершенно красная и непригодная для дальнейшего кипячения с растворенной в ней кровью вода. Я безрезультатно возвращаюсь в переполненную именитыми гостями трапезную, где скуповатая и неопрятная Сережкина бабка Ефросиния обносит всех моих многочисленных гостей тарелкой с тонконарезанной на ней полусухой одесской колбаской, но гостям больше нравится нарванная на куски копченная рыба, лежащая в центре блюда. Я сам поглощаю два куска этой рыбы на глазах у шестилетней девочки в красном — это дочь Киркорова и Пугачевой. Остальную рыбу в кусках я тут же передаю Пугачевой и Киркорову, но ее ест одна Алла да и та без особого аппетита. Затем все гости пьют красноватый чай прямо из-под кухонного крана, а Ия Савина что-то вдохновенно излагает мне о буднях московских лицедеев и жалуется, что у них в Москве в хорошие гости и сходить некогда. Я ее по-человечески понимаю:
— Этот ужасный рис, этот холодный чай — разве это прием? — жалуюсь неожиданно я. — Но на другой у меня нет более никаких человеческих сил, хотя теперь у Татики и есть новые платья, а у меня самого хорошо-прожиренная большая кастрюля. Отныне в ней чего только не вари, а сухой и постной эта пища не будет!