***
Позволял ей таскать винегрет из холодильника и, пока она гремела крышками и мисками, делал вид, что ничего не замечает. А она пряталась под кухонный стол, когда слышала чьи-то, может, его шаги в коридоре. Осторожно выглядывала из-за дверного косяка и, отрешенно возведя глаза к потолку, проскальзывала в свою комнату. В правой руке была зажата карамелина, а в левой – половина яблока. Червивого, правда, и таить его не стоило. Но вдруг? Поскрипывала дверь, и до следующего вечера он не видел ее. Знал, что сидит в углу тахты, заглатывая толстый детектив или любовный роман, обнимаясь с плюшевой собакой (однажды она не закрыла дверь – он увидел ее такой: спала на горе книг и подушек, а рядом надрывалось радио, какая-то чушь в современной, непонятной ему манере). Под тахтой скомканные листы бумаги – иногда она пишет, любопытства ради – и полно мусора. Ее окна выходят на закат, у него – на рассвет, но это не важно. Частенько он находил следы ее пребывания в том или ином месте дома, но ее саму можно было встретить только в это время, только здесь. На нейтральной территории. Он знал, что она боялась его, пусть и не показывала виду, а, впрочем, может, ей было просто неважно, или она лишь смутно догадывалась о его присутствии, но все равно – боялась, как всех тех призраков, которыми населила свой дом. Время от времени он слышал ее пение и легко мог представить, как она стоит посреди комнаты, босыми ногами на ворсистом ковре, невидящими глазами к потолку, а рот ее то открывается, то закрывается, выталкивая в воздух серебристые звуки. Вот и сейчас она стоит напротив большого зеркала, теплая и живая, в одной руке конфета, в другой – остатки яблока, и поет, а ее голос рисует сегодняшний день, в котором она успела побывать, не опоздав в него и не пройдя мимо, думая о своем. Ведь на самом деле она такая рассеянная, что даже автобусы уступают ей дорогу без лишних вопросов.