Sie liebten sich beide, doch keiner
Wollt`es dem andern gestehn.
(Heinrich Heine)
Они любили друг друга, но ни один
Не желал признаться в этом другому.
(Генрих Гейне)
* * *
Я не видел тебя ровно тридцать лет. Сейчас ты сидишь на изумрудно-зелёной траве, любуешься ею, наверное, думаешь о чём-то приятном. Может быть, о мороженом с кокосовой стружкой, может быть, о море, ветре и чёрном цвете. Я не знаю. Я всегда хотел прочесть твои мысли. Хотя бы один разочек. Тогда, когда надо. Но я не экстрасенс, а ты не мой пациент. Каждый сам по себе. Мы встречались несколько раз. Давно. Я кое-что помню. Помню то, что ты, скорее всего, забыла. А вокруг трава и те семьсот ступенек, которые ты так и не прошла. Наверное, ты стала другой. Я говорю о чём-то прошлом. Но я помню. Я помню всю свою бесконечную жизнь. Ты об этом говорила, ты об этом вспоминала. Позволь мне рассказать свою историю в дополнение к твоей.
Это была Франция. Париж. Конец XV века. По-моему, 1487 год, хотя я не могу сказать точно – память меня всё-таки начинает подводить. Тогда были страшные времена. Тогда жгли и топили ведьм. Святая Инквизиция обвиняла невинных девушек, почему-то самых красивых, в неурожае, в граде, в голоде, в эпидемиях – словом, во всём том, чего люди объяснить не могли.
Их сжигали сотнями на улицах городов. Их топили десятками в грязных реках. И вся округа сбегалась посмотреть на это страшное зрелище. Люди глядели и упивались смертью, упивались агонией ни в чём не повинных девушек и женщин. Каждый знал, что следующим может быть он, каждый боялся, что его пятки скоро, может быть, будет щекотать безжалостное пламя. Но люди всё равно шли к местам казни. Им нужно было видеть смерть.
Перед моими глазами проходили десятки приговорённых. Их лица были бледны и истерзанны, на руках и ногах шумно позвякивали тяжёлые кандалы. Они растирали нежную кожу до мяса. Всех их пытали даже тогда, когда они сразу признавали свою вину. Их растягивали на дыбе, ломали пальцы, загоняли иголки под ногти, просто били розгами, палками, прутьями, кулаками…
Каждая из «ведьм» смотрела на меня грустным обречённым взглядом. Карие, голубые, зелёные, серые глаза, но в них одна и та же боль, один и тот же страх. Девушек подводили ко мне по очереди, двое приставов всегда держали их под руки, наверное, для того, чтобы они не упали от изнеможения. Ведь убежать куда-либо они уже были не в состоянии.
Я только подписывал бумаги, часто даже не глядя на тех, кому я объявляю смертный приговор. Каждая казнь требовала соблюдения определённых формальностей. Тогда я не понимал, что делаю, тогда я верил не в то. Или, скорее, ни во что не верил. Мне не во что было верить.
Среди сотен прочих, я запомнил только тебя. Тогда мы, собственно, и познакомились, хотя обстановка была совсем не благоприятная для каких-либо знакомств. Ты вошла спокойным уверенным шагом, судебные приставы виновато шли за твоей спиной. Ты смотрела на меня своими адски сверкающими серо-зелёными глазами. Я сидел за судебной кафедрой, так что тебе приходилось немного задирать голову вверх. От этого ты становилась только увереннее. Ты вела за руку маленькую светловолосую девочку. Как видно, младшую сестрёнку. Та, ещё, видимо, ничего не понимая, сосредоточенно приглаживала свои растрепавшиеся волосы.
Я несколько смутился. Почувствовал, что мой белый судейский парик начинает медленно сползать набок. Ты смотрела на меня всё так же уверенно, с дикой злобой. Но сквозь твои глаза был виден и страх. Ты умела хорошо его прятать. На вас с сестрой донесла соседка, которая, якобы, видела вас на шабаше. И теперь вы, истерзанные, стояли передо мной в кандалах.
- Как зовут тебя, девочка? – спросил я максимально доброжелательным тоном, но получился громкий злобный выкрик. Ты молчала. Скривила губы и молчала. Сестрёнка возилась со своими волосами, не обращая на меня никакого внимания. Я взял список приговорённых и по номеру нашёл твоё имя – Мелани Зорер.
- Признаёшь ли ты грехи свои перед гражданами Франции, ведьма? – спросил я.
- Нет! – твой голос разнёсся по всему залу. Приставы испуганно отпрянули. Я чуть не упал с кресла.
- Ты и сестра твоя подлежите казни через сожжение. Приговор вступает в силу немедленно, - я подписал бумаги, поставил печать и положил их в общую папку.
Тебя с сестрой отвели на площадь. Привязали тугими верёвками к столбу. Положили вязанки хвороста к ногам и подожгли. Я видел всё это из окна. Я хотел плакать, но слёзы не проходили сквозь мои остекленевшие глаза. А толпа людей орала что-то, плевала в костёр и от души смеялась. Ты смотрела на них надменно, свысока, с дикой злобой. Твоя сестрёнка, рыдая, из последних сил крикнула «Прощай!», и голова твоя опустилась – ты потеряла сознание. Я отошёл от окна. Я не мог на это смотреть. Как красивая душа превращается в пепел…
Все ночи ты мне снилась. Говорила что-то на непонятном языке, топала ногами, била меня молниями своих глаз, кричала, плакала. Я просыпался в холодном поту и не спал всю оставшуюся ночь. Из суда я уволился – не мог больше смотреть им в глаза. На моём теле начали появляться странные ожоги. Они сильно болели и никак не заживали. Через два дня я выпил смертельную дозу мышьяка. Не оставил завещания, не оставил даже какой-нибудь записки. Страшную папку с бумагами сжёг. Родственники горевали два года, а потом забыли навсегда…
* * *
И прошло ровно 85 лет. Разлука была страшна, но и прощание было не менее страшным. Всё это время мне терзали душу твои сгоравшие в огне волосы и твой полный злобы взгляд. Я не мог думать ни о чём больше. Тебе было больно минуту, мне – 85 лет. Наверное, мне было легче. Но, так или иначе, мы снова увиделись в 1572 году.
Религиозные войны уносили огромное количество жизней. Главным образом среди протестантов. Или, как их принято было называть во Франции, гугенотов. Католическая церковь была всемогуща. Главным образом, потому, что практически все правители Франции были католиками. Католиками были и, соответственно, практически все вооружённые силы. И, хотя английская королева Елизавета и помогала гугенотам деньгами и оружием, крупных поражений протестантов избежать не удавалось.
Я сидел в одном из кабаков Парижа и молча поглощал эль из большой деревянной кружки. Все эти бесконечные преследования гугенотов настолько осточертели мне, что я уже подумывал о переходе в протестантскую веру, чтобы потом охотиться, соответственно, на католиков. Хоть какое-то было бы разнообразие. Служить Генриху де Гизу, сыну Франсуа де Гиза, стало скучновато. Каждый день одно и то же.
Хотя вот недавно я, например, в ясную погоду прикончил лидера одной из протестантских общин выстрелом из длинного английского лука со второго этажа жилого дома. До цели было, между прочим, где-то, наверное, шагов триста. Стрела попала точно в грудь, насквозь. Такому выстрелу мог бы позавидовать любой Робин Гуд или Вильгельм Тель. Сейчас-то какие умники пошли: дай им в руки ружьё, и они, значит, считают себя богами. Думают, что современные средства помогут им убивать безнаказанно и бесхитростно! Палят во все стороны так, что слышат даже индусы. Никто уж и не помнит, как красиво и тихо стреляет старый добрый английский лук. Да и вообще по значимости и красоте исполнения моё убийство уступало только, пожалуй, проделке одного смельчака, прикончившего Франсуа де Гиза.
Я прекратил свои размышления, потому что ко мне незаметно подсел один из моих информаторов Робер – парень лет двадцати, сын горничной королевы, завербованный лично мной. Он часто рассказывал много чего интересного. Сейчас на его лице читалось волнение, это означало, что случилось нечто страшное, потому что Робер был всегда дьявольски спокоен.
- Господи, вы бы знали, что творится сейчас при дворе! – даже не поздоровавшись начал Робер. – Королева решила выдать за Генриха Наваррского сестру Карла Маргариту! В Париж съезжаются гугеноты со всей Франции! Вы понимаете, что это может значить? – Робер посмотрел на меня испуганными глазами.
- И без вас понятно, - небрежно отмахнулся я, хотя в душе я был просто шокирован. – Екатерина хочет прекратить распри между протестантами и католиками. Потом она уравняет их в правах, и всех де Гизов, наших непосредственных начальников, перевешают. А потом доберутся и до нас. Как же интересно, мы можем помешать самой королеве?
- Подождите, я ещё не всё рассказал, - жутко волнуясь, прервал меня Робер. - Мне удалось подслушать разговор Екатерины с Генрихом де Гизом. Кажется, готовится заговор! Де Гиз сумел убедить королеву-мать воспользоваться моментом! Де Гиз хочет перерезать всех приехавших гугенотов! Это же будет самая страшная бойня, учитывая, что гугеноты ничего не подозревают! Буквально через несколько дней всё может решиться!
Я не мог больше сказать ни единого слова. Получалось, что мой начальник Генрих де Гиз решил нанести сокрушительный удар по гугенотам. Но чтобы так, в Париже, да ещё и во время приготовлений к свадьбе Генриха Наваррского и Маргариты! Как же этот дьявол сумел уговорить королеву! Невероятно! И главное – почему какой-то сын горничной так хорошо обо всём осведомлён, а мне, своему лучшему тайному помощнику, де Гиз ничего не сказал?
Потом, через два дня, 22-го августа, какой-то неумеха пытался убить адмирала Колиньи, главу всего протестантского движения, из своей дурацкой аркебузы. Максимум, что ему удалось – это продырявить голову охранника. Пуля прошла, как мне рассказали, в целом дюйме от шеи Колиньи. Скорее всего, это были проделки Гиза, но тогда почему он не прибегнул к моей помощи? Он отказывал мне в аудиенции, от него я получил только записку: «Будьте наготове! Г.Г.».
Настороженные гугеноты засобирались из Парижа. Особо умные уехали на следующий же день. Все остальные решили переждать ещё сутки. И очень зря. Вечером 23-го я получил письмо от Гиза, где он во всех подробностях рассказывал о своём плане. Робер был прав, резня должна была начаться уже через несколько часов. В письме де Гиз очень советовал мне начертить на шляпе белый крест – так он решил отличать католиков от гугенотов в эту ночь.
В ночь с 23 на 24 августа началось страшное. В аббатстве Сен-Жермен ударил колокол – это был условный сигнал, которому вторили все церкви Парижа. Вооружённые люди высыпали на улицы. Они врывались в заранее отмеченные дома ничего не подозревавших гугенотов и убивали их прямо в постелях. На улицах кровь лилась рекой. Каждый, кто не имел белого креста на шляпе, был потенциальной жертвой безумствующих католиков. Беззащитных женщин и мужчин буквально раздирали на куски, детям разбивали головы о стены, стариков выбрасывали из окон, где их топтали, били, превращая в бесформенную массу.
Посреди всего этого безумства скакал на коне де Гиз, пытаясь отдавать кому-то какие-то приказы. Я стоял на одной из улиц с обнажённой шпагой, с белым крестом на шляпе и наблюдал за кровавой оргией. Я не мог пошевельнуться. Безразличность к чужой человеческой жизни в момент улетучилась после того, как я увидел окровавленные трупы детей, которые ещё вчера играли в войну во дворе моего дома. Меня тошнило, хотелось плакать, но я за долгие годы забыл, как это делать. Всё моё тело дрожало, я стоял на месте, меня толкали куда-то бегущие люди с окровавленными шпагами и кинжалами. Они сошли с ума от вида бесконечно текущей крови. На их лицах была только злоба ко всему миру. Ужасные гримасы, наполненные кровью глаза, растрёпанные волосы и жажда чужой смерти. Из оцепенения меня вывел знакомый голос:
- Что же ты стоишь, католик?! – это был высокий худощавый де Гиз, величественно восседавший на коне, он явно не узнал меня из-за темноты и безумства. – Неси гугенотам возмездие во имя веры Христовой! Убей их! Съешь их сердца! – тут он внезапно спрыгнул с коня и, обнажив шпагу, понёсся к одному из домов. – Иди за твоим господином! Верши своё правосудие!
Голос де Гиза гипнотизировал и придавал уверенности в правильности всего происходящего. Я ни с того ни с сего ринулся к ближайшей помеченной мелом двери. Внутри слышались ужасные крики, весь пол был залит свежей кровью, безумные католики бегали от двери к двери. Я пошёл на самый верхний этаж, куда ещё никто не успел добраться. Все двери были открыты настежь, на полу валялась одежда, какая-то пища, деньги – видимо, гугеноты пытались убежать, но внизу их настигли ненасытные клинки католиков. Я дошёл до конца коридора, там была одна единственная закрытая ветхая деревянная дверь. Одним ударом ноги я сбил замок и увидел твою комнату. Я сразу это почувствовал, и всё внутри у меня передёрнулось. Ещё толком ничего не соображая, я шагнул в полутёмное помещение и увидел тебя в дальнем углу, у окна. Ты сидела и молча смотрела на меня своими красивыми, блестящими при свете свечей, глазами. На тебе была кружевная ночная рубашка, ты перебирала в руках чётки. Ты была готова к смерти, ты ждала её спокойно, без суеты. Ты знала, что она всё равно придёт.
Шпага выпала у меня из рук и с громким звоном покатилась по полу. Я не мог смотреть на тебя, я не мог больше быть собой после того, что делал многие годы. Я жил неправильно, я всё делал неправильно. Ты прожигала мне сердце все восемьдесят пять лет, и сейчас огонь всё ещё горел. Мы всегда встречались при ужасных обстоятельствах и никогда не могли даже поговорить о чём-то друг с другом. Даже улыбнуться. Даже обнять друг друга и сказать самые-самые главные слова.
Весь дрожа, я закрыл дверь и пошёл обратно по коридору. В это время по лестнице вбежали жаждущие смерти католики.
- Здесь я уже всех убил, друзья мои, - я фальшиво улыбнулся. – Вы опоздали! Поищите лучше живых гугенотов в другом месте.
Резня продолжалась почти неделю. Кровь лилась и в Париже, и в Орлеане, и в Бордо, и в Тулузе, и в Труа – да мало ли, где ещё. Поговаривали, что всего было убито 30000 человек. Я сидел у себя дома и поглощал свои бесконечные запасы коньяка. Это помогало мне не думать о тебе, не думать о смерти.
На следующее утро меня вызвал к себе де Гиз. Я вошёл в его кабинет при парадной шпаге и сдержанно кивнул в знак приветствия. В глазах Генриха уже не было видно того сумасшествия, какое можно было заметить во время Варфоломеевской ночи. Он явно тоже не хотел вспоминать об этом кровавом ужасе, как и я. Де Гиз сидел на обитом бархатом кресле и смотрел в потолок с розовой лепниной. Так, в молчании, прошло несколько минут, пока де Гиз вдруг не заговорил:
- Одна из фрейлин при дворе Карла IX – протестантка. Наш человек передал мне это только вчера. Она вполне может передавать этим паршивым гугенотам наши секреты. А мы, значит, спокойно сидим и отдаём в грязные руки протестантов всё новые и новые города! Королева-мать сошла с ума, она не понимает, что делает! – де Гиз встал с кресла и начал нервно расхаживать по ковру. – Она пытается помирить две непримиримые стороны! А проклятые гугеноты этим пользуются! Не успеете оглянуться, госпожа королева, как гугеноты станут править Францией! – Гиз погрозил куда-то в пространство своим небольшим кулачком. – Однако мы можем убедить королеву в том, что гугеноты реально могут захватить власть и сместить её с престола. Один раз мне удалось повлиять на Екатерину, но во второй раз ей нужны будут неопровержимые доказательства. Вы убьёте эту фрейлину, мон шер, а потом мы представим это как убийство шпионки. Не важно, была ли она таковой или нет. Главное – сделайте это тихо, лишнего шума нам не надо, так ведь? – Генрих с усмешкой посмотрел мне в глаза, потёр ладони и вынул из стола небольшой кожаный мешочек. – Это мышьяк с примесями ещё не знаю чего. Пахнет замечательным бургундским вином, на вкус почти как шампанское. Никогда меня не подводил. Возьмите, мон шер, достаточно небольшой щепотки, чтобы отправить на тот свет самого сильного человека. Впрочем, зачем я вам это объясняю? Вы ведь всё это проходили в школе? – Генрих засмеялся. Придворный этикет заставил меня тоже улыбнуться. Я откланялся, засунул дьявольский мешочек за пояс и поспешил домой. Мне надо было точно определить, какая из фрейлин служит гугенотам. Для этого я решил с завтрашнего дня понаблюдать за каждой из них. Список все имён и адреса мне любезно предоставил сам Генрих де Гиз. Сейчас я решил забежать в свой любимый кабак, чтобы завтра быть полным сил. Я ещё не знал, какой тяжёлый день мне предстоит.
Раздобыв разрешение на проход во дворец, я представился архитектором, которого якобы вызвал сам Карл для осмотра осыпавшейся лепнины. Естественно, я соответствующе приоделся и даже по дороге во дворец поговорил с одним знакомым скульптором, запомнил самые заумные из архитекторских терминов и примерно выучил движения, которыми обычно восстанавливают лепнину.
Все восемь фрейлин сидели в роскошном дворцовом саду под тенью кипарисов и пили вино. Я стоял за стеклянной дверью первого этажа и наблюдал за ними. Их лица были мрачными и бледными, они сидели практически молча, изредка поднося бокалы к красивым губам. Чувствовалось, что шок от ночи святого Варфоломея ещё не прошёл. Впрочем, он не прошёл, наверное, ещё и у половины Франции и всей Западной Европы.
И тут я увидел того, кто заставил меня оцепенеть и почувствовать себя, как тогда, той ужасной ночью посреди залитой кровью улицы. Я увидел тебя. Ты спокойно пила вино с другими фрейлинами. Те же безумно красивые блестящие глаза, те же чёрные чётки. Перед глазами встал тот дом, наполненный трупами, твоя комната и фраза «Здесь я уже всех убил, друзья мои».
Я отвернулся от окна, закрыл лицо руками. Слёзы полились сквозь пальцы. Я стоял перед стеклянной дверью в сад и плакал. Плакал, как ребёнок, оттого, что никто не может меня защитить. Оттого, что есть ты, оттого, что ты есть сейчас и здесь, передо мной.
- Мсье архитектор, что с вами? – взволнованным голосом спросил подошедший ко мне старый дворецкий, он принёс целую кастрюлю пунша для фрейлин. – Могу ли я чем-нибудь помочь вам?
- Нет, нет, спасибо, - ответил я, наскоро утирая слёзы. – Идите по своим делам, мне надо ещё закончить работу, которую я даже не начинал.
Дворецкий послушно вышел, подозрительно на меня оглядываясь. Мне было уже всё равно. Я бросил чёртов мешочек с мышьяком на стол рядом с пуншем и пошёл прочь из замка. Я не мог больше смотреть на тебя, я не мог больше думать о тебе. Ты разрывала мне сердце, сама того не подозревая. Хватит. Я слишком много уже убивал, ты должна остаться живой. Я убегу, допустим, в Англию, чтобы де Гиз не нашёл меня. А дворецкий найдёт яд и предотвратит покушение на фрейлин. Станет героем. Хоть кому-нибудь после этого будет хорошо.
Я уже был в порту Гавра и шёл с вещами на корабль, когда услышал разговор двух респектабельных мужчин.
- Мсье Гаж, вы разве не слышали о жутком убийстве в Париже?
- Нет, мсье Кавелли, так что же там могло произойти после ночи святого Варфоломея?
- Как же! Да весь мир об этом уже знает, мсье Гаж! Дворецкий Карла IX отравил мышьяком всех его фрейлин! Восемь невинных девушек! Он подсыпал отраву в пунш! Зачем это ему надо было, никто не знает.
- Давайте поспорим, мсье Кавелли, на двести франков, что дворецкого не повесят. Он наверняка сделал это случайно, что-то перепутал, ведь он служит Карлу уже много лет!
- Спорим, мсье Гаж! Через пару дней я точно стану на двести франков богаче…
* * *
А потом всё как в тумане. Пролетают какие-то города, лица людей, выстрелы, взрывы, запах смерти…помню потом только сумасшедшие 70-е прошлого века. Холодная война и безопасный секс, хиппаны и распад «Битлз», сицилийская мафия в Америке и наркоторговля. И в такие времена мы встречались. В самые что ни на есть тяжёлые и страшные времена. Лучше было бы только гулять вдвоём по Тунгуске во время падения самого большого в двадцатом веке метеорита. Хотя, пролети он на час раньше, и сейчас вместо Петербурга был бы огромный котлован. И мы вполне могли бы там гулять. Всё может осуществиться, даже самые безумные и нереальные желания. От чего это зависит? Никто не знает. Мечты чаще всего исполняются именно тогда, когда это меньше всего нужно. Но ведь исполняются.
Я плохо помню нашу последнюю встречу. После того, как дворецкий Карла IX по ошибке просыпал мышьяк в пунш, после того, как я спрыгнул с корабля, идущего в Англию, в открытое море, я уже всё плохо помню.
Ты была простой официанткой. Работала в небольшом, но уютном кафе «Закусочная дяди Мёрфи». Тебе платили прилично, потому что ты была самой милой сотрудницей этого заведения. Все остальные официантки завидовали тебе, ведь их жалование было меньше. Они старались нагадить тебе всеми возможными способами. Но ты всегда умела с блеском выходить из непредвиденных ситуаций. Как-то раз завистницы облили твой самый красивый фартук черепашьим супом. Так ты потом ходила и спрашивала каждого клиента, безупречно улыбаясь: «Не хотите ли попробовать наш фирменный черепаший суп? Он как раз вот такого цвета», - с этими словами ты чуть приподнимала фартук и демонстрировала цвет супа, но клиенты, конечно, смотрели не на разлитое по фартуку блюдо, а на твои ножки. Так ты ещё и повысила продажи.
А с детства ты мечтала стать актрисой или художницей. Ты замечательно рисовала, на стенах кафе висели некоторые твои картины: танцующая индианка и чёрная свинья. Но судьба дала тебе пока только такую работу, которую ты, тем не менее, любила. Ты была звездой, пусть и только в своём кафе. Ты знала, что почти все самые высокооплачиваемые актрисы Голливуда обязательно поработали официантками или ещё кем похуже.
Он был одним из самых известных мафиози в Нью-Йорке. Он не был сицилийцем, не был представителем столь легендарной итальянской мафии в Америке. Не было никакой «семьи», никаких «донов Капоне» и всего такого прочего. Он торговал наркотиками из Индии, Пакистана, Нигерии. В Америке у него тоже была сеть своих подпольных заводов по производству всякой дури.
Два столь непохожих друг на друга человека, главным образом по материальному положению, вы встретились совершенно случайно. Вы оба спешили на работу. Ты пешком, он на самой современном в то время «Форде». Выворачивая из-за угла, он не заметил тебя, и ты от удара перелетела через капот. Слава богу, что в то время машины не носились с такой бешеной скоростью, как сейчас, иначе всё могло быть гораздо хуже.
Он бы мог спокойно проехать дальше, ведь какое могло быть дело ему, наркобарону, до какой-то официантки. Но, несмотря на долгие годы, проведённые в криминальном мире, он не утратил совести. Он осторожно поднял тебя и повёз в больницу на огромной для 70-х скорости, рискуя быть задержанным полицией.
Ты быстро пошла на поправку. Он сам тогда говорил, что ни за что не дал бы такой принцессе умереть. Он, оставив своего брата следить за делами, часто навещал тебя, привозил самый дорогой шоколад и фрукты. Вы познакомились только тогда, когда ты пришла в сознание. Это было невероятно трогательно. Он представился просто бизнесменом, приехавшим в Нью-Йорк из Техаса попытать счастья. Он подумал, что не стоит сейчас раскрывать все карты, не стоит шокировать тебя.
Ты выздоровела, переехала к нему, но в кафе всё равно не переставала работать, не смотря на то, что он буквально заваливал тебя украшениями, и самыми модными шёлковыми платьями, и косметикой. Это была любовь с первого взгляда, такая, какая обычно бывает в сказках. И золушка разом превратилась в принцессу не только внутренне, но и внешне, с целым гардеробом из подвенечных платьев и хрустальных туфелек.
И всё было прекрасно, пока в один день не случилось страшное. У него, как у каждого уважающего себя наркобарона был телохранитель по имени Тони. Большой мягкий мужчина, полуитальянец, с зачёсанными назад чёрными, как смоль, волосами. Он был очень красив, и наркобарон сам завидовал ему, но, поскольку Тони великолепно справлялся со своими обязанностями, виду не подавал.
Однажды он пришёл домой в очень плохом настроении – что-то там не заладилось с продажей товара, кто-то его подставил, была перестрелка. Тогда, дома, вы поссорились из-за какой-то мелочи. Он начал кричать, что ты изменяла ему с Тони. Ему было всё равно, правда это или нет. В порыве злости он вытащил пистолет и выстрелил тебе в живот.
Ты упала на колени и облокотилась на кресло, придерживая руками окровавленный фартук. Ты смотрела на своего возлюбленного блестящими глазами полными удивления и непонимания. Он стоял в оцепенении полминуты, а потом бросил пистолет и тоже упал на колени перед тобой. Он просил прощения, он говорил, что сделал это случайно, что он ни в коем случае не хотел убивать тебя. Рваная рана в животе – два часа невыносимой боли, а потом стопроцентная смерть. Вы оба знали это. Тебе было больно, но гораздо больнее было видеть его раскаяние. Он просил тебя жить, только жить ради него. Но даже Господь Бог не мог в тот момент выполнить его просьбу. Вот такой конец бывает у сказок.
Ты спросишь, откуда я так хорошо всё знаю, всё, до малейшей подробности? А как ты думаешь, кем был я? Ты не догадалась? Хотя, пожалуй, это было бы сложновато. Ты смотрела мне в глаза и не узнала…я был тем самым пистолетом. Я помню этот ужасный момент: он вынул меня из кобуры и резким щелчком спустил курок. Я почувствовал жуткую боль, какую никогда не чувствовал. Пуля прошла сквозь меня и попала в твой живот. Я бы рыдал, если б мог, я бы расстроился, если б умел, я бы в этот раз точно спас тебя, если б был человеком.
Убитый горем наркобарон сначала долго бил меня молотком, как будто я был всецело виноват в твоей смерти. А потом он отнёс меня к одному сталевару, и тот расплавил меня в печи. Было, конечно, больно, но гораздо больнее было видеть тебя с пулей в животе…
* * *
Евклид был дурак. А вот Лобачевский – молодец. Кто сказал, что параллельные прямые не пересекаются? Наши прямые пересекались аж несколько раз. И сейчас этот «раз» настал. Я собрал всё, что надо: море в бокале с коньяком, ветер в спичечном коробке, чёрный цвет в глазах, дорогие машины за стеклом витрин, растёртый кофе и растёртые сигареты, смешанные в один порошок, который надо только развести водой. Я собрал все твои ассоциации. В одну точку…
…я всегда играл второстепенную роль в твоём пути. Я не убивал тебя, вернее, не я убивал тебя. Ты не думала обо мне, ты думала всегда о ком-то другом, который вызывал гораздо больше эмоций и переживаний. Но я был всегда. И ты была всегда. Просто мы с тобой этого не замечали. В общем-то, это действительно порой трудно заметить. Ты не помнишь меня, у тебя всегда было много всяких других проблем. А я запомнил тебя хорошо. Каждый раз, когда видел, каждый раз, когда ставил печати, когда наливал вино, когда плевался пулями. Ты та, которую я искал. Может быть, я ошибаюсь, но не сейчас. Говорить об этом нельзя по ещё несколько чуждому мне величайшему в истории человечества изобретению – телефону. Это надо говорить в глаза, а не видел я тебя уже тридцать лет. Поэтому я сейчас об этом пишу. Пишу только для тебя, хотя и предлагаю посмотреть всем. Ты поймёшь, я знаю. Не уверен, смогу ли понять я. Сейчас самый подходящий момент. Сейчас мы не в разных лагерях. Сейчас мы можем поговорить друг с другом, улыбнуться и сказать это самое-самое главное слово. Не хочу произносить его здесь, но ты ведь его знаешь, правда? Я убивал тебя, теперь ты убей меня. Я и так умираю без твоих серо-зелёных глаз. Можно только я напишу завещание, хорошо? Надежду расстреливают последней. Напишу два слова: «Жизнь удалась!». И отойду в мир иной. В мир, где будем только мы и наши пегасы…
…а ты посиди, пожалуй, ещё на изумрудно-зелёной траве и посчитай вслух ступеньки, которые ты ещё не прошла. Шестьсот девяносто восемь, шестьсот девяносто девять…неужели тебе и мне ещё столько жить? Ладно, приляг, расслабься, подумай о чём-нибудь приятном. Забудь все эти костры, гугенотов и наркомафию. Сейчас другое время. Наше время. И жить надо сейчас, пока мы ещё друг друга помним…