Серия «РОССИИ БЛУДНЫЕ СЫНЫ»

История первая

ВАЛЕРИЙ КУКЛИН

«ДЕЛО СДАТЬ В АРХИВ..»
детективная повесть


гВалерий Куклин «Дело сдать в архив» 1985 г.


ОТ АВТОРА
Ушел в небытие век двадцатый, век двух мировых войн, век Хиросимы и Чернобыля, век ложных кумиров, век торжества идеи превосходства собственной нации над остальными, век, насильно уничтоживший столько людей, изломавший такое количество судеб, как ни одно столетие из любых предшествовавших ему в истории человечества.
Писатели страны, раскинувшаяся на просторах, равных шестой части суши, умудрились в течение столетия описать жизнь и проблемы ничтожно малого пространства: жителей Москвы, Ленинграда, Сочи и национальных столиц. Ну, еще было много написано про жителей деревень так называемого Нечерноземья. Всех остальных граждан СССР словно бы и не существовало на свете.
Мне показалось интересным восполнить этот пробел. Ибо то, чем является провинция, и есть Россия. А окраинные земли, бывшие то колониями, то братскими республиками, и по сию пору мало известны коренным россиянам. И особенно юному поколению.
Миллионы бывших наших сограждан в одночасье оказались иностранцами на земле, где родились и выросли, где жили несколько поколений их предков. Миллионы людей покинули Родину и оказались на чужбине: в России ли, в Германии, в США, Израиле, во Франции, Чехии, других странах.
Для них и для тех, кто искренне хочет разобраться в произошедших в жизни России переменах, кто помнит исчезнувшую страну во всех ее диалектических противоречиях, со всеми достоинствами и недостатками, кто хочет, чтобы их дети и внуки знали правду о своих предках, мы задумали эту серию книг: «России блудные сыны».
В качестве места действия мы выбрали заурядный областной центр, который в течение столетия сменил несколько раз свое название: Аулие-Ата (до 1936 года), Мирзоян (до 1937 года), Джамбул (до 1999 года) Тараз (с 1 века н.э. по 1936 год и после 1999 года). Явление такой изменчивости настолько типична для городов СССР, что смысла расшифровывать причины их и дискуссировать на эту тему нет.
Город был не только одним из центров по претворению столыпинских реформ в жизнь, но и местом ссылки политических преступников как в царское время, так и в период советской власти. С 1966 года по 1980 год сюда отправляли ежегодно на поселение по 10 000 уголовных преступников с тем, чтобы они работали на химических предприятиях города. Все это – явления тоже обычные для многих городов страны, и обстановка там была в течение всего столетия типичной для большинства провинций России, СССР, а потом и СНГ.
Обстановка и характер уголовных и политических дел, заведенных на жителей этого города тоже типичны. Архивы города заполнены уголовными делами на великое множество людей, но особенно привлекают те, где правосудие порождало жертвы и само соучаствовало в сокрытии истинных виновников преступлений. Это, на наш взгляд, было и остается типичным явлением для судебной власти во все времена и во всех державах.
Итак, мы предлагаем вашему вниманию следующие детективные истории:
1. В. Куклин «Дело сдать в архив». Действие детективной повести развивается в 1912 и 1937 гг в аулиеатинской уезде туркестанского генерал-губернаторства, впоследствии Южно-Казахстанской области. По приказу Генерального прокурора СССР Вышинского следователь уездной прокуратуры восстанавливает события 25-летней давности и убеждается, что преступления минувших дней тесно переплетаются с преступлениями текущего времени, и в том, что возмездие может настигнуть истинных виновников и многие годы спустя… 
2. В. Куклин «Побег». Действие детективной повести развивается в июле 1914 года на дальнем Востоке, куда волею злого рока и намеренной судебной ошибки оказываются сосланными на каторгу два невинных человека. Невольный соучастник того давнего судебного произвола, ставший на этой окраине Российской империи присяжным поверенным губернского суда, решает встретиться с невинноосужденными и облегчить их участь. Но судьба все планы его переиначила…
3. В. Куклин «Однажды в ОГПУ или Служу трудовому народу». Действие детективной повести развивается в течение трех недель 1924 года в городе Аулие-Ате Верненской области. Молодой стажер ОГПУ получает задание «выявить» несуществующую в уезде контрреволюционную организацию, ставящую задачей своей свержение советской власти в Туркестане и отторжение среднеазиатских территорий от советской России. Фальшивка ОГПУ с блеском осуществляется…
4. В. Куклин Ушли в разведку. Детективно-приключенческая повесть. В буранную ночь 1942 года в землянке-бараке политзаключенных умирает замполит одного из лагерей КарЛага, расположенного в середине среднеазиатской пустыни Муюн-Кумы. Перед смертью он вынуждает зэков вспомнить события 1919 года, участниками которых были некоторые из присутствующих. Вот тут-то и выясняется, что во время Гражданской войны в глубоком тылу красных оказались и члены научной экспедиции, и отряд белогвардейцев, и красные разведчики, и искатели клада, за которым охотились и агенты Дзержинского, и колчаковцы, и просто авантюристы. В условиях выживания в лагеря смерти бывший казачий подполковник, бывший первый секретарь укома партии, бывший ученый-востоковед, бывший чабан, бывший ученый-ихтиолог, бывший следователь уездной прокуратуры и бывший директор  зернохранилища проводят реконструкцию событий, случившихся двадцать три года назад, расследование преступлений того времени, покушений и  убийств, случившихся во время их следствия.
Экзотика, тайны, документализм…
5. В. Куклин «Прошение о помиловании». Действие авантюрно-приключенческого романа охватывает период с 1946 по 1979 год на территории Саян, Урала, Средней Азии, Центральной России и Москвы. Приговоренный к смертной казни начинает писать Прошение о помиловании, которая постепенно перерастает в историю его бурной и противоречивой жизни. Постепенно смертник уясняет, кто был истинным виновником его трагедии и почему.
6. В. Куклин «Пустыня». Действие повести происходит в 1971 году в пустыне Муюн-Кумы. Биологический отряд противочумной экспедиции оказывается лишенным связи с внешним миром, без воды и без пищи. Уйти из зараженной зоны, не дождаться спасателей – значит подвергнуть опасности страшной болезни на территории целого региона. А люди в экспедиции разные…
7. В. Куклин «Провинциальные интеллигенты». В маленьком южно-казахстанском городке Чу убит местный журналист и начинающий писатель. Пять очевидцев этого происшествия рассказывают о случившемся каждый по-своему. А где же сокрыта истина?
8. В. Куклин «Привет от дяди Коли или Сон в руку». Действие детективной повести развивается в 1987 году в квартире главного редактора областной газеты «Знамя труда» в городе Джамбуле. Бывший фронтовик, выгнанный с работы старший корреспондент, приходит к своему шефу с трофейным пистолетом в руках и с чувством справедливого гнева в сердце…
9. В. Куклин «Проходная квартира с телефоном». Действие повести происходит в 1983 году в Джамбулской области. 30-тилетний журналист ведет жизнь плэйбоя местного масштаба, постепенно приходя к мысли, что профессия его сродни проституции.
10. В. Куклин «Крик выпи». Действие детективной повести развивается в период так называемой перестройки, в 1988 году. На большое озеро Бийликуль, расположенное между пустыней Муюн-Кумы и горным хребтом Сырдарьинский Каратау, в домике рыбинспектора собрались поздним вечером несколько людей. Среди них – и первый секретарь райкома партии с любовницей. Вопрос приватизации реликтового озера и окружающих его угодий – основная тема разговоров за столом. Внезапно выключается свет и раздается выстрел…
11. В. Куклин «Стеклянные колокола». Что стоит за трагедией 11 сентября 2001 года, поставившей мир на грань катастрофы? Где начало этого злодеяния? Действие детективно-приключенческого романа происходит в 1991 году накануне полного развала СССР в дни бесконечных заседаний М. Гобачева в Новоочаково с вассальными Президентами и споров с ними о о федеративном либо конфедеративном обустройстве государства. Бывший диссидент, ставший, в связи с новыми политическими веяниями, помощником первого зама председателя облисполкома, оказывается обладателем секрета международной важности. За ним начинается охота всех заинтересованных в сохранении тайны сторон.
12. В. Куклин «Анаша». Действие романа развивается в 1992 году сразу по обретении Казахстаном независимости от Советского Союза. Московский журналист, собственный корреспондент общесоюзной пока еще газеты «Известия», опубликовавший в международной прессе несколько статей о стоящих за спиной сторонников развала страны структурах, преданный своим главным редактором, оказывается украденным руководителями одной из наркомафиозных организаций Средней Азии. Те обращаются к нему с предложением… совместно спасти страну от развала на пятнадцать державок.
13. В. Куклин, С. Копылов «Называйте меня Иваном». Действие триллера развивается в 1988 и 1993 годах. Первая часть посвящена тому, как бывший офицер КГБ, имеющий большой опыт по «устранению неугодных» Советскому Правительству граждан иностранных держав, зарабатывает с помощью криминальных структур Казахстана деньги для легального вывоза больной дочери за рубеж и для лечения там. Во второй части выздоровевшую дочь и жену его похищают неизвестные, предлагая бывшему офицеру вместо выкупа оказать им определенную услугу.
14. В. Куклин «Истинная власть». Действие романа развивается в Германии по окончании войны НАТО с Югославией. Три старых знакомых читателя по серии «России блудные сыны» оказываются обладателями сокровищ, которые обнаружили герои повести «Ушли в разведку». Немолодые уже люди решают объявить войну международному заговору олигархов.

Серия «ДЕЛО СДАТЬ В АРХИВ»

ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ

ВАЛЕРИЙ КУКЛИН

 «Д Е Л О   С Д А Т Ь   В   А Р Х И В Ъ …»
детективная повесть

«…В АУЛИЕАТИНСКОМ УЕЗДЕ, ЧТО В ТУРКЕСТАНЕ, ТРЕТЬЕГО ДНЯ СОВЕРШЕНО РАЗБОЙНИЧЬЕ НАПАДЕНИЕ НА ПОЧТОВУЮ КАРЕТУ, ВЕЗШУЮ ПЯТЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ РУБЛЕЙ КАЗЕННЫХ ДЕНЕГ АССИГНАЦИЯМИ. УБИТ ПОЧТОВЫЙ ЧИНОВНИК. ПОХИТИТЕЛЯМ УДАЛОСЬ СКРЫТЬСЯ. МЕСТНАЯ ПОЛИЦИЯ ВЕДЕТ СЛЕДСТВИЕ…»
                Санкт-Петербургские Ведомости, июль, 1912 год.

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год
«В сущности, не будь этой заметки, люди и забыли бы о происшествии. Мало ли почтовых карет да банков грабилось в том 1912 году по всей империи Российской? И нынешний Государь всея Руси, отец  народов, вождь и верный ленинец был, по правде сказать, в те времена таким же разбойником, вором, хоть и творил свои злодеяния от имени партии, ставшей в одночасье «умом, честью и совестью нашей эпохи».
Не из дурости пишу я эти строки накануне двадцатилетия Великого Октября, не от отчаяния, как некоторые. Человек я сугубо практический. В самые для многих кровавые годы живу, если не как сыр в масле катаясь, то безбедно и безопасно. Служу в уездной прокуратуре следователем по особо важным делам, выше быть чином не тщусь, ниже не опускаюсь. А пишу так от того, что дело это никто читать более не станет, будет оно лежать в городском архиве годы и годы, когда уж и прах мой сотлеет, и вождь наш протянет ноги, и верные соратники его друг другу глотки перегрызут.
А может мыши сожрут эти бамаги и того раньше…
Вот они -  папки: одна серо-голубая, добротного картона со словом «Дело»  через «ять» и чужим кучерявым почерком, вторая - серо-желтая, новая, без «ятей», с почерком моим. Их я вместе свяжу одной бечевкой и заброшу на самую высокую и дальнюю полку...
А когда два месяца назад пришла из Москвы фотокопия вот этой самой писульки из «Санкт-Петербургских Ведомостей» с категорическим требованием самого Генерального прокурора СССР Вышинского разобраться в этом архивным деле, в конторе нашей все  чуть с ума не посходили. Каждый норовил папку с «ятью» передать другому, а себе оставить роль советчика. Два дня фотокопия с сопроводиловкой летали из рук в руки, пока не осели на моем столе вместе с письменным приказом прокурора разобраться в преступлении двадцатипятилетней давности в три недели и представить полный отчет о проделанной работе. Вот он отчет - лежит во второй папке..
На днях  пришло сообщение, что Первый секретарь ЦК КП Казахстана Мирзоян, именем которого год назад был назван наш город, арестован, как враг народа и, скорее всего, уже расстрелян. Прокурор наш, слывший близким другом Мирзояна и частенько бывавший у того дома в Алма-Ате, нынче утром застрелился. Я отослал краткий телеграфный отчет в Москву и получил такой ответ:
«Аулие-Ата зпт прокуратура зпт следователю Фрик тчк Отчет принят тчк Дело сдать архив тчк»
Кому теперь нужно это дело?
Я потратил три недели на то, чтобы отыскать первую папку, выслушать оставшихся в живых свидетелей и узнать правду, которую, как истинный юрист... скрыл.
Да, скрыл. Ибо ни там в Москве, ни здесь в Казахстане, нигде еще на земле нет никому дела до того, что есть истина. Мы - не Понтии Пилаты, и тем более не Сыны Божьи.
Я. Готлиб Фрик, член ВКП(б) с 1920 года, прошедший четыре чистки юрист, прожил достаточно большую жизнь, чтобы знать точно,  что желает услышать от тебя начальство, как ему следует докладывать об исполнении приказов. Я потратил три недели жизни на то, чтобы разобраться в деле, некоторые участники которого уже умерли, души их испарились, а тела превратились в пищу для червей, а другие вознеслись на такие административные высоты, что само знание мое их тайн сродни приговору.
Некому рассказать тайну. А будь одни живы, будь другие искренни, рассказали бы о случившемся так, как хотел бы от них услышать я – юрист, бумажная душа, способный в навозе наворочанной свидетелями лжи обнаружить жемчужное зерно истины.
Ибо будь любой человек хоть какой важной фигурой, верши чужие он судьбы, но, попав вот в этот самый кабинет и сев на этот вот самый стул в моем кабинете, он скажет правду, не слукавит.
А уж я послушаю и решу: поверить ему или нет? Даже если это будет сам господин исправник, от одного вида которого в дни своего детства и своей юности я трепетал...»

И С П Р А В Н И К.  17. 07. 1912 г.   
- О смерти родителя своего Савелий Мершиев узнал на третий день, господин исправник. – докладывал пристав,  Это установлено доподлинно. Он был...
Исправник вздохнул так, что белый полотняный китель его затрещал по швам, а пуговицы с орлами больно вдавились в шею, грудь, живот. К чему эти малосущественные подробности? Никогда не думал он, что молодые юристы могут быть столь докучливыми.
- Господин следственный пристав, - постарался сказать он тоном скорее отеческим, нежели сердитым, - Извольте перейти к делу поскорее, - сунул палец под воротник, расстегнул крючки и дал свободу дыханию, - Прошу прощения. Душно.
В окно и впрямь било по-азиатски упругими, кинжально-твердыми лучами солнце. Жженного кирпича стены полицейского участка не спасали от жары, а, казалось, сами нагревали воздух. Саманные домики сартов с крышами, поросшими типчаком и лебедой, берегли прохладу гораздо лучше казенных построек, но ни у кого из государственных мужей уезда и в мыслях не было строить здания «туземным способом». И собственные дома, и здание казначейства, и церкви, и управу, и полицейский участок русские отстраивали основательно, не жалея сил, затрат и материалов, но, по собственному обыкновению, крайне бездумно, согласуясь не столько с местными условиями, сколько со вкусами нелепой, заимствованной из Ташкента колониальной архитектурной моды. В большинстве этих домов из-за чрезмерной толщины стен помещения оказывались маленькими, проветривались плохо, и дух в них стоял тюремный.
«Чаю бы... - подумал исправник, - Китайского... С лепестками жасмина...»
- ... Пришел с жалобой на господина Мальцева... - вынырнул голос следователя.
Исправник тут же ухватился за фамилию:
- Мальцева? - переспросил он, - Андрея Петровича? - вспомнил мельком услышанную фразу, решил блеснуть, - Герой войны и пленник дамских ножек?
«Опять жалоба, - подумал при этом, - Опять на Мальцева. Словно во всем уезде больше не на кого жаловаться. А как же: молод, красив, богат, не в меру озороват. Чернь таких не любит, мстит за собственную убогость... Глупое дело - эти жалобы. Разве не скука это - вдумываться какой кирпич в какую стену вложен или какой киргиз у какого киргиза барана украл? Баранта - дело здесь обычное, как в России - бои кулачные по престольным праздникам. С точки зрения закона - все это нарушение, конечно, и безнравственность, а с точки зрения обрядовой - порядок, притом высший, самим Богом установленный».
- Савелий Мершиев жалобу свою аргументирует весьма основательно, господин исправник, - продолжил следователь. - Разрешите зачитать...  - и добавил, - местами.
Этот, конечно, чаю не предложит. Станет сейчас мозолить язык скучными словами, затасканными местными писцами до дыр, насиловать сознание длинным перечнем историек и досужих вымыслов сельского сутяги.
Исправник протянул руку, и взглядом приказал передать папку ему. Ругнул себя за бестактность, да тут же и простил - состояние здоровья вынуждает вести себя подобным образом. Лет пятнадцать назад случился с ним солнечный удар - и с тех пор предпочитает он в середине лета (по местному, «шильде») на солнце зря не появляться, присутственные места без особой нужды не посещать. И если бы не было настоятельной просьбы следственного пристава, переданной с нарочным дважды, он бы и в участок не приехал. Осадить бы юнца, поставить во фрут да устроить выволочку, как в добрые старые времена при императоре Александре Александровиче - да нельзя.
При покойном Государе, помнится, мозгляк такой и вздохнуть лишний раз боялся, в прихожую исправника войти не смел, не то, что с нарочным в участок вызывать. Нынешний-то Николай Александрович против батюшки слабоват, нововведениями увлекся, в демократией, душу ее в мать! Эка напасть, прости Господи! монарх свободы народу дарует...
Следователь посмотрел на исправника удивленно, но повиновался - папку отдал.
«Несолидный какой-то человечишко, - подумал исправник, - Плюгавенький. Личико детское совсем. Китель - и тот не по нему сшит, под мышками топорщится».
Исправник взял папку, закрыл ее, положил поверх руку.
- Домой возьму, - сказал, - Жарко.
Крупная капля пота, долго собиравшаяся в ложбинке между бровей, жирно налилась в солнечном луче янтарным цветом, потекла к кончику носа, откуда, ни  мало не задержавшись, слетела вниз и смачно плюхнулась на стол.
Взгляды исправника и следователя сначала сошлись на темном пятне от нее, потом встретились.
- Я их уже зарегистрировал, - попытался возразить следователь, - Согласно инструкции...
Но исправник перебил:
- Чушь! - сказал он, - Бюрократия... - и стал подниматься из-за стола.
Занудливость следователя раздражала его, а внутреннее спокойствие свое он ценил особенно.
- Завтра верну, - добавил.
Обошел стол, медленно потащил свое огромное, истекающее потом холеное  тело к выходу.
- Простите старика... - процедил, поравнявшись с хозяином кабинета, - Устал. Не смею задерживать.
Слегка скользнул потной лапой по протянутой ладони и продолжил свой путь по коридору, с легким трепетом в душе предощущая тот момент, когда выйдет он из этого, похожего на чрево топящейся печки, здания, влезет в стоящий в тени карагача экипаж, помчится в нем по брусчатке Кауфманской, свернет на Старо-Ташкентскую, внесется в широко распахнутые ворота дома - дома, построенного по всем канонам туркестанского колониального стиля, но в задах имеющего маленькую саманную пристройку с земляным полом и маленькой дверцей, ведущей к арыку и в увитый виноградом сад.
Сад тот был единственным местом, где в «шильде» ему дышалось легко и думалось свободно, где мог он позволить себе расстегнуть все пуговицы кителя, снять фуражку и, основательно отдохнув, прочитать наконец эту нелепую жалобу.

ГОТЛИБ ФРИК 1937 год
«…Начинать рассказ с главного по должности – обязанность чиновника, хотя получение жалобы Мершиева господином исправником – событие в той истории серединное, не главное. Будь я литератором, я бы живоописал само ограбление, со всей его горно-каменной экзотикой и героизмом незнакомого мне почтового чиновника.
Я бы описал в полуночном состоянии хреберт Сырдарьинский Каратау, когда звезды стоят так высокого и в таком черном небе, что виден лишь миллиардный блеск их, а свет излучает огромная, коричневато-желтая луна, словно сидящая на гребне хребта. А на земле в это время стелятся длинные, кромешно-черные тени, пересекающие блескучие каменные изломы скал и шевелящиеся изгибы трав и кустарников. Где-то по осыпям прогнал бы стадо горных баранов-арахаров, вдоль ручья бы пробежались горные куропатки-кеклики, пролетели бы из одной тени в другую, блеснув многоцветьем оперенья фазаны, прохрюкал бы недовольно из лощины дикобраз.
Таинственные звуки ночного ущелья с уханьем сычяиков, стрекотом цикад, шуршанием змей и воя шакалов я бы перекрыл грохотом горного обвала, описанием рушащихся в темноте огромных каменных глыб, пылящейся в свете луны щебенки, сухой лавины, которая вдруг отрезала бы карету с двумя полицейскими авангарда от десяти полицейских авангарда.
И тут на дорогу выфскочили бы два разбойника в черных полумасках, с пистолетами наготове.
Прыжок бандита – и полицейский авангарда вместе с лошадью летит в пропасть, котороткая схватка со вторым – и тот летит вниз…
Мужественный почтовый чиновник зхапиарется в карете изнутри и палит сквозь маленькое окошечко в задней стенке мимо налетчиков.
Но один из разбойников оказывается стрелком более метким – и почтовый чиновник  с раздробленным черепом вываливается из распахнутой двери…
Все это так, да дело в том, что покойного Мершиева я никогда не видел и не знал, зато хорошо помню господина исправника.
Внешне он сильно отличался от застрелившегося сегодня прокурора.
Мой советский начальник носил в любую погоду начищенные до блеска сапоги, галифе, туго перетянутую ремнем в поясе гимнастерку, усы и очки. Все это он именно носил, как принадлежность своей важной в городском управлении особы. Высокую костистую фигуру его люди видели издалека, и реагировали каждый по своему: одни прятались в подворотнях, другие, согнув плечи, спешили с угодливой улыбочкой навстречу, приветствовали стесненными голосами и говорили ни к чему не обязывающие слова. Он выслушивал их с тем безразличием на лице, с каким может выслушивать лепет просителя особа. приближенная к самому руководителю парторганизации республики.
По вечерам, сняв сапоги, китель и очки, он пил горькую и пел ямщицкие песни. Домашние ходили мимо его дверей на цыпочках, жена, запершись в дальней комнате, звонила по телефону.
Разные люди... А по сути - одинаковые, как близнецы.
Господин исправник умер в 1924 году, пережив неуважаемого им царя Николая Александровича, «триумфальное шествие советской власти» и даже обожествленного пролетариатом Ленина. Умер внезапно, от удара, сидя во дворе восточной бани, где служил не то банщиком, не то истопником – не помню уже. Похоронили его  на кладбище, что между Никольской церковью и Мучным базаром, в склепе, который он велел соорудить себе еще будучи главой города и уезда. Памятник ему тогда еще привезли из Ташкента черномраморный, с золотыми буковками.  Так и лежит исправник под тем камнем со своим портретом, с крестом над головой, с вырезанными там же поминальной надписями, датой рождения, но без даты смерти.
Прокурору нашему солдаты гарнизона роют сейчас яму на кладбище для врагов народа, что за городом у Карасушки. Завотделом агитации и пропаганды укома партии пишет приличествующую моменту прощальную речь. В конце концов, считают в укоме, покойник поступил здраво, оставшись чистым перед партией и народом. Вдова его спешно собирает вещи и развозит по подругам, ибо с назначением нового прокурора ей придется сменить квартиру. Каков ход дадут делу  Мирзояна и будут ли конфискации у его друзей, никому покуда неизвестно.
И  вот господин следственный пристав пока еще живой. Преуспевает. Сидит на должности советской, жирует. А двадцать пять лет назад кто мог бы сказать, что из этого мозглячка что-либо путное получится?..»

С Л Е Д С Т В Е Н Ы Й   П Р И С Т А В. 17.07. 1912 г.
После прикосновения  к руке исправника ладонь следователя стала липкой. Дождавшись ухода старика, он достал из кармана платочек и старательно стер влагу, проникшую даже между пальцев.
Будучи человеком худым и малорослым, следственный пристав крупных людей презирал. Чрезмерная масса, был уверен он, требует питания обильного и комфорта максимального, такой человек зависит от перепадов температуры воздуха, давления и просто от смены погоды. Сам он переносил среднеазиатское пекло с тем же безразличием, с каким переживал и петербургские  влажно-студеные ветры, когда приходилось ему, запахнувшись в студенческую шинельку, нестись стремглав по Литейному, снуя между тощих чиновничьих фигур и разномастных экипажей.
Все толстомясые, с виду солидные его однокашники получили после окончания Университета требования на выезд в губернии европейские. И дела теперь имеют с русскими, евреями да цыганами. Типичные преступления с типичными преступниками, как сказал бы профессор по уголовному праву Илюхин.
Его же отправили в Туркестан, где одних только киргизских племен столько, что он, приняв поначалу их за различные нации, ужаснулся: «Это сколько же надо переводчиков?» Ему ответили в канцелярии уездного начальника, что для ведения следствия достаточно иметь одного знатока туземных наречий. Но тут же добавили, что кроме киргизов в уезде много русских, хохлов, немцев и недавно принявших российское подданство уйгур и дунган. Последние два имени он услышал впервые, но виду не подал - и лишь потом узнал, что уйгуры и дунгане выехали сюда из Китая, язык имеют особый, но по-киргизски разговаривать умеют, а многие даже неплохо тарабанят по-русски.
Следователь выглянул в коридор и окликнул дежурного.
Тот явился незамедлительно: высокий, толстый, с глазами навыкате и отвислой нижней губой. С тупым безучастием выслушал он приказ следственного пристава отправиться в дом номер шесть по улице Уч-Булакской, найти там некого Мершиева Савелия Петровича и доставить оного в участок. Козырнул и ушел.
Следователь вернулся в кабинет.

А ведь его чуть не послали в Тамбовскую губернию.  Сидел бы сейчас в какой-нибудь изобильной волости, ловил бы конокрадов и аферистов, продвигался бы по службе. Не зря же слыл он гордостью всего юридического факультета. Но именно этот слух и оказался роковым для него: чиновник из Министерства внутренних дел, просматривая документы выпускников Университета,  весьма усердно расспрашивал профессоров о фактических талантах вновь испеченных юристов и слышал его имя чаще других. Вызвал его на конфиденциальную беседу и предложил службу в Туркестане.
- Обстановка в этих краях сложная, - объяснил чиновник,  -  Преступления совершаются, пор нашим европейским понятиям. совершенно необычные. К примеру, человек сечет другого плеткой прилюдно. Как вы это расцените? Унижением? Оскорблением? А туземец - нет. Вы, например, имеете право бить меня, если ваш отец, допустим, старше моего отца (хотя я и буду вас по возрасту старше) лишь за то. что я... ну, обзову при вас кого-нибудь по матушке. Нам нужны, как вы теперь понимаете, в Туркестане юристы грамотные, эрудированные, способные не только умело анализировать преступления, но и дознаваться до первопричин их, достаточно смелые, чтобы обратиться к нам с требованием внести то или иное изменение в действующее в Степном крае законодательство. Полномочий мы вам, конечно, не дадим. Но надежды на вас возлагаем..
Польщенный доверием  и открывшимися перспективами  («Как же-с, в самом министерстве внутренних дел на виду!» - объяснил матушке) он согласился, и через несколько дней выехал в Ташкент.
Но то ли документы из Петербурга запоздали прибыть в генерал-губернаторство,  то ли мнение местных юристов отличалось от столичного, только в канцелярии Его Высокопревосходительства Туркестанского генерал-губернатора к приезду молодого человека отнеслись холодно. Долго передавали из рук в руки его диплом, дивились изяществу петербургской типографской печати, но, в конце концов, сославшись на отсутствие вакансий в Ташкенте, отправили в уездный городишко Аулие-Ата, известный на все генерал-губернаторство своим щедрым базаром, особо священным мавзолеем святого, давшего имя городу, а также большим количеством публичных домов, обслуживающих несметное количество наезжающих сюда паломников и купцов.
Преступления, что  совершались здесь, были бесхитростными и откровенными: то у паломника утянут кошелек с серебряной мелочью, то у инородки срежут косу с монистами, то случится на базаре драка с поножовщиной, то дурная болезнь появится в нескромном доме - происшествия обычные, с которыми вполне справлялись и обычные городовые. Есть здесь, правда, и ссыльные - но это уже  забота станового пристава. С точки зрения следователя, считавшегося в Петербурге человеком прогрессивных взглядов и даже во время студенческих волнений самолично швырнувшего камнем в окно кабинета ректора, именно ссыльные и могли бы помочь Министерству внутренних дел в решении интересующих чиновников проблем, ибо уж кто-кто, а они-то имели обширные контакты с людьми всех местных национальностей и сословий.
На месте министра он бы видел в них не только личности политически неблагонадежные, но и людей высокого гражданского долга, способных дать характеристику уровня отношений в уезде более достоверную, нежели любой из благонравных чиновников.
Несколько дней назад он убедился в этом, поговорив с одним из ссыльных в ресторане гостиницы «Европейская» - единственном (кроме заведения мадам Ирины) в городе месте, где имелось настоящее, отпечатанное на пишущей машинке меню, а блюда подавались лишь русской и французской кухонь.  Молодой человек, подсевший с его позволения за столик, узнав с кем приходится «делить трапезу», грустно улыбнулся и сказал:
- Что за страна Россия: плюнешь - и обязательно попадешь в полицейского... - и, видя, что следователь на слова эти не обиделся, продолжил, - В полиции города насчитывается столько же людей, сколько  и в народном образовании. А затраты знаете как соответствуют? На школу отцы города тратят двести семьдесят рублей в год, а на полицию - 3600. Вот кабы наоборот - в полиции через пять лет нужды  бы не было.
Когда горожане узнали о нападении на почтовую карету, везшую пачки кредитных билетов в казначейство, то ни у кого даже в мыслях не было заподозрить в этом злодеянии ссыльных. Лишь жандармский ротмистр Монахов пробормотал что-то о гайдуках и благородных разбойниках, но далее мысли не продолжил, а тотчас согласился с мнением господина исправника, что преступников надо искать среди малоросских либо немецких переселенцев - наиболее жадных, по общему мнению, до скорого богатства.
Следователь возразил тогда:
- Во время нападения на карету, - сказал он, - был убит почтовый чиновник Мершиев Пер Лукич. Разве можно предположить, что местный крестьянин - повторяю, крестьянин - пойдет ради денег на кровавое злодейство? Для него подобный поступок - мера самая что ни на есть крайняя. Крестьянин идет на убийство в приступе отчаяния, безысходности...
- Или спьяну... - поддержал Монахов  под общий смех присутствующих.
Так следователю и не удалось высказать до конца свою мысль. А он хотел сказать, что сейчас самый нищий поселенец в Туркестане живет лучше европейского крестьянина со средним достатком. При этом в памяти его еще сохранилось полуголодное существование во всяких там Псковских, Вологодских да Владимирских губерниях. Русский из Туркестана слишком высоко ценит свое нынешнее положение, чтобы не рисковать и жизнью своей, и достатком ради возможного миллиона, которого, кстати, в карете и не было. Преступление такого рода является актом удачи, а сознание крестьянина, привыкшего к методической череде весенней страды, летних покосов, жатвы и осенних работ, слишком отягощено заботами, чтобы решиться на ловлю сачком ветра удачи.
Ротмистр же, подмигивая и посмеиваясь, словно заранее зная все, что скажет следователь, назвал его социалистом, и заявил, что версия о том, что ограбление совершили ссыльные, единственно стоящая внимания, а потому дело по ограблению почтовой кареты следует передать ему.
- Я, - объяснил он, - человек прямой, извините Обидеть присутствующих не желаю, но прошу всех признать, что в нашем уезде нет человека, кроме меня, который был бы способен справиться с этим делом.
Помощник прокурора, приехавший по случаю скандала из Ташкента на пару дней, поспешил согласиться с подобным аргументом - и передал дело Монахову.
Следственный пристав почувствовал себя в тот момент обворованным и оскорбленным одновременно. О деятельности Монахова он был уже достаточно наслышан: служба в гвардии, пьяный дебош с дракой, во время которой какая-то женщина оказалась изувеченной, разбор дела Его Величеством лично, понижение в звании, отправка в пехотный полк, откуда вдруг, не подавая в отставку, Монахов исчезает и объявляется офицером жандармского корпуса. Прибывает в Ташкент, выезжает в Черняев, Аулие-Ату, Пишкек и разоблачает действующего там под видом дервиша-ясавита английского шпиона. Был ли вправду тот дервиш агентом - не узнает уже никто, ибо Монахов доставил его в Ташкент с разбитой всмятку головой, зато рапорт о деятельности шпиона предоставил в инстанции презанимательнейший.
Следователю так хотелось вести это первое в его жизни настоящее дело (ограбление и убийство сразу!), что, рискуя навлечь гнев начальства, он стал вызнавать у нижних полицейских чинов детали хода расследования, которое производил Монахов. Он искренне злорадствовал, видя, как версия ротмистра не подтверждается, обрастает все новыми и новыми вариантами, включающими в себя список лиц, достигший более сотни человек. Ему уже стало ясно, что поисками убийцы занимается вовсе не профессионал, каковым считали здесь Монахова, а лишь человек активный и увлеченный.
С точки зрения юридической науки и криминалистики, все это имело значение двойственное. Во-первых,  бестолковость действий Монахова подрывала авторитет карательных органов Российской империи. Во-вторых, обилие подозреваемых  заставляло следователя предположить, что Монахов просто использовал расследование для сокрытия своих истинных задач: слежки за подданными Его Императорского Величества. В случае неудачи, понимал следователь, Монахов легко вывернется, предоставив огромный материал об уровне благонадежности жителей уезда. А денег, судя по всему, не найдет...

Но однажды в полицейский участок пришел молодой рослый мужчина с ослепительным румянцем на щеках и пронзительно острым взглядом. В руках он держал перетянутую сыромятным ремнем папку. Спросил следователя - и его провели к приставу.
- Вот, - сказал парень, кладя бумаги на стол, - А подробности я вам расскажу, если вы попросите.
Развязал ремешок и, аккуратно сложив его, положил в карман брюк.
Дел особых в тот день у следователя не было, в кабинете он только отсиживал часы службы. Слоняться по прокаленному городу не хотелось, считать и разбирать шахматные задачи надоело, поэтому он не отослал посетителя к  становому, а принялся читать бумаги сам.
С первых строк стало ясно, что перед ним лежат документы, имеющие непосредственное отношение к ограблению почтовой кареты.
Покуда он сидел, склонясь над бумагами, посетитель продолжал стоять у дверей со сложенными впереди руками.
Следователь читал, отмечая про себя, что строки написаны рукой уверенной, почерком твердым, округлым, похожим скорее на женский. Подобного почерка не было в уезде ни у одного из профессиональных писцов, строчащих жалобы от имени крестьян во все концы империи. Стало быть, столь грамотно написанный и столь строго аргументированный документ мог составить либо кто-то из ссыльных, либо некий новоявленный грамотей.
- Кто писал? - спросил он, кончив читать, - Грамотно изложено.
Лицо парня на мгновение просветлело, словно он услышал комплимент себе, но тут же посуровело, и следователь услышал:
- Меня просили имени не называть.
- Женщина? - улыбнулся следователь.
Вопрос был провокационный, ибо был вызван необходимостью сбить парня с толку.
Но лицо молодого человека застыло, словно маска. Глаза смотрели устало и как-то даже дисгармонировали с пылающими щеками.
- Женщина? - переспросил следователь уже без всякой надежды на признание, ибо фактор внезапности был утерян.
- Там все понятно написано? - спросил в свою очередь парень, - Или я должен еще и рассказать?
Следователь понял, что разговора на равных не получится.   
-  Я написанному поверил, - признался следователь, - Написано  весьма убедительно. Однако, я не уверен, что смогу убедить других... Они... как бы это деликатней сказать... поверить не захотят.
- Но ведь вы поверили.
Следователь встал из-за стола и, обойдя его, подошел к парню.
- Признаюсь, - сказал он, - я бы тоже предпочел не верить вам. Но факты, как говорится, вещь упрямая, в достоверности их я не сомневаюсь. Однако, хороший адвокат сумеет убедить присяжных как раз в том, что самые достоверные ваши факты есть всего лишь предположения. Это я вам говорю, как профессионал.
- Почему? - спросил парень, - Остальные глупее вас, что ли?
Глаза его смотрели в глаза следователю в упор.       
- Скорее, наоборот... - улыбнулся следователь, -  В чем-то они и умнее нас с вами. Или, правильнее сказать, расчетливее. Разве можно предположить, например, что присяжные уездного суда захотят назвать уголовным преступником человека  уважаемого не только в городе, но и во всем генерал-губернаторстве? А какова будет реакция простого народа к людям его круга? Что они услышат о себе?
- Если они оправдают его - услышат и худшее.
- Быть может... - согласился следователь, - Даже наверняка.
 Он достал из кармана портсигар и, распахнув его, протянул собеседнику:
- Курите.
- Простите, - убрал дернувшуюся было к папиросам руку парень, - Мне нельзя.
Следователь закурил сам, и лишь после этого закончил свою мысль:
-  Слышали они и более худшее о себе. Но в тех словах было хоть маленькое, но сомнение. А вот когда они будут признавать виновность человека своего круга - тогда другое дело...
- Понял, - усмехнулся парень, - Тогда они должны признать свою обязанность нести ответственность перед законом наравне с простым людом.
Следователь подивился услышанной фразе. Или парень этот не так прост, каким хотел бы выглядеть перед ним, или у него за спиной стоит весьма откровенно мыслящий консультант. Поражала даже не сама высказанная им мысль, а емкость и культура произнесенной фразы. Простой крестьянин так сказать не мог.
Потом, когда следователь убедил парня в своей заинтересованности довести дело до конца и они распрощались со взаимными заверениями в искренности и симпатиях, он все продолжал вспоминать услышанную фразу, злился на себя за то, что не смотрел в тот момент на парня, не увидел выражения его лица, а интонацию, с какой она была произнесена, тотчас забыл, ибо теперь почему-то был уверен, что именно эти детали позволили бы ему ответить на вопрос: сам Мершиев сформулировал эту мысль или повторил за кем-то?
Ответ на этот вопрос мог быть очень важным. Если мысль та высказалась самостоятельно, то в полицейский участок приходил совсем не тот человек - не Савелий Мершиев, а некто, кто решил направить следствие по ложному пути. Если же парень лишь повторил чью-то мысль, то это значит, что разговор со следователем заранее проигрывался, несколько раз корректировался, чтобы убедить следственного пристава в необходимости заняться предложенным делом. И в том, и в другом случае, можно было бы предположить, что за спиной этого крестьянского парня с румянцем во все щеки стоит некто, который и сам мог ограбить почтовую карету, а сына погибшего чиновника  подставить под подозрение...

Воспоминания следственного пристава прервал стук в дверь.
- Да. - сказал он, - Кто там?
Дверь широко распахнулась - и на пороге возник городовой.
- Я войду,  господин пристав? - спросил он и, не дожидаясь ответа, ввалился в кабинет. Пот катился из-под его фуражки по лицу крупными каплями. Рот над двойным подбородком дышал тяжело.
- Разрешите доложить? - сказал городовой, поднося дрожащую руку к козырьку.
- Может сначала водички? - предложил следователь, испугавшись, что с городовым случится удар.
- Да, спасибо...- согласился городовой.
Он сам взял графин со стола следователя, налил воду в стакан и одним махом выпил. Глянул на следователя - тот кивнул - и выпил подряд еще три стакана. Потом передохнул,  будто сбросил с плеч тяжелый груз, доложил:
- Я вот что сказать, господин пристав... Нет Мершиева в этом самом караван-сарае. Два дня, говорят, как не появлялся...
- Два дня? - переспросил следователь.
- Два.
Человек, назвавшийся Савелием Мершиевым, приходил в участок вчера.

ГОТЛИБ ФРИК.  1937 год
«…Юношу того я не знал. Много их было чахоточных в нашем городе. Со всего Востока валили сюда хворые, чтобы исцелиться у могилы Аулие-Аты, а за ними, прослышав о чудесах, приезжали и русские,  мордвины, даже поляки.
Несколько лет назад была у нас совместная комиссия Наркомздрава и Наркомпроса СССР во главе с каким-то родственником самого члена ЦК ВКП(б) Ярославского. Они пришли к выводу,  что в городе нашем очень хороший климат и прекрасная вода, открыли отделение общества «Безбожник и основали на улице Кирова костно-туберкулезный санаторий для детей. Заодно завалили хауз у мавзолея Аулие-Аты, как источник эпидемической заразы, и разрешили узбекам хоронить своих покойников по всему святому холму.
Хорошая была комиссия. Пили в меру, рассказывали столичные анекдоты и сплетни, об актерах всякие истории. Очень хвалили наши дыни, а когда уезжали, загрузили дынями да виноградом весь вагон под крышу. Должно быть, продали потом в Москве.
Сейчас их, наверное, уже подрасстреляли. А хорошие были ребята. Молодые, задорные. Все пели про паровоз и «Каховку». Женщины все стриженные, без кос, мужчины в белых парусиновых костюмах. Умничали, сочувствовали нашей провинциальной отсталости, советовали водопровод до центра от вокзала провести, канализацию от центра до низовьев Таласа, обещали бюджет в Совнаркоме для нашего города выбить. Болтуны...
Я, как подрасстрельное дело веду, сразу вижу: болтун передо мной или настоящий человек. Настоящие всегда прямо отвечают: «да», «нет», «говорил», «не говорил», «считаю так» или «считаю не так». А болтуны о своих заслугах перед партией трещат без умолку, называют вождей и руководителей по именам. Один вождя народов, помнится, все Сосо называл, требовал, чтобы позвонили ему. А другой товарища Ворошилова назвал школьным другом.
Все теперь червей кормят. Потому как для каждого своя жизнь что-то да значит, а чужая – постольку-поскольку. Этот Мершиев - явление исключительное. Папу убили – он бросился виновника искать.
Нынешние родственники расстрелянных по расследованному ною делу через дорогу бегут, чтобы со мной за руку поздороваться. А дети их, когда открещиваются от родителей, такие слова говорят, так клеймят и позорят родителей, что мои обвинительные заключения выглядят ласковыми поглаживаниями по головкам врагов народа.
Мичуринцы мы - юристы советские. Селекцию производим всей нации. Скоро таких, как Савелий, совсем не останется...»

С А В Е Л И Й    М Е Р Ш И Е В.  26. 06. 1912 г.      
О смерти родителя своего Савелий узнал не в первый день. Уже все население Джувалинской, Ассинской и Таласской долин, потрясенные случившимся, обсудило первые пришедшие на ум предположения о личности убийцы, отмело их и придумало новые, столь же нелепые. как и первые, уже тело Петра Лукича свозили в Аулие-Ату, зашили в земской больнице и с почетным караулом в виде двух вооруженных револьверами и саблями  полицейских отправили в Успеновку, уже «узун-кулак» облетел все чабанские тропы и юрты киргизов, всполошив и заставив достать из-под кошм старинные ружья владельцев несметных отар, уже была отправлена телеграфная депеша в Санкт-Петербург с сообщением о финансовой потере Российской казны и где-то за почти пять тысяч километров отсюда раздался возмущенный вскрик министерского чиновника, вынужденного перенести пятьдесят шесть тысяч рублей ассигнациями в графу непредвиденных расходов, уже пройдоха-щелкопер вызнал в «Яре» причину пьяных переживаний того чиновника, накропал статейку и стал носиться с ней по редакциям, и лишь старший сын убитого об отце если и вспоминал, то походя, между делом, когда увидел, например, огромный старый куст таволги и решил нарезать из него десятка три полуаршинных палочек. Долгими зимними вечерами можно будет наплести камчей, прикрепить их к заготовленным палочкам и продать аулие-атинским купцам (по весне на тамошнем рынке за одну камчу дают по четыре рубля серебром, а за тридцать штук купец отвалит никак не меньше девяноста ассигнациями).
С начала весны Савелий жил в горах, сторожил ульи, пас и холил коня, предназначенного на продажу дедом, подкашивал сено на лужайках и вдоль проток, чинил то и дело рассыпающийся шалаш, врезал новые спицы в колеса телеги, качал мед да свозил его вниз - приказчику одного черняевского купчика, берущего у окрестных пасечников мед оптом и перепродающего его уже ташкентским скупщикам для торговцев аж из Германии.
Подобная работа для молодого мужика была необременительной, и годилась, как считалось в Джувале, лишь для стариков. Но с тем, чтобы ею занимался Савелий Мершиев, согласны были даже острые на язык и стервозные по характеру самсоновские бабы:
- Что взять с хворого, - вздыхали они, - А так - хоть для дома не в тягость...
И вспоминали, как через год по приезду в эти края, когда и дом-то Мершиевых не был достроен, а жили всем коштом в холодной землянке, случилось Савелию пасти, согласно очереди, общественный скот в горах. Налетел шквальный ветер, полил холодный дождь. Незнакомый с местностью паренек не сумел найти укрытия для скота и целую ночь носился с овцами по косогорам, сгоняя их к небольшой нише под скальной грядой, обливаясь горячим потом и тут же остужаясь под хлесткими плетьми ливня.
Утром его обнаружили лежащим без памяти у выхода из ущелья. Но весь общинный скот остался цел. Лечили его старыми испытанными методами народной медицины, но, по-видимому, не долечили, не дали организму после болезни как следует окрепнуть, поспешили нагрузить крестьянской работой - и не сразу заметили, что начал Савелий чахнуть, кашлять и обливаться по ночам липким вонючим потом. Врача из Черняева додумались вызвать только прошедшей зимой, когда кашель стал вырываться из его нутра с такой силой, что парень стал задыхаться, а на ладони, которой он прикрывал рот, появлялись красные кровяные точки.
Доктор приехал дня через три после переданной ему просьбы. Он бы так и не собрался выехать в долину, признался сам, но прослышал, что в Джувале есть барсучий жир у людей. Вот и решил поразмять косточки,  проведать дальнего больного, а заодно и купить этого снадобья для больной бронхитом жены. И подзаработать, конечно, не грех, ибо что ни говори, а врача в долинах не отыщешь и днем с огнем, к редкому специалисту на всякий случай и здоровый прибежит - на него посмотреть, себя показать, кошелек подрастрясти.
Большой, толстый, в роговых очках он вызывал почтение одним видом своим, речью, пересыпанной словами значительными и непонятными, казался на редкость умным и авторитетным. Потому-то, наверное, столь нелепая на взгляд крестьян рекомендация его Савелию, как предложение пожить палу летних месяцев в горах и подышать свежим воздухом, ни у кого особого протеста не вызвала. Даже наоборот - дед Савелия после отъезда доктора из Успеновки приказал старшему внуку своему зря зимнее время не тратить,  а познакомиться с пасечным делом.
- Безделье тоже должно пользу приносить, - сказал он, - Пчелка -она особых трудов не требует, а доход от нее добрый.
Дед Пугин, продавший Мершиевым свою пасеку, обучил Савелия своему хитрому искусству, помог сплести сетку из конского волоса, склепать из жести новый дымокур, объяснил, как можно уследить за покинувшей улей маткой и как поймать отроившуюся пчелиную семью. Когда снег в горах сошел и взяток в долине стало меньше, чем в горах, Савелий перебрался вглубь одного из ущелий.
К середине лета кашель и впрямь прекратился. Лишь ощущение периодически сменяющих друг друга жара и озноба напоминали ему о болезни. Но вообще-то стал он чувствовать себя гораздо лучше, и даже смущался жалостливого взгляда изредка навещающей его в горах матери.
Но, слава Богу, брат Минька привозил ее редко, а когда прибывал сам, то веселился, как жеребенок на лугу, купался голым в речных бочажках, переругивался с эхом в скалах и громко смеялся над урезонивающим его Савелием.
Роста Минька вымахал огромного, телосложение имел крепкое, мог тащить про целому бревну на каждом плече, сена наматывал на вилы во время страды никак не меньше матерого мужика, но на долгую упорную работу был не способен - быстро уставал, сердился сам на себя, а в пахоте, например, всегда оставлял огрехи - и потому считался помощником в хозяйстве плохим.
Дед, например, не любил брать его на покос:
- Заполошный он, - бурчал при этом,  - Неровен час, косой по ноге рубанет. Пусть скот пасет - беды будет меньше.
А Савелия дед любил, при случае старался поставить его в пример его отцу - своему сыну:
- Тебе бы, Петька, - говорил он, - только бы вон той большой куклой быть, что мы с тобой в Москве видели. В магазине стояла, за стеклом. Помнишь?.. Надел на голову почтовую фуражку - и думаешь, что умный ты, всех перехитрил. А человек - он от земли живет, а не от жалования. Человек работать должен, хлеб растить, детей. Сын твой понимает это, жена тоже. А ты... Ох, не доведет тебя казенная служба до добра, не доведет!..
Минька, привозя в горы хлеб для брата, объедался там сотами, нисколько не ревновал старшего брата к старику, а даже передавал ему слова главы семейства:
- «Ишь, стервец! - про тебя дед говорит, - Не сеет, не пашет, а деньги домой несет. Глядишь - к Илье-пророку сотенную наберет. Своих доложу - молотилку купим. Чего зря своим зерном чужую молотьбу оплачивать? В хлебе - труд наш, земной поклон...» А дальше, знаешь, что говорит? «Вот выздоровеет Савка, говорит, мы с ним поднатужимся - и мельницу соорудим. Чего зря водопад шумит? Хоть пять саженей всего, а вода-таки падает, колесо может вертеть... Хорошая тут земля, обильная, да дикая, неухоженная. При хорошем хозяине с копейки здесь не рубль, а пять взять можно. Жаль, стар стал - одна надежда на Савелия…»
Савелий же о деньгах думать не любил и планов далеких не строил. Вечером, при свете костра или в середине дня, когда солнце палило немилосердно и обычной работой заниматься было невозможно, он забирался в шалаш и читал.
Книги брал он  под трехрублевое поручительство у молодой учительницы из села Вановка. Была она девицей, о чем свидетельствовали ее тщательно припудриваемые прыщи, к тому же убежденной народоволкой, с гордостью воспринимающей свою ссылку в эти края, как «акт монаршей милости», кстати и некстати рассказывая о том, как будучи еще курсисткой, собиралась она совершить покушение на губернатора.
Об этом своем намерении, как подозревал Савелий, она и на родине говорила чересчур уж часто и громко - за что, собственно, и была наказана. Но вслух ей об этом не высказывался.
Ему нравились бесконечные разговоры с ней, новые слова, неожиданные повороты мысли - все то для него необычное, что отличало учительницу от охочих до соленых шуток деревенских девок. Она не хихикала при нем, не строила глазки, хотя он видел, что ей симпатичен. Разговаривала скорее даже сухо, держалась ровно и не забывала напомнить о разнице в их возрасте.
По ночам, лежа в шалаше на привезенной из дома перине и под пуховым одеялом, он представлял  словно наяву, как при следующей встрече обязательно возьмет ее за руку и скажет: «Перестань дурить. Поцелуй меня».  А там уж как получится: поцелуй, как в «Милом друге», пощечина, как в «Парижских тайнах», скандал или признание - все сойдет; лишь бы не жить в напряжении неведения, не страдать от сладко-мучительных снов, врывающихся в сознание с тем большей силой, чем дальше отступала от него болезнь и чем свободней становилось дыхание.
Но то ли день тому виной и его яркий свет, то ли присутствие посторонних людей мешало ему высказаться, то ли за время дороги из шалаша в село решимость покидала его, но только всякую встречу с учительницей он заканчивал чинным обсуждением прочитанной книги и умными разговорами по поводу поступков ее героев. Наговорившись и в душе обругав себя за нерешительность, он выбирал с ее этажерки очередную книгу, раскланивался и, погрузив в телегу пустые баклаги из-под меда, уезжал, соорудив на лице выражение милой беспечности  и веселости.
 В душе он понимал, что девицу эту любить он не должен, что хоть она и умна и, несмотря на прыщавость, по-городскому красива, нет в ее длинных тонких пальцах необходимой для доения коров силы, а с хрупким станом ее и узкими плечами не пронести коромысла с полными ведрами и десяти шагов. Но что поделаешь: матерые и сытые девахи с выпирающими сквозь ткань кофт грудями и толстыми, в палец, сосками любились с такими же толстомордыми парнями, а на Савелия поглядывали с сочувствием. Экая незадача, как бы говорили их глаза, старший сын, работящий малый, а все хозяйство достанется младшему – парню беспутному, но здоровья отменного.
Учительница на него смотрела по-иному. Он даже сам не мог объяснить как. Порою, ему казалось, что она в нем видит человека, способного выполнить не случившееся у нее убийство губернатора. В разговорах наедине она позволяла себе такие вольности в отношении членов императорской фамилии и такие откровенные суждения  об императоре и его сановниках, что у Савелия порою голова кружилась при мысли, что их может услышать человек посторонний.
В деревне Петровка Вологодской губернии, где раньше жила семья Мершиевых, был на постое в их доме учитель. Он тоже говорил нечто подобное. Случилось ему при старосте соседнего села повторить свои мысли -  и появились в доме Мершиевых жандармы, сделали обыск, нашли какие-то книжки, самого учителя со связанными за спиной руками, увели. А деда, как владельца дома, не донесшего на постояльца, назначили под полицейский надзор.
По сути, это и явилось причиной отъезда семьи Мершиевых из России – дед не любил конфликтов с властями, и решил, что в местах далеких от центра, недавно попавших в подданство Российской империи, у правительства  необходимых державе дел больше, нежели слежка за подданными. Савелий плохо помнил то великое переселение, зато не раз слышал бухтение деда:
- Такой переезд – хуже пожара. Хорошо было казакам – их Государь сюда за казенный счет перевез. Подумаешь, война с хивинцами… У басурман и пушек-то не было. А попробуй хозяйство  распродать, всей оравы по дороге не растерять, а потом в Туркестане хотя бы порядочную корову купить. Киргизские коровы – вона какие: им бы с детворой в запуски гонять, а не молоко давать. Хлевов здесь не строят, а на морозе у скотины вся сила в шерсть уходит. И кормов не заготавливают. А молочко у коровки на язычке.
Учительница о коровьих проблемах не ведала. Она рассуждала о культурной миссии русского народа в Туркестане, о женском равноправии, взволнованно рассказывала о Софье Ковалевской, Вере Засулич, читала наизусть Бальмонта и Блока, пела тихие протяжные песни, похожие на кандальный звон.
Ох, не хотелось Савелию слушать эти речи! И не слушать уже не мог. Приворожила она его словами своими, что ли?
Но ведь не был он таким рохлей раньше. Подряд два года отмерял он ежегодно, в стужу и распутицу, трехверстовое расстояние от Петровки до Дьякова, где учился в школе при церкви у отца Михаила. Там он тоже читал книжки, но особенно к этому занятию не стремился, почитал его скучным и малополезным. Отец Михаил приучал детей уважать слова, верить фразам, произнесенным и записанным каким-нибудь давно уже покойником, не вникать в суть явлений, а лишь помнить и произносить вслух чужие мысли. Было мучительно стыдно получать моченой в соленой воде лозой поперек ягодиц за естественно вырвавшийся вопрос: «А почему монарх всемилостливейший, а расстрелял рабочих в 1905 году?» По Библии свет появился раньше солнца, а в жизни свет давали лучины, коптилки да керосиновые лампы. Они давали свет сгорая – и в этом был какой-то неведомый Савелию смысл, объяснить который отец Михаил был не в силах. Словом, не любил он книг в те годы, считал их собранием вздорных и малоинтересных вымыслов.
Зато книги из личной библиотеки учительницы из Вановки поразили его глубиной мысли и отсутствием каких-либо сносок на Божественное провидение и законы, установленные кем-либо еще, кроме человека. Все было просто и ясно в них, согласно с его собственными суждениями и отношением к миру. В восьмом томе «Народной энциклопедии», например, говорилось об Александре Невском, как о человеке из плоти и крови, сначала обиженном новгородцами, а потом переступившем через обиду, ибо Русь оказалась в опасности. Ничего общего с тем Александром Святым Невским, похожим на скопца, с житием которого познакомил Савелия отец Михаил.
Читать эти живые умные книги было увлекательно, возвращать учительнице жалко. Иногда у Савелия возникало желание перечитать некоторые страницы дважды. А если читал вслух понравившееся вечно жующему и ухмыляющемуся Миньке, то злился на его тупость и решал пересказать прочитанное отцу, матери, а то и самому деду, поспорить с ними о событиях стародавних, сравнить их с нынешними, обсудить возникшие при этом мысли.

Примерно об этом вспоминал и думал Савелий Мершиев, укладывая в телегу баклаги с медом, предвкушая долгий путь вниз, встречу с людьми в долине, торг с приказчиками, долгожданный откровенный разговор с учительницей и согласный блеск в ее глазах.
Со стороны выхода из теснин ущелья донесся стук копыт.
«Одна подкова бренчит, - отметил он про себя, - Надо срочно к кузнецу», – обернулся и увидел приближающегося к нему всадника.
Конь шел ходко, но устало. Вот он приблизился, разнося по ущелью неровное эхо бьющих о камни копыт, и Савелий узнал в молодого жеребца из дедовой конюшни – Мишку, а во всаднике –брата.
«Каналья! – подумал тогда, - И как сидит? Холку собьет. Еще и подкова бренчит… Неужто не слышит?»
Не слезая с коня, а лишь бросив поводья, Минька сказал тревожащим душу, прерывистым и возбужденным голосом:
- Савка. Собирайся. Похороны. Тебя ждут.
- Кого? - выдохнул Савелий, - Деда? - и почувствовал, как внутри него что-то оборвалось.
- Отца.
Минька тяжело сполз с жеребца, и двинулся навстречу брату враскорячку, словно все еще продолжал обнимать ногами конский круп, и, подойдя, упал на грудь ему, сотрясаясь всем своим огромным телом, обвиснув разом так, что Савелий чуть не упал под его тяжестью, но лишь отступился и оперся о борт телеги.
Минька плакал навзрыд, выплескивая горе всем существом своим, как не плакал, должно быть, уже несколько лет, плакал откровенно, по-детски, без печали, но с яростью, словно слезами этими хотел не горе свое излить, а насытить ими свою месть.
- Убили!.. Гады!.. - вырывалорсь из его груди, - За деньги!.. За бумажки!.. Папу!.. Убили... - выдыхал он сквозь сдавленный стон, - Пулею!.. В сердце!... В живот!.. Батя!..
Потрясенный и сразу все понявший Савелий лишь слушал брата, прижимая к своей груди, впитывая его слезы и рубашкой, и душою, собирая их внутри в ледяной комок, крепко сжав зубы и уперев неподвижный взгляд свой в одинокий куст боярышника, рясно усыпанный зелеными ягодами. За боярышником был поворот и дорога вдоль реки, по которой им предстояло спускаться вниз, чтобы проводить отца в последний путь.
- Они привезли его, - сказал наконец Минька, не отрывая косматой головы от чахоточной груди Савелия, - Гордятся!.. Как герой!.. На посту!.. Будут помнить вечно!.. А у самих морды холенные!.. сытые!.. Говорят - а глаза по бабам шарят!.. Верный долгу!.. Падлы!.. Убил бы!.. Своими руками!..
«Говори, малыш, выговаривайся... Выплесни все слова бранные мне, брату, излейся ими. Боли не утешишь, а слово лишнее скинешь. Негоже к людям с такими словами идти, тем более - к властям за помощью... А обращаться придется. Надо матери пенсию выхлопотать, пособие на похороны... Надо...»
Минька оторвался от груди брата, отвернулся, стыдясь слез, продолжил:
- А дед... словно и не сын его вовсе... сказал: «Доигрался, дурья голова...» - и пошел в коровник навоз выгребать... Понимаешь? Сын в гробу, а он - навоз! И мама не плачет. Сидит, смотрит на него, кончик платка у глаз держит... А глаза сухие, совсем сухие... Вздыхает, правда, шепчет что-то... И соседи... Придут, постоят, помолчат, а выйдут - о чем-то своем говорят... Страшно, братка!.. Ой, как страшно! - обернулся к брату, - Собирайся, Савка. Надо успеть.
Савелий молча кивнул и принялся выгружать из телеги баклаги с медом.
«Жеребца Минькиного придется оставить здесь, - думал при этом, - не то совсем загоним. А в телеге вдвоем ехать даже сподручнее...» Под гору довезет их толстомясый безымянный коняга, предназначенный дедом на продажу. До выхода из ущелья, правда, придется ему попотеть - спуск крутой. Зато дальше понесет, подрастрясет жирок на горе деду: вся долина будет знать, что конь был однажды в мыле и мясо его может пахнуть потом. Киргизы такого не купят.
- Когда похороны? - спросил он.
- Тебя ждут.
Савелий принялся перепрягать лошадей.

ГОТЛИБ ФРИК.  1937 год
«…Я в Джувалинской долине той побывал, с председателем колхоза тамошнего имени пролетарского писателя Максима Горького совхоза разговаривал. Хороший мужик этот Лодин. И Мершиевых всех помнит. Они потом всем гамбузом  в Гродиково переехали. А то бы их точно раскулачили.
А я в Гродиково не поехал. Зачем? Минька теперь у нас в укоме комсомола работает, тоже в гимнастерке без петлиц ходит, с красным значком. Для комсомольской работы вроде бы и перестарок, а для руководства - в самом соку. Вот расстреляем еще пару-другую партийных да хозяйственных руководителей, место и ему освободится - пойдет Минька в начальники. Не пешком будет бегать, а в пролетке ездить, а то и на машине персональной. Руководители это любят...
Коллега мой, бывший следственный пристав, сейчас  тоже ноги по асфальту да мостовым не бьет, партиец уже с двадцатилетним стажем. Он в партию большевиков вступил еще в июне семнадцатого, так что считается старым большевиком с дореволюционным стажем. Дачу имеет под Мытищами в поселке бывших политкаторжан, а сын его в Университете московском учится. Интересно, если подвернется папаша его под пулю по пятьдесят шестой статье, какими словами от него сынок его открестится?..»

СЛЕДСТВЕННЫЙ ПРИСТАВ.  17. 07. 1912 г.
- Разрешите, господин пристав? - раздался тусклый голос, и в дверях появилась невысокая фигура городового.
Все лицо его выражало почтение и даже раболепие. Если не знать, что именно этот городовой пишет доносы на служащих полиции в прокуратуру, то можно поверить, что для него наивысшим счастьем является возможность видеть  и слышать следственного пристава. А  это, как известно, требует взаимного доверия и теплоты в обращении.
Но следователь знал о тайной миссии городового, и потому старался разговаривать с ним как можно холоднее. Вот и сейчас, вместо того, чтобы пригласить льстеца и доносчика в кабинет и предложить ему сесть, он лишь молча кивнул, а затем, когда тот перешагнул все-таки порог и застыл у двери, спросил:
- Дежуришь?
- Так точно, ваше благородие! - гаркнул тот в ответ.
- Караван-сараи города знаешь?
- Так точно! Знаю все. Пятнадцать штук их у  нас.
- А их хозяев?
- Всех до единого, ваше благородие!
- Уч-Булакская, дом шесть.
- Закир Юнусов, - последовал ответ, - Тридцать два года, сарт, три жены, восемь детей. О подозрительных постояльцах сообщает регулярно. В незаконной деятельности замечен не был.
- Ты ему доверяешь?
- Так точно, ваше благородие. Как самому себе.
- Это твой участок? - понял следователь.
- Так точно. Мой.
- Тогда сходи к нему, спроси: пусть скажет все, что знает о своем постояльце - Савелии Мершиеве.
- Слушаюсь, ваше благородие. Разрешите идти?
- Ступай.
Городовой откозырял, круто развернулся, и вышел, оставив после себя запах сапожного дегтя, махорки и пота усердливой лошади.
Может, и врут про него, что доносит в прокуратуру?.. А может и правда... Кто их нынче разберет? Ему, юристу, хорошо известно, что штат отделения по охранению общественной безопасности и порядка ничтожно мал и расквартирован лишь в нескольких городах империи. Но кому, как не ему, юристу, должно быть ясно, что вовсе не одними жандармскими офицерами содержится под надзором каждый подданный Его Величества. Тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч пар чутких ушей и внимательных глаз следят за каждым движением, каждым словом россиянина - и именно обладатели этих глаз и ушей оценивают благонадежность всех прочих миллионов, а затем доводят свое мнение до начальственных мозгов.
Были такие и среди студентов юридического факультета. Они не стыдились своей миссии, всем известной, хотя по штату и тайной, охотно брали взятки за недонос, пользовались своим правом создателя репутаций для сведения личных счетов. Одного такого осведомителя с их курса застрелили якобы на дуэли; другой, получив отказ в руке революционно настроенной особы, застрелился сам; третий ныне столоначальничает в самой Москве. А был ведь дурак дураком, не лучше того вон городового. Речи знаменитого адвоката Александрова по делу Сарры Модебадзе понять не мог. Все приставал в коридорах к отличникам, спрашивал: «Почему жидов оправдали?» Теперь большими делами ворочает, проблемы чуть ли не мировые решает, судьбами тысяч людей повелевает...
Следователь тяжело вздохнул и переложил на столе пустые папки.
Так и придется теперь ему тянуть чиновничью лямку в этом богом забытом городишке, где если что и может разбудить тишину полусонных улиц и вялых жителей, так это рев верблюдов и натужных крик ишака. А была ведь возможность блеснуть на фоне всей этой плесени, вскрыть давно назревший нарыв, взлететь ясным соколом на место солидное, достойное таланта его и уровня знаний, возможность стать знаменитым и авторитетным человеком хотя бы в своей профессиональной среде. Была ведь, была!.. Вот здесь вот, на этом самом столе лежала. В виде серо-голубой папки, с тисненными печатными буквами поверху, с аккуратной чернильной надписью и небольшим количеством мелко исписанных женским почерком листков внутри... Была.
А теперь ее нет. Нет и свидетеля обвинения - исчез Осталась  только запись в книге учета поступивших в участок документов.
Следователь вскочил со стула, и поспешил в коридор. Добежал до канцелярской комнаты и распахнул дверь.
Дежурный регистратор мирно пожевывал мясо и попивал чай, разбросав по столу лепешки и объеденные бараньи кости.
Сейфы закрыты и опечатаны.
Увидев следователя, регистратор вскочил и, вытаращив глаза, попытался проглотить чересчур уж крупно откусанный кусок мяса. Кроме физической неловкости он испытывал еще неловкость и душевную, ибо следователь застал его в момент еды именно баранины, мяса, которое почетно лишь у киргизов да сартов, но ни в коем случае у русских, ему предпочитающих тяжелую в здешнем климате для желудка свинину. Сам регистратор не раз прилюдно предавал анафеме баранину, но из-за дешевизны предпочитал втайне обедать именно ею. Теперь его секрет станет известен всем!
Но следователю было не до баранины.
-Книгу поступивших документов, - потребовал он.
Регистратор энергично закивал головой и оттого сумел проглотить застрявший  кусок.
- Точно так, господин следователь, - сказал он. Голос его от напряжения перешел в хрип и заставил закашляться.
- Вы запейте, - посоветовал следователь и, вынимая из внутреннего кармана кителя висящий у него на цепочке ключ, пошел к сейфу.
Печать соскабливать не стал, а лишь осторожно порвал ниточку у ушек, сунул ключ в скважину, дважды провернул его и распахнул дверцу.
Книга лежала на месте и в том же самом положении, в каком он оставил ее сутки назад.
Раскрыл на нужной странице...
... Лист с регистрацией документов, принесенных Савелием Мершиевым, был аккуратно вырезан.

ГОТЛИБ ФРИК  1937 год
«…Любопытно свойство чиновничьей души: бумажка. цена которой такой пустяк. что и мелочи такой на свете нет, чтобы ее измерить, пропала - и с чиновником случается инфаркт. Чернильная клякса, закорючка, неграмотное слово доводит его до состояния самоиступления. Сам я не однажды переписывал целые стопы бумаги только потому, что писанину мою станет читать (да что там читать, просто просматривать) какой-нибудь партийный секретарь или проверяющий из Алма-Аты. Ибо главное для нас, чиновников, не быть, а выглядеть, не делом заниматься, а отчетность улучшать.
Ведь и расстреливаем мы их всех не по злобе нашей, а потому как завертели машину и остановить ее сами уж не можем. Как начали с Промпартии, так с каждым годом на десять процентов больше шпионов, вредителей да изменников Родины вынь да положь. А такие, как покойный прокурор наш, любят по-стахановски пыль в глаза пустить: не на десять процентов больше врагов народы изыскивать приказывают, а на одиннадцать-двенадцать.
А теперь молва его к жертвам причислит, хоть и в крови он не по колено, а по самую макушку ходил. А вот того, кого вместо него в графе отчетности по выявленным врагам народа на следующий год включили, расстреляют уже в этом году.
Знать бы эти списки. Кому из нас придет черед, когда? Доживет Минька Мершиев до персонального авто?...»

МИХАИЛ МЕРШИЕВ.  26.06.1912 г.
И похороны, и поминки не оставили и следа в памяти Миньки. Многоголосье удрученных голосов, сетования старушек, печальный речитатив попа, суета служек, хлюпающие вздохи родни и усталое сопение соседей, сиротливый стук опустившихся на стол и так и не чокнувшихся стаканов, пьяная похвальба полицейских, утробное мычание вернувшихся с выгона коров - все перемешалось, перепуталось в его голове, и он, поминутно одергиваемый то выражающими сочувствие гостями, то дедом, который хотя о смерти сына и печалился, но о делах домашних не забывал:
- Минька! Сноси коровам пойла... Миньк! Вытащи браги.. Миньк! У лошадей прибери... Миньк! Подсыпь им соломки.
И носился Минька по дому и по двору, словно бешенный пес на цепи: весь в мыле и без всякого разумения. Заваривал пойло для коров, выгребал навоз, носил сено на подстилку, доставал брагу из погреба, ухаживал за гостями, прислушивался к пьяным разговорам, но не так, чтобы очень, а в пол-уха, не отвлекаясь от собственных мыслей. И вдруг услышал:
- Дурак он - твой Лукич, - заявил едва держащийся на ногах полицейский, бывший на похоронах в почетном карауле, - И казну не сохранил, и себя не оберег..
Роста полицейский был не большого, но крепок в плечах, округл в животе. Где-нибудь в городе, посреди улицы, он выглядел бы, наверное, солидным и серьезным человеком, но здесь в деревенской избе, рядом с дедом Пугиным, подпирающим головой потолок, казался карликом, возомнившим себя великаном.
- Возьми, допустим, меня... - продолжил полицейский, с трудом проглатывая пьяную слюну, - Я вот живой, а он в земле. А потому, что я думал о собственных детях, о внуке. А он о чем?
- Ты что - тоже там был? - удивился дед Пугин до этого не особенно и вслушивающийся в речь прицепившегося к нему недомерка.
- А как же? На коне. Отстав на пять саженей. Как положено.
- Кем положено?
- Как кем? По Уставу. Коли, значит, через горный перевал сопровождаешь, то сзади на пять саженей, а коли по ровному месту...
Но дед Пугин его прервал:
- А ты что делал?
- Когда? - не понял полицейский. Он устало привалился к беленной стене боком и икнул, обдав деда Пугина вонью перебродившего сусла. Скосил тоскливый взгляд в сторону заставленного едой стола, - Почему делал?
- Когда напали на вас.
- Кто?
- Разбойники! - рявкнул дед Пугин и, взявшись за рукоятку болтающейся у полицейского на боку сабли, вытолкнул городового в центр  горницы, - Что ты делал, спрашиваю!
Городовой счел нужным обидеться. Он медленно поднес липкую пятерню к носу, державным жестом расправил усы, отчего левый почему-то размочалился, а правый узким копьецом взлетел к глазу, и сказал строго:
- Ну, ну!... Ты у меня!
Дед Пугин смотрел на него с усмешкой. Высокий, могучий, он особенно остро ощущал физическую и духовную немощь собеседника, а мундир и погоны не вызывали у него никакого почтения.
Сам Тихон Матвеевич Пугин носил гвардейскую форму и погоны с фельдфебельскими лычками еще в 1860 году, но проходил в этом звании не долго – «за своевольничание и непослушание» был разжалован в рядовые, бит шпитцрутенами и после выздоровления списан в пехотный полк. Участвовал в войне с Хивой, с Хорезмом, в бою под Аулие-Атой был тяжело ранен, отправлен на лечение в Ташкент. Но по пути от санитарной подводы отстал и, перевалив хребет Боролдай-Тау, спустился к нескольким домикам на берегу безымянной горной речки. Здесь за одно лето сложил себе мазанку и стал пятым отцом-основателем Успеновки.
Ни отсутствие паспорта, ни регулярные наезды ревизоров и волостного управителя не могли не то что заткнуть рот мятежному старику, но даже заставить платить его налоги в казну.
- Вот он - мой налог! - грохотал он басом и распахивал ворот рубахи, - Скажи, что золото твое дороже!
Через грудь его тянулся рванный, весь в переплетенных красных рубцах и узлах шрам. Редкий чиновник осмеливался возразить ему, но ежели таковой все же находился. дед Пугин попросту брал «законника» за шиворот и выбрасывал вон из дома на потеху собирающейся в таких случаях односельчан.
Вот и сейчас дед Пугин не стал выслушивать полицейского, а просто возложил на его лицо огромную волосатую свою длань и чуть оттолкнул от себя. Полицейский отлетел к противоположной стене, стукнулся в нее спиной, да так и застыл, словно к ней приклеенный.
- Ты мне Петра не шельмуй! - с расстановкой произнес старик, - Ты, гнида, охранять его должен был. А ты его бросил. Сбежал, с-сукин кот!
Полицейский слегка отрезвел, и даже левый ус его опал и обвис.
- Вошь собачья! - прошипел дед Пугин, дрожа от гнева.
Между ними возник Савелий.
- Тише, мужики, не надо ссориться, -попросил он, - Похороны ведь, не свадьба, - мигнул брату в сторону деда Пугина, сам подхватил полицейского под локоть и потащил его в сени, - Пойдемте, ваше благородие. Пойдемте. Душно тут. Хмель в голову бьет, - и вытолкал в двери.
Минька с дедом Пугиным посмотрели им вслед, а потом перевели взгляды друг на друга.
- Пойдем, что ли, за стол? - вздохнул старик, - Опять я... - не договорил, чертыхнулся, и направился к освободившемуся месту, - Садись, - сказал, теснясь на лавке, - И не переживай. Братка твой дело знает. Нас с тобой, должно, поумней будет.
-Почему? - спросил Минька.
- Вызнает - вот почему.
- Про что?
- Про то, как батю твоего убили, а охранники живы остались.
И тут Миньку аж потом обдало, а руки разом стали вялыми и слабыми. Вдруг понял он, что так тревожило и мучило его весь день, что заставляло его прислушиваться к разговорам на поминках. Он вспомнил слова отца: «Эх, сынок, хозяйству бы деда да такую ораву, что при моей карете числится, то и работать нам бы не надо было. Только ведь охранять - это тебе не горб гнуть... Такие вот охранники еще и нас всех по миру пустят...»
К чему пришлись те слова отца - Минька и не помнит, но фраза эта сама собой всплыла в его памяти - с той же интонацией.
А может потому он так хорошо слова те запомнил, что не раз потом вспоминал и представлял, как тяжелую домашнюю работу по их хозяйству не они сами делают, в солидные белорукие люди в серых да голубых мундирах. Вся же семья Мершиевых во главе с дедом, в его мечтах, чинно восседала за самоваром, попивала чай и поочередно покрикивала на полицейских, давая им советы и указания, а за провинность наказывала: кого плетью за то, что лошадей перетрудили, кого стоянием на коленях за пролитую сметану, а кого и сидением в погребе на всю ночь.
Подобных мечтаний было так много, что они заслоняли мысль и самую суть отцовых слов, а вот теперь, услышав умозаключение деда Пугина, он вдруг вспомнил и слова отца, и отчетливо понял, что одним горем своим он ни отцу, ни семье своей не поможет, а надеяться на закон, государство, полицию в деле поимки убийц  бессмысленно.
Минька уже собрался вскочить из-за стола и броситься вслед за братом, но мощная длань деда Пугина опустилась на его колено и словно припечатала к скамейке.
- Сиди, - промолвил дед, не глядя  в его сторону, - Жди.

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год
«…Всего милей мне были всегда полицейские да милицейские. В детстве, помнится, мог часами любоваться будочником в синей шинели с обвисшими усами и при настоящей сабле на поясе. Казалось, стоит сам столп порядка. Другие, кому он даже честь отдавал, проезжали мимо будочника на экипажах, проходили мимо с дамами под ручку, а он всегда стоял, на одном месте стоял, лишь усы пожевывал да иногда для острастки в сторону нас, мальцов, сердито поводил глазами.
Без них, без незаметных героев нашего невидимого фронта ни мне, ни прокурору, ни даже самому Вышинскому с оравой в полтораста миллионов россиян не справиться. Это даже удивительно, как эта тупая, полупьяная, закормленная синеформенная мразь так чутко воспринимает не только приказы наши,  но даже движения души. Они же, наши миленькие лягавые, костьми готовы лечь, собственных детей осиротить, чтобы какого-нибудь очередного врага советской власти арестовать, к нам доставить, а после услышать, как из подвала раздастся залп.
Когда Блюхера брали, маршал в бронированном вагоне заперся и отстреливался. Скольких он краснооколышников перестрелял - не пересчитать. И что? На их место пришли новые коммунисты и комсомольцы. Что особенно любопытно - добровольцы.
Есть в милицейско-полицейском существовании нечто величественное. Это ж какую надо иметь уверенность в своей непогрешимости, своем уме, чтобы дать самому себе право бить людей и стрелять в них.
Рядовой милиционер и простой чекист - истинная опора власти.
Когда-нибудь придет время (а оно придет, оно не может не прийти, оно приходило и будет приходить всегда), когда наши деяния станут расценивать совсем иначе, чем сейчас. Меня и прочих следователей назовут иудами и предадут анафеме, а простых милиционеров, рядовых исполнителей пожалеют, назовут жертвами обстоятельств и… простят.
А видели бы вы с каким удовольствием бьют и пытают те жертвы своих жертв.
Нет, я человек не безгрешный, но лично я бить подследственных не могу. У меня есть помощники, добровольцы для этого: комсомольцы и партийцы, честные ребята, люди преданные, готовые выполнять и перевыполнять план, работать сверхурочно. Вечная им слава!..»       

ГОРОДОВОЙ СЕЛИХОВ.  25.06. 1912 г.
Его благородие ротмистр Монахов изволили вызвать его вчера к себе на дом, предложили чаю, сообщили об ограблении почтовой кареты, о смерти Петра Лукича Мершиева, а потом прочитали отрывки из показаний охраны по делу об ограблении почтовой кареты.
- Тебе Селихов, - сказал ротмистр, - надо запомнить все это. Поедешь в почетном карауле с трупом Мершиева в его село. Там скажешься охранником кареты и расскажешь обо всем, что услышишь сейчас. Ничего своего не домысливай, но и фактов не забывай. Понял?
- Так точно, ваше благородие!
- Повтори!
Пришлось повторять, да не раз, пока их благородие не согласились, что он все запомнил правильно, и сказали:
- Хватит, Селихов. Верю, что не забудешь. Только тебе мало все это рассказать - тебе роль сыграть надо. Иначе не поверят.
- Так точно, ваше благородие! - радостно гаркнул Селихов.
- Перестань, - поморщился ротмистр, - Надоело. «Так точно...никак нет... не извольте беспокоиться…» Не на службе ведь. Сидим у меня дома, чай пьем... Вот и представь, что ты сейчас у Мершиевых, выпил браги, расслабился... Ни начальников тебе вокруг, ни подчиненных... У всех горе - человек умер, односельчанин...
- Так точ... Простите, ваше благородие, не сразу сообразил. Разрешите представить?
- Валяй! - рассмеялся господин ротмистр, откинувшись на спинку дивана, - Делай театр.
(Сам Монахов в кадетские и юнкерские годы свои частенько посещал театр. Не однажды играл роли в водевильчиках на домашних сценах. В своем кругу слыл актером первостатейным, и кое-кто даже поговаривал, что жаль-де, что дворянину не пристало служить лицедеем. Имело бы общественное мнение иное суждение об этой профессии - быть бы Монахову личностью в России знаменитой, прославился бы он на подмостках императорских театров. Самому Юрию Павловичу было порой интересно пофантазировать на эту тему, но знал он, что судьба его - армия, служба государева, как то делали и деды, и прадеды его, хоть и носили они фамилию церковную.
А в актерском ремесле ему нравился сам процесс перевоплощения  то в нескладеху-слугу, то в вальяжного барина, то в купца, мила была возможность жить в чужой личине недолго, но ощущать чужие мысли и чувства глубоко, словно сам их прожил.  Потому-то, уже став офицером жандармского корпуса, он предпочел методичной следственной работе по разоблачению антиправительственной деятельности всевозможных революционно настроенных организаций деятельность разведчика-одиночки, подразумевающую умение перевоплощаться, переодеваться, быть снаружи беспечным и тупым, а внутри - расчетливым и умным.)
Селихов растегнул верхние крючки кителя, отчего стала видна несвежая рубашка, передернул портупею - и фигура его разом перекосилась, стала выглядеть смешной.
- Слышь, браток! - произнес он весело-залихватским тоном, - А ведь батя твой - герой! Настоящий мужчина! Ты бы видел, как он карету защищал! Сам внутри сидел, а...
- Перестань! - оборвал Селихова их благородие, и выражение его лица сделалось кислым, - Человек умер, а ты кочевряжишься.
Со словом таким Селихов знаком не был, но переспрашивать не решился - знал по опыту, что слов на языке ротмистра так много, что и не поймешь - когда речь его уголовная, а когда высококультурная, простому полицейскому без надобности. Спокойней на незнакомые слова внимания не обращать, выражение лица оставлять спокойным и невозмутимым, будто для тебя всякие там «квитэссенции» да «превальвирования» такой же пустяк, как, допустим, «горох», до которого сам Селихов ох как охоч, или «армак» - маленький жернов для ручной мельницы.
Селихов выпрямился, подтянул живот, одернул форму.
- Виноват, ваше благородие. Не учел.
- Вижу, что не учел. Что ж... давай, как говорится, танцевать от печки...
Их благородие поднялись с дивана, прошлись по комнате, покусывая в раздумчивости ноготь правой руки, потом остановились и, уставив взгляд в Селихова, начали излагать:
- Деревенская хата. Поминки. Все грустят и вспоминают о покойнике только хорошее. Кто-то пытается вспомнить о плохом, но его останавливают, а то и выставляют вон. К вам обоим - почетному конвою - отношение особе: смотрят с почтением и... где-то даже с опаской. Так ведь?
- Так точно!
- Точно, да не так. Было бы так, если бы не было у тебя моего задания. Должен ты, во-первых, привлечь внимание к себе сыновей Мершиева, а потом... - их благородие вернулись к дивану, тяжело опустились на него и, вздохнув, закончили, - Вот тут-то и начинается самое трудное.
Селихов промолчал и на этот раз. Почти двадцатилетний опыт службы в армии и полиции приучил его свое непонимание мысли, высказанной начальством, скрывать, ждать, пока оно само не посчитает нужным ее развить ее и высказаться до конца.
И он не ошибся - их благородие действительно потратили три часа времени на обсуждение не только рисунка роли, но и возможных вариантов разговора Селихова с одним из сыновей Мершиева. Здесь принималось во внимание и то, что разговор их не может быть доверительным, и что для убедительности информация должна быть недосказана, но преподнесена так, чтобы сын Мершиева о ней догадался сам, при этом понял именно так, как это нужно их благородию, и никак иначе - лишь в этом случае операция, началом которой послужит поездка Селихова в Успеновку, может закончиться успешно.
- Значится, киргизенка звать Исламбеком, ваше благородие, - сказал Селихов, когда роль была им уже отрепетирована и трижды сыграна перед господином ротмистром, - Запомню. Ислам - это у них вера такая. Я знаю.
 - Вера, говоришь? - - улыбнулись господин ротмистр, и отпустили городового кивком головы.
Выходил Селихов через тайную дверь: сначала в сад, а там через калитку в дувале на сартовскую улицу. Путь тот был удобным для незаметного ухода потому, что на улице этой между высоченных саманной кладки дувалов и двух рядов маленьких, всегда наглухо запертых дверей, нельзя было увидеть никого, а значит и самому можно остаться незамеченным. Прохожих здесь не встретишь и в прохладный вечер, не то что в жаркий полдень. Селихов приходил к господину ротмистру и уходил от него всегда именно по этой пыльной улице сквозь эту калитку, похожую, как две капли воды, на любую другую.

ГОТЛИБ ФРИК.  1937 год
«…Хороший полицейский, усердливый. С такими люблю работать. Таких и сейчас немало в нашей милиции. В поле, на производстве таких все меньше становится, а в милиции не убывает.
У нас тут один бывший котовец есть. Как на лавочке усядется с кем покурить, обязательно рассказывает, как он банды Антонова ядовитыми газами выкуривал. И до того с удовольствием рассказывает, паскуда, как он эти самые шашки поджигал и с подветренной стороне бросал, что аж слюнями цыгарку тушит. Тухачевского-маршала раньше по десятку раз в рассказе упоминал, а как шлепнули его за шпионаж, ни словом, ни полсловом не вспомнил.
Я ж всегда на лица слушателей его смотрел. Серьезно слушали, вдумчиво, головами согласно кивали, одобряли решение красного маршала тамбовских мужиков газами травить. А один даже сказал:
- Умно придумал ваш командир. Бойцов своих сберег - и победу обеспечил.
И другие закивали:
- Добрый командир. Под таким служить можно.
Дай нашим милиционерам газовые шашки в руки - они бы в одночасье их подожгли и встали с наветренной стороны. Был бы на то приказ…»

СЕЛИХОВ. 25.06.1912 г.
И вот, спустя сутки, с таким усердием разработанная комбинация едва не провалилась из-за тупоумия младшего сына убитого почтовика, выбранного Селиховым в качестве «живца» по причине его здорового вида.
Хорошо, что старший брат - высокий, худой, мосластый, как выработанная кляча, - появился из-за спины младшего и урезонил нагловатого деда Пугина. Старик, впрочем, несмотря на свою мощь, страха Селихову не внушал. Несколько приемов старой восточной борьбы тай-чи-чуан, которым он обучился у одного бродячего фокусника-китайца, позволили бы ему справиться и с тремя такими верзилами. Но, слава Богу, появился Савелий - и мирно их развел.
Уже потом, лежа на сеновале, вспоминая случившееся, Селихов понял, что Савелий весь вечер приглядывался к нему и прислушивался к разговорам его с гостями, но выявил свой интерес в момент решающий - ни раньше, ни позже. Перемигнулся с братом, взял Селихова под руку и вышел с ним из дома. Там дал махорки, сказал что-то о погоде, об ожидаемом урожае на пшеницу, о ценах на зерно и на муку в Аулие-Ате, и лишь потом завел разговор о деле, да и то начал издалека:
- Место отца теперь свободно, - сказал он, - Кто ж теперь на место мертвого захочет?
- Это правильно, - согласился Селихов, стараясь выглядеть более пьяно, чем был в действительности, - Найти трудно. Но найдут.
- Да-а.. - нараспев произнес Савелий, - Найдут. И про отца забудут, про подвиг его, про все хорошие слова, что тут про него говорили. И про пенсию матери забудут: поплатят, поплатят, а потом скажут: «Хватит. Выплатили».
Селихов испугался, что разговор может перекинуться не в ту сторону, куда хотели их благородие.
- А все ж папаня твой - герой, - стал гнуть свое, - И память о нем будет жить вечно, - поднял палец вверх, но на ногах не устоял, покачнулся и упал на Савелия, - Верно говорю: будем помнить вечно.
Савелий перехватил его под мышки, опустил задом на землю.
- Осторожно, господин городовой, - сказал при этом, - Посидите. Так вам удобней будет, - наступил на выпавший из рук Селихова окурок, - От греха, - пояснил, - Пожар не дай Бог. А вы рассказывайте, рассказывайте.
- Про что? - тупо спросил Селихов.
- Про отца. Все-таки вы его видели последним.
- Это да, - согласился Селихов, - Точно последний. Я как раз ближе всех к нему был... Под скалой лежал.
- Под скалой?
- Ну, да... Согласно инструкции. Когда раздался шум обвала, я остановил коня. Камни посыпались - карета подалась назад. Я соскочил на землю, достал пистолет и спрятался под скалой...
И далее  рассказал он о нападении на карету точно так, как приказали господин ротмистр: и про то, как обвал отрезал карету от арьегарда отряда, и про то, как в клубе пыли возник мужчина - ловкий, сильный, словно в каждом мускуле пряталось по кошке, и про то, как он легко сбежал по обломкам еще не уложившихся и осыпающихся под его ногами камней;  как с другого бока кареты возник второй мужчина - массивный и крепкий, без шеи и с огромными руками, - как он прыгнул на полицейского из арьегарда и полетел вместе с ним и его конем куда-то вниз, к реке; и про то, как тот первый, что скатился с обвалом вместе, подскочил к карете, сунул в замочную скважину ключ, провернул, распахнул дверь...
- Отец твой выскочил, как тигр, - «вспоминал» Селихов, - Сбил разбойника с ног и нагнулся за камнем, чтобы ударить его...
- А разбойник выстрелил, - перебил его Савелий упавшим голосом.
- Два раза... - кивнул Селихов, и замолчал.
Ночь была душной. Ясный полумесяц висел где-то у гор, освещая обманным светом коньки крытых соломой крыш и вершины деревьев. Воздух, настоянный на запахах свежего навоза, пролитой браги и цветущего шиповника, казалось, не втекал в легкие, а лип к носу, к губам, к гортани, вызывая ощущение легкой дрожи и тошноты. А может и не запах тому виной, а пух тополиный, чьи хлопья, невидимые среди неясного мерцания звезд, вдруг появлялись в падающем из окон свете и рушились на землю, хоть и неслышно, да неумолимо, как рушатся в бездну прошлого и годы наши, и дни, и часы, оставляя нас лишь в человеческой памяти, покуда и та не затянется грязью и ряской новых событий, и вспомнить о нас будет уж некому...
- А что делали вы? - прервал чересчур уж затянувшуюся паузу Савелий.
Это был как раз тот вопрос, которого Селихов боялся особенно. Предугадать реакцию сына убитого, говорили их превосходительство, практически невозможно: он может и ударить, и попытаться убить, а может и распустить нюни, упасть в обморок.
«У нас нет никаких сведений о характерах детей Мершиева, - сказали вчера господин ротмистр, - Постарайся их раскрыть сам».
 А как сделать это, не объяснили... Почему старший сын Мершиева задал столь важный вопрос именно таким тоном - ни злым, ни добрым, без плача и без радости, словно не о судьбе родного человека идет разговор, а о ком-то постороннем?
И Селихов решил потянуть с ответом, пощипать нервы Савелию, а заодно попытаться разобраться в его характере. Ведь не зря же их благородие сказали вчера:
«Все в Успеновке подмечай, ко всему прислушивайся, к сыновьям Мершиева особенно. Вернешься - расскажешь подробно».
- Так что вы делали? - повторил вопрос Савелий.
- Я?
- Вы.
- А что я?
- Что вы делали в это время?
- Когда?
Лицо парня сделалось жестким. Неверный свет луны обелил его лицо, отчего морщины вокруг глаз стали выглядеть сквозными черными шрамами.
- Когда убивали моего отца! - холодным голосом пояснил Савелий.
И сердце Селихова подпрыгнуло от радости: вот оно! Попал! Прямо в яблочко!
Их благородие сказали вчера, что такая реакция - один шанс из тысячи, что крестьяне - народ сволочной, из-за копеечной выгоды (а здесь выгода налицо - наследство) не только мать-отца, а всю семью скопом продадут. Но этот-то не предаст, этот будет поступать так и только так, как это нужно их благородию ротмистру Монахову.
- Стрелял я, - сказал Селихов, - Согласно инструкции. Два раза. Но в разбойника не попал. Потом патрон перекосило, и я только на все смотрел. Я же безоружный, а у него револьвер. Кому хочется погибать, так ведь?
- Да, - выдохнул Савелий, - Кому хочется погибать?
И вздох этот предсказали господин ротмистр!
- Ты зря зла на меня не держи, - ласково произнес Селихов, - Не виноватый я. Покуда патрон я вынимал из барабана, ковырялся, разбойник уже мешки из кареты вынул, и с тем, который из речки вылез, забросил мешки на коня и погнал к городу. Не по дороге, конечно, а поверху, по откосу, чтобы оттуда в меня стрельнуть легче было. Я как с наганом справился - только спины их и увидел. Скакали во весь опор… и это... скрылись за поворотом. Все.
- Что все?
- Больше я ничего не видел.
- А ваш напарник?
- Это тот, что со мной в арьегарде был? Он там - у речки - остался. Как вместе с конем падал - так ногу и сломал... Сам конь цел остался, ни одной царапины, только испугался малость. Не давал себя поймать.
Рассказ о коне - это последнее, что должен был он сказать Савелию. «Информация вроде бы и не нужная, - объяснили их благородие, - а для достоверности крайне необходимая. Крестьянин - он коня больше любит, чем человека, доверят, сочувствует ему сильней. Как скажешь про коня подушевней - он любой брехне поверит».
- Это ничего, - подтвердил Савелий слова их благородия, - Конь быстро успокоится. Только потом может гор бояться. А как он выглядел?
- Кто? Конь?
- Тот, что отца убил.
- Обыкновенно. Молодой. Шустрый такой.
- Высокий? Сколько лет? Русский? Киргиз?
Селихов задумался. Их благородие сказали, чтобы о приметах преступника речи и не было. А если разговор такой все же зайдет, то отвечать советовали крайне неопределенно. «В крайнем случае, - сказали их благородие, - расскажи об Исламбеке Жумабаеве. Он был там. Но учти - лишь в крайнем случае. А это... - достал из-за голенища камчу, - доказательство».
Чтобы протянуть время и принять решение, Селихов решил с земли подняться, просимулировать пьяную слабость в ногах и боязнь упасть. Потом долго чистился, шлепая неверной рукой по мягкому месту, а Савелий, глядя на это, терпеливо ждал.
- Ты что? - спросил Селихов, не выдержав молчания первым, - Чего тебе?
- Как он выглядел?
- Кто?
- Разбойник. Который убил моего отца.
Вот привязался! Откуда ему - Селихову - знать об этом? Если сам полицейский из охраны в показаниях только и долдонил: «Шустрый такой... Прыг-прыг... и исчез...»
- Разбойник?.. Да обычный такой... - ответствовал Селихов, - Как все... - и направился к дому, - Пойдем помянем Петра. Хороший был мужик...
Савелий пошел след в след.
«Этот теперь не отстанет, - подумал Селихов, - Прийдется рассказать ему про Исламбека,..» - и нащупал лежащую под кителем вдоль ремня камчу.

ГОТЛИБ ФРИК.  1937 год
«…Странная профессия у меня - совать нос в чужие дела. Поначалу коробило, помнится, а потом понравилось, дома стал по работе скучать.
Товарищ Айтиев, царствие ему небесное,  научил следствие любить. Его вон тоже, как врага народа, кончили. И поделом. Не высовывайся. Я ж его, как облупленного, знал. Он по разуму не выше Селихова был, а взлетел в наркомы внутренних дел республики. Людей стрелял, как спички жег. Ну и сам, конечно... 
Говорят, как в подвал его вели, он на себе гимнастерку порвал и закричал: «Да здравствует товарищ Сталин!» 
А что?.. Все мы - гончие в руках Иосифа Виссарионовича. А хозяина любить надо до конца.
Когда меня поведут, что, интересно, крикну я? Ведь от души крикну - от страха, не по расчету. Такое, наверное, заранее и не просчитаешь.
Вот веди, например, я дело Айтива... Разве подумал бы, что он такое закричит перед смертью? Ну, обосрался бы он там, засопротивлялся - это я понимаю, это он мог бы. Я бы, если бы его вел в подвал, на этот случай бы пару охранников взял поздоровее и пистолет бы вынул из кобуры. Завякал бы он во здравие вождя - я бы ему по черепушке рукояткой стукнул, а потом бы охранники дотащили его до двери. Там - ведро воды в морду, чтобы повизжал, глядя в ствол, а после бы так бы и вмазал в рот пару выстрелов.
А как дал закричать ему про Сталина, тут хоть сам обосрись. Тогда уж читай приговор и стреляй по правилам.
Я как дело это давнишнее о нападении на почтовую карету читал, все  Айтиева вспоминал. Он тогда, двадцать пять лет назад, говном был на палочке. Его имени в этом деле нет.
А ведь мог быть он на тех поминках почтового чиновника. Род его кочевал как раз в тех местах: от песков Муюн-Кумы через Джувалу и в горы Тянь-Шань. А потом наоборот. Слышали казахи и про нападение на почтовую карету, обсуждали. Небось, говорили, что вот, мол, какие сволочи-русские, как деньги любят, говорили, что казах, мол, русского лучше, он только скот ворует, а на прочее богатство смотрит, как на навоз.
Сталина Айтиев еще тогда любил, когда мы с ним в уездном ОГПУ вместе служили. Тогда был Иосиф Виссарионович одним из учеников только что усопшего Ленина, при этом пока что не самым любимым учеником. А Айтиев в нем что-то заприметил. «Смотри на Сталина, - сказал, - Не еврей, а верный ленинец. Надо его сторону держать». И ведь вправду так себя до самого конца вел, ни на шаг от линии Сталина не уклонялся: ни влево, ни вправо, ни к троцкистам, ни к зиновьевцам, ни даже к рабочей оппозиции не примкнул.
И все равно кокнули...
Потому, думаю, что коли я по ремеслу своему сую нос в дела людей маленьких, не выше первого секретаря укома по должности, то наркомы знать должны о вождях наших такое, что жить им на этом свете ну никак нельзя…»   

СЛЕДСТВЕННЫЙ ПРИСТАВ. 18.07. 1912 г.
Итак, состав преступления налицо: книга по учету поступивших в участок документов кем-то вынута была из запертого на ключ и охраняемого сейфа, лишена листа, а потом спокойно заперта в сейфе.
Доступ к ключам сейфа, рассуждал следователь, имеют четыре человека: он сам, господин пристав, регистратор и... слесарь из дома предводителя уездного дворянства, хозяина спиртового завода Мальцева. Слесарь следит за состоянием замков не только в участке, но и во всех дверях и сейфах государственных учреждений города. Круг подозреваемых настолько мал, что найти человека, вырывавшего лист, не стоит труда. Вопрос времени...
А может именно на это и рассчитывал преступник? Может именно время следователя он и хотел украсть? Тогда надо срочно заняться восстановлением книги. Можно, конечно, вклеить лист, написав в нем те две записи, что сделал собственноручно. А вдруг ревизия?... Придет какой-нибудь ташкентский хлыщ, полистает книгу да и узрит вклейку.
Нет, нет, надо переписать всю книгу. Подобных толстых тетрадей в магазине купца Семержиди множество. Их с особой охотой покупают домоправительницы. Может от того они так их любят, что зовутся вот эдакие томищи в народе «амбарными книгами», а может из-за желания дело свое копеечное представить солидным, пыль в глаза пустить...
Значит, книгу купить можно. Можно прошить ее листы суровой ниткой, концы приклеить к обложке и проштамповать... И печать достать можно. Старик-делопроизводитель души не чает в интеллигентных гостях и с нескрываемым удовольствием потчует и потчуется сам вишневой наливкой домашнего приготовления. Подвыпив, становится еще добрее, лезет с поцелуями и жалобами на одиночество в этом диком краю. В такой момент ему легко подсунуть какую-ни-то писульку с просьбой расписаться в ней и поставить печать. А так как старый дуралей по традиции своих запорожских предков сейфам не доверяет и носит печать с собой, то и распишется и поставить печать прямо на дому, без лишних глаз. А дальше останется лишь аккуратно вырезать квадратик с печатью и наклеить поверх ниток на обложке «Амбарной книги».
А вдруг как раз на это и рассчитывает преступник? Следователь заведет новую книгу и займется делом о нападении на почтовую карету, а на стол прокурора ляжет листок из старой книги и записка приблизительно такого содержания: «Посмотрите книгу учета поступивших в участок документов, господа. Не вырван ли сей листок оттуда?» Будет очевидно, что книгу подменили. Ага, скажут, подлог! Нарушение системы делопроизводства! А не пожалуете, сударь, на суд чести! Такую мерлихлюндию разведут, что и застрелишься, а позора не смоешь...
И так плохо, и так нехорошо, со всех сторон обложили. В кои веки дело стоящее, карьеры достойное, случилось, а нашелся ведь злодей, подставил ножку. Не любят на Руси грамотных людей, ох, не любят!
Он - один в уезде чиновник с санкт-петербургским образованием. Знает, что за спиной о нем невесть что плетут. И подозревают ведь, догадываются, что не сам собой он сюда приехал, а высоким начальством направлен, чтобы иметь надзор за местным чиновным людом.
А еще болтают между собой, что только крупные взятки и высокие связи помогли ему избавиться от сибирской каторги, а сюда, мол, он послан искупать вину.
А кое-кто связывает его с народниками: дескать, сам он сюда приехал, без принуждения, убеждения его толкнули во благо трудового народа служить.
Никто всерьез не принимает его рассказов о вполне благопристойной жизни в Санкт-Петербурге. Потому что кто-то (кажется все тот же ротмистр Монахов, известный любитель розыгрышей) придумал и распространил по городу нелепую историю: якобы он - следственный пристав, а тогда еще студент юрфака - выкупил у цыган медведя, запряг его в сани и гонял по заснеженным улицам столицы, салютуя в морозный воздух пробками из-под шампанского.
И вот этой-то глупой выдумке верили горожане особенно. А, видя его нынешнюю умеренность, сочувствовали за его спиной: «Тяжело приходится господину следователю. Это же надо - после такой жизни приходится на одно жалование перебиваться...»
А знали бы аулие-атинские обыватели, что часть пресловутого жалования он высылает матушке своей в деревню Федотово Владимирской губернии, где та доживает последние годы среди бывших своих крепостных, забыв и про дворянское звание свое, зарабатывая на хлеб насущный нелегким трудом овощевода.
Так уж случилось, что деревеньку эту отец ее сумел заложить в казенный банк дважды. Деньги, как водится, промотал с девицами во владимирских и московских ресторанах, на глазах которых в припадке белой горячки и повесился, оставив в наследство несовершеннолетней дочери кучу неоплаченных счетов, векселей да флигелек на речном яру.
Флигель этот, а вместе с ним и юная экс-помещица, приглянулись барину из соседних Вешек, и он путем нехитрой комбинации, включающей в себя сватовство и свадьбу, округлил свои владения и приобрел редкой красоты рубленный флигель 18 века. Строение то он собирался разобрать и продать какому-то московскому купцу-меценату. Но купец некстати разорился, больше покупателей не нашлось, а сам барин, узнав о Великой реформе, в том же 1861 году из села к удивлению молодой жены сбежал. И вернулся домой лишь через четверть века.
Где таскало его все эти годы, можно было лишь догадываться. Объяснить кое-что могли лишь многочисленные шрамы на его теле да невероятно грубые выражения, слетающие с его языка с той же легкостью, с какой падает с дерева осенний лист во время ветра. Но пять последующих лет он прожил с поблекшей женой душа в душу, и даже успел увидеть родившегося от этой странной любви сына. Увидел - и через неделю умер, перетрудившись при ремонте протекающей крыши все того же дивного флигелька.
Как уж сумела вдова выучить сына не только в церковно-приходской школе, а даже в Гусь-Хрустальновской гимназии, а затем и в Санкт-Петербуроге, откуда брала деньги на его прожитье и учебу - знает одно лишь материнское сердце да натруженные мозолистые руки ее. Долго гадали на эту тему федотовские мужики, покрякивали да покачивали головами, но сумели сойтись лишь на том, что после смерти мужа осталась у нее кубышка про черный день, что именно на те деньги учится молодой барин в Университете. Но рискнувших проверить это, слава Богу, не нашлось, вдова прожила  эти годы спокойно...
При мысли о матери глаза следователя увлажились. Экий он недотепа, не сумел вовремя уговорить мамашу переехать в Туркестан вместе с ним. Воля, перспективы будущей службы, простор для дерзаний манили его. А мать лишь тепло улыбалась, согласно кивала и говорила:
- Господь с тобой, дитятко. Где родилась - там и помру. Ты только удачи не упускай. Поезжай...
Поехал на свою голову... Кусок бумаги, чернилами исписанный листок подбил черту под всеми замыслами и планами. Хорошо еще, что сам обнаружил вырванный лист, сумел он ничем не выразить чувств своих перед регистратором. Ведь и за меньшие проступки в славном Отечестве нашем летели с плеч головы, а уж в списках «неблагонадежных» нерадивых чиновников «несть числа».
Следователь чуть не расплакался от досады. Ну, почему, почему именно он оказался в тот день в участке? Почему не отправил Мершиева к исправнику или к становому, а сам решил читать жалобу?
Солнце пекло по-прежнему. Пыльные листья вязов  (местный люд зовет их карагачами - черными деревьями) тяжело обвисли и застыли, словно впаянные в раскаленный воздух. В окно были видны улица и дувал на на той стороне с сидящим на корточках в его тени нищим. За дувалом росло сливовое дерево. Силуэт его был нечетким, крона подрагивала в потоках поднимающегося за дувалом еще более жаркого воздуха - там был, по-видимому, тандыр, где пеклись столь любимые следователем пресные сартовские лепешки.
Дверь распахнулась, на пороге возник городовой.
- Ваше благородие! - произнес он сквозь одышку бежавшего человека, - На Кауфмановской городового Селихова убили! Господин исправник приказали вам срочно явиться на место происшествия.
«Господи! Этого только мне не хватало!» - подумал следователь.

ГОТЛИБ ФРИК.  1937 год
«…Вот что удивляло меня, так это сталинская национальная политика. Перекроили всю Российскую империю так, что родная мать не узнает. Я не говорю про переименование городов - шут с ними, если хочется бывшим каторжанам, ставшим вождями, имена свои слышать по радио и читать в газетах – пусть читают и слушают. Я удивляюсь тому, как и зачем они губернии и края бывшие переименовали в республики да в области.
Раньше здесь Степной край был, и в качестве Закона действовало здесь  так называемое Степное Уложение. Хороший документ, умный, учитывающий специфику сознания местного населения и его малое желание участвовать в жизни русского государства. На уровне киргизских свар, взаимных обид, воровства и даже убийств решения принимали только их собственные судьи-кадии. Что касалось державных проблем, то тут уж за дело бралась полиция, прокуратура и даже жандармерия.
И тихо жили, спокойно. Только в  шестнадцатом году и пошумели иноверцы, когда дурак Николка решил киргизов в русскую армию призывать...
А теперь?
Теперь киргизы русским равны, и всякой инородческой мелочью да сварами, в сути которых европейскому человеку не разобраться во веки веков, занимается и НКВД, и мы, и милиция. Ничего толком не понимаем, режем по-живому, обижаем и правых, и виноватых, озлобляем азиатов.
Попробуй разберись, например, в том, что один человек может приходиться другому по крови родным братом, а по родовому родству...  дядей родным. Что из двоюродных братьев старший не тот, кто родился раньше, а тот, кто родился от старшего в дедушкиной семье. Что человек, получивший за общим столом не тот кусок от бараньей головы, на который претендовал, может оскорбиться настолько, что волен казнить обидчика смертью.
Законам этим тысяча лет, их впитала в себя сама здешняя земля. Советские же законы, переписанные с Конституций западных государств, хороши умозрительно, но противны природе даже русского человека. Что тут говорить о казахах и киргизах? Я видел, например, одного потомка Чингиз-хана, который умирал от голода только потому, что по здешним законам он не имел права собственными руками подносить еду ко рту своему, а никто из окружавших его не смел накормить несчастного только потому, что в эти дни аул посещали высокие комиссии из Москвы и Алма-Аты.
Я уж не говорю о дурацки скроенных границах между республиками...
Кулак Седов поссорился с кулаком Медведевым по совершенно пустячному для них обоих поводу. Но именно во время этой ссоры приехали любящие выпить за чужой счет землемеры - и в результате границей Киргизии и Казахстана стала граница полей Седова и Медведева, тамбовца и пензенца от рождения, вскоре раскулаченных, сосланных в Сибирь и там сгинувших.
Теперь вон два Совнаркома подписали взаимные договоры о бессрочном землепользовании Казахстаном на территории Киргизии, Киргизией - в Казахстане. То же самое, я слышал, творится и в Узбекистане, и в Таджикистане, и в Туркмении. Скот ведь надо гонять им с зимних пастбищ в пустыне на летние в горы и обратно. А где в Киргизии пустыни да степи? И что делать казахскому скоту летом в выгоревших от солнца песках?
Так часть нашего Аулие-Атинского уезда оказалась в Киргизии, а бывший Пишкек, ставший городом Фрунзе, оказался оторванным от подвластных территорий горными хребтами и степными пространствами Казахстана.
А  какой от этого простор для взяточников! Источники рек находятся в Киргизии, а главные водопользователи располагаются в Казахстане да Узбекистане. Саксаул заготавливают в Казахстане, а в Киргизии урождается хорошая картошка. Частная торговля запрещена, а в товаре друг друга люди нуждаются. Потребкооперация работает плохо, а любящая устраивать кордоны санинспекция мешает людям жить слаженно...
Мы с Михайловым, следователем из Дмитриевки, вот уж десять лет только на взяточниках и выплываем в соцсоревновании: он доносит мне о своих прохиндеях, я ему - о своих. Дело одно, а возбуждаем его сразу в двух республиках. Судят то у них, то у нас, а отчеты шлем каждый в свою прокуратуру. И в Москве статистикой довольны, и мы не перегружены.
А еще хорошо тем, что всяких там плакальщиц, жалобщиков, защитников можно друг к другу перебрасывать: я в Дмитриевку шлю, Михайлов - ко мне. А застать нас на рабочем месте сложно, мы очень занятые, к нам за неделю записываться надо, и жить жалобщик обязан лишь в гостинице, ни у родственников, ни в караван-сараях, потому как мы с Михайловым сперва справку с места пребывания жалобщика в данный момент читаем, а потом уж говорим о его деле.
Стало быть, границы эти даже не в тягость мне, а в помощь.
А все же удивляют. Очень уж на Римскую империю походит страна Советов, такая же лоскутная, вроде бы и единая, а все же разделенная по этническому признаку. При этом идеология интернациональная, единая церковь в виде партии рабочих и крестьян, собственность лишь государственная, колхозно-кооперативная да слегка личная.
В Риме не было частной собственности из-за неразвитости средств производства, а у нас почему?
Странная страна... На Волге вон есть, например, своя Германия. Приглашали меня туда, да я не поехал.
Тут я - НЕМЕЦ! Тут меня на митингах в Президиум сажают, просят рассказать, как трудно живется германскому пролетариату при фашистском правительстве Гитлера. И никому нет дела до того, что предки мои переехали в Россию полтораста лет тому назад, что сам я в Германии никогда не был. В Казахстане я - представитель национального меньшинства,  а на Волге - один из десятков тысяч. Тут прежде, чем на меня дело завести, позвонят в Москву, посоветуются с самим Вышинским, а Волге таких немцев, как я, косой косят, вместе с русскими, вместе с мордвой да с татарами.
У нас в городе жил Мюллер. Мельник. Так вот… Когда у нас все мельницы в уезде национализировали, мельников раскулачили, в Сибирь сослали? В тридцать третьемю. А  он хозяином мельницы до прошлого 1936 года продержался. А потом сам продал (ну, почти что подарил, ибо заплатил ему горсовет гроши) мельницу советской власти, и по-хорошему уехал куда-то в Восточный Казахстан, где никто не знает, что он - кулак.
Сейчас вон стал я замечать, что и казахи, которые боятся ареста, стали в Киргизию переезжать, а киргизы - в Казахстан. Очень умно поступают. Мне, чтобы своего подозреваемого арестовать, надо через Москву с Фрунзе договариваться о розыске, об оплате расходов, о выделении милиционеров, еще о черт-те-каких проблемах. Михайлову – тоже, если хочет найти киргиза, сбежавшего в Казахстан. Куда проще объявить беглеца пропавшим без вести или застрелившимся. А для плана можно какому-ни-то болтуну пяток лет дело накатать «за клевету на народную власть».
Если уж совсем станет невтерпеж моему начальству какого казаха поймать, то Михайлов составляет смету, я по ней получаю от нашего начфина наличные, отвожу в Дмитриевку. Мы там с ним эти деньги делим: треть - на покупку баранов, по трети себе. После покупаем баранов и тихо говорим на базаре, что тому, кто наведет нас на прячущегося в Киргизии казаха, отдаем это стало. Через три-четыре дня производим обмен. То же самое делаем, когда нужно поймать киргиза в Казахстане. Только на этот раз Михайлов берет у своего начфина деньги.
Потому как там, где больше думают и говорят о народах, массах, о гигантских свершениях, жизнь человека - пустяк. Пусть даже он нарком внутренних дел Казахстана Айтиев…»

ИСЛАМБЕК ЖУМАБАЕВ. 30.06. 1912 г.
Сколько себя помнил Исламбек, всегда по утрам он видел одно и то же: мать в высоком белом джаулыке сидит у костра, моет ведро из-под кобыльего молока, а над костром висит казан, словно подвязанный столбом пара к небу. Светит ли солнце, сеет ли мелкий дождь, валят ли хлопья снега - ничего не гнало ее в юрту, ничто не могло заставить ее подольше понежиться под теплым одеялом. Едва заря собиралась зазолотить горизонт, она поднималась с постели, выходила на улицу и начинала доить овец, кобыл  и корову, мыть ведро после каждой дойки, разжигала  костер, вешала над ним казан.
Вода кипела, мать резала мясо и лук, а вся семья спала, разместясь в трех юртах, уверенная, что с первым криком проснувшихся баранов можно будет медленно подняться с постели, сбегать за кустик и умыться. Байбиче, знали все, никого не оставит голодным. Даже детворе, которая погонит скот на пастбище, выдаст по куску лепешки и по маленькой толике овечьего сыра-ырымшык.
Исламбек всю жизнь удивлялся: когда только мать успевала отдохнуть? Ведь глубокой ночью, когда мужчины, наевшись каурдаком, как говорят русские «от пуза», сыто отрыгивая, плелись в юрту спать, она оставалась наблюдать за тем, как две младшие жены отца и невестка - жена брата Исламбека Исатая - убирали со стола, грели воду в казане и мыли в ней кисы и пиалы. Дело байбиче вечером - не уборка, как таковая, а надзор за молодыми женщинами: вдруг какая не доработает, какая украдкой лишний кусок съест; следит за тем, чтобы работа  спорилась и не оказалась никому в тягость.
- Салем элейким, апа, - - сказал Исламбек, - Опять вы не спите?
Мать оторвала голову от ведра и усталым с утра взглядом лишь проскользнула по его лицу и опустила глаза к ведру. Ведро то было любимой ее вещью - отец купил его на ташкентском базаре и подарил матери в первый еще год их совместной жизни, когда была она беременна Исатаем, а Исламбека и в помине не было.
- Апа! Аман ба? - спросил он, - Глаза у тебя красные.
Мать несколько раз шаркнула ладонью по ведру, стряхнула с него капельки воды и, перевернув кверху дном, повесила на один из вбитых рядом колышков.
- Подойди сюда, сынок, - сказала она, - Хочу спросить тебя.
Голос ее звучал глухо, отдаваясь болью в его сердце: «Неужто заболела?»
Исламбек  подошел к матери и сел перед ней на колени.
- Я вас слушаю, апа.
- Сынок, - сказала мать, глядя ему прямо в глаза, - Ты знаешь, что о тебе говорят люди из долины?.. Они говорят, что это ты убил русского из кареты. Говорят, что ты теперь самый богатый бай в уезде, но твои деньги пахнут кровью.
- Что вы говорите, апа! - ужаснулся Исламбек, - Какого русского? Я никого не убивал.
- Русского, который вез большие деньги в русской арбе.
- В почтовой карете? - ахнул Исламбек, - Но почему подумали, что это я?
- Тебя видели на дороге. В тот день. Ты скакал на коне, и у тебя был мешок. Ты скакал быстро, оглядывался, словно за тобой гнался шайтан.
- Апа! - воскликнул Исламбек, - Вы тоже думаете, что я мог убить человека?
- В моем возрасте, сынок, женщина думает не головой, а сердцем.
- Вы верите им, апа?
Он поднялся с корточек и стал смотреть на нее сверху вниз.
- Я много думаю, сынок, да меня мало кто слушает, - ответила она не сразу, - Сегодня ночью у нас остановилось два молодых орыса. У них один мултык и два ножа. Я думаю, это твои кровники.
- У русских не бывает кровников, апа, - возразил Исламбек, - У них другой закон - бумажный.
Пошел к юрте и заглянул в нее.
Там, распластавшись на кошме, спали два русских парня. Тот, что помоложе, выкатился из-под одеяла и лежал, по-ребячьи согнув ноги к животу, посреди юрты. Второй во сне пытался прикрыть его, но не мог охватить богатырские плечи брата - тянулся рукой да так и застыл на полпути скованный сном. В том, что парни братья, сомневаться не приходилось: те же крупные угреватые носы, те же резко очерченные губы, те же массивные, словно налитые свинцом, подбородки.
Можно войти, дважды махнуть ножом - и перехватить шеи спящих...
Исламбек поежился и отшатнулся.
Ночь растаяла, но солнце из-за гор еще не взошло, отчего свет казался разлитым сразу повсюду; но на всю долину его все же не хватало, и он, затерявшись среди извилистых складок ущелий, местами обрывался, делая горы полосатыми, похожими на старый сартовский халат.
Исламбек подошел к ручью, присел на корточки, принялся мыть руки. Что это за люди, зачем они здесь?
- Сынок! - окликнула его мать, - Я все же думаю, кровники у всякого народа бывают.
- Давно приехали? - спросил в ответ Исламбек, кивая в сторону гостевой юрты.
- Ты спал еще. Они - дети убитого русского. Я чувствую.
Что ж... Мать может и права. Парни эти неспроста поднялись на джоны. Раз ружье у них, то могут и с охоты возвращаться. Вышли, например, на огонь и попросились переночевать. Но где их добыча? Два молодых мужчины могли убить здесь и тау-теке, и архара, и елика.
Неужели они не смогли подстрелить хотя бы кеклика? У русских оружие хорошее, стрелять из него они умеют. Но тое у имама Жаксалыка нынешней весной один русский гость  свой карабин - мексиканский называется - показывал: на ходу с лошади по глиняным кувшинам стрелял. Выстрелы негромкие, частые, - только глаза успевали замечать, как с треском лопались кувшины да вода взрывалась в них и била в небо радужными фонтанами.
При воспоминании о тое рот Исламбека наполнился сладкой слюной, а в животе сыто заурчало. Хороший был праздник. Старый Жаксалык не поскупился на угощение. Еще бы - вернулся из хаджа живой и здоровый, принес зеленую чалму и зеленую палку, уже вторую. Настоящий святой! И ведь как богат! Приказал зарезать целое стадо овец в самом начале лета. И каких овец! Среди баранов - одни секи да кунан-кои. Жирные. молодые, с мясом нежным, как топленая свечка. У других (да и у самого Исламбека) овцы в это время худые, еле на ногах держатся, в свежую травку вгрызаются так, что земля вверх летит вместе с корешками. А стада Жаксалыка по муравушке плетутся медленно, щиплют ее нехотя, словно боятся жирные свои курдюки растрясти.
Сам Исламбек тоже предлагал отцу: «Давай косить сено на зиму». А тот в ответ: «Пускай русские косят, а у казаха душа вольная. Нам не с руки быть привязанными к одному месту. И деды наши так жили, и у нас такая судьба». А вот Жаксалык-ага, уходя в святые места, приказал детям своим сено косить, впрок его заготавливать, кормить им скот всю зиму. Интересно, что скажет отец теперь?
А ничего не скажет. Старый упрямец начнет твердить про волю Аллаха, про святые обычаи предков, будто сам - настоящий мусульманин и не молится каждому роднику и одиноко стоящему в степи дереву. Говорить так будет лишь для того, чтобы дети и жены не заметили его смущения, верили в его мудрость и непререкаемый авторитет. А случись джут, не сумеют овцы тебеньковать  - развеются его слова, словно семена джузгуна в сильный ветер, сам старик умрет от гордости и гнева, и детей оставит нищими.
Не любит отец имама, не любит и завидует его богатству и умению, оставаясь святым, приспособиться к новым условиям, к жизни бок о бок с русскими.
Знал, например, имам, что путь его до святой Мекки тяжел и опасен - и разделил, уходя, свои стада между сыновьями. Приказал, чтобы часть денег, полученных на аулитеатинском да на ташкентском рынках, они не купцам русским за товары их отдавали, а в особый русский дом - банк называется - положили. Казахи трех долин смеялись над стариком. А сейчас молчат, задумались. Жаксалык-ага стада, что сыновьям отдавал, назад забрал, а деньги из русского дома взял не только полностью, а еще и с бакшишем, процент по-русски называется. И весь тот бакшиш детям на подарки раздал.
Богатый человек имам, ой-бай богатый! Той устроил такой, что о нем сто лет вся степь помнить будет. На одной только байге семьсот джигитов было, в кок-паре больше двухсот человек сцепилось, на курес приехали батыры даже из самой Кара-Калпакии. На айтысе почетным гостем сам акын Джамбул сидел, а победил молодой Кенен сын Азербая из Курдая. Сам бек хивинского хана - тот самый, что славился любовью к персидским стихам и богатырским турнирам - не позволял себе подобной роскоши. Так говорили старики...
- Эй, джигит! - раздалось за спиной Исламбека, - Где живет Исламбек, сын Жумабая? Знаешь?
- Да, - ответил он, не пошевелившись даже при этом и продолжая вглядываться в глубь бегущих струй, - Я - Исламбек.
Человек сзади коротко и зло хохотнул.
- Что тебе надо? - спросил Исламбек, понимая, что оборачиваться сейчас опасно, хотя и очень хочется.
- Правда.
- Какая правда?
- Как ты ограбил почтовую карету.
Голос этого человека не был знаком Исламбеку: чересчур уж высокий и чистый для мужчины и недостаточно нежный для женщины. Кроме того, казахские слова он произносил с тем едва заметным нажимом, который сразу выдает в говорящем орыса. Должно быть, это тот из русских гостей, что показался ему младшим братом. И тут же, словно в подтверждение его мыслей, он услышал звук взводимого курка.
- Я не делал этого, - сказал Исламбек.
- Тогда кто?
- Не знаю.
- Тебя видели. Ты скакал по дороге от перевала. Быстро скакал. В тот день и в тот час.
Да, Исламбек скакал в тот день с перевала Куюк в Джувалу. Но признаваться в этом он не желал. Молодые люди, будь то казахи или русские, на поступки скоры, а разбираются в совершенном потом. Надо сидеть тихо, не шевелясь, при случае сделать попытку успокоить парня.
- В какой это было день? - спросил Исламбек.
- Четыре дня назад.
- Четыре дня? - Исламбек задумался, - Четыре дня... - и вдруг «вспомнил», - Четыре дня назад я был в гостях у имама Жаксалыка.
- В тот день - да, - отозвался голос, - Но не в тот час. Ты с утра боролся с Тленши Боранбаевым, но после этого тебя никто не видел.
- Но я был там!
- Если ты был там, то кто тогда скакал по дороге с перевала в долину?
- Кто-то другой.
- Тогда кто мог потерять вот это?
Через голову Исламбека перелетела, упав на камень у ручья, камча с плетенной в рукоятку тамгой рода Копал. Камчу  эту сплел незадолго до смерти своей дед Исламбека и подарил внуку своему с таким напутствием: «Честь рода своего будешь держать в руках. Храни ее, не роняй».
- Твоя камча? - спросил голос.
- Моя.
- Ее нашли на перевале. Как раз среди камней обвала перед каретой.
- Но я не был там! - оборвал голос Исламбек и вскочил с корточек на ноги.
Раздался выстрел. Картечь просвистела над головой джигита.
- Стой! - приказал голос, - Со второго выстрела уложу на месте.
Исламбек повиновался. Что ж, хотя и в воздух, но выстрела он добился. Одним патроном в ружье меньше - это уже хорошо. Во-вторых, на звук выстрела должны выйти отец с женами и невесткой.
- Что тебе надо? - спросил он устало, и опять не обернулся.
- Правды.
- Я тебе и говорю правду: не было меня на перевале. Я туда давно не ездил.
- А камча?
- Не знаю. Где обронил - не помню. Кумыса много пил. Солнце, жарко, уснул.
- Врешь инородец! - взревел голос, - Все врешь! - щелкнул курком, - Молись своему богу. Убью!
Спорить с тем, кто хочет быть тебе кровником - все равно, что запрягать в арбу верблюда во время гона. Исламбек решил повернуться к смерти лицом.
- Стой! - услышал он второй голос, и увидел между собой  и ружьем человека в белой распущенной рубахе, - Стой! - повторил по-русски человек, прокашлялся и вытолкнул из себя усталые звуки, - Или стреляй... Только сначала в меня...
Человек с ружьем оказался действительно тем орысом-батыром, что спал посреди юрты. Взволнованный, бледный, рот перекошен в гневе.
- Уйди, Савка! - рявкнул батыр, - Ты не знаешь. Уйди!.. Он признался! Он!...
Человек в белой рубахе пошел на ружье.
-Успокойся, Минька, - говорил он при этом, - Не бери греха на душу... - уперся грудью в ствол, закончил, - И потом... Ты здесь гость. Ты спал в их доме... - положил руку на ствол и осторожно взял ружье из рук брата, - Дурачок... - сказал ласково, потом обернулся к Исламбеку и сказал опять-таки по-русски, - Прости, джигит. Молодой он. А горе великое - вот и не справился.
Исламбек согласно кивнул. Он не испытывал злости к человеку со странным именем Минька, ровно как и признательности к его старшему брату. Просто ноги его отяжелели, и захотелось пить.
Теперь он увидел и отца, стоящего вместе с матерью у женской юрты. В руках старика было старое ружье, оставшееся еще от деда, а по щекам сами собой текли слезы. Увидел встревоженные лица его младших жен и широко распахнутые глаза невестки. Без саукеле, простоволосая, она выглядела совсем юной и необычайно красивой. Ребятишки стояли между взрослых и тоже смотрели на него с укором.
Пересилив рвущуюся изнутри дрожь, Исламбек ободряюще улабнулся им.
А старший орыс уже шел к отцу. Остановился в двух шагах, бросил на траву ружье брата, опустился на колени, склонил голову.
- Прости, аксакал, - сказал он по-русски, - Виноваты мы.    
Старик уже успел взять себя в руки. Так и не вытерев мокрых щек, он сделал выражение лица значительным и грозным. Поднял  руку и махнул Исламбеку, приглашая его подойти. Как видно, отец понял, что старший гость не знает казахского языка и решил воспользоваться сыном в качестве переводчика.
- Что он сказал? - спросил он, - Почему тот - другой - хотел убить тебя?
- Они - дети того русского, которого убили на перевале, - ответил Исламбек, - Кто-то им сказал, что это сделал я.
Отец помолчал. Он медленно перевел взгляд с лица сына на его руки.
- У тебя камча? - спросил он, - Дедова камча?
- Да.
- Откуда? Они принесли?
- Да.
- И они нашли ее на перевале?
- Да, ата...
Отец пожевал губами. Он понял все.
- Ты опять ездил туда? - спросил он.
- Ездил, ата. В тот самый день.
Исламбек смотрел отцу в глаза прямо. Он не чувствовал себя виноватым.
- Скажи орысу, чтобы встал... - сказал отец, - И пригласи его... нет, обоих... в юрту.
Исламбек перевел сказанное отцом старшему, окликнул младшего и вошел вместе с ними и отцом в юрту для гостей.
Отец оттолкнул ногой лежащее у достархана одеяло, скрестил ноги по-восточному, сел.
Остальные молча последовали его примеру.
Исламбек заметил довольную улыбку на губах отца, следящего за тем, как ловко управились со своими ногами у маленького круглого стола орысы. Старик хлопнул в ладоши - и чиевая циновка-есык, закрывающая вход в юрту, отодвинулась, в проеме появилось любопытное личико невестки. Старик выразительно глянул на пустой стол - и личико исчезло.
Некоторое время мужчины молчали, проникаясь значением создавшегося положения.
Появились младшие жены. Высыпали на стол баурсаки и мелко наколотый сахар, поставили пиалы стопками. Ушли и тут же вернулись, неся клокочущий и пахнущий кизячным дымом самовар.
Следом вошла байбиче. Она села у пиал, стала наполнять их чаем и передавать - сначала гостям по старшинству, потом своим мужчинам. Младшие жены вышли из юрты и спрятались снаружи, прижавши уши к кошмам, любопытные такие.
Отец громко цыкнул - послышался торопливый удаляющийся топот. Лишь после этого старик начал разговор:
- Меня зовут Жумабай, - произнес он, когда первая пиала всеми была выпита и посуда вновь наполнилась пахучим напитком, - - Я кочую от Ала-Тау до Сары-Арки. Мой род - Копал. Меня в степи знает каждый. Я не так богат, как Жаксалык, но мясо моих овец - самое вкусное в уезде. Вы - мои гости, я должен видеть в вас посланцев Аллаха. Вы пришли судить моего сына - значит так хочет Аллах... - бросил взгляд на Исламбека, приказал, - Переводи.
- Не надо, - сказал младший гость, - Я сам переведу, - и коротко пересказал брату слова старика.
- Мой сын не виноват в смерти вашего отца, - продолжил отец Исламбека, - Он виноват передо мной, перед всем родом Копал, но не перед вами, орысы... - помолчал, пожевывая конец уса, что говорило крайней степени его возбуждения, и все же признался, - Он ездил на свидание... к киргизке.
Младший брат передал старшему и это.
Как поймут сказанное русские? Знают ли они, что казахские и киргизские роды кровно не связаны, хоть и живут рядом вот уже  тысячу лет?  Даже эти вот предгорные степи и горные джайляу за века не поделены. Еще недавно, во времена владычества кокандского хана, вельможи Худояра стравливали эти народы и жирели на этой вражде.
- Он - манап? - спросил старший брат, и вопрос этот был понятен старику. Отец ответил:
- Да.
- А вы - бай? - продолжил старший, - Все понятно.
Ох, не любит старик подобных слов! Ох, не любит! Не хочет старый упрямец учить русский язык, а вот слова о богатых и бедных понимает в любом речи. Прошедшей зимой, например, когда семья Жумабая кочевала по Сары-Арке, один таранчи вот так же ночью вышел на костер и стал рассуждать о налоговой системе русского царя. Старик молча выслушал его речь о том, что налоги и при Худояр-хане, и при Александре-царе, и при нынешнем Николае-императоре делают бедных еще беднее, а богатых богаче. Выслушал, а потом приказал сыновьям связать таранчи и отвезти в Пишкек. А оттуда, сказывают, отправили бедолагу аж в Верный, в областной суд.
Но сегодня старик не стал спорить. Мало ли что скажешь, если отец убит, а кровник неизвестен. Он хлопнул в ладоши - и младшие жены внесли в юрту каурдак.
- Откушайте, - сказал он братьям и не преминул похвастаться, - Мясо моих козу - лучшее в уезде.
Русские принялись за еду.
Отец повел неторопливый разговор. Шутил, посмеиваясь в редкую бородку, внимательно вслушивался в переводимые младшим гостем слова старшего, сочувственно кивал, когда говорили о доблестях покойного, рассуждал о возможных убийцах, а напоследок даже дал дельный совет: братьям надо ехать в Ташкент и купить там адвоката.
- Один мой родственник по имени Ерзат, - сказал старик, - долго спорил из-за двух пастбищ на Сусамыре с одним манапом. У кадия был. У двух уездных мировыхз судей был. Все напрасно. Кто-то посоветовал ему найти адвоката. Согласился, привез - и через неделю пастбища на Сусамыре стали его. Очень сильный человек - адвокат. Он может все. Все Степное уложение знает, все законы государства Российского. Но и деньги любит большие. Мне адвокат сам говорил: «Кто больше платит - тот и прав. Других доказательств не надо».
Русские внимательно слушали отца и все не откланивались и не уезжали. Старик же, казалось, готов был говорить с ними хоть до ночи. Но Исламбек понимал, что столь долгий и никому не нужный разговор - лишь маленькая месть ему - Исламбеку - за те мгновения беспокойства, которые ощутил отец, увидевший приготовившегося к смерти сына.
Ох, как  хотелось Исламбеку, чтобы разговор этот прекратился наконец, чтобы успокоенные русские поскорее ушли, и отец, проводив их и помахав рукой вслед, обернулся бы к нему, вознес бы над головой палку и огрел бы сына сначала по голове, а потом по заду, приговаривая: «Не водись! Не водись с киргизками!.. Говорил тебе: не водись!.. Род не позорь!... Чуть отца без сына не оставил!.. Ушли бы стада в чужие руки... Мало тебе смерти старшего брата?.. Мало?» И пусть выскажется, выкричится, пусть изломает об Исламбека посох свой. Зато потом, успокоясь, молча сумеет выслушать его просьбу...
Пусть пошлет отец сватов к киргизскому манапу Исе, отцу прекрасной Алмы, без которой и раньше-то нельзя было жить Исламбеку, а теперь уж стало и вовсе невозможно...
- А кто дал вам камчу? - внезапно спросил отец у русского, - Неужели сами нашли? Никто там до вас не заметил камчи?
- Зачем сами? - ответил младший, - Нам ее Селихов дал.
 - Кым бол Селихов?
- Городовой из Алулие-Аты.
Старик бросил на сына такой взгляд, что Исламбек навеки запомнил его имя.
«Секлихов, - повторял он, пока шел разговор за каурдаком, - Селихов, - твердил после того, как каурдак был схеден и вновь был подан чай, - Селихов, - запоминал он, улыбаясь русским при  прощании, - Се... ли... хов»,  - шептал, глядя скачущим всадникам вслед.
Отец резко обернулся к нему, но не огрел палкой и даже не замахнулся ею, а просто уставил в сына свой жесткий взгляд и сказал:
- Я знаю, что не ты убил русского в арбе. Я сумел объяснить это и сыновьям убитого. Но у меня нет таких денег и стольких баранов, чтобы объяснить это русскому закону и русскому адвокату. Не хочу на старости лет оставаться нищим. Бить тебя надо по-старому: палками да по голым пяткам. Но сейчас недосуг. Надо срочно готовить для тебя оправдание перед русским судом. Сейчас же садись на коня и поезжай к манапу Исе. Костьми ляг, умри в его юрте, но добейся согласия на женитьбу. Получишь согласие - сообщи об этом всем, кого встретишь на дороге. Сделай так, чтобы узун-кулак долетел до меня раньше твоего возвращения.
- Спасибо, ата! - воскликнул восхищенно Исламбек, и рухнул отцу в ноги.
Отец несильно толкнул ногой его в плечо.
- Поезжай! - произнес повелительно, - Обычаи предков нарушаю ради продолжения рода. Женись на своей киргизке, но... – помолчал, и добавил уже грозно, - второй женой возьмешь жену своего покойного брата.
- Да будет так... - услышал Исламбек тихий голос матери и, оглянувшись, увидел улыбку на ее заплаканном лице.

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год
«…Я часто думаю: а стоило ли вообще заводить эту канитель с социальными преобразованиями в России? Ну, ладно, евреи перешагнули черту оседлости, грузины не платят налоги в казну, поляки и финны стали самостоятельными. Еще молдаване какие-то появились. А при чем тут государство рабочих и крестьян?
Вот про Индию в газетах пишут: национально-освободительное движение против английских колонизаторов. А у нас - это бандитские отряды  басмачей..
Тот же Исламбек Жумабаев, например, сейчас курбаши. Отряд его базируется в Чаткальской долине. Она теперь в Киргизии. Очень удобно. Долина километров двести длинной, да еще с ущельями. Попасть в нее можно только через перевалы в четыре тысячи метров над уровнем моря. Киргизский НКВД  если пошлет туда карательный отряд, то ему от Пишкека до ближайшего перевала недели полторы ходу. Когда дойдут - весь Тянь-Шань знает о нем. Исламбек спрячется в соседней щели, а джигиты его по аулам разойдутся. Неделю-другую чекисты погуляют по Чаткалу, провизию повыедут - и по домам. А Исламбек банду свою опять соберет - и то по Намангану ударит, то по Аулие-Ате.
Тут уж наше НКВД собирает ЧОН. Или из Ташкента посылают какой-нибудь там полк Миршарапова. Идут весело, со строевой песней, с лихим посвистом. Если в засаду на перевалах не попадут, то до Жаны-Базара доберутся.
Там советская власть сидит - сын Исламбека, внук  манапа Исатая. Грамотный человек, отрекся от отца, вступил в партию. Красных конников встречает, как родных, кормит, по юртам расквартировывает. Попьют чекисты да чоновцы бузы и кумыса, попоют песни, да опять по домам.
Потому как ленинская национальная политика только на бумаге красива и хороша. В жизни ее всяк по-своему переписывает, переламывая под себя. В отчетах в Москву Узбекского НКВД особо отмечается, что на Наманган напали басмачи из Киргизии. Мы вторим им в случае нападения на Аулие-Ату. В Киргизском НКВД пишут, что банда Исламбека Жумабаева базируется на территориях, прилегающих к Узбекистану и Казахстану. И все единодушно поддерживают друг друга в заявлениях, что силами НКВД, ЧОНа и милиции бандформирование в районе Чаткальской долины будет полностью уничтожено.
Наличие явного врага позволяет карательным органам всех трех республик создавать видимость активной деятельности, получать жалованье и пайки, ездить друг к другу в командировки для консолидации совместных действий и пиршественных возлияний, в дни праздничных торжеств обмениваться почетными грамотами, а в дни юбилеев  получать награды.
Помнится, не то в двадцатом, не то в двадцать первом году на Курдае сильно уж буянили дунгане. Небольшая нация, прибыли к нам лет за полста до этого из Китая, хорошие овощеводы, но до того дружные, так крепко друг за друга держатся, что если уж возненавидят кого, то врагу их лучше сразу шею в петлю сунуть.
Чего уж они не поделили с местной властью, не знаю, только все разом подались в басмачи: и старики, и дети. и женщины даже. Оружие дедовское из земли выкопали и пошли палить по партийцам, как по кекликам. В неделю из ближайших населенных пунктов членов партии в живых только те и остались, что в Пишкекской крепости попрятались.
В Москву слезные телеграммы полетели, в Верном отряд ликвидации формировать начали. Такой поднялся тарарам из-за этих дунган - не приведи Господи! А тут еще Москва стала налаживать международные контакты с Англией да готовиться к Генуэзской конференции. Совнаркому это национально-освободительное движение дунган было совсем ни к чему. Тем более, что дунган этих царь от китайцев спас. Получается, что Николка - интернационалист, а Ленин - шовинист»
Вот тогда-то Владимир Ильич и показал, что он умнее и всего ЦК, и всех демократов западных вместе взятых. Прислал он из Ташкента на Курдай узбекский национальный полк под командованием Миршарапова. Три дня резали узбеки дунган, кишки детей по веткам развешивали. А на четвертый пришли к Миршарапову дунганские старики с поклонами и с подарками. Коня с золотой сбруей подарили. В тот же день сформировали дунганский полк красных конников из тех же молодцов, что советских партработников резали, присягу от них приняли и назвали отрядом национальной самообороны.
Два месяца выплачивали дунганам жалование, приучали к армейским порядкам, а потом послали дунганский полк под командованием Масанчина уже в Узбекистан, бить басмачей Ферганской долины. Ух, и полютовали они там, рассказывают! Припомнили, как им узбеки любовь к советской власти прививали. Вот когда и было истинное «триумфальное шествие советской власти»!
Этой весной и Масанчина, и Миршарапова к стенке поставили. И что интересно, ход процесса над изменником Родины, подлым наймитом империализма Масанчином печатали в узбекской прессе, а у нас все больше писали про агента английской разведки, врага народа Миршарапова. Народы были в восторге! Дунгане от радости засеяли поля свои на два дня раньше срока. В узбекских домах, говорят, появились портреты Сталина и железного наркома Ежова.
Но что-то я увлекся воспоминаниями. Сегодняшнее-сегодняшним, а история наша двадцатипятилетней давности затормозилась -  и потому важнее выслушать еще одного свидетеля, оказавшегося волею случая вмешанной в эту историю...»

УЧИТЕЛЬНИЦА  ИЗ  ВАНОВКИ. 2. 07. 1912 г.
Две долины - Джувалинская и Таласская - обсуждали случай с нападением на почтовую карету. И степные, и горнокаменные киргизы считали, что сыновья убитого ищут кровника, хотят сами отомстить за отца. О всех передвижениях Савелия и Миньки было известно в каждой юрте. Русские же переселенцы поговаривали о том, что на окраине Империи надежды на закон мало, младшим Мершиевым надо самим найти убийц. Всех умилила история их примирения с аксакалом Жумабаем, рассердила неудача с провалом второй версии - версии о том, что ограбление и убийство совершил известный на всю степь барантчи (похититель овец) Ахантай Утеулин. Как оказалось, тот был убит за день до происшествия в урочище Уюк сторожами какого-то бет-пак-далинского бая.
Братья стали самыми популярными людьми в степи.
Вановцы по грудь повывалились из окон, дабы увидеть мерно покачивающихся в седлах братьев  Мершиевых. Досужие языки спешили обсудить и фигуры парней, и их возраст, и посадку, и даже то, что внимания на сельчан они не обращают, а едут спокойно, переговариваясь между собой. Совершенно открыто проследовали они мимо старосты, мимо почтово-телеграфной станции и свернули к воротам одного из домов, построенных по приказу волостного специально для учителей. Постучали в крашенные доски ставней рукоятками камчей.
Створка распахнулась, и голос из дома пригласил их въехать во двор.

ГОТЛИБ ФРИК.  1937 год
«…Как ни странно, а и посейчас в тот доме живут учителя. Три семьи. Только раньше на весь двор была одна калитка с тремя дверями в торце стены, а теперь калиток три и двора три. Люди смеются: крестьян большевики в колхоз собрали, а учителя каждый сам по себе живут.
В этом есть великий смысл все-таки... Нельзя интеллигенции объединяться. Крестьяне да рабочие вместе - толпа, ею управлять просто. А единая интеллигенция - это сила. Она любую власть под себя подомнет. Владимир Ильич знал об этом, потому и шельмовал грамотных дюдей на каждом шагу: гнилая интеллигенция, прислужница буржуазии.
Нет, прав председатель Вановского сельсовета, выделивший материал на заборы для учителей. А еще лучше бы было, если б они и колючую проволоку поверх протянули. Нержавеющую...»

УЧИТЕЛЬНИЦА  ИЗ  ВАНОВКИ. 2. 07. 1912 г.
Приезд Савелия с братом был для нее как нельзя кстати. Лишь сутки назад ее посетил (тайком, ночью) человек, встречи с которым она ждала все эти долгие четыре года ссылки. Человек назвал ей старый, известный ей по свободной еще жизни, пароль, сказал, что представляет партию эсеров, сам является известным в Европе бомбистом, скрывается от полиции под псевдонимом «Папаша», и после недолгого разговора предложил ей сотрудничество в организации покушения на ташкентского генерал-губернатора Куропаткина. «Он, - сказал бомбист, - виноват в смерти многих тысяч русских воинов во славной крепости Порт-Артур».
Она с радостью согласилась. Тут же предложила использовать свою квартиру в качестве места, где можно будет складировать взрывчатые вещества и изготовлять необходимые для акции бомбы.
Договор закрепили распитием хранимой еще с Рождества бутылки мадеры и тихим пением «Марсельезы». Под утро бомбист  исчез, а она, упав на кровать, плакала от счастья и осознания себя полезной, необходимой революции и тем людям, что были для нее кумирами с малых лет...
Она вспоминала свои ранние детские годы, когда впервые услышала о кровавой, но справедливой деятельности партии «Черный передел». Как восхищала ее отчаянность молодых людей, решивших совершить возмездие над существами, несущими странно-отвратительное имя «царские сатрапы»! Поражало то, как проводили они свои «акции»: бросали бомбы или стреляли в сатрапа, а потом спокойно ждали прибытия полиции на место происшествия, дабы заявить, что они представляют партию, члены которой судили вот этого лежащего в крови человека и вынесли ему смертный приговор.
Взрослые вслух и подолгу обсуждали правомерность подобных поступков революционеров, поражались их стойкости в тюрьмах, на судебных процессах и тому, как они, не дрогнув, выслушивали один и тот же ужасный приговор: смертная казнь через повешение.
С тех самых пор люди эти были для нее кумирами, живой легендой, героями, рядом с которыми ей хотелось и жить, и умереть. До ссылки в эту азиатскую глухомань встретиться с ними ей не пришлось. Может виной тому то, что говорила она о своих убеждениях чересчур уж часто и громко, ища внимания к себе революционеров, а привлекла охранку?
И вдруг, когда герои-боевики нашли ее, наконец, в дом заявились люди, само появление которых может заставить революционеров прекратить с ней всякие отношения.
   Братья же раздражения в голосе не заметили. Они въехали в ворота, спрыгнули с коней, использовали перила веранды в качестве коновязи, вошли в дом.
- Можно мы поспим? - спросил Савелий с порога, - Устали с дороги.
- Но прежде, - предложила она, разыгрывая роль гостеприимной хозяйки. - испейте хотя бы чаю.
Свою любовь к чаепитиям она объясняла московским происхождением матери - дочери купца второй гильдии, державшего несколько трактиров в Рогожской заставе. Про себя она считала, что когда-нибудь она сможет доказать настоящим революционерам, что эти самые чаепития - самая удобная ширма для проведения нелегальных собраний. Ведь о чем только не говорят за столом, когда посреди него пыхтит облепленный медалями самовар, льется кипяток в расписные чашки, а гости, разлив чай по блюдечкам, дуют и с прихлебом пьют, откусывая сахар по маленькому кусочку. Ни одна охранка не придерется.
И теперь сновала она по дому, суетилась, хваталась то за топор, чтобы лучины наколоть, то за ведро, чтобы сходить к колодцу, то за край стола, желая вытащить его из горницы во двор, под сень отцветшей яблони. И хотя от работы этой гости ее оттирали, сами делали все споро, вдруг почувствовала она себя усталой.
Ушла в дом, стала доставать из комода чашки и сахар, подумала:
«Вот и все... Кончилась моя революционная деятельность. Буду, как мама, теперь: следить за чистотой и порядком в доме, по вечерам грызть семечки на скамейке и медленно увядать, ожидая и боясь смерти, которая принесет, наконец, избавление от всей этой заданости и тоски».
Разбила чашку - и сразу успокоилась.
Чай пили не спеша, закусывая огромными кусками хлеба, обильно политыми медом, который благодаря щедрости все того же Савелия имелся в доме в изобилии. Хозяйка извинилась за свою незапасливость и пообещала к обеду сварить настоящий малоросский борщ - кушанье, приготовлению которого научили ее хохлы-переселенцы. Гости согласно кивали и, судя по всему, уезжать не спешили.
Что это - сватовство? Ведь и недели не прошло со дня гибели их отца. Никакая мораль, тем паче крестьянская, не позволит так надругаться над памятью родителя. Тогда, быть может, это лишь предварительное знакомство с возможной родственницей? А где уговоренность с ней? Даже киргизы, когда воруют своих невест, чтобы не платить за них калыма родителям, прежде договариваются с похищаемой. Рассказывают, например, что сын бая Жумабая Исламбек съездил на Чаткал к старому Исе и попросил руку его дочери Алмы. Получил отказ - и лишь тогда послал джигитов украсть для него невесту. Вся степь гудит от этой новости: казах украл киргизку! Степные и горнокаменные киргизы породнились!
Жумабай прилюдно отстегал сына плеткой, но девушку в семью принял и объявил роду, что свадебный той назначает на ближайшую пятницу, а старому Исе послал трех верблюдов, пятьдесят коней и две отары овец - калым. по-ихнему.
- Молодец Жумабай, - сказала учительница братьям, - Сумел перешагнуть через традиции и пережитки. Вот она - первая ласточка новых отношений в степи.
Братья переглянулись и промолчали. А ей стало вдруг неловко за свои слова.
- Вы вот человек грамотный, - неожиданно сменил тему разговора Савелий, - Детишек в школе учите. Собственную библиотеку имеете. А скажите мне, почему люди убивают друг друга? Мы ж ведь и так живем недолго, больше мучаемся, чем живем - то там заплата, то там прореха, - только и делаем, что чиним их, живем надеждой, что хоть сегодня и мучаемся,  а уж завтра заживем наконец, отыграемся за все прошлые тяготы... А завтра так и не приходит.
-«Быть или не быть, - процитировала она задумчивым голосом, - вот в чем вопрос. Что выше: сносить в душе с нетерпением удары пращей и стрел судьбы жестокой или, вооружившись против моря бедствий, борьбой покончить с ней?»
Прислушавшийся было к ее словам Михаил разочарованно протянул:
- А-а-а... стихи.
Учительница смутилась. Она вдруг представила себя на месте братьев Мершиевых - с их болью и разочарованием - и поняла, насколько ее декламация выглядела сейчас нелепой.
- Вы ко мне пришли за советом? - решила она исправить положение, - Чем могу помочь?
Михаил бросил на Савелия уничтожающий взгляд.
«А Миша-то не желает просить совета у женщины, - поняла она, - Вот старший будет поумней». И попала я, кажется, в точку.
Савелий рассказал учительнице о событиях последних дней: о том, как городовой Селихов сообщил ему о деталях убийства отца, о камче, отданной братьям в качестве доказательства вины Исламбека, о разговоре с Жумабаем, в котором выяснилось, что молодой степной киргиз влюбился в горнокаменную киргизку и камчу потерял по дороге с тайного свидания. И о том рассказал. что не мила братьям планида мстителей, ибо нет горше ощущения, чем необходимость постоянно подозревать всех, думать о людях гнусно, видеть мерзавца чуть ли не в каждом встречном.
- Неужели городовой обманул нас? - в раздумчивости закончил исповедь Савелий. - Ведь не встрянь я в его разговор на похоронах, ни за что не стал бы искать убийцу таким образом.
- А как бы поступил? - спросила учительница.
Савелий ответил не сразу. Казалось, он даже не услышал вопроса и просто продолжал сидеть занятый мыслями. Но вдруг он резко повернул лицо в ее сторону и, глядя ей прямо в глаза, стал отвечать именно на ее вопрос:
- Как? - повторил он, - Не знаю, как полагается, я ведь не сыщик - так, кажется, это называется? - (учительница кивнула), - Я ведь просто, по-мужичьи, рассуждаю. На злодейское дело не всякий пойдет, а тот, кто деньги любит, о них больше, чем о спасении души, печется. Вы улыбаетесь, я ведь не о вас говорю - знаю, что в Бога вы не веруете, да и сам я в нем сомневаюсь - я о людях вообще говорю, о россиянах, о тех, кто в подозрении у меня должен быть. Один в Бога верит, второй в Аллаха, а рассуждения у обоих одинаковые: не укради да не убий, если ты не воин и не на защите Отечества. Кто грех на душу возьмет? Кто посмеет через смерть человечью переступить? - выдержал паузу, словно дал учительнице возможность ответить на вопрос, - Человек военный - раз, человек торговый - два, человек богатый - три.
- Почему богатый? - перебил его Михаил.
- Потому что богатый не сам работает, а на него работают. Его дело - думать, руководить, а если с его делом случится неудача - он в одночасье становится бедным. А он как жить привык? Как мы с тобой? Вставать с петухами и до темноты спины не разгибать? Нет. Ему нужны богатый дом, прислуга, кони на выезд, экипаж, драгоценности для жены. Если к такой жизни человек привык, то при разорении он на все пойдет, чтобы вернуть это.
Учительница слушала Савелия и удивлялась логике его рассуждений. Ничего близкого в книгах, которые она давала ему, не было и быть не могло. Значит, сам додумался. Это не могло не удивить ее и не восхитить.
- А если это просто авантюрист? - спросила она неожиданно даже для самой себя.
- Кто?
- Авантюрист.
Савелий задумался. 
-Нет, - ответил он, - Такого не знаю. Даже слова не знаю.
Она улыбнулась. Объяснять, поняла она, столь же бессмысленно, как и корить саму себя за вырвавшееся желание блеснуть собственной логикой.
-Ничего... - сказала она, - Это я так... Извините.
Ее извинили. Об этом сказал и согласный блеск в глазах Савелия, и протянутая к ней рука с пустой чашкой.
- И военные, и купцы, и богатеи живут в городе, - продолжил он, когда чашка с чаем вернулась к нему, - Значит, надо искать в городах: Аулие-Ате, Черняеве и Ташкенте.
- И в Пишкеке, - добавил Михаил.
- И в Пишкеке, - согласился Савелий, - Надо искать человека, который разбогател внезапно, только что. Или того, кто разорился и опять разбогател. Среди купцов, военных и заводчиков.
- Ух-ты! - восхитился тут Михаил, - Ты это когда придумал?
- Сейчас.
- Прямо сейчас?
- Раньше было некогда.
«Интересно, любит он меня? - подумала учительница, и сама себе ответила, - Любит. Два месяца подряд приезжает, старается умно разговаривать. Смешно смотреть, как он пыжится».
- Некогда было ему... - проворчал Михаил, - Носишься тут, как голодный волк, по степи, а ему некогда... - и замолк, вспомнив, что это он торопил брата искать то Исламбека, то Ахантая Утеулина, то предлагал произвести обыск во всех юртах кочевников, пасущих скот в окрестностях перевала Куюк. «Киргизы это сделали, - утверждал он тогда, - Инородцы».
- А может... Селихов? - спросила учительница.
- Что Селихов? - не понял Савелий.
- Селихов вас специально по ложному пути направил, - сказала она, - Если бы не его рассказ и не камча, вы бы уже четыре дня назад были в городе.
- Точно! - взревел Михаил, - Селихова работа, - вскочил из-за стола и забегал по комнате, - Ведь чувствовал же! Чувствовал! Врет он! Больно складно получается у него, а полиция его вроде и не понимает, - остановился, осененный догадкой, - Понял! Это он убил отца! Он там был, и он убил!
Подавленный активностью брата Савелий молчал.
- Вы, Миша, считаете, что Селихов - сообщник грабителей? - спросила учительница, - Я думаю, что вы ошибаетесь... Такое предположение слишком поверхностно. Именно об этом и должен был подумать следователь в первую очередь. Подумать - и проверить. Проверить - и уж после этого доверить сопровождение трупа... простите.
- А если следователь с ним заодно? - не унимался Минька.
- Если рассуждать таким образом, - улыбнулась учительница, - то мы и самого генерал-губернатора начнем подозревать. А он, хоть и сатрап, но человек благородный. Давайте рассуждать здраво. Как ваш брат, например. Искать надо убийцу либо в Ташкенте, либо в Аулие-Ате.
- Почему только там? - удивился Минька.
- Лишь в этих городах имеется бездонный рынок и товарооборот, способный переварить такую сумму денег. Самые большие рынки в Туркестане в этих городах - это раз. Активно развивающаяся промышленность - это два. Огромное количество паломников - это три. Паломники - это очень важно. Если номера кредитных билетов зарегистрированы в банке, то полиции легко вычислить то место, где они обращаются и где, стало быть, находится преступник. Паломники же в течение короткого времени сумеют разнести деньги по свету, а главное - никто никогда не рискнет целеустремленно обыскивать их, ибо фанатиков боятся все.
Братья переглянулись.
- Умно, - согласился Савелий, - В Черняеве и в Пишкеке святых мест нет, а в Туркестане есть мавзолей Ходжы Ясеви, но нет богатых купцов да промышленников, - и обернулся к Михаилу, - Едем в Аулие-Ату?
- Едем, - согласился тот, - Или в Ташкент.
Судя по вздоху, коим сопроводил он свой ответ, его мужская гордость оказалась сильно задетой.
Учительница поняла это, решила было промолчать, но не сдержалась:
- Может и меня возьмете? - спросила.
- Куда? - удивился Савелий.
- В город. Говорят, там прекрасный древний мавзолей, чуть ли не тысячу лет стоит.
- Перестроили, - покачал головой Савелий, - Старый разворотили, а на новый и смотреть не стоит.
Интересно, любит ее этот тихоня? Небось, во снах видит ее и нагой, а в присутствии брата и в лицо глянуть не смеет. Такие вот молчуны всегда до поры, до времени тихие: сидят, думу свою перемалывают, а как перемелят - так подходят, облапливают, и никуда уж не денешься.
- Вы - барышня, - перебил ее мысли Минька, - Вам  с нами нельзя. Вановка - не город, а село, здесь приличий требуют. Захотели съездить в город - сами поезжайте или с родственниками. Чтобы, значит, все видели, что серьезный вы человек, детишек вам доверять можно.
Савелий глянул на брата удивленно.
- А если нет родственников? - улыбнулась учительница.
- Тогда ехать надо с человеком казенным, будто по делу. Так что, барышня, вы меня извините, но взять вас нам никак нельзя.
- А вы, Савелий, как думаете? - с лукавинкой в голосе спросила она, - Пригожусь я вам в Аулие-Ате?
Савелий отвернулся куда-то в угол и ответил:
- Пригодитесь. У мужиков свой круг разговоров, а у баб... извиняюсь, женщин, свой. Вы в городе сможете побыстрее нас все вызнать.
-Тогда я еду, - рассмеялась она, вскочила из-за стола и радостно захлопала в ладоши, - Еду! Еду! И никаких споров. Я вам нужна - и это главное! - закружилась по двору, - Еду в Аулие-Ату!.. Я вам нужна! - запела было, но почти тотчас остановилась и произнесла капризно-приказным голосом, - А теперь я должна собраться. Мы ведь выезжаем немедленно? - звонко рассмеялась и убежала в дом.
- Послушай, братка, - сказал Минька, - Ты должен ее отговорить. Это наше дело. Нашей семьи.
- Она и есть наша семья, - ответил Савелий, - Она - невеста мне.
- Невеста? - вытаращился на него брат, - Да ты что удумал? Кто поверит? Отца неделю как похоронили!.. Ведь через пол-уезда везти!.. Опозорим.
- А что - думаешь, она не захочет за меня?
- Ой, братка-а-а!... - растерянно протянул Минька.

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год
«…Поступки женщин понять трудно. Вот тут, например.. Не реши учительница  помочь братьям Мершиевым, промотались бы они без толку по Аулие-Ате и Ташкенту, да и вернулись бы домой несолоно хлебавши. Ибо ума им Бог дал достаточно только для дела их крестьянского, а не для того, чтобы с профессионалами в следственном деле тягаться.
И она бы спокойно занялась бы изготовлением своей бомбы на беду себе или на счастье - тут не поймешь. Повесили бы ее потом... Или куда-нибудь в Сибирь сослали. Попала бы в какой-нибудь там Туруханский край, с Джугашвили бы познакомилась. Глядишь - сейчас сама бы кого расстреливала.
Но не судьба...
«Любит-не любит». Понос словесный, а гляди - жизнь перевернулась.
Я вот в молодости тоже по Герте с ума сходил. Она из Александрополя, нынешнего Ленинополя, приезжала в гости к нам. Какая-то дальняя родственница была. Дом за нее давали, двадцать десятин земли, пару коров с быком, двух  телок, отару овец, вола и коней.
Из-за коней  родители наши и не сговорились. Ни одного жеребца в приданное не дали, ни одной кобылы. Все кони кастрированные. Три штуки. Отец сильно осерчал. «Вы, - сказал, - католики всегда стараетесь лютеранина обдурить!»  Слово-за слово, разругались вконец, хоть и родственники.
Я потом раз пять в Алекесандрополь будто бы к родичам в гости ездил, а на деле, чтобы на Герту поглазеть. Остановлюсь у лютеранской родни, а вечером через забор - и к ней. Поворкуем часок - я опять через плетень. В последний раз уж она попросила, чтобы мой отец опять заслал к ней сватов. Я согласился, но с отцом говорить все не спешил.
А через месяц узнал я, что она вышла замуж. За баптиста.
Прав был отец... В тридцатом, когда всех раскулачивали, приезжал ко мне ее сын за помощью. Вы, сказал, нам хоть и дальний, а родственник, в прокуратуре служите, помогите, то да се. А я ему: «Не могу. Это раньше вы были Горной волостью в нашем уезде, а теперь Таласская долина вся в Киргизии. Другая республика».
Да-а...  так и сослали их куда-то под Омск. Или Томск...
Согласись тогда отец на те три коня, был бы в Сибири я, а не баптист. Он после революции развернулся: собственную паровую молотилку заимел, мельницу построил. Половину Ленинополя в свою веру перевел – из менонитов да католиков в баптисты.
А я на русской женился. Хорошая женщина. Ни в чем не перечит. И в доме чистота - как у настоящей немки…»

СЛЕДСТВЕННЫЙ ПРИСТАВ. 18.07. 1912 г.
На углу Кауфмановской и Грозненской внутри столпившихся полукольцом зевак лежал труп Селихова. У ног и головы его стояла по городовому. Зеваки обсуждали происшествие, объясняя все новым и новым любопытным, что здесь, прямо на улице, убили полицейского. Под старой корявой алычей у арыка стояла пустая коляска исправника. Кучер мочил в арыке тряпку, выжимал  и с отрешенным выражением лица стирал со ступиц колес пыль.
Следователь пробился сквозь толпу, чувствуя, как мнется и пачкается белый костюм его о грязные сюртуки простонародья.
Селихов лежал, разбросав руки, повернув голову на бок. Глаза закрыты. И если бы не лужа крови под этой головой и вокруг, можно было подумать, что полицейский хорошо поработал, устал и прилег отдохнуть. Кровь уже загустела, гладкой корочкой выступила из-под пыли, и по ней деловито сновали вездесущие мухи.
 Интересно, как быстро свертывается она в эдакую жару?
- Свидетели есть? - спросил следователь, входя в середину круга, - Кто видел, как это произошло?
Лица зевак оживились.
- Ишь-ты, - донеслось из глубины толпы, - Кто видел... Кто смотрел - тот и видел, а кто видел, тот и не скажет.
- И то правда, - поддержал второй голос, - Кабы человека убили, а то городового.
- Собаке - собачья смерть, - заключил третий.
- Кто сказал? - взвился один из охраняющих труп городовых, и полез в толпу.
Люди похахакивали, прятали руки за спины, но плечами идти ему мешали, переговаривались:
- Их - не тронь, а им тебя - можно... Все им: и сабля им, и деньги им, а нам и слова сказать нельзя...
Такие вот они аулиеатинцы, со всей России ссыльные да беженцы. Шалый народ, озорной. Отрадно им видеть труп человека, одетого в серо-голубую форму. Каждому, должно быть, памятны встречи с такими вот обладателями сабли-селедки, у многих за спиной и суд, и кандалы, и тюрьма... Лица большинства зевак российские, не азиатские, и в глазах нет испуга, типичного для обывателя, не видевшего крови со времени давешних детских драк.
- Разойдись! -гаркнул второй городовой, узнавая следователя.
- Свидетели останьтесь, - возразил тот, - Остальные - по домам. Через две минуты начну переписывать оставшихся.
Толпа быстро разошлась, ворчливо переговариваясь и оглядываясь на стражей порядка.
Осталась лишь невзрачного вида старушка в белом застиранном платочке на голове и с корзинкой в руках, покрытой такой же тряпицей. Откуда, интересно, в азиатском городе такие типично русские туески?
- А вы, бабушка, что стоите? - спросил следователь, - Здесь ничего нет. Вы идите, идите.
- Как это - идите? - ответила та неожиданно грубым, почти что мужским голосом, - Я ж эта... как это по-вашему? Свидетель.
- Вы видели, как это произошло? - почему-то удивился следователь.
- Видела. Он - городовой то есть - выскочил на дорогу, стал, значит, коляску останавливать. А оттуда рука высунулась - и ударила его. В темя прямо. Городовой упал, а коляска укатила. Все.
- А что за коляска? Чья она - не заметили?
- Обыкновенная коляска. Извозчиковая. Только верх закрыт почему-то. В такую жару...
- Хорошо, бабушка, - сказал следователь, доставая из кармана записную книжку, - Как ваша фамилия?
- Беспалова я. Мария Андреевна. Живу на Караибской.
Следователь удовлетворенно хмыкнул, и записал все данные в книжку.
- Вот что, Мария Андреевна, - сказал он, - Если завтра к вам придет городовой, вы не пугайтесь, пожалуйста. И соседям скажите, что это мы вас приглашаем, как свидетельницу, а не для ареста. Договорились?
- Это что ж - таскать будете? По присутственным местам? Таскайте. Я привычная. Пятым годом по каким только кабинетам не ходила. Внук Ванька, бывало, как только к большому дому подойдем - сразу засыпает. Привычка у него такая стала: очереди-то в присутствиях долгие, народ все угрюмый, заботами отяжелен - дитю не порезвишься...
- Хорошо, бабуся, идите, - оборвал воспоминания Марии Андреевны следователь, - Мне работать надо.
- И то, - согласилась старушка, - Пойду, пожалуй. А то творог скиснет.
 Аккуратно переложила туесок из одной руки в другую, пошла было, но через пару шагов остановилась, обернулась.
- Слышь, милок! - окликнула наклонившегося было к трупу следователя, - Ты не забудь: крытая пролетка была. Крытая. И извозчик был городской. С номером.
Ушла, наконец....   

ГОТЛИБ ФРИК.  1937 год.
«…Внучок Марии Андреевны в 1919 году погиб. Сейчас у школы имени Н.К. Крупской лежит. Вместе с четырьмя другими красными разведчиками. Пирамидка деревянная обветшала, так ее обещают к нынешнему Великому Октябрю заменить, к двадцатилетию революции, значит.
Странная история с их смертью, надо сказать. Надо бы как-то на досуге над ней помараковать. Для чего-то гибли эти пять человек. Не для того же, чтобы сейчас пионеры перед ветхим памятником ручку ко лбу вздергивали. Вот отпуск получу, не поеду никуда, проведу расследование. Для души…»

СЛЕДСТВЕННЫЙ ПРИСТАВ. 18.07. 1912 г.
Теперь можно, аккуратно уперев кончики пальцев в темя и подбородок мертвеца, развернуть его голову и рассмотреть рану. Пыль, смешавшись с кровью, превратила левую часть лица в грязно-коричневую маску, из-под которой зрелым красным яблоком выпирал глаз. Было ясно, что смерть городового произошла  от удара твердым предметом в висок. Интересно, знают ли в этой глуши о существовании кастета?
- Ну-с, молодой человек, как дела? - услышал он сакраментальную фразу над своей головой.
И слова, и интонация походили, как дивизия выстроенных в каре солдат, на те тысячи «ну-с, молодой человек, как дела», слышанные им и в гимназии, и в Университете, и во всех административных учреждениях России, куда его забрасывала судьба, потому видимости добродушного интереса, слышимого в голосе прибывшего на место происшествия исправника, он не поверил, а даже внутренне подобрался, чувствуя, как напряглись мышцы шеи и пресса.
- Удар в висок, - ответил он, возвращая голову того, кто еще недавно был городовым Селиховым, на место, - Смерть, по-видимому, наступила мгновенно.
- Есть свидетели?
- Одна. Показания и протокол не оформлены.
 - Почему?
Следователь пересказал показания Беспаловой и заключил:
- Я почему-то не особенно доверяю ей.
- Отчего, позвольте спросить?
- Если следовать логике ее рассказа, то Селихова убил по какой-то случайности какой-то подвыпивший бедокур. Ударил из пролетки на ходу, сбил с ног, и даже не подумал, что при  падении тот может удариться виском о камень.
- Разумно, - согласился исправник, - А что вызывает у вас  сомнения?
- Позвольте с ответом не спешить. Я должен хорошенько подумать.
- Извольте, - согласился исправник, и вновь достал из кармана свой знаменитый на весь уезд платок, чтобы вытереть текущий непрерывными струями пот, - Я могу подождать... - сделал паузу, - Два часа.
- Два часа, - не срок, -возразил следователь, - Разрешите ответить вам завтра.
Его, что называется, понесло: еще несколько секунд назад он не только не знал с чего начать расследование, но даже помыслить не мог кого вообще стоит подозревать, а тут сразу и окончательно стала понятна вся придуманная кем-то за его спиной комбинация. Версия, что промелькнула в его голове, еще требовала осмысления, внимательного изучения, подбора доказательств, но, как и все открытия, была интуитивно абсолютно ясна: Селихова убили намеренно, с целью сокрытия иного преступления, более важного, а таким может быть только ограбление почтовой кареты. Так что хочет того господин исправник или нет, а, оставляя следователя с трупом Селихова наедине, чтобы возложить на него обязанность вести это дело, он невольно позволил ему заниматься делом по ограблению почтовой кареты.
- Завтра к вечеру, господин исправник, я надеюсь получить факты, проливающие свет на это происшествие, - закончил он тоном холодным и размеренным.
- Что ж... - вздохнул толстяк, отдуваясь и прижимая к загривку промокший насквозь платок, - Завтра, так завтра. Но учтите, я обязан сообщить о случившемся в Ташкент телеграммой сегодня же...
И, уже поворачиваясь всем корпусом к пролетке, спросил:
- Вас подвезти? Ходить по такой жарище - сущее мучение.
- Я останусь, - улыбнулся ему следователь, - Надо распорядиться. Человек все-таки.
Исправник с видимым усилием обернулся назад.
- Ничего, справятся без вас, - сказал, - Вдове уже сообщено. Сейчас за ним приедут, - глянул в сторону городовых, окликнул одного, - Эй!.. Постой здесь до приезда вдовы. Телегу ей уже выделили. Помоги погрузить. И смотри: посторонних чтобы ни-ни!
- Слушаюсь, господин исправник! - гаркнул тот чуть ли не радостно, щелкнул в усердии каблуками уже по щиколотку запыленных сапог и лихо взбросил ладонь к углу правого глаза, - Не извольте беспокоиться!
Тупая морда его сияла, он был счастлив оправдать оказанное доверие.
- Экая скотина, - добродушно проворчал исправник, следуя к экипажу, - Будто не коллега погиб на посту, а собака приблудная. Нехорошо-с... Надо бы похороны попышнее обставить. А то ведь, глядя на нашу полицию, и не подумаешь, что в них душа водится. Речь, пожалуй, скажу о долге, о доблести, о защите порядка. Должен же кто-то поддержать авторитет этих ублюдков. Народ со всего города соберем - лавки да базары на пару часов закроем - все сбегутся, как миленькие.
Втискивая свое огромное рыхлое тело в угол коляски, чтобы уступить следователю хотя бы краешек сидения в экипаже, исправник продолжал клясть Селихова, подставившего свое темя под чей-то кастет в такую жару.  И это было так не похоже на него, делающего всегда все чрезвычайно обстоятельно, всякое дело отдельно от другого, что не могло не вызвать на лице следователя улыбки.
- Я считаю, - продолжил исправник, - что начинать надо с версии «ссыльные». Обыватель наш чтит слуг закона, инородцы страшатся полиции, а уголовники предпочитают полицию подкупать, а не убивать. Остаются, стало быть, только ссыльные. У них и опыт...
- Я подумаю над вашей версией, ваше превосходительство, - кивнул следователь, пряча улыбку.
Лошади тронулись. Шли они неторопливо, разве что не плелись. И это тоже было стилем исправника. Не любил он быстрой езды. «Укачивает, - признавался, - Впадаешь быстро в дрему. А вот ежели едешь медленно, то и мысли высокие». Почему именно высокие, почему не просто мысли, не объяснял.
- Да-а, - протянул исправник, - Похоронами придется заняться лично самому. Надо уездного начальника пригласить да пару становых поставить в почетный караул. Присутствие государственных лиц придаст значительность как покойнику, так и всему полицейскому ведомству...
Так, до самых ворот полицейского участка, и продолжал он рассуждать, поминутно повторяясь, но не замечая этого, ибо слушать привык только себя, не обращая внимания на ухмылочки подчиненных, ни на тем более их скучающие взоры.
Коляска слабо покачивалась, медленно продвигаясь по Кауфманской. Редкие прохожие кланялись исправнику, а тот им отвечал даже не кивком головы, а слабым движением век, и все говорил, говорил, говорил, словно стараясь скрыть за мусором слов одному ему известное жемчужное зерно.   
Следователь слушал его в пол-уха и размышлял о своем:
«Где был господин исправник, когда я пришел на место преступления? Ни в коляске, ни среди толпы я его не заметил... Приехал он раньше и куда-то отошел? Зато появился в самый ответственный момент и увел меня от трупа... И как давно убит Селихов?... Окоченеть еще не успел - шея ворочалась еще легко. Но как быстро коченеет труп в такую жару? Может, он вообще не коченеет?»
У ворот полицейского участка он легко спрыгнул с коляски, успев прежде заверить исправника в том, что завтра к вечеру план расследования будет представлен им их благородию. Уже поднимаясь по ступеням, вспомнил вдруг, что за всей этой болтовней он так и забыл спросить мнение начальства о деле по ограблению почтовой кареты. Должен же толстяк успеть прочитать документы, представленные полиции сыном погибшего чиновника. Но спускаться с крыльца и бежать за  медленно двигающимся в сторону Пушкинской улицы экипажем показалось ему делом несолидным, и он, одновременно и сердясь на себя, и сам перед собою оправдываясь, вошел в помещение участка.
Посетитель с нарисованной на лице жалостливой улыбкой бросился к нему, протягивая сложенный вчетверо листок и бубня что-то с настойчивой жалостью.
Следователь, не расслышав его слов, буркнул, и пошел вдоль правой стены узкого серого коридора. У двери своего кабинета остановился, достал ключ из кармана и, отперев дверь, широко распахнул ее.
Все тот же посетитель, стоя сзади, о чем-то канючил, но следователь к его голосу привычно не прислушивался, а внимательно осматривал кабинет...
Спроси сейчас его: зачем он это делает? И он бы не смог сразу ответить. Его опять «понесло», и по причине весьма конкретной - в помещении стоял запах табачного дыма. Сам-то он никогда в жизни не курил, не переносил курева и не позволял дымить в своем кабинете никому.
В комнате действительно побывал кто-то посторонний. Все вещи лежали вроде бы и на месте, но в то же время была в их положении заметна какая-то несвойственная следователю особая аккуратность: книги в шкафу стояли плотным строем, папки с бумагами лежали так, что их пухлые обрезы располагались параллельно краю стола, даже письменный прибор стоял не так, как всегда - слегка развернутым вправо, - а точно посередине стола, с ручкой, аккуратно уложенной в канавку, хотя он точно помнил, что, уходя в последний раз, он в спешке задел ее рукавом, и ручка вывалилась пером на стол. В сознании его в этот момент неаккуратность эта отпечаталась, но возвращать ручку на место он не стал - сказалось возбуждение, охватившее его при сообщении о смерти Селихова.
Что ж, теперь, когда стало ясно. что в его отсутствие кабинет оказался подвергнут обыску, следует сесть и спокойно обдумать события последних дней, явно имеющих непосредственное отношение к убийству Селихова. Но прежде надо избавиться от назойливого посетителя, который все еще продолжал о чем-то говорить, жарко дыша в затылок.
Обернулся.
- Что это у тебя? - спросил, - Дай, - ухватил двумя пальцами кончик протянутого листа, небрежно встряхнул, чтобы тот раскрылся, и на пол двумя радужными бабочками выпорхнули двадцатипятирублевки, - Что это? - только и успел повторить он.
Посетитель подобрался всем телом, словно кот перед прыжком, блеснул диким взглядом по стене коридора, быстро нагнулся, поймал  одним взмахом обе купюры, и  бросился к выходу.
Следователь ни догонять его, ни кричать дежурному не стал. Он быстро пересек свой маленький кабинет и выглянул в окно.
Сквозь пыльное стекло успел увидеть, как мужчина, только что попытавшийся всучить ему взятку, выскочил из двери участка, перебежал улицу и быстро, не оборачиваясь, зашагал вдоль дувала в сторону Пушкинской улицы. Шаг его был пружинистым, голова втянута в плечи, профиль лица неясен. Оставалось только пожалеть, что сразу поленился разглядеть посетителя.
И еще одна деталь:  нищего, что вот уже несколько дней сидел в тени дерева перед полицейским участком, на этот раз там не было.
- Непрофессионально работаете, господин следователь, - сказал он сам себе вслух, - Непрофессионально, - вернулся к столу, сел за него, положил перед собою чистый лист, макнул ручку в чернильницу, задумался.
Пришло время успокоиться, собраться с мыслями, вспомнить все известные ему факты по двум... нет, по трем все-таки уголовным делам:  делу по ограблению почтовой кареты, делу по убийству городового Селихова и делу по попытке дачи взятки должностному лицу, то есть ему...
Для того, чтобы рассудить правильно, надо суметь под мундирами государственных мужей уезда увидеть их истинную сущность, разглядеть за тем художественным образом, что создают они себе в обществе, то их естество, что позволило им взлететь по служебной лестнице, обойдя людей более даровитых и достойных.
То есть надо забыть о том, например, что должность исправника подразумевает охрану законности, контроль за работой государственных служащих, но знать и понимать, что за сие место люди в канцелярии генерал-губернатора бьются не на жизнь - на смерть, и в схватке этой чин надворного советника дается далеко не самому честному и справедливому человеку...
И если смотреть на все три дела именно с этой точки зрения, если сбросить шоры, радужные очки и черные повязки, которые напяливали на глаза следователя кондуиторы гимназии, инспекторы Университета, недобросовестные, но благонадежные соотечественники, просмотренные цензурой книги, собственный, наконец, житейский здравый смысл, то следует достать из стола бланк и написать ордер на арест... господина исправника.

ГОТЛИБ ФРИК.  1937 год
«…Исправника я помню хорошо. С нами, гимназистами, толстяк был всегда любезен. В других городах, рассказывают, полицейские следили за гимназистами особо, а у нас в Аулие-Ате городовые нам, если мы в форме да при фуражках, козыряли, ибо всем им исправник внушил, что через несколько лет именно из нас будет состоять чиновничество города и от нас будет зависеть будущее всех этих Селиховых и подобных ему.
Умный был старик. Доживи он до настоящей Советской власти – сталинской, не ленинской, был бы и у нас в почете. И пенсию бы выхлопотали мои однокашники ему приличную. Сейчас ведь действительно куда ни кинь - везде в городе на должностях сидят выпускники нашей первой мужской гимназии. Мало кто уехал из города, все здесь остались.
Вон Попов, первый секретарь укома партии, кончил гимназию на год раньше меня. Говнюк был. Все подначивал нас создать в городе свою «черную сотню». Ему какой-то родич из России прислал значок Союза Михаила-Архангела. Вот он, бывало, нацепит его на грудь - и ну перед девчонками выделываться: «Вот собрался, - говорит, - жидов резать».
Вот это и странно - жидовская власть, а черносотенца во главе целого уезда поставила. И до сих пор никто не донес на него.
Я думаю, что донести на Попова в нашем городе сейчас могут только те, кто опять-таки нашу гимназию кончал. Другим грамотным про те его детские закидоны не известно. А нам выдавать его - не с руки. Когда свой на таком месте сидит, тогда и себе поспокойнее.
Мне вот паек  мой через склад отдела рабочего снабжения железнодорожников дают - прокуратура к нему приписана. И еще я через ларек укома партии паек получаю. Как участник протеста немцев-колонистов против произвола царского самодержавия. Хороший паек, богатый. Думаю, у господина исправника ежедневный стол был победнее моего. А уж про следственного пристава и говорить не приходится.
А вся заслуга - Попова. Где уж он про такой протест немцев в нашем уезде выискал, представления не имею. Но ведь откопал, на бюро укома текст его зачитал, список  (и меня в нем) обнародовал, а после через исполком провел решение приравнять нас к жертвам царизма наравне с бывшими ссыльными и политкаторжанами.
Что ж, я - теперь ему про его черносотенство вспомню? Да ни в жисть! А если кто вякнет, сам же тому вякалю и рот заткну. А надо будет - и пристрелю, как собаку. Ибо между своими надо быть благодарным. Если не поддерживать друг друга, то вся та мразь, что сейчас между ногами шевелится, заискивает перед нами, сейчас же сомнет нас, сожрет вместе с потрохами и даже костей не выплюнет.
Ведь безвинных и несчастных в этом мире нет. Это я, как профессиональный юрист, заявляю.
Тех, кого я под вышку сейчас отправляю, мне и  не жалко совсем. Не невинные они. Просто повезло мне, а не им...
Турара Рыскулова возьми. И в ЦИКе сидел, и наркомом бывал. На вид - приличный человек. В очках. Старался всегда выглядеть интеллигентно, не похожим на нынешних вождей в полувоенном. Взяли его по доносу о приписках. Мертвых душ пенсионеров больно много завелось в его наркомате. За всех них пенсии этот интеллигент получал да прикарманивал.
Ну, дело обычное вы наше время: кто на чем сидит, то под себя и гребет. Простили бы. Ну, в крайнем случае, выговор бы партийный вкатили б да пожурили: нехорошо, мол, старый большевик, а вор...
Ан копнул я поглубже - и оказалось, что и не большевик он вовсе. Легенда, что он сотворил себе в 1918-ом, липовая. Не боролся он с царизмом в 1916 году, а скрывался в Кара-Балте под Пишкеком от мобилизации. И бумагу знаменитую на имя генерал-губернатора от имени казахов, не пожелавших идти на рытье окопов, не он писал, а какой-то русский ссыльный, уехавший после Февральской революции  в Россию. И, получается, не по заслугам оказался Рыскулов в ТурЦИКе, в Ташкенте и наркомом в Верном на хлебных должностях.
Вот за то его и расстреляли. Про все заслуги послереволюционные сразу забыли, что работал он во благо советской власти с самого начала ее, сил не жалел, контру искоренял во имя светлого царства социализма.
А мне грамотку дали, Почетную, от ЦИК республики. Худо-бедно, а повышенная пенсия теперь обеспечена. Хоть и сижу в занюханной  Аулие-Ате на маленькой должностишке.
Я бы, честно признаться, Рыскулова не казнил. Некогда было. Вызвали меня в Алма-Ату помогать республиканской прокуратуре и НКВД, в общежитие поселили с клопами, к столовке приписали полиграфкомбината - а там комбижиром на километр воняет. Пришлось комнату искать, из своего кармана платить. А сдал мне ее один казак семиреченский.
Вот казак тот мне и рассказал, что Рыскулов  как-то написал в газете, что, по его мнению, инородцев (казахов единокровных ему, узбеков да киргизов) чересчур много расплодилось, что земля их прокормить не может - и задача советской власти, значит, состоит в том, чтобы сократить численность этих самых инородцев.
Я поначалу не поверил. А казак достает газету со статьей Рыскулова и подает мне: «Читай сам, - говорит, - Где ты еще такого казаха найдешь?»
Прочитал я - и понял, что красный нарком казахский - на деле есть верный ленинец. А раз так - то и дорога ему вслед за ними. В пять дней провел следствие - и заработал Почетную грамоту.
Ее мне уже в Аулие-Ате сам Попов вручал. Руку жал, сказал, что счастлив видеть своего однокашника награжденным столь высоким органом, как ЦИК республики, что под руководством товарища Сталина и ВКП(б) мы пойдем к победе... и так далее, и тому подобное.
А я стоял и думал, что если вдруг по какой-то причине меня возьмут, станут допрашивать и обвинят в тех же грехах, что я обвинил того же Рыскулова, я тебя, Попов, выдам - и то, что ты черносотенцем в гимназии был, и что мне революционное прошлое приписал. И ты, первый секретарь укома, это знаешь. И потому будешь беречь меня, как я берегу тебя. И потому мы вместе - сила...»

ИСПРАВНИК. 18.07. 1912 г.
А исправник в это время проходил сквозь анфиладу пыльно меблированных комнат и с легким раздражением в душе вспоминал о своем недавнем разговоре со следователем, разговоре, который позволит теперь подчиненному ему чиновнику смотреть на него с усмешкой.
Впрочем, подумал он, новый следователь не принадлежит к той категории молодых людей, которые замечают (или, точнее сказать, в состоянии заметить) промахи начальства. Уж очень юный юрист предупредителен и старается во всем показаться только с наилучшей стороны. При знакомстве ножкой шаркал и смотрел в глаза исправника преданно. Сумел два десятка чиновников, присутствовавших на приеме у Мальцева, которых он впервые в жизни увидел, запомнить по имени-отчеству и ни разу не спутаться. А всем дамам умудрился подарить по замысловатому комплименту, ни разу при этом не повторившись. За несколько месяцев, что он здесь, следователь сумел зарекомендовать себя в обществе душечкой, специалистом по модному в этом сезоне покеру. Все прочат ему высокую должность в Сант-Петербурге при таком уме и распорядительности, но при этом каждый добавляет: «Только не женитесь в Аулие-Ате. Засосет - и крышка вам. Жениться вам надобно хотя бы в Ташкенте».
Старые стервы подначивают толстогубого дурачка - а тот и рад: с людьми своего ранга говорит свысока, со старшими по чину старается быть на равной ноге, а простого полицейского умеет не видеть в упор. И ведь не объяснишь нахалу, что прежде надо службу государеву блюсти, а уж потом о чинах заботиться. Заикнись попробуй - все стадо подолов всколыхнется. И петербургским его образованием попрекнут, и о безотцовщине его вспомнят, и даже молодость его ему же в заслугу поставят. Как не поскорбеть при этом, что ни одна из уездных вдовушек молодчику покуда не понравилась, не зачастил он к такой на вечерок да на чаек. Эх, если бы!.. Тогда бы монолитное единство юбок, корсетов да чепчиков враз бы рассыпалось, а уж группкам, компанийкам да кружкам можно б стало объяснить, что дело свое следователь знает только по книжкам да по учебникам, а на практике он - полный профан. Ишь как он брезгливо морщился давеча на улице и с как держал себя с мертвым Селиховым - будто змею какую трогал или дрянь какую...
Толкнув дверь, спрятанную за тяжелыми шторами, исправник пригнулся и вошел в саманную пристройку на задах дома. Пахнуло приятной влажной свежестью. Толстяк задышал свободней, мысли его потекли плавно...
Пристройка эта была его маленькой тайной, о которой в городе не знал никто. Ему казалось, что узнай о ней, чиновный люди станет смеяться за его спиной. И тем не менее, это было единственное место в Аулие-Ате, где он действительно чувствовал себя спокойно.
... Этот чертов мальчишка-следователь, существованию которого раньше исправник не придавал значения, сумел одним поступком лишь подвести черту под всей жизнью его... Сколько людей в участке, начиная от городовых и кончая ежедневно наезжающими становыми, а ведь случилось этому самому Мершиеву документы передать не им, а именно этому зануде. Случайность, глупость, но она может обернуться бедой непоправимой. Будь на месте следователя какой-нибудь другой полицейский чиновник, он бы попросту наорал на Мершиева, забрал бы документы, а самого выставил бы за дверь. Бумаги передал бы исправнику, а сам и читать бы их не стал, а через полминуты, быть может, и вовсе забыл о них.
Этот же всезнайка, без сомнения, и выслушал Мершиева, и документы прочитал не один раз, и мнение сформулировал.
И не объяснишься с таким... Мигом побежит с докладом по инстанциям, всему городу растрезвонит, в газеты за помощью обратится!
Впрочем, что без толку заглазно мальчишку хаять? Сам, старый мухомор, не стал слушать его объяснений, утащил папку домой, решил там почитать - и начитался на свою голову.
Исправник скинул с пухлых плеч своих китель, покряхтел, словно самому себе напоминая о тяготах прошедшего дня, и решительным шагом двинулся к рабочему столу, стоящему возле небольшого в одно стеклышко оконца.
Здесь все лежало точно так же, как он оставил пару часов назад. Да и ничего не могло измениться, ибо ни домашние, ни прислуга не смели заходить в пристройку. Даже приборку здесь делал он сам. Но, тем не менее, он, всякий раз садясь за стол, внимательнейшим образом рассматривал все, что лежало на нем, проверял тайные ниточки на замках да ящичках, которые всякий раз перед уходом приклеивал и привязывал.
И на этот раз никто не трогал ни его бумаг, ни спрятанных внутри стола документов, ни лежащего в тайнике револьвера.
И это внезапно умилило исправника. Любят его, стало быть, в доме, уважают... Дверь вон не заперта, а войти никто не смеет. Будь подобный порядок во всем государстве - воистину величайшим на земле бы стало.
Он снял со спинки стула китель, покопался в кармашке для часов - и с легким звоном на распахнутую влажную ладонь вывалилась связка маленьких ключиков. Выбрал один и сунул в совсем незаметное среди трещин на неаккуратно побеленной стене отверстие. Дважды повернул ключ и дернул его на себя.
Часть стены сдвинулась ему навстречу, и стало видно, что кладка из нескольких саманных кирпичей намертво прилеплена к спрятанной за ними железной двери. За ней скрывались внутренности небольшого  банковского сейфа с тремя полками и маленьким ящичком внутри. На каждой полке лежало по серой тоненькой папке.
Исправник достал верхнюю, переложил на стол и со все той же медлительной старательностью повторил свои действия в обратном порядке: захлопнул дверь, закрыл замок, вернул связку ключей в кармашек для часов. Затем устроился поудобней в кресле, открыл папку и, упершись локтями в краешек стола, принялся в который раз уж читать:

«Его Высокопревосходительству
господину  Председателю
Туркестанского губернского суда
крестьянина Джувалинской волости
Аулие-Атинского уезда
Савелия Петровича Мершиева

Прошение.

Имею честь просить Вас, Ваше Превосходительство, прочитать все написанное мною до конца, ибо факты, приведенные здесь, вопиют о беззакониях, что творятся в уезде с ведома его администрации.   
Отец мой, Петр Лукич Мершиев, сопровождал почтовую карету с крупной суммой казенных денег. На оную был совершен бандитский налет, о котором Вашему Высокопревосходительству, должно быть, уже известно из сообщений уездной полиции. Отец мой был убит в перестрелке и, как утверждают сами полицейские, пал геройской смертью. Однако местные власти недостаточно активно занялись расследованием этого преступления...»

Исправник убрал правый локоть со стола и перелистнул страницу. Читать продолжил не сразу, а прежде подумал: оставить локоть или убрать и второй со стола? От дурной этой привычки начали отучивать его еще родители, жена продолжила, но преуспеть в перевоспитании не удалось покуда никому. На людях исправник еще старался следить за тем, как выглядит он со стороны, а дома же и локти ставил на стол, и, будучи в раздражении, грыз ногти. Вот и сейчас, читая прошение Мершиева, он с остервенением вгрызся в ноготь вернувшейся на стол руки.

«... Считаю своим долгом сообщить вам, Ваше Высокопревосходительство, что следствие с самого начала избрало бесперспективный путь поиска преступников. Господа судейские чиновники стали без всякой надобности беспокоить простой народ - выходцев, в основном, из Тамбовской и Воронежской губерний - излишними подозрениями, допросами и оскорблениями, которые не могут не вызвать брожения умов.
В то же время я сам, на свой страх и риск, решил найти убийцу моего отца и похитителя части государевой казны. После ряда бесплодных попыток, которые пересказывать вам здесь не смею, я пришел к выводу, что преступника следует искать в уездном городе Аулие-Ате, ибо именно там  эти деньги можно реализовать быстро и легко.
После четырехдневных розысков я убедился, что мои предположения оправдались полностью. В городе Аулие-Ата среди русского населения состоятельных людей мало, некому проглотить сумму в шестьдесят тысяч рублей ассигнациями и воспользоваться ими на нужды собственного хозяйства. Лишь два человека заслуживает внимания: господин Королевский и предводитель уездного дворянства, заводчик Андрей Павлович Мальцев. Первый владеет общинными землями между городом и Александровским хребтом, двумя городскими каналами (Тюте и Базарбай), тремя мельницами, двумя прудами и множеством недвижимого имущества. Второй - обширными землями в пойме реки Талас, одним каналом и водочным заводом, находящимся в стадии активного строительства...»

Стоп! Надо внимательно перечитать эти две страницы и отметить все странности прошения. Что стоит подчеркнуть?...
«.... творятся беззакония с ведома администрации... власти недостаточно активно занялись расследованием... следствие избрало бесперспективный путь... людей состоятельных... некому поглотить сумму в шестьдесят тысяч рублей... владеет землями, расположенными между городом и Александровским хребтом.... землями, расположенными в пойме реки Талас... заводом, находящимся в стадии активного строительства...»
Кто мог подобное написать? Судя по стилистике, писал человек весьма и весьма грамотный, но неискушенный в юридической и просто бюрократической терминологии... хотя и старающийся местами подделаться под последнюю.
Значит, он не может быть платным писцом. Должен он быть либо человеком, выдающим себя за Савелия Мершиева, простого крестьянина, либо его помощником и консультантом.
Логика рассуждений автора письма выдает в нем человека, знакомого с модными теперь среди интеллигентов социально-политическими теориями.
Значит, все-таки ссыльные? Двадцать три человека... Все под гласным надзором полиции... В течение последних двух месяцев никто из них из приписных городов не выезжал (если верить становым, конечно). Депеши следует все-таки разослать - и через два дня будет известно кто и зачем покидал место ссылки. Кто уходил - тот и автор письма.
Но ведь два дня не просидишь вот так. Сегодня следователя удалось заболтать, а завтра он потребует свои документы назад. Захочет мнение выслушать.

«... На содержание таких больших хозяйств требуются немалые деньги, - продолжил он чтение, - Я сам крестьянин, и знаю, что для того, чтобы земля отдала сторицей, надо в нее и деньги вложить, и пота влить немало. Но у нас в Джувале земли богарные, работаем мы на ней сами. Королевский же нанимает людей, платит им честно, дает жилье и даже открыл школу для их детей. Рытье каналов - дело тоже дорогое. В Тюте вливается около тридцати мелких речушек и ручейков, а также вода из коллекторов с полей возле аула Беш-Агач...»

Ишь-ты! Слово «коллектор» он знает, и о стоимости рытья каналов наслышан, крестьянин наш. Определенно, писал не Мершиев. Его присутствия в этом абзаце даже не заметно. Кто-то, по-видимому, решил воспользоваться его именем для сведения личных счетов с уездной администрацией. Кто бы мог быть это? Если ссыльный, то лишь тот, кто продолжает, вопреки своему осуждению, а значит и логике, верить в правосудие в нашей благословенной империи. А если не ссыльный? Тогда кто-то из местной тупоголовой интеллигенции, обсусоливающей в своих разговорах постельные и политические сплетни с одинаковым жаром завистливых и дряблых сердец.
Случилось как-то исправнику и его жене прочитать повесть покойного ныне писателя Чехова «Ионыч». «Милая вещичка. Совсем о нашем уезде, - сказала супруга, - В конце концов, инородцы в круг чиновников не вхожи, а здешняя жара располагает к ленности мысли и превращает европейца в «Ионыча» побыстрее, нежели самая дальняя из российских глубинок». Дитя же лени - зависть, а внук - донос. На них и должно опираться государство.
Если это все-таки завуалированный донос, то писать его должен кто-то из местных чиновников. Как там в старину назывались доносы? Ябеды. Слово какое вкусное! А главное - откровенное. «Государево Слово знаю!» - кричит такой, а уже всем ясно - донос. А теперь вон сколько полусинонимов: прошение, жалоба, заявление, объяснительная, докладная, а суть все та же: донос, донос и еще раз донос...
Исправник шумно вздохнул, переложил четвертый лист, принялся за пятый, окончательно отказавшись от версии «писал Сам Мершиев», ровно как и от версии «писал ссыльный»
.
«... Строительство водочного завода обойдется Мальцеву более чем в полмиллиона. Ведется одновременное возведение четырех производственных корпусов и высокого дувала из бутового камня вокруг всей территории. Только перевозка камня из карьера «Бурул» должна обойтись ему в две-две с половиной тысячи рублей серебром. Взрывные же работы в самом карьере уже обошлись ему в тридцать тысяч, земляные - около двадцати тысяч, каменные - столько же, дерева на стропила в нашем безлесном уезде - на тридцать тысяч. А покупка оборудования и перевозка его из России - более четырехсот тысяч...»

Эва, разнесло как сердечного! Ну, сказал про половину от миллиона - и достаточно, чтобы тебе поверили. Такое и Мершиев мог  бы сказать. Нет же, не утерпел поумничать. Поспешил - насмешил. Откуда джувалинскому крестьянину знать про такое? Ясно, что круг подозреваемых лиц следует сократить до крайне малого числа людей, имеющих доступ к данным о строительстве завода.
Впрочем, так ли всеведущ автор прошения? Упорно говорит о строительстве завода, хотя господин Мальцев ведет лишь расширение производства. Завод, слаба Богу, с 1872 году существует. И говорить тут надо не о каком-то абстрактном оборудовании, а о конкретном ретификационном аппарате. И стоит он не четыреста тысяч, а всего сорок, включая доставку. Уж кому-кому, а исправнику должно быть известно с каких сумм платят налоги жители уезда. Мальцев-то в разговорах пыль пустить любит, но копеечку бережет.

«... Оборудование он покупает через Русско-Азиатский банк, потому мог, конечно, взять и ссуду, а расплатиться ценными бумагами. Но ведь расчет с возчиками, каменщиками, мастерами и инженерами он производил и производит наличными, а в местном отделении  банка как лежали три года назад, так и продолжают лежать все те же 32732 рубля плюс набежавшие проценты. Он их с личного счета не снимал. Значит, около пятидесяти тысяч рублей держал дома? Сомнительно...»

Исправник коротко хохотнул. Месяца два назад на званном вечере, организованном Мальцевым по случаю девятилетия дочери Алены, хозяин дома пошутил:
- Деньги в местном казначействе?  Помилуйте, разве это деньги? Пустяк про черный день. Знали бы во сколько мне лицензия обошлась! Смирновская на всю Европу гремит, а Мальцевская на всю Азию прославится!
Последние слова его во всевозможных вариациях повторяли затем гости при всяком тосте. Перепились, помнится, так, что среди ночи погрузились в экипажи и прямо вместе с женами завалились в заведение мадам Ирины. Исправнику потом самому пришлось разбирать жалобы ошалевших обывателей, описавших в красках и такие эпизоды ночи, свидетелями которых не были ни сам исправник, ни даже Мальцев.
Устроитель пира попросил слугу закона продать ему все эти жалобы за «катеньку», объяснив при этом:
- Вот будет память, так память. Настоящий документ. Аленка подрастет, прочитает годков так через десять как ее девятилетие отметили: пьяных проституток в хауз бросали, сартовские канатоходцы в облаках на зурне играли, а пьяный аптекарь Свистунов упал в лужу с верблюжьей мочой и в ней уснул.
Да, крепко в тот день погуляли. Все гости словно посбесились, шалили до одури, будто в последний день на свете жили. Потом целую неделю друг другу в глаза смотреть не могли. Один господин Мальцев все норовил при разговоре пальцем попасть в зрачок и при этом посмеяться:
- Что, господа провинциалы, понравилось кутить? Небось, раньше и не пробовали гулять по крупному? Все рублики берегли, надеялись в Россию с капитальцем вернуться? А жизнь - вот она, проживать ее надобно сейчас. Потом поздно будет.
И ведь какой озорник... К каждому приглашенному в течение недели успел ответный визит сделать, надсмеяться над каждым:
- Никакие мы с вами не человеки. Рубашки крахмалим, фраки покупаем, четырьмя вилками за столом пользуемся, а сущность все та же - свинская. Не орлы мы, господа! Не орлы! И культуру свою, и образованность друг перед другом не стоит показывать. Пусть ценит в нас все это быдло. Культура - дело внешнее, она помогает нам от народа наружно отличаться и его в повиновении держать. И не более.
И ведь слушали поганца все. Даже господин директор мужской гимназии Юрченко - уж на что резкий человек - и тот слушал. В душе, должно быть, возмущался, спорил, а вслух признавал правоту Мальцева, угодничал перед ним.
А как не поугодничать? Мальцев - человек состоятельный, почти миллионер, а года через два и настоящим миллионером станет. Экое дело смог повернуть- лицензию на право производства водки купить да еще на право торговли оной по всей территории генерал-губернаторства. По слухам, сам покойный Столыпин изволили знать господина Мальцева. А великий человек с кем попало знаться не станет.

«Кроме того, - писал далее псевдо-Мершиев, - десятник каменщиков, работающих на строительстве завода, говорил в трактире при караван-сарае Юсупова, что Мальцев накануне ограбления почтовой кареты задержал рабочим выплату денег, а через два дня выплатил все до копейки. Да еще с процентом за задержку. Если проверить номера банкнот, находящихся в уезде в обращении и оставшихся в руках каменщиков и их жен купюр, то можно доказать, что деньги эти - из почтовой кареты, при ограблении которой был убит мой отец...»

Дочитывать страницу до конца исправник не стал. Дальнейшие рассуждения автора прошения были уже неинтересны. Помнится, при первом прочтении он злился, вникая в эти проекты поимки преступника, но чтение все же продолжил в надежде найти там полезную для себя информацию. Но так и не нашел.
Закрыл папку, отодвинул ее на край стола, достал из ящика три листа прекрасной белой бумаги, выбрал из мраморного стакана две ручки - синего и красного цветов - и положил их у чернильного прибора с двумя чернильницами. Макнул синюю ручку в правую чернильницу и написал:
                Его Превосходительству Председлателю
Туркестанского губернского суда
Кроестьянина Джувалинской волости
Аулиеатинского уезда...
Сменил ручку, макнул в левую чернильницу и вывел красным:
Савелия Пертровича Мершиева...
Так делал он всегда, когда переписывал бумаги для собственных нужд: выделял красным то, что ему казалось в документе заслуживающим особого внимания. Потянулся было за первой ручкой, не отрывая взгляда от написанного, да вдруг и застыл в таком положении...
«... Председателю Туркестанского губернского суда, - прочитал еще раз, - Туркестанского губернского...»
Боже! Как это он сразу не заметил?  Раз пять уж перечитал документ, а не обратил внимания на то, прошение написано на имя губернского судьи, а передано в руки уездного следователя. Вот что надо было выделить красным!
Пододвинул к себе чистый лист и, не глядя макнув перо красной ручки в фиолетовую чернильницу, написал буроватыми буквами:

«Возможные причины передачи прошения в руки следователя:
1. Писем написано два, одно переслано в Ташкент.
2. Перепутаны адреса писем.
3. Автор письма не решился жаловаться в губернскую канцелярию через голову уездных властей.
4. Провокация...»

Дальше писать не стал. Бросил ручку на стол, откинулся на спинку  кресла, отчего то заскрипело и закачалось.
Верное слово найдено: провокация! Письмо, подрывающее авторитет уважаемого в уезде человека, подброшено в полицию с целью дискредитации господина Мальцева и для того, чтобы официальное следствие пошло по ложному пути.
Вывод: автор - это местный чиновник, хорошо знающий финансовое положение Мальцева и обиженный им.
А таких в городе немного...

ГОТЛИБ ФРИК.  1937 год
Когда-нибудь докучливые ученые историки да философы, экономисты да гуманисты задумаются над феноменом социализма в России. Напридумают всяких новых слов, дадут всему объяснения...
А феномена нет. И социализма нет. Хоть Сталин уж и объявил о том, что в нашей стране материально-техническая база его построена.
В принципе, что изменилось в этой стране за двадцать лет? Бывшие каторжане пришли к власти - и только. Государство, как орудие насилия, как его определил Ленин, осталось, и даже укрепилось в своей силе и ненависти к подвластному народу. Методы сдерживания толпы в узде остались прежними. Православие, ислам да прочие религии заменили марксизмом.
И ведь как ловко все поставили на прежние места! Возьмите эти открытые партсобрания хотя бы. Чем отличаются они по животной своей сути от молений?
А торжественные мероприятия в честь революционных праздников? Те же богослужения.
А все эти бесчисленные Сергеи Лазо и другие страстотерпцы революции - чем они отличаются от канонизированных святых?
И символов накуролесили за двадцать пять лет столько, сколько Романовы за триста не додумались создать: «Интернационал» вместо «Боже царя храни»; Красное знамя вместо трехцветного; герб с колосьями вместо двухглавой курицы; а еще звезды над Кремлем и Мавзолей.
Где им аналоги? Ни одному самодержцу со времен Египта в голову не приходило делать куклу из своего предшественника и заставить стада народа молиться ей.
Нет, если что и изменилось в этом мире после Октября, то только  то, что сильнее закрутили народу за спиной руки. И приятно осознавать, что я - не народ, потому как в злодеяниях моих и страданиях его виноват не я, а он самый – народ советский.
 Вспомнит пусть каждый, как во время первого процесса над врагами народа, членами Политбюро и верными ленинцами, Зиновьевым. Каменевым, Рыковым и остальными, они толпами вываливались на площади и улицы и орали Оссану Сталину, требовали смертной казни для предателей партии.
И казнь ввели.
Не было раньше ее в советских законах. Но по воле народа ввели. И теперь стреляют этот самый счастливый советский народ. Моими руками. Руками того, кто по улицам не ходил, крови не жаждал, смертной казни узаконивать не просил...
Впрочем, я об этом, кажется, уже писал. Повторяться стал. Наверное, потому что совесть гложет.
А у народа совести нет. Народ - он высший и справедливый судья. Каким и должен быть всякий вершитель судеб. Он выбрал свою судьбу в Гражданской, он отдал золотой запас, достояние своего монарха в руки Ленина и его жидов, он потребовал смертной казни за анекдот -  и за тупость свою получил все сполна. Ни в чем ему не было отказано. Ибо  он - высший Закон, за ним - истинная Сила.
 И когда я сижу на партсобраниях, аплодирую при имени Сталина стоя, выслушиваю длинные лекции о том, что не имеет ко мне никакого значения, меня естественным образом переполняет чувство восторга и преклонения пред властью, чувство точно такое, какое испытывал я в католическом соборе в детстве. Только на литургиях и на наших партсобраниях я ощущал себя единым целым со всем бесконечным миром, что существует вне меня и одновременно является частичкой меня самого.
В это трудно поверить мне самому сейчас,  но я не лгу - это так. Я действительно люблю эту власть, давшую мне силу и право повелевать  мне подобными. И за власть эту я готов умереть...»

РОТМИСТР МОНАХОВ. 19.07.  1912 г.
- Здравствуйте, - сказал следователь, поднимаясь из-за стола и протягивая ему руку, - Я вас ждал.
Рукопожатие, выбор одного из трех стоящих у стены стульев, перестановка его на более удобное место позволили Монахову отвлечься и скрыть свою растерянность. В течение этой минуты он успел оценить тактику собеседника, поставившего его перед необходимостью изменить заранее намеченные варианты разговора. Монахов решил согласиться с предложенным ему началом бесады.
- Итак, - сказал он, усаживаясь поудобнее, - Вы ждали меня? Почему?
- В двух словах?
И этот вопрос был, по мнению Монахова, весьма достойным. Ротмистр почувствовал нечто вроде уважения к полицейскому чиновнику.
- Лучше с самого начала и неспеша, - ответил он, - А потом мы с вами поговорим уже по моему делу. Я тоже не спешу.
- Надеюсь, господин ротмистр, перехода ко второму вопросу не потребуется, - вежливо улыбнулся следователь, - Речь идет о смерти городового Селихова  и... - сделал он паузу, не отрывая взгляда от Монахова, - ограбления почтовой кареты.
- Я весь во внимании, господин следственный пристав, - ответил ротмистр, а сам подумал: «Спешит - волнуется, стало быть. Русак, типичный русак... Не понимает, что здесь - Восток, здесь все делается неспеша, с оглядкой, но обязательно с улыбочкой и признанием в любви самому заклятому врагу».
- Мне кажется... - начал следователь, - Нет, я просто уверен, что эти два происшествия находятся в прямой связи друг с другом.
Он поднялся со стула и обошел стол.
- Вы разрешите? - спросил он, - Мне так удобнее говорить.
Ротмистр молча кивнул.
- Когда произошло убийство Селихова, - продолжил следователь, расхаживая по кабинету, - я пришел сюда, в этот кабинет, и продумал массу версий, подозревая всех и вся - от ссыльных до самого господина исправника. Запутался вконец. И решил отвлечься - еще раз проанализировать дело по ограблению почтовой кареты... Знал я немного. Согласитесь? - (ротмистр пожал плечами), - Да, немного, но все-таки больше, чем вы можете предположить. Вас ведь не было в городе в последние три дня?
- Я ездил в Ташкент. А к вам, как я теперь понимаю, приходил Савелий Мершиев и передал документы, компроментирующие известное в уезде лицо.
- Вы осведомлены чрезвычайно, - признал следователь, останавливаясь в противоположном от ротмистра углу, - Документы он мне передал - и я с ними ознакомился.
- Вы не позволите взглянуть на них? - спросил Монахов.
- Н-нет... - с легкой запинкой в голосе ответил следователь, - Я этого сделать не могу.
- Вот как? - удивился Монахов, - А я думал, что у нас с вами идет разговор откровенный.
- У меня документов нет... - признался следователь, и поведал Монахову историю появления в этом кабинете сына  убитого почтового чиновника, о разговоре с ним, о реакции исправника. Рассказал не только о том, что прошение исправник увез с собой, но и о том, что в книге регистрации документов лист с записью о получении жалобы от Мершиева вырван.
- Но это не значит, господин ротмистр, что я винюсь перед вами, - закончил он, - Более того, книгу по учету документов я уже переписал заново, а старую спрятал надежно. Я просто рассказал вам обо всем честно, дабы ясно вам было почему я заинтересовался ограблением почтовой кареты.
- Вы и вправду откровенны, - признал ротмистр, - Даже чересчур.
- Вы уж простите, Юрий Павлович, - перебил его следователь, - но всем известно, что Селихов был вашим... как бы это назвать?..
- Осведомителем, - помог ему ротмистр.
- Именно. Осведомителем, - подхватил следователь, - Он подслушивал разговоры в полицейском участке, а затем, в меру своей тупости, переваривал их, оценивал благонадежность наших слов и передавал их вам.
Что ж... и к  этому разговору ротмистр был готов. Уже несколько месяцев, как все уездные чиновники знали о тайной деятельности Селихова. Он ждал их возмущения, но при всякой встрече чиновники лишь льстиво улыбались, заглядывали жандарму в глаза и старались говорить о любой чепухе, нежели о том главном, что их беспокоило особенно - о нежелании находиться под негласным надзором, словно преступники.

ГОТЛИБ ФРИК.  1937 год
«…Вот ведь штука - система стукачества существует и в СССР. Тут она отлажена настолько хорошо, что люди и не пытаются выяснить тайного шпиона НКВД в их коллективах, а спокойно, как бараны, ждут решения своей участи, если разок-другой где обмолвятся не восторженно о вождях или вытрут задницу куском газеты с портретом Сталина. Ни один не возмутится тем, что кто-то накапал на него или на соседа.
Я раз был свидетелем того, как помощник нашего прокурора подарил целого соленого осетра одному нашему аналогу Селихова. Просто так, на всякий случай. Осетров этих под названием шип, у нас на Балхаше пруд пруди, но до Аулие-Аты довозят единицы, так что белой рыбой мы балуемся лишь по праздникам. А стукачу отвалилось килограммов восемь рыбины за просто так – из страха, что придумает какой-нибудь грех за помощником прокурора – и донесет.
Сам бы пошел в стукачи, да, надо признаться, опасное это дело все-таки.
Люди поулыбаются, поподсовывают вкусненького, а там глядишь - самого на каком слове поймают. И донесут. Ибо за самим стукачом слежка особая, каждый рад пакостнику сделать пакость. Да и чекисты скрытых стукачей не жалуют, избавляются от них без сожаления.
Именно поэтому, а не по причине своей высокой нравственности, я чист и никого покуда не предал…»

РОТМИСТР МОНАХОВ. 19.07.  1912 г.
- Вы не обижайтесь, пожалуйста. Вы - профессионал и понимаете, что... должность требует, так сказать, - сыграл на лице улыбку и отеческий тон  ротмистр, - А насчет тупости... Вот если я вас - человека умного и культурного - попрошу... Простите, ради Бгога, за пример!.. Сделаете вы то же самое?.. Откажетесь?
Следователь слегка замешкался.
- Откажусь, - признался, наконец.
- Откажетесь, - вздохнул ротмистр, - Еще и к барьеру потребуете, про кровь свою дворянскую напомните. Лермонтова процитируете. А Селихов свое доносительство за честь почитал. Тупая верноподданность его - это, простите, идеал нашей империи. Именно потому его оценка благонадежности для государства значит больше, чем, простите, мнение людей думающих, - ловко зевнул под конец тирады и прикрыл рот ладошкой, - Прошу прощения, - сказал, - Мы отвлеклись... - и застыл довольный собой, поглядывая на собеседника с хитринкой, как бы говоря: «Ничего, как известно, не ущемляет так самолюбие человека, как откровенный разговор с ним. И это надо уметь пережить».
Следователь спорить не стал, но и продолжил свою мысль не сразу:
- Селихов во время моего разговора с Мершиевым дважды заглядывал ко мне в кабинет. Именно поэтому я послал его в караван-сарай.
Откровенность следователя стала ротмистра раздражать. Еще, пожалуй, заявит, что прибыл из Санкт-Петербурга в Аулие-Ату со специальным заданием следить за благонадежностью местных чиновников.
- Вы отвлеклись, господин следователь, - сказал он уже тоном скорее казенным, нежели строгим, - Мне бы хотелось выяснить, что заставило вас связать эти два преступления?
- А то, господин ротмистр, - сказал следователь, выходя наконец из своего угла и останавливаясь посреди комнаты, - что в прошении Мершиева сказано, будто бы в тот злополучный день в охране  кареты находился городовой Селихов. И вы знаете, кто сказал ему об этом?
- Кто?
Монахову было одновременно и смешно, и неприятно смотреть на следователя, выдерживающего паузу, уместную скорее в театре, нежели в полицейском участке. Теперь он окончательно уверился в том, что все идеи, осенившего этого юного правоведа, известны ему наперед. Желал он лишь поскорее покончить с этим разговором. Но профессия требовала игры.
- Кто? - повторил он вопрос.
- Сам Селихов, - ответил следователь, но не многозначительным тоном, как того ожидал Монахов, а совершенно будничным, - Не торопитесь удивляться, - продолжил он, - У меня есть все основания считать, что сделано это им по вашему требованию. Ведь  мы с вами - не братья Мершиевы, мы знаем, что Селихова в тот день в охране кареты не было. И нам известно, например, что сопровождать труп в деревню его послали по вашему личному настоянию.
- Безусловно, господин следователь.
- И вот что удивительно: пьяный полицейский, который не был в охране кареты и не присутствовал даже при осмотре места происшествия, сообщает сыну убитого такие детали ограбления, о которых не знаю даже я - профессионал, увлекшийся  этим делом и сделавший ряд попыток узнать об этом преступлении как можно больше. Вас это не удивляет?
- Нет.
- А меня удивляет. Потому что я просто архиуверен, что в деревне он говорил сыну покойного только то, что приказывали говорить ему вы.
Монахов медленно вынул руку из-под стола и тяжело опустил ее на одну из папок.
- Вот что, господин следственный пристав, - сказал он, - Я внимательно выслушал вас и понял, что вы - человек  искренний и умеете мыслить логически. Вы хотите предложить себя в качестве помощника в расследовании двух дел, потому что уверены в моей заинтересованности в раскрытии оных. Я правильно вас понял?
Следователь слегка смешался. В принципе, он хотел бы сам вести оба дела, но ему было поручено только дело по расследованию убийства Селихова, и отдавать его он не собирался, а быть причастным к расследованию дела по ограблению почтовой кареты ему очень хотелось. Вот только сказать об этом ясно и четко ему мешала гордость, и он вместо того, чтобы признаться, промямлил:
- Да... Вообще-то...
- И вы не ошиблись, - тут же взял Монахов инициативу в руки, - Я пришел к вам именно за этим. Так что давайте отбросим в сторону все сопутствующие формальности и приступим к делу.
Он глянул на пустой стул во главе стола и заключил:
- Садитесь.
Следователь сел.
И сразу нечто неуловимое, словно тень, легло на его лицо, изменило всю его фиуру. Был тот же самый человек, что только что ходил по кабинету и излагал свои мысли, и в то же время уже совсем другой. Монахов удивился этой метаморфозе и попытался проанализировать перемену, он поневоле выдержал паузу, совсем уж похожую на ту, что выдержал в игре с ним несколько минут тому назад сам следователь. Оба оценили ситуацию и непроизвольно улыбнулись.
- Да-а... - протянул ротмистр, покачав головой, - Если с самого начала мы улыбаемся друг другу, то работа у нас наладится. Это уж примета верная.
- Может велеть подать чай в кабинет? - спросил следователь.
- Обойдемся. Лучше перейдем сразу к делу.
- Что ж... - задумчиво произнес следователь, помолчал, потом встретился с глазами ротмистра и стал говорить, не отрывая взгляда, - Все вышеизложенное вами заставило меня объединить известные мне сведения в строго взаимосвязанную цепочку... Мальцев затеял стройку, рассчитав при этом с точностью до последнего рубля сумму расходов, так как денег у него после последнего разорения, прямо скажем, осталось немного. Да вы и сами слышали его рассказы, как он едва избежал долговой тюрьмы. Не разорись он в Москве - не видели бы его в Аулие-Ате никогда.
- Я знаю это, - согласился ротмистр вслух, а про себя подумал: «И всего-то ты  знаешь, что каждой собаке в городе известно -  не больше».
- Он учел все, - продолжил следователь, - кроме того, что здесь не Россия, а Азия. Здесь жаркое солнце и вполне закономерная лень. Здесь можно прожить и не работая. Люди здесь за те гроши, что он платил рабочим в Москве, работать не станут. Они потребуют денег вдвое больше, чем в каком-нибудь Тамбове. И накладные расходы здесь повыше. Строятся многие, а дерева в уезде - только тополя вдоль Таласа и Ассы, а рубить в пойменных лесах запрещено. Вот и несут с мальцевских складов. Словом, как бы господин Мальцев не рассчитывал, а пятидесяти тысяч на строительство ему не достало.
- И он решил ограбить почтовую карету, - закончил его мысль ротмистр, - Что ж... малодоказуемо, но убедительно. А что вы скажете о вырванном из книги учета документов листке? Тоже по-вашему дело рук Мальцева?
- Нет, - ответил следователь, - Это сделал либо сам господин исправник, либо кто-то из полицейских по его просьбе. И тому тоже есть объяснение.
- Вот как? - удивился в конце концов ротмистр.
- Вы помните тот званный вечер по случаю девятилетия мальцевской дочери Алены? Было море выпивки, масса закусок, играл оркестр, а хозяин обижался на гостя за каждую невыпитую рюмку. Мы тогда все веселились и гуляли так, как могут веселиться и гулять только в дни беззаботной юности, студенчества или на чужой свадьбе. Как же - задаром все: подарки наши и на десятую долю не покрыли расходов господина Мальцева. Катались на тройках, лили шампанское в лифы дам, заявились в дом торговли женскими телами и вытворяли там такое, отчего до сих пор у меня на губах привкус тошноты. Помните это, господин ротмистр?
- Слышал. Меня в тот день в городе не было.
- Вы - счастливый человек, - заметил следователь, - Вы оказались единственным чиновником (простите, офицером) в городе, который оказался не связанным с Мальцевым узами того пьяного братства. Вы теперь - единственный среди нас, кто вправе сказать Мальцеву в лицо, что он - мерзавец, вор и убийца. Потому как русская натура такова, что мы уравниваем себя с тем, кто с нами пил водку и с кем ты вместе сотворял мерзости. Вот скажи сейчас я в городе, что это Мальцев ограбил карету - и никто не поверит мне. Не захочет поверить. Меня самого и ошельмуют, как если бы я был бродячим псом, покрытым паршой и коростой. Даже если я при этом приведу миллион доказательств его вины, а не только догадки и предположения сына пострадавшего почтовика. В душе-то они поверят мне, согласятся и даже порадуются возможности позлословить о богатом человеке за его спиной - но не более. Вслух каждый заявит о своем желании защитить его честь, ибо только так они могут оберечь свой собственный покой...
Словоизвержение это следовало прекратить. Монахов не терпел подобных интеллигентских мудрствований.
- Хорошо, - кивнул он, - Пусть будет, что это господин исправник вырвал лист. А как быть со смертью Селихова?
- Селихова? А его не убили... -  заявил следователь и, насладившись удивлением на лице ротмистра, закончил, - ... его купили.
Монахову осталось только вскинуть брови и выразить лицом удивление.
- Я ведь сам осматривал его, - объяснил следователь, - Видел кровь, рану на голове - и поначалу тоже подумал, что он убит. Но потом, когда попытался вспомнить все виденное мною впопыхах (господин исправник сделал все, чтобы я не успел разглядеть раны повнимательнее), то понял, что и кровь, и рана - лишь бутафория. Вспомнил даже, как билась жилка на его шее. Вот здесь вот... - показал он, подняв лицо к потолку и ткнув пальцем в шею, - Зажмурюсь - и словно заново вижу: держу голову Селихова за подбородок и темя, смотрю на кровь лишь и не могу от нее оторваться, а краем глаза замечаю, но покуда еще не осознаю, что Селихов живой, что жилка-то на его шее бьется, - вновь показывает, - Вот здесь... - опустил голову, объяснил, - Я ведь с детства хотел сыщиком стать, с первого класса гимназии тренировал наблюдательность. И вот пригодилось...
- Значит, жилка?
- Не только. Я про жилку потом вспомнил, когда всерьез засомневался - и решил виденное по памяти воскресить. Потому что... Я бы хотел объяснить это... Сначала я просто засомневался. Мне показалось подозрительным, что голова Селтихова так легко на шее ворочалась. Он ведь  - труп, он коченеть должен. И крови вокруг так много, хоть плавай, а рана при этом на виске залеплена волосами... Всего  было так много, чересчур много, словно в театре, чтобы видно было и на галерке, на показ... Мне напоказ... Вы понимаете?... Чтобы я увидел и успел потрястись смертью человека - и не более. Потому что едва я переборол ощущение брезгливости, собрался с мыслями и начал работать, да, именно работать, как сыщик, как профессионал, тут же явился господин исправник и отвел меня подальше от Селихова. Даже не позволил дождаться вдовы. Напористо старик себя повел, чуть не за шиворот взял да на собственную коляску посадил, чтобы двести шагов до участка довести.
- Перестарался, стало быть, господин исправник, - улыбнулся ротмистр, - Недооценил вас.
- Не в этом дело. Ему надо было много успеть: Мальцеву доложить о прошении Мершиева, уговорить Селихова притвориться мертвым, передать ложному покойнику деньги. За «просто так» городовой умирать не станет.
- Не проще было бы убить Селдихова по-настоящему?
- Потом - быть может, - согласился следователь, - Но не сейчас. Расследовать «убийство» Селихова поручили ведь мне. Убийство без убийства, так сказать, то есть без трупа и без преступника. Я должен был вести дело, в котором не было ни одного шанса на успех. По их расчету, я в нем должен завязнуть так, что мне будет совсем не до дела об ограблении кареты. А Селихов получит деньги, новый паспорт и покинет Аулие-Ату навсегда.
После некоторой паузы ротмистр заявил:
- А в ваших предположениях есть что-то. Меня ведь тоже к покойнику не пустили. Жена воспротивилась, вдова то есть. Обложила меня, простите, матом, сказала, что это из-за меня Селихов ее погиб и захлопнула перед носом дверь.
- Вот видите! - воскликнул следователь, - А хоронить они его будут в закрытом гробу. Ведь и оправдание есть - в эдакую жару труп в один день распухает. Не даром мусульмане хоронят в первый же день, не ждут трех, как мы.
- А что вы скажете о попытке вручения взятки?
- Ничего, - пожал плечами следователь, - Либо случайность какая-то, либо дурацкий перегиб господина исправника. Не хватило  чувства меры.
- То есть?
- Деньги, которые хотели подбросить мне, могли оказаться из числа украденных из кареты.
- Ясно, - кивнул ротмистр, - Теперь давайте обсудим план совместных действий.
Следователь встал из-за стола, обошел его и, достав из шкафа какие-то бумаги, на мгновение застыл, выискивая среди них что-то по его мнению особенно важное. Профилем он оказался повернутым к Монахову, и тот, при взгляде на него, внезапно понял, на кого походит его собеседник - на ирландского сеттера Чарли, который в далеком его детстве жил в их имении на особых правах в сравнении с остальной сворой. Был Чарли характером злобен, но хозяевам предан беззаветно. Скакал по полям плавным, размашистым галопом, голову держал вот так же высоко, как делает это следственный пристав.
- Я тут набросал... - сказал наконец сеттер... то есть следователь, - Чертежи, схемы... рассуждения.... Все это уже не важно. Я думаю, сейчас главное - это найти Савелия Мершиева. Его показания - краеугольный камень возможного расследования. И искать его следует среди политических ссыльных. Нет, я понимаю, что он мог просто-напросто вернуться домой, в село. И мы с вами пошлем туда кого-нибудь проверить. Но все-таки большой уверенности в том, что он уедет на родину, у меня нет. Он должен искать помощи у тех, кто знает законы и умеет нарушать их.
- Но сначала он почему-то обратился к вам, - заметил Монахов.
- Ко мне, - кивнул следователь, -  Но ведь он мог обратиться в участок не только за помощью, но и для того, чтобы подстраховать себя на случай неудачи. Учтите, он - мститель! Он - человек, который хочет разыскать убийцу отца и наказать его. Мы же стоим на страже исполнения буквы закона. Нам нужны доказательства, суду присяжных - улики, а ему достаточно одной уверенности.
- Вы рассуждаете, как социалист, - заметил Монахов.
- Я рассуждаю просто здраво, как должен рассуждать сын погибшего почтовика и тот человек, который помогал ему писать прошение. И, как вы правильно заметили, они будут вынуждены обратиться за помощью ни к кому иному, как именно к социалистам. У них и у социалистов одинаковые в данный момент цели: уничтожение конкретного капиталиста.
- В ваших рассуждениях есть передержки, но в принципе, с вами я согласен. Сейчас не до теоретических споров, потому я вам выскажу еще одну версию, которой, впрочем, займусь сам, а вы разрабатывайте свои, - сказал Монахов.
Следователь согласился.
- Он ведь может обратиться и к уголовникам, - продолжил ротмистр, - Ни он сам, ни социалисты взять на себя функции палачей не согласятся. А месть - штука кровавая. Не правда ли? Вряд ли Савелий Мершиев читал немецких романтиков и предпочтет дуэль заурядному убийству.
- Тогда зачем, по-вашему, он пришел с прошением именно ко мне? - спросил следователь, выдавая свое неумение быть последовательным.
- Как и по-вашему, для подстраховки. Если он имеет консультанта из уголовного мира, то тот обязательно посоветует ему сделать это. Мершиев обратился к закону. Так? Слуги закона отказались помочь ему. Так? Вот и пришлось им самим выполнять долг перед обществом. Логично?
- Логично, - кивнул следователь, и стал еще сильнее походить на Чарли.
Этот сухонький малорослый человек с далеко вперед выдвинутой челюстью и длинным носом, должно быть, вызывал в женщинах чувство материнской заботы, а в мужчинах - брезгливое сострадание. Никто и не подозревал о действительных достоинствах следователя, а он - ротмистр Монахов - теперь о них знал точно. Ум, способный при столь ничтожном количестве фактов создать столь стройную концепцию, не мог не быть выдающимся.
Для государства он являл собой, как ни странно, пример ума враждебного, ибо краеугольным камнем рассуждений следственного пристава была не догма, а мысль социальная, экономическая - а это значит, что следователь, хоть сам того и не подозревает, по сути является врагом государственности и самого принципа самодержавия. Этого человека следует взять на заметку, и внимательно следить за каждым шагом его, за каждым словом. Подобные умы, сами того не подозревая, опаснее для трона, нежели самые болтливые из социалистов... И все-таки как он похож на Чарли!
- Значит, задача ваша теперь - разыскать Савелия Мершиева, - сказал ротмистр, - Вы посылаете человека в Успеновку и разрабатываете версию «ссыльные», я же узнаю все о Селихове и работаю над версией «уголовники». Больше вопросов нет?
- Нет, - ответил следователь, и продолжил с лукавинкой в голосе, - Только предупреждаю, что у меня шансов на успех много больше. Я получил анонимное письмо, в котором сказано, что в доме социал-демократа Скрябина проживает молодой человек по описанию очень похожий на Савелия Мершиева.
- Что ж... вам и карты в руки.

ГОТЛИБ ФРИК. !937 год
«…Власть... Есть что-то колдовское в том, что один человек, при тех же ногах-руках-животе может преобладать над другим только потому, что где-то в какой-то бумажке он назван иным званием, нежели тот, кем он повелевает.
Я намеренно не назвал в списке частей человеческого тела голову, ибо в этом черепке содержится весь тот хлам, который заставляет одного человека быть начальником, другого - подчиненным, одного - вождем, другого - рабом, одного - орудием, другого - жертвой. И не всегда это власть денег, власть силы, власть оружия или власть характера. Эту биологическую власть я еще понять могу. Но как понять власть административную?
Ежов, нарком наш внутренний, с виду - замухрышка даже среди наших вождей-недомерков; по морде видно, что суетлив и и разумом не блещет. Ну, был бы он старым большевиком - это я понимаю: выбрали его вожди из своей стаи, дали хлебную должность, как некогда дали Ягоде. Ан нет - не старый большевик он...  Отчего ж  взлетел так высоко, и отчего десятки миллионов трепещут от звука имени его?
Я так думаю, что вожди, начав чистку партии через расстрелы, понимают, что при такой массе подрасстрельных дел обязательно найдется пара-другая сотен тысяч безвинно наказанных. И может настать момент, когда надо будет товарищу Молотову, а то и самому товарищу Сталину, встать во весь рост и сказать. что во всем виноват этот самый Ежов, поскорбеть над невинными жертвами, отпустить пару десятков тысяч на волю - и заработать аплодисменты от благодарной толпы. Вот потому-то они - вожди, потому-то они - власть. Власть ума, власть трезвого расчета, власть без сердца. Лучшая в мире власть. 
И поразмышлял я о ней не просто так, а потому, что следующими свидетелями того давнего и всеми позабытого дела на этих страницах выступают два человека: нынешний член Президиума ЦИК Узбекистана и нынешний член Верховного Суда Союза СССР, а тогда - мелкий купчик А. Жимбаев и ротмистр охранного отделения Монахов.
Что вознесло их на Олимп? Превратности судьбы? Скол истории? А может, понимание того, что власть - это наивысшее из наслаждений, доступных истинному мужчине? Были ли они изначально предназначены властвовать над миллионами?..
Я вел дело Торекула Айтматова, наркома из Киргизии. Он знал обоих их. Многое мне рассказал. Но в дело я не вписал из рассказанного о Монахове и Алиме Жимбаеве ни строчки. Зачем? Айтматов поступал, как декабрист: выдавал подельников, чтобы было не скучно тонуть в одиночку. У меня же был приказ: провести расследование в три дня. Я произвел. На четвертый расстреляли героя стройки Большого Чуйского канала Айтматова. Под Пишпеком.
Потому как административная власть - это не совсем уже и власть. Администраторы - не стая. Член Президиума ЦИК и член Верховного Суда и пальцем не пошевелили, чтобы спасти киргизского наркома. А сейчас, благодаря этому старому делу, пришла очередь их.
Потому как настоящая власть - это я: маленький чиновник, который всегда знает, что хочет он услышать от обвиняемого, умеет убедить его расписаться в показаниях, которые тот даже не прочитал…»

АЛИМ ЖИМБАЕВ.  19.07. 1912 г.
Когда он увидел стоящего за калиткой ротмистра Монахова в форме и при обоих орденах, во рту его пересохло, а ладони сразу вспотели. Он поспешил отодвинуть щеколду, рвануть на себя литую бронзовую ручку и согнуться в полупоклоне, щеря золотозубый рот в льстивой улыбке.
Монахов вошел во двор с тем видом, с каким появляется бухарский эмир на заседаниях своего дивана. Губы его брезгливо скошены, в глазах нескрываемая неприязнь. Таким был ротмистр и во время их последнего свидания в доме Монахова, куда его - Алима Жимбаева - вызывали крайне редко и всегда только через тайный ход со стороны Саманной улицы.
В тот раз речь шла о караване, груженном гашишем, который люди Алима провели через Кара-Бууру и Чаткал в Ферганскую долину, в Уч-Курган, где китайские купцы заплатили за него в три раза дороже, чем заплатили бы в Джаркенте или даже в Кульдже.
Зачем китайцам гашиш? Ведь сами они курят опиум. Об этом и спросил его тогда ротмистр, А Алиму нечего было ответить. В глубине души он подозревал, что в погоне за барышом он оказался втянутым в какую-то политическую авантюру, но вслух не хотел признаваться в этом даже себе. Выгодная сделка - и все. Ротмистра же интересовали детали. Неужто и сейчас  пришел  за этим?
В ответ на витиеватые пожелания здоровья и долгих лет жизни Монахов лишь кивнул, и тоном ленивым, безразличным стал задавать вопросы, не слушая торопливых ответов хозяина:
- Как жизнь, Алим? Здоров ли сам, здоровы ли жены, дети, внуки? Сколько их у тебя? Три жены и детей девять? Бедные дети! Впрочем, слишком бедными их не назовешь. Не правда ли, Алим? Старший сын твой, Нияз, участвовал в нападении на шелковый караван на Курдае. Сколько он в ту ночь заработал, если можно назвать разбой заработком? Тысяч восемь рублей... Или чуть побольше? А Саид? Он ведь на Сусамыр не в гости ездил... Шахты там золотоносные. Старинные! Их еще во времена каганата копали, но до конца не выработали. И знаешь, что твой Саид сделал? Расскажу. Опустил двух кара-киргизов в шахту. Бедняги остатки рудного тела обследовали, золото повыскребли, а он им сверху за  это еду-воду подавал, руду наверх вытягивал. Жила кончилась - он и завалил шахту. Неделю потом из-под земли доносились проклятия. Чабаны со страху стада по ущельям разогнали, а гору назвали Шайтан-горой. Весельчак твой второй сын, не правда ли? Лет на десять сибирской каторги. Да и то, если суд учтет, что те двое - сами беглые каторжники. А еще веселее тебе станет, когда узнаешь, что добыча золота из недр Российского государства есть монополия Его Императорского Величества, а нарушение ее влечет за собой пожизненную каторгу или пеньковую веревку на шею. Это выглядит настолько смешно, что те три осла, что везли в Аулие-Ату хурджуны с золотоносной рудой и стоят теперь в конюшне твоего дома, сдохнут от хохота, а ювелиры Ташкента, купившие у Саида золотоносный кварц, поднимут тост за упокой очередного глупца, погнавшегося за легкой добычей, а в конечном счете только обогатившего их... Третий твой сын - Али - мальчик умный, развитой, единственный инородец в первой мужской гимназии, в свободное от учебы время специализируется на опиуме. Нет, он сам не курит - избави боже! - он просто ходит по курильням и собирает с их хозяев дань. За что они ему платят? Да за то, что об их деятельности «не знает» господин исправник, за то, что в их домах не бывает обысков, а на банковские счета не накладываются аресты, за то, что их дома целы и не подвергаются ограблениям и «случайным» пожарам. Остроумно, не правда ли? Особенно, если учесть, что основной доход купцу Алиму приносят не подобные мелкие шалости его детишек и не те несчастные шестнадцать лавочек на аулие-атинских базарах, где торгуют всем - от хурмы и мушмулы до прекрасных молитвенных четок из сандала, агата или халцедона, а десятки воров-карманщиков, промышляющих своим ремеслом не только на базарах и в мечетях родного города, но и в подобных местах Пишпека, Чернигова и Туркестана. Воистинне велик Аллах, даровавший одному человеку столь различные таланты! Но... бедные дети...
Алим лишь скорбно пыхтел да пытался поймать взгляд Монахова. Если с ним говорят столь откровенно и резко, понимал он, значит от него что-то ждут. Что? Взятку? Деньгами или товаром? Каким?
А ротмистр, говоря все это, расхаживал по двору, давил пальцами незрелые плоды винограда в кистях, любовался своим отражением в хаузе, поглаживая при этом чистой рукою свои ордена, потрогал успевший после утренней выпечки остыть тандыр, попробовал на прочность столбы навеса, потом прямо в обуви вошел на настил над арыком и прошелся во всю ширь разостланной на досках кошмы, сел в дальнем углу и спросил ласковым голосом:
- Чай в этом доме гостям подают?
Алим взмахнул рукой - и тут же во дворе появились следившие за ними сквозь щели слуги. Она забегали, засуетились, покрикивая друг на друга. Скоро внесли кипящий самовар, пиалы, гору лепешек на подносе, на втором лежали монпансье и целый конус сахара с огромным, похожим на  топор, ножом при нем. Все было поставлено на невысокий круглый столик и вынесено на помост под сень навеса. Хозяин сел напротив гостя, подал ему тазик, полил из кумгана на руки, подержал полотенце, ожидая, когда ротмистр вытрет ладони. Потом сам вымыл руки и вытер их после гостя тем же полотенцем, сел за столик напротив Монахова, сам разлил чай по пиалам и подал первую из них гостю с поклоном.
- Надеюсь, не отравишь? - спросил ротмистр, наблюдавший за всем этим церемониалом с улыбкой на устах, - Очень не хочется умирать мучительно и долго, - отхлебнул ароматного напитка, поднял голову и, закрыв глаза, с наслаждением на лице проглотил, расплываясь в блаженной улыбке, - Хорошо! - выдержала паузу, и вдруг быстро спросил, - Не из Пекина?
- Из Пекина, - подтвердил Алим, а сам подумал, что надо будет послать со слугой в дом ротмистра пол-пуда чая из этой партии.
- А опиума не добавил? - спросил Монахов, принюхиваясь к пару из пиалы, - А то я вас, сартов, знаю... - потянулся к баночке с монпансье, достал щепоть конфеток и отправил за щеку, - Хорошо... Люблю! - признался он, - Умеете вы, азиаты. жить. То ли климат вас избаловал, то ли можете, собаки, создать при минимуме затрат наилучшие удобства... - глянул поверх головы Алима, - Смотри как горизонт горит - ярче  крови, тополя аж багровые. Вечер, а небо жаром пышет. И до утра прохлады не будет. Если по-европейски жить, то в жару надо пить холодную воду и под мокрой простыней спать, а ты вон кошмой прикрываешься и чай горячий пьешь. Гармоническая жизнь! И зачем тебе большие деньги, Алим?
- Большие деньги - большая сила, господин ротмистр.
- Брешешь, - ухмыльнулся ротмистр, - Денег у меня вон меньше твоего, а силы побольше будет. Сам ты, слуги твои - разбойники отпетые, а я вот один - и вы не трогаете меня. А почему? Потому что боитесь.
- Уважаем, господин ротмистр.
- Хорошо. Уважаете, - согласился ротмистр, - Но не меня. А державу, что представляю я. Вам, сартам, лучше других известна сила государства Российского. Ты сам - сарт наманганский или еще какой?
- Дед мой из Андижана.
- А-а-а! Знаю, знаю... Андижанцы к нам во времена восстания моллы Исхака, по вашемиу Пулат-хана, прибыли. Сколько вас там было? Восемьсот семей, говорят... Значит, это твой отец бежал от кокандцев через три тянь-шанский хребта? Умолял генерала Колпаковского, чтобы приняли его в российское подданство. И ведь генерал-губернатор вас пожалел, выделил вам землю. Правильно я говорю?
- Не знаю, господин ротмистр. - солгал Алим, - Я тогда только родился.
- Вот как? - восхищенным голосом произнес Монахов, - Так тебе скоро сорок лет? Такой взрослый человек, а обманываешь. Впрочем, лживость - главная отличительная черта азиатов. Восемьсот семей - это число, которое вы заставили вернуться к кокандскому хану, а остальные - кто похитрее оказался, кто не остался в Кетмень-Тюбе и Тогуз-Торо, а в саму Аулие-Ату сбежали, - тех трогать не стали: живите себе, плодитесь, приносите пользу государству Российскому, - и закончил, - А вы врагам империи  служите, измену творите.
Здесь ротмистр замолчал, продолжая смотреть поверх головы Алима.
Пауза была долгой и гнетущей. Алим почувствовал, как страх сжал ему грудь и стало трудно дышать. Капли пота ощутимо вспухали на его лбу и висках и холодными струями потекли по щекам к груди. Прав господин ротмистр, во всем прав: большие деньги заплатил тогда дед Алима уездному начальнику за то, чтобы не возвращали его семью в Андижан. У кого необходимой суммы не оказалось, кто вернулся на родину, тот жестоко расплатился за свою бережливость: кыпчаки из личной охраны хана Худояра покосили саблями даже женщин и детей. Дед Алима, рассказывая об этом, говорил внукам: «Россия - не просто наша новая родина. Не будь России, весь род старого Хасана прервался бы. Служите белому царю верой и правдою». А теперь из-за глупости детей Алима род Хасана прервется. И всему виной проклятый гашиш!
Из груди Алима сквозь стиснутые зубы проскребся стон.
- Ты знаешь, Алим, кто закупил у китайцев твой гашиш? - продолжил Монахов, и ответил, - Англичане. Чуйская конопля пользуется особой популярностью в Афганистане. Слышал про такие племена: кухгелуйе и пуштун?.. Да где тебе слышать? Я сам узнал о них на днях. Господин полковник из Ташкента был настолько мил со мной, что позволил мне либо найти торговца гашишем из Аулие-Аты, либо... застрелиться. Что выбрал ты бы на моем месте, Алим? Если есть в тебе хоть доля творческой фантазии, то поставь себя на мое место и дай совет... Молчишь? Потому что понимаешь, что бедные дети твои с их преступлениями в тысячу раз удачливее своего начинающего седеть отца, ибо покушаются они всего лишь на частную собственность, а ты - на основу Империи.
- Господин ротмистр, зачем вы говорите это? - простонал Алим, - Зачем говорите?
Лицо Монахова из ласкового превратилось в строгое:
- За тем, чтобы ты понял, собака, что жизнь твоя и твоих ублюдков не стоит и половины медной копейки, и что я хочу сохранить тебе жизнь и состояние твое не из любви к тебе, поганцу, а чтобы ты служил мне верно  и выполнял мою волю  и волю государя-императора. Понял?
- Понял, - с облегчением в душе и скорбью в голосе откликнулся Алим.  Исполнять волю Монахова он был согласен.
- С этого момента, - перешел ротмистр на циркулярный тон, - ты прервешь всю торговлю с Наманганом. И чем раньше там узнают, что ты ведешь дружбу с офицером жандармерии, тем будет лучше для тебя. Пошли в Наманган человека - пусть расскажет об этом тем самым китайцам. Чтобы со стороны Ферганской долины следствие тебя не настигло. А настигнет - простишься головой не в Ташкенте даже, а в самом Санкт-Петербурге. Ты меня понимаешь?
- Понимаю.
- Ничего ты пока не понимаешь. А поймешь - ноги мне целовать станешь, до конца жизни будешь вспоминать ласковыми словами.
Алим рухнул грудью на кошму и поцеловал носок сапога гостя.
- Ну, ну, - снисходительно произнес Монахов, - Обойдемся без авансов.
Русский язык Алим знал хорошо - сам директор гимназии Юрченко не замечал в его произношении акцента, - но способности самих русских использовать одни и те же слова для выражения самых различных понятий удивляться не переставал. Слово «аванс» - купеческое, денежное слово. Зачем оно сейчас? Непонятно... Но на всякий случай Алим улыбнулся, показывая, что шутку офицера он оценил и остроумием его покорен.
- Значит, будешь служить империи Российской или предпочтешь отправиться вместе с сыновьями на скамью подсудимых? - спросил Монахов, - Решай сразу и навсегда. Бумаги оформим завтра. Но если обманешь... -  здесь тон его изменился с почти веселого на жесткий и злой, - ... из-под земли достану. Сам буду убивать.
Алим содрогнулся и одновременно успокоился. Покуда шла пытка неизвестностью, он страдал от незнания, как ему поступить: то ли звать слуг и вязать ротмистра, то ли самому метать спрятанный под полой халата нож, то ли отдаться на волю провидения? Но, услышав угрозу и предложение сотрудничать с жандармерией официально, понял, что предварительный разговор окончен, что Монахов высказался и, по своему русскому разумению, считает, что поставил уже Алима на колени. Сам же купец для себя сразу решил согласиться с любым предложением ротмистра. Отказ значил бы для него побег из города, а это - нелегальная неустроенная жизнь, потеря стабильных и надежных доходов. Контрабанда и разбой могли ведь только прокормить - и не более, а торговля - серьезное дело...
Алим медленно поднял руку и щелкнул пальцами. Взгляда от Монахова он при этом не отрывал - и увидел, что ротмистр внутренне подобрался при щелчке, хотя ни единым мускулом на лице не выдал своих чувств. Сильный человек, такому подчиняться не стыдно.
Подбежал слуга.
Алим дал ему распоряжения по поводу плова и водки.
- Может, наш гость хочет манты? - спросил он Монахова, - Мой повар только что зарезал овцу.
- У вас же ураза.
- Ради такого почетного гостя мы можем и прервать уразу.
- Спасибо, - улыбнулся Монахов, и Алим заметил, как тень беспокойства сошла с его лица, - Только нарушать уразу не будем. Поедим, как полагается, ночью. А сейчас мы с тобой пойдем в одно место, и ты мне там поможешь кое-что сделать.
- Не скажете ли сразу, что должен я буду сделать? - спросил Алим, когда слуга ушел.
- Поможешь делу укрепления престижа Государства Российского, господин купец первой гильдии.
- Я - третьей гильдии купец, господин ротмистр.
- Мелкий купец и плохой разбойник может считаться и купцом третьей гильдии, - согласился Монахов, - Но верноподданный Его Величества, оказывающий услуги Охранному отделению, достоин звания более почетного. Если у него есть для этого необходимая сумма.
Да, это человек играет по-крупному. Большую власть дает белый царь своим слугам. Жаль, что не допускает он в жандармерию инородцев. Много заплатил бы Алим, чтобы хоть один из его сыновей попал на службу в это учреждение.
- Я согласен, - сказал он, - Буду верным псом твоим. Клянусь Аулие-Атой.
Монахов поднял голову и, глядя куда-то по-над дувалом, произнес задумчиво:
- Вон и звезды высыпали... Закат еще рдеет, я вижу тебя отчетливо, ты - меня, а ночь уже вступает в свои права... Боже, как прекрасен и нелеп Восток! Где еще могут происходить подобные метаморфозы?! - замолчал, задумавшись о своем.
Алим  выждал некоторое время в почтительнейшем молчании, потом медленно поднял руку, давая слугам знак - и те мигом принесли четыре высоких и толстых восковых свечи.
Когда свечи зажгли, Монахов медленно опустил голову, потянулся к пиале с остывшим чаем и сказал с грустью в голосе:
- Не дано... Ощутить не дано. Такой чудный закат смазали... - допил чай, забросил в рот несколько конфет и поднялся с кошмы.
- Пойдем, - сказал, даже не глядя на Алима, - Нож при тебе?
Алим кивнул. Он сразу почувствовал себя человеком подчиненным, а главное - на добрых лет двадцать моложе. Шаг его, и без того мягкий в старых удобных чувяках, стал и вовсе неслышным. Тело напряглось, и каждый мускул заиграл под халатом. Ах, как давно не возникало в нем восторженно-пленительного чувства ожидания  опасности!

ГОТЛИБ ФРИК.  1937 год
«…Да, много бы дал тогда Алим за то, чтобы его дети оказались в охранном отделении. А теперь узбекское НКВД на четверть состоит из его единокровцев. И в Казахстане, и в Киргизии та же самая история. И ссорятся между собой, мстят друг другу за грехи чуть ли не двухстолетней давности.
Да что там двухстолетней! Они же до сих пор живут родами: тот Копал, то Чапрашты, тот Найман. За тысячелетия роды эти между собой столько раз воевали, столько раз мирились, так часто нарушали мир, что даже единокровные роды имеют зуб друг на друга. А тут такая власть - советская, бумажная! Можно правнукам обидчиков твоего прадеда отомстить с лихвой.
Найманы вон теперь все из Узбекистана в Казахстан убежали. Потому как род их два столетия был у кокандских ханов в роли НКВД. А те из найманов, кто поленился с места стронуться - уже лежат в земле с клеймом «изменников трудового народа» в народной памяти.
Трудно дела вести по доносам казаха на казаха либо казаха на узбека. Как копнешь какого кто рода, так сразу и вылезает их вражда в седьмом каком-нибудь колене. И этот факт, самый для дела главный, в бумаги советские не воткнешь, объяснением для нашего суда не сделаешь.
Вот и приходится подрасстрельную подписывать самому безопасному из безопасных. Одно утешение - родственники расстрелянного докапываются потом до того, кто донос накатал - и на самого пишут. Не успеешь оглянуться, а на моем столе уже новый обвинительный акт.
Айтиева вон, надо признаться, свои и заложили, только из рода аргын. А потом доносчик, ставший в одночасье майором НКВД,  пил вино в честь товарища Сталина и, говоря о бывшем наркоме внутренних дел Казахстана Айтиеве, позволил себе сказать какого покойник был рода-племени. В тот же вечер его арестовали по обвинению в трайболизме, ибо замначальника уездного отдела ВД был, как и Айтиев, из рода Копал. Расстреляли майора на следующий день.
А в остальном они ребята исполнительные, паек чекистский ценят, никакой работой не гнушаются: в обысках участвуют, расстреливают, пытают.
Раньше офицеры охранки о такие дела руки не марали. Даже во время обыска они лишь присутствовали, а всю работу поручали городовым.
Нынешние офицерики-чекисты лазать по чужому белью не брезгуют, в крови ручки пачкают, словно не человечья она, а баранья. Удобные ребята.
И все-таки держать инородцев в НКВД нельзя. Нет у них четкого понятия: кто кому кем приходится. Точнее, по их законам, они знают и понимают, да только не согласуются их законы с нашими. По советскому, например, законодательству близкие родственники не могут работать в одном учреждении в подчинении один у другого. А здесь работают.
Ибо заместитель начальника уездного отделения внутренних дел является младшим братом своего начальника, хотя и носит иную фамилию и даже отчество. Потому как, согласно законам степняков, его старшего брата после рождения взяли к себе на воспитание в качестве младшего сына его же родные дедушка и бабушка. В шестнадцатом году был большой джут, скот стариков пал -  а то бы нынешний главный чекист уезда стал бы баем.
Поймет в этом что-нибудь европейский юрист и объяснит ли самая демократическая в мире сталинская Конституция?..»


АЛИМ ЖИМБАЕВ. 19.07.  1912 г.
- Новые люди в твоей банде есть? - спросил Монахов, когда они вышли со двора.
- А кто нужен? - уклонился Алим от ответа.
- Русский. Двадцать три года. Нездоровый цвет лица. Жил в Успеновке - это в Джувале.
- Нет, - ответил Алим, подумав лишь немного, - Такой не приходил.
Они тихо скользили темными тенями вдоль дувалов, внимательно вглядываясь в освещенные луною улицы.
Ротмистр шел уверенно, было видно, что дорогу он знает хорошо и среди хитросплетения переулков не заблудится, как это однажды случилось с третьей женой Алима в прошлом году. Пришлось прирезать бедняжку.
Остановились возле одного из громадных дувалов.
Монахов поднял руку, коснулся гребня дувала рукой, подозвал Алима.
Тот подошел. Он понимал, что Монахову нужно с его помощью попасть на ту сторону  дувала. Это его удивляло. Ведь за  глинобитной стеной находится сад и дом городового - того самого, которого, как знал всякий в городе, убили сегодня прямо на улице. В домах с покойниками двери всегда открыты- будь то у русских или у правоверных мусульман. Зачем лезть через забор?
Знал Алим и сам этот дувал, построенный руками многих и многих людей, в том числе и кое-кем из его собственных слуг. Покуда воры-неудачники отсиживались в кутузке в ожидании приговора суда за бродяжничество и карманные кражи, их труд использовали полицейские и городские чиновники для собственных нужд. Селихов - так кажется звали полицейского? - заставлял карманников месить саман и выкладывать большими грязе-соломенными лепешками дувал. Работа грязная, грубая, руки воров портила: суставы пальцев их пухли, переставали быть гибкими. Городовой же посмеивался над ними и говорил: «От работы воры да кони дохнут. А кто не будет работать... - доставал из кобуры пистолет и хихикал, - При попытке к бегству...»

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 г
«…Вот опять приходится отвлекаться. Хочется, просто невмоготу не высказаться, что и сейчас у нас в городе та же самая практика: сидящие в КПЗ людишки большую часть светового дня вкалывают во дворах да домах уездного начальства да милицейских чинов. Даже у самого Попова есть свой малай, как их здесь называют. Жена его, Леночка, сама не стирает, не метет двор, не моет посуду. Все это за нее делает малай, который паспорта на руках не имеет, живет у них из милости за еду и ежедневный стакан вина, и искренне счастлив, ибо другие малаи, что живут у начальников-азиатов, еще и пасут их личный скот, убирают навоз.
Но я малая не держу. И жена, и сам я, и дети мои любят и в земле поковыряться, и домашней работы не гнушаются. Да и живем мы в стране ненадежной: вдруг кому-то захочется начать борьбу с рабовладением в стране победившего социализма? Береженного, как говорится, Бог бережет...»

АЛИМ ЖИМБАЕВ. 19. 07.  1912 г.
Алим и Монахов полезли через дувал. Они порядком испачкались о глину и поцарапались о торчащие кое-где остовья соломы, прежде чем достигли острого, как хребет клячи, гребня, а потом свалились с него в пряно пахнущие малиной заросли.
- Цел? - спросил ротмистр Алима, сметая ладонью с формы пыль, - Нечего не повредил?
Награды на груди его в свете луны зловеще засверкали.
- Цел, господин ротмистр, - ответил Алим, а сам подумал, что русским так и не удастся до конца стать повелителями Востока: хозяин здесь тот, кто купил человека со всеми потрохами и позволяет себе только повелевать. Сам Алим ни разу не поинтересовался здоровьем людей, которые работали на него. Здоровье - забота личная, считал он, потому приказ надо либо выполнять, либо умереть. Ослушников он убивал лично - не доверял подручным.
Быстро пересекли персиковый сад, прошли под ажурной тенью виноградника, проскользнули сквозь приоткрытую калитку, оказались посреди освещенного керосиновой лампой двора.
Здесь на двух разной высоты табуретах стоял свежеструганный гроб. Рядом сидели четыре пригорюнившиеся старушки. Они были так заняты мыслями о смерти, что и не заметили прошедших мимо них мужчин.
Монахов повел Алима не в дом, а, свернув направо, направился вдоль (судя по запаху) курятника, дошел до маленького сарайчика за ним и толкнул дверь, сквозь щели которой пробивался не яркий и не видимый со двора свет.
На покрытом старым овчинным тулупом сундуке спал человек.
Монахов бросил взгляд на Алима - и рука того сама собой потянулась к метательному ножу, спрятанному в складках халата.
- Селихов! - позвал ротмистр негромко. Протянул руку и увеличил фитиль лампы. Стало светлее.
Спящий распахнул глаза и вскочил на ноги.
- Ваше благородие! - просипел он сдавленным спросонья голосом, щуря глаза от яркого света, - Как вы здесь?
- Тише! - оборвал его Монахов, - Мертвые так громко не говорят.
Селихов рухнул на колени.
- Виноват, ваше благородие! Бес попутал, - простонал он, - Не погубите, ваше благородие!
- Имя беса? Сколько заплатил?
- Господин Мапьцев, ваше благородие! Пять тысяч! И паспорт новый. С рекомендацией.
- Жена знает?
- Только о том, что жив, ваше благородие. Больше - ни сном, ни духом. Простите, ваше благородие...
- Поднимись, - приказал ротмистр, беря в руки лампу.
Селихов поднялся.
- Так куда тебя, говоришь, ударили?
Селихов указал на висок.
- К свету подойди... Ближе... еще ближе... Смотри, как чисто... Даже царапины нет.
Алим смотрел на висок Селихова и сжимал рукоять своего верного ножа...

ГОТЛИБ ФРИК.  1937 год
«…Люб мне Монахов. Есть нечто монументальное в его лицедейской мудрости - тот самый монументализм, который не в состоянии выразить ни один из скульпторов, ваяющих статуи Рабле, Гоголя или Диккенса. Может от того, что все скульпторы велеречивы, но малознающи? По крайней мере, других я не встречал...
 Было обидно, когда я писал для Москвы свое заключение по этому делу, что светлая голова Монахова окажется у той же самой стенки, где корчились от страха и мочились в штаны верные ленинцы и рыцари революции, стойкие комиссары и несгибаемые борцы. Но -  судьба...
Придет время -  его реабилитируют, детям и внукам дадут какой-нибудь особый спецпаек, кто-то напишет статью, а то и книгу про его беззаветную преданность.
Я куплю эту книгу, принесу к себе домой, покажу внукам, скажу: «Вот этого человека ваш дедушка хорошо знал. Это очень хороший человек». И сочиню легенду о том, как хотел спасти Монахова от смерти и не сумел. А потом перескажу эту историю таким же, как я, пенсионерам. И кто-то из них напишет обо мне статью в газету. Придут пионеры, попросят поделиться воспоминаниями - и я расскажу им все, что положено. И буду говорить об этом из года в год.
И настанет время, когда я стану почетным гражданином города, стану получать еще один паек. И снимут фильм о том, как мужественно я защищал и Монахова, и Жимбаева, и Айтматова, и Айтиева, и...
Нет, Мирзояна, пожалуй, реабилитировать не будут. Не любят почему-то армян в нашей интернациональной стране...
Вот, например, в этой истории бухгалтер. Мать только у него была армянкой, а отец - настоящий русак. И не получилось ему стать героем. Не-по-лу-чи-лось...»
 
БУХГАЛТЕР.  18.07.  1912 г.
Девицу он приметил сразу. Аулие-Ата - город небольшой, и среди азиатских паломников лица местных европейцев примелькались, как родные, и потому всякая новая смазливая мордашка поневоле привлекала внимание, а уж такая необычная, демонстрирующая прыщи невинности - и тем более.
Строгое платье мышиного цвета было застегнуто до самого подбородка на десятки крючков да пуговиц, и лишь белая каемочка воротника елецких кружев слегка оживляла смахивающее слегка на монашескую рясу платье.
Увидел он впервые ее на Пушкинской у казначейства. Шла она размашистым мужским шагом, из сумочки ее торчали свернутые в трубку бумаги. Бросила на него взгляд - внимательный, но внутренне безразличный - и отвернулась.
Вторично столкнулись они в магазине Семержиди, что на углу Бешагачского тракта и все той же Пушкинской. Она спрашивала Суворинское издание Ницше, а румяный толстощекий приказчик лишь пожимал плечами да сладко салился, глядя на нее. В конце концов, купила она какую-то папку для бумаг, набор металлических перьев, ручку, баночку чернил и пятнадцать листов чистой бумаги с водяными разводами. И лишь когда расплатилась, бросила взгляд в его сторону - и он заметил в нем огонек интереса.
- Здрасьте, - сказал он, снимая канотье.
Она кивнула, вспыхнула, и поспешила к выходу.
Обычная реакция. Мужчина он видный: высокий, широкоплечий, узкобедрый. К тому же, волос ярко-рыжий, курчавый, глаза голубые, словно васильки в спелой ржи. Для пущей неотразимости он отрастил усы, и раз в неделю красил их в черный цвет. Правда бриться теперь приходилось дважды в день, чтобы щетина не выдавала истинный цвет бороды, но результат стоил этого - он еще не встретил ни одной женщины, вплоть до дряхлых старух, что не смотрели бы в его сторону с интересом, а подчас и даже с плотским желанием в глазах.
«Красив, черт побери!» - подумал он, глянув на себя в зеркальную дверь магазина.
Вышел на улицу - красавица в мышином платье словно испарилась.
«Ничего, - подумал он удовлетворенно, - Никуда не денется».
И вправду встретились... Она пришла в контору завода и попросила кассира заменить ей стопку пятирублевок, червонцев и четвертной на одну облигацию в сто рублей.
Бухгалтер следил за их разговором из своего угла и слушал:
- В дорогу собралась, - объясняла девица, - А много денег с собой не возьму, боюсь украдут. Вы не бойтесь, я вам не просто так, я за услугу - вот... - и протянула кассиру пять рублей.
Кассир ответил, что у него крупных купюр нет.
«Это шанс!» - решил бухгалтер.
- Барышня! - сказал он, - Позвольте мне помочь вам?
Она глянула в его сторону, вновь вспыхнула, как тогда в магазине, но согласно кивнула.
Бухгалтер взял ее деньги и вышел в кабинет Мальцева.
Там он открыл своим ключом хозяйский сейф и вынул ассигнацию -  из тех самых, - а деньги ее бросил поверх банковских пачек.
Через минуту он с улыбкой наблюдал за тем, как она аккуратно складывает сторублевку, кладет ее в кошелек, тот - в сумочку, и старается не смотреть в его сторону, чувствуя при этом, что он-то не отрывает от нее взгляда и стыдясь того, что кассир все примечает и улыбается.
Бухгалтер сказал любезность - поблагодарила, представился - ответила.
Кассир с серьезным выражением лица принялся копаться в ведомостях.
Девица призналась, что собирается в «путь дальний» - аж в Ташкент. Сопровождать ее должен какой-то родственник, чахоточный.
- Надо показать его хорошему доктору, - объяснила она, - Авось окажется потолковей наших.
Бухгалтеру какое дело до чахоточного? А принялся говорить, что для туберкулезников Аулие-Ата - лучше всяких лекарств, что климат здесь райский, в домах печей не держат, а вода, что в арыках да в бесчисленных родниках, сладкая и всех кавказских источников целебней. Рассказывал о новой лечебной диковинке - климатотерапии, о которой много слышал от личного доктора господина Мальцева, любящего сравнивать Аулие-Ату с бальнеологическими центрами Европы: Карловыми Варами, Ниццей и Баден-Баденом.
А потом, будто между прочим, предложил проводить ее.
- Что вы! - засмущалась она, - Я на извозчике, - и выбежала из конторы не попрощавшись.
Бухгалтер выскочил следом - и номер извозчика заприметил. Заглянул за угол - хозяйская пролетка на месте.
- Гони к мосту! - крикнул он кучеру, и прыгнул в пролетку, - Да не по главной дороге, а рощей!
Кучер уловил спешность,  и погнал коней к задним воротам, оттуда - к воротам парка, называемого Мальцевской рощей, по аллеям - прямиком к мосту.
Здесь бухгалтер приказал ему опуститься к Таласу и встать на одной из полян в зарослях джиды.
Встали - и тут же появился ее экипаж. Извозчик. придерживая коней, медленно переезжал мост.
Бухгалтер смотрел на задумчивое, сосредоточенное лицо девушки и думал, что не будь у нее этих дурацких даже не припудренных угрей на лице, она была бы настоящей красавицей Он даже представил, как привезет ее на Полтавщину, представит матери и тетке - и те улыбнутся ей, поздравят его с красивой женой, а себя - с хорошей невесткой.
Лицо исчезло - и кучер приказал кучеру следовать за извозчичьей пролеткой, не показывая, что они следят.
Тот выполнил поручение хорошо благодаря опыту в таких делах: господин Мальцев шутки ради не раз просил его о том же, а потом пересказывал чьи-то тайные путешествия по городу на вечеринках, смакуя нескромные детали, а то и выдумывая их.
Бухгалтер вспомнил некоторые из пикантный историек предводителя уездного дворянства и разом охладел к новой знакомой в смысле платоническом, но зажегся мыслью проникнуть в ее тайну, ибо нет незамужних девиц ее возраста, не имеющих сокровенных тайн.
- Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
   Из сочных гроздей венки свивать,
   Хочу упиться роскошным телом,
   Хочу одежду с тебя сорвать! - читал он Бальмонта в такт топоту копыт.
Извозчик остановился у большого белого дома на улице Карабакирской. Девушка расплатилась с ним, спрыгнула на брусчатку и, перепрыгнув через текущий вдоль улицы арык, постучалась в большие тесовые ворота, какие стали входить в городскую моду еще в прошлом году.
В воротах открылась маленькая калиточка, и появилось лицо молодого человека.
Бухгалтер сразу узнал в нем крестьянина, который стоял на Пушкинской возле магазина Семержиди и на которого она тогда не обращала внимания, а вместе с ней не придал значения и он.
 И смотрел этот незнакомец на барышню совсем не так, как должно смотреть брату, а так, как смотрят на женщину мужчины, влюбленные давно и безнадежно.
Барышня вошла во двор.
Бухгалтер выпрыгнул из пролетки, приказал кучеру ехать к кинематографу Вильде.
- Жди меня там, - сказал.
Постучался в первые же ворота, спросил, кто живет в белом доме с резными воротми.
Седая, сгорбленная годами старуха ответила, что раньше дом принадлежал купцу Семержиди, а потом он построил себе новый дом, а этот продал ссыльному, доктору, социал-демократу какому-то. По фамилии Скрябин.
- А вам зачем, батюшка? - спросила бабуся, - С виду вы - человек серьезный, не революционер.
А сама таращилась на его ярко-рыжую шевелюру и черные усы.
- Один живет, не знаете?
- Как не знать? Знаю, - ответила она, - Савелий у него живет. Мершиев. Сам из Успеновки, а сюда погостить приехал.
- Мершиев? - переспросил он.
Фамилия была ему знакомая.
- Ага. Я его отцу лет пять подряд комнату сдавала, пока не выделил ему казенную. Царствие Петру небесное!
- Тот самый Мершиев?
- Который тот самый? - не поняла старушка, - Я про Петра Лукича говорю, которого в карете почтовой убили. Не знали?
Горло бухгалтера перехватил комок.
- Нет, нет... - сказал он, - Простите... - и пошел, почти побежал прочь.
У кинотеатра Вильде под огромными карагачами стоял мальцевский экипаж. Сам хозяин оного расположился на кожаном сидении и в упор смотрел на спешащего со стороны городской управы бухгалтера.
- Ну-с... молодой человек, - начал было он, - Покататься захотелось?
- Дело серьезно до чрезвычайности, господин Мальцев, - ответил бухгалтер и без приглашения впрыгнул в коляску.
 Мальцев приказал кучеру поспешать, а потом, пододвинувшись на сидении и дав место бухгалтеру, спросил:
- В чем дело, милейший?
- Сын Мершиева в городе.
- Я знаю это.
- Он живет на Карабакирской.
- Знаю. У ссыльного Скрябина. Сегодня туда прибудет полиция... И все-таки скажите, откуда об этом узнали вы?
Бухгалтер, торопясь и проглатывая окончания слов, рассказал о том, что видел, скрыв, впрочем, факт размена взятой из сейфа сторублевки и объяснив свои действия счастливым озарением, что зашедшая в контору завода девица может иметь против Мальцева тайный умысел.
- Что ж... - произнес Мальцев, выслушав его, - Юноша, как нам известно, расследует дело по убийству своего отца... А господин Монахов особо интересуется путями переправки чуйской конопли в Иран и Афганистан... Ты понял меня?
- Простите, не совсем.
- Ты можешь написать письмо господину ротмистру о том, что Савелий Мершиев и эта юная особа как-то связаны с контрабандой наркотиков. Придумай что-нибудь... Монахов, конечно, басне не поверит, но зато у него появится основание этого новоявленного Пинкертона хорошенько припугнуть. А ты... Ты поедешь в Ташкент. Завтра же.

ГОТЛИБ ФРИК.  1937 год
«…Нравится мне советская власть... Прочитаешь такое вот архивное дело - и задумаешься: а кем бы стал я не будь той самой революции? Копался бы, как отец, в земле всю жизнь? Нет, пожалуй. В гимназию я все-таки поступил, и учился не хуже других. Может быть даже Университет закончил. А дальше что?
Прозябал бы, как следственный пристав, где-нибудь в Тьмутаракани, тянул бы лямку, как все чиновники, в надежде на повышение и ловя благосклонный взгляд начальства...
По сути, сейчас я имею то же. Но власть! Какая в руках моих власть! Раньше и губернский прокурор не имел четверти от той власти, что сейчас имею я – простой уездный следователь. Да что там губернский. Сейчас следователь прокуратуры уезда посильнее будет и Генерального прокурора всей бывшей Российской империи!
Давеча пришел ко мне квартальный план: двадцать четыре шпиона найти или вредителя. Вот так вот: вынь, да положи им каждые три рабочих дня по вредителю. А у нас в уезде - одни чабаны да свекловоды новоявленные. Рабочих - по пальцам пересчитать, да и то если рабочим считать какого-нибудь калбита с шерстомойки или неграмотную бабу из сырного цеха.
Поначалу я оттуда всех придурков да дебилов забрал. Эдакую прорву вредителей нашел - из самого Чимкента получил похвалу. А потом ко мне директора поперли: не губи, говорит, нас, не бери работников.
Дураки, оказывается, тоже ценны при советской власти: благодаря им можно штат увеличивать, рабочие места в переходные месяцы заполнять, а после сокращать. На дураков и помощь можно всякую выбить, ведь они, как правило, многосемейные или в чем-нибудь убогие. А главное - безответные, могут и двор при доме начальника мести, и в огороде горбатиться на него, и на бахче, а получать за все про все мизерную советскую зарплату. Словом. нужные директорам да партийным секретарям люди.
А хорошего работника брать мне и самому жалко. Мешает, должно быть, кровь моя немецкая: уважаю я добросовестных работяг. На иного такого по пять доносов в месяц приходит - а я его не арестовываю. Складываю бумаги по папкам, а папки дома хороню. Какой такой губернский или всероссийский прокурор позволит себе?
У Вышинского ежемесячный план, небось, на сотни тысяч числится: государству советскому ныне вон сколько рабов нужно, чтобы пятилетки эти звучали торжественно. Зэк - это тебе бесплатная рабочая сила, в первую очередь, а что враг народа он - это уже семечки.
Так что, от того, кого я отправлю по статье 58-ой, зависит как хорошо будет построен завод какой-нибудь, а то и домна или корабль.
И что я дураков туда посылал - это тоже во благо страны: дураки - они добросовестные. Умный в зоне может с обиды и зафилонить, а дурак - он и в лагерном клифту останется стахановцем.
Но нельзя отбирать дураков и от директоров да партсекретарей! Члены они всяких там укомов, горкомов, райкомов, исполкомов... Когда в Президиуме сидят - сила, не подступишься. Иной обиженный на какой-нибудь партконференции так обгадит – в три дня не отмоешься. Потому с ними надо жержать ухо востро и обижать редко.
Зато уж когда допустят руководителей обижать, я их дела с особым удовольствием веду. Особенно если они члены укома, обкома или даже депутаты. Один такой за пятерых, а то и десятерых вредителей проходит. Работы на то, чтобы призанание они подписали, не больше, но зато (если в среднем за одного начальника семь рабочих брать) вместо трех дней допросов мне на человека уже двадцать дают. Кто-то там наверху считает почему-то, что  члены эти да депутаты из другого теста слеплены, нежели простые вредители. А я те же три дня поработаю, а остальные семнадцать на охоту езжу – будто бы за подтверждающими их преступлениями документами.
Я свою работу люблю. Особенно если не перерабатывать...»

САВЕЛИЙ МЕРШИЕВ. 19.07.  1912 г.
- Не понимаю я вас, - признался Студент, расставляя банки с заспиртованными в них длинными белыми червями по полкам кабинета, - Логики не вижу. Сначала вы поверили в честность полицейских, потом утвердились в мысли, что именно они вам врут. И вдруг сами же передали полицейскому чиновнику добытые вами факты. Где логика? Черви - и те ведут себя последовательней.
Он взял одну из банок, стал рассматривать ее на просвет.
- Тенеид, - сказал Студент, - Иначе - цепень. Живет лишь в человеке, да, пардон, в свинье. Иных хозяев не приемлет.
- Это что - червь ваш умнее меня? - отозвался Савелий.
- Последовательней, я хочу сказать, - ответил Студент, - Начал сам дело - должен и заканчивать сам. Не передавать в чужие руки.
- Это как же? - удивился Савелий, - Самому мне и суд вершить, самому и палачом быть?.. Да разве я вам... цепень этот? Я ж - человек! Я в казну налоги плачу! А держава должна меня оберегать!
Студент рассмеялся. Чуть не выронил при этом банку из рук.
- Это откуда ты взял? Где ты видел, чтобы держава оберегала людей? И кто - полицейские и чиновники наши? Те самые, что с простого человека последнюю шкуру снимают? Да не держава нужна нам, а мы нужны державе. И бандитов тех они потому так лениво ищут, что жизнь вашего отца для державы - ноль без палочки, а шестьдесят тысяч ассигнациями - ничто в сравнении с престижем богатеев. Ты представляешь, что будет думать народ о дворянстве нашем, когда узнает про дела их разбойничьи? Думал ты об этом?... Вот то-то и оно.
 Студент вздохнул, поставил банку на одну из полок. Обернулся к Савелию.
- С чего ты начал свои рассуждения о державе? Богатство нажить, мол, можно только нечистым путем. Раз богатый - значит разбойник. Так?.. А ты знаешь, что я и... ну, хоть учительница ваша... за подобные слова и под суд, и вот сюда попали? И по тюрьмам мыкаемся, и ссылки отбываем, а кое-кто даже смерть принял - и все за подобные мысли... Вот и подумайте - станет полиция по вашему письму розыск чинить. Поверят вам или господам?
- Должны, - уверенно ответил Савелий, - А иначе державе русской нерушимой не быть. Сами себя съедим, если правы вы, а не я. Кривда ничего укрепить не может.
- Что же вы со своей правдой занялись кривдой? - спросил насмешливо Студент, - Прячетесь, например.
- Могу и уйти, - обиделся Савелий, - Не я решил скрыться - не мне за это и укор терпеть... - и поднялся с табурета.
Студент бросился к нему и, положив свои огромные и тяжелые руки на плечи, усадил.
- Остынь, - сказал, - Прости, что обидел, - и, вздохнув, признался, - Сам не знаю, отчего это на меня такое находит: начну в каком-нибудь вопросе разбираться - и... «растекаюсь мыслью по древу...» А так нельзя. Ученый должен мыслить четко и конкретно. Иначе вся работа пойдет насмарку.
Савелию едва сдержал улыбку. Экая нелепость - обижаться на чудака. Переживает вон, что умный чересчур.
- Я ведь не сам решил спрятаться. Мы втроем решили, - сказал он, - И я меньше всего.
И Савелий рассказал, как после разговора со следователем он не сразу вернулся к ожидающим его в чайхане Сайдулы учительнице и брату (из караван-сарая они ушли еще утром), а перешел улицу и сел в тени дувала, что напротив полицейского участка. Зачем?  Он и сам не мог ответить. Сидеть на корточках в тени - дело обычное в азиатских городах, потому на тебя никто не обращает внимания. Прохлада и журчание воды убаюкивали. Савелий не заметил, как задремал...
Снился ему дед, смотрящий сурово из-под кустистых бровей. Говорил он: «Бросил хозяйство. Сам ушел, брата увел. Пасеку бросил. Зима придет - на что жить будем? По миру пустишь на старости лет». За спиной деда стояла мать, смотрела скорбно, словно Спас на иконе, что висит в горнице. Ничего не говорила, а только вздыхала и прикладывала конец платка к уголкам глаз.
Разбудил его скрип арбы. Седой возница покрикивал на тщедушного ослика и часто стегал его кнутом по острому хребту. Животное семенило ножками и, кажется, не обращало внимания на грубость хозяина.
Взгляд его упал на окно напротив. Увидел профиль следователя, склонившегося над столом.
Савелий некоторое время наблюдал за ним просто так, без всякой мысли, а потом вдруг сообразил, что хоть и случайно, но им найдено место, откуда можно наблюдать за следственным приставом, которому он отдал свое письмо на имя губернского судьи.
Зачем? Да просто так... Просто потому, что не знал, что делать теперь дальше.
Поднявшись с корточек, он поспешил в чайхану Сайдулы, что на улице Уч-Булакской, где его уже ждали брат и учительница. Рассказал им о разговоре со следователем и о своем открытии.
Минька тут же загорелся мыслью самому переодеться в нищего и устроиться напротив окон участка. Учительница сказала, что братьям в городе теперь можно пребывать только инкогнито.
- А что такое «когнито»? - спросил Минька.
- То есть скрыто, тайно, - объяснила она, - Жить будете в городе, но никто не должен знать, что вы здесь. Как я, например... В полиции считают, что я в настоящее время нахожусь в Вановке, а на деле живу в Аулие-Ате и помогаю вам...
Вот во время именно этого разговора и возникла у нее мысль поселиться Савелию в доме ссыльного эсдека Скрябина, а Миньке переодеться в одежду победнее и затеряться среди нищих и паломников, наводнивших город по случаю какого-то очередного мусульманского события или праздника.
- Минька - это тот юноша, что однажды помогал нам ломать саксаул? - спросил Студент, - И за это ты накормил его супом. А второй раз он окапывал деревья в саду и ты опять накормил его.
Савелий восхищенно посмотрел на Студента и только развел руками. 
- Хотите знать, как я догадался? - улыбнулся Студент, - Это был единственный человек, с которым вы разговаривали много и охотно. Вы чувствовали себя свободно рядом с ним, хотя (вы уж меня простите) человек вы изрядно скромный и даже закоплексованный. С девушками вы, наверное, тоже... неактивный.
- Я чахоточный, - буркнул несколько смешавшийся Савелий.
- Знаю. Я даже хотел спросить вашего дозволения осмотреть вас.
- А что - вы еще и врач?
- Почти.
Савелий кивнул в сторону полок с банками, и решился спросить:
- А это зачем?
- Увлечение, - ответил Студент.
Савелий глянул на всевозможной формы и размеров червей, скрученных в спирали, сложенных вчетверо, впятеро, заспиртованных в посуде самой невероятной формы, и почувствовал легкую тошноту. В глубине сознания он догадывался, что изучение жизни этих существ позволяет Студенту решать какие-то важные для науки задачи, но, понимая это, старался не думать о червях конкретно, ибо при всяком воспоминании о них ему делалось дурно.
- Выйдемте в другую комнату, пожалуйста, - попросил он.
- Да, да... - заспешил Студент, - В кабинет. Там света больше, - и направился к двери, - Раздевайтесь.
Савелий пошел следом, снимая на ходу рубаху через голову. Он впервые зашел в ту комнату, хотя прожил в доме уже несколько дней.
Комната оказалась просторной и чистой. Несколько стульев с гнутыми спинками и узкий топчан были покрыты белыми чехлами. В углу стоял маленький резной шкафчик, из полураскрытого нутра которого поблескивали странной формы металлические инструменты и белела стопка глаженного белья. Белый тоже табурет, белый умывальник и таз оцинкованного железа завершали обстановку.
Студент подошел к шкафчику, достал оттуда слуховую докторскую трубку, блестящий молоточек и небольшую, матово поблескивающую коробочку.
- И что сообщил вам брат? - спросил он вдруг, уже начав обследование Савелия, - Не зря он следил за следователем?
- Еще не знаю, - признался Савелий, - Пока кроме городовых к нему только два человека заходило: господин исправник и еще один. Его даже городовой провожал. Называл его «господин ротмистр».
- Ого! - воскликнул Студент, - А как он выглядел? Ну, который «господин ротмистр»...
- Лет тридцати пяти, высокий, энергичный. Волос черный...
- Достаточно, - кивнул Студент, - Это Монахов. Юрий Павлович. Наш в этом уезде главный враг и противник.
- Почему?
- Потому что его дело - политический сыск. Он даже не здесь, а в Ташкенте служит. Но город наш со всего генерал-губернаторства любит более всего. Но даже не это главное. Главное - это то, что содержание ваших бумаг и обвинений стало известно именно этим людям. Они представляют собой две различные группировки в системе местного управления. Исправник на дружеской ноге со всеми местными купцами и промышленниками, в том числе и с Мальцевым, кстати. Ротмистр же с Мальцевым в ссоре. Говорят, у них не то дуэль между собой произошла, не то что-то в этом роде...
Студент переложил стетоскоп с груди Савелия на спину.
- Так... Теперь задержите дыхание... А теперь дышите... Знаете, что я могу сказать о следственном приставе? Вряд ли он поможет вам. Но вы ему помогли основательно, - и объяснил, - Ваши материалы дадут ему возможность столкнуть лбами две основные чиновничьи силы в уезде - и на конфликте их взаимоотношений сделать собственную карьеру. Если при этом случится, что накажут Мальцева, вы будете удовлетворены. Если же дело сумеют замять, то через некоторое время тот же Мальцев сумеет найти способ отомстить вам лично. Так что, в любом случае, вы сделали все, что могли, и вам следовало бы уже сегодня покинуть город.
Студент отошел к шкафчику, положил инструменты на место.
- А здоровье у вас и впрямь неважное, - сказал он, - Если сделать рентген - недавнее, кстати, но очень полезное открытие, - то в ваших легких обнаружатся туберкулезные каверны. Горный воздух и мед приостановили процесс, но он может опять возобновиться, если вы откажетесь от климатотерапии... Пересядьте-ка...
 Савелий пересел на краешек белого стула, упер левый локоть в ребро стола. Он почувствовал прохладу матерчато-металлического жгута, коим Студент обтянул его бицепс, и приготовился задать вопрос о слове «активизируется», как вдруг дверь  распахнулась и в кабинете появилась учительница.
- Добрый день! - выпалила она с порога, - Разрешаю вам поздравить меня - я нашла доказательство вины Мальцева.
Савелий почувствовал как кровь прилила к его лицу, и даже ушам стало жарко.
Он сидел перед девушкой голый по пояс и не мог дотянуться до лежащей на табурете рубахи. Встать и одеться он не смел, понимая, что поступком этим он введет во смущение ее саму. Оставалось лишь отвернуть лицо к окну и ждать, когда естественным образом эта пытка стыдом закончится.
- Выйдите, пожалуйста, в соседнюю комнату, - холодным казенным голосом произнес Студент, - И никогда не смейте врываться во врачебный кабинет с вестями иными, кроме как об опасности для жизни человека.
Подождал, пока растерявшаяся гостья покинет кабинет, обратился к Савелию:
- Оденьтесь, пожалуйста.
Савелий одним движением пальца распутал жгут, бросился к рубахе и быстро надел ее.
- Вы пойдете со мной, ладно? - сказал он, застегивая пуговицы на груди, - Вы сумеете объяснить ей, что они в ссоре.
- Кто в ссоре? - не сразу понял Стиудент.
- Ну, эти... Исправник и ротмистр.
При этом Савелий смотрел в сторону, не зная как ему поступить после этой излишней, по его мнению, строгости в обращении Студента к учительнице.
- Хорошо, - улыбнулся Студент, - Я объясню.
Учительница сидела в соседней комнате у окна, подперев ладонью подбородок и уставив взгляд во двор.
Тут же ходил из угла в угол Минька. Был он одет все еще по-нищенски.
- Вот мы и одеты, - сказал Студент, - И готовы выслушать все ваши новости. Савелий Петрович доверился мне и, кажется, я тоже могу вам кое-в-чем помочь.
- Я прошу прощения, - сказала учительница, - Не сразу сообразила.
- Ничего, - смутился в свою очередь Савелий, - Мы понимаем...
Наступила неловкая пауза.
- Так какие ваши новости? - прервал молчание хозяин дома, - Учтите, повторяю, я посвящен в круг ваших проблем. Так ведь? - обернулся к Савелию.
- Так... - ответил тот, и развел руками, - Вы уж извините...
Внимательно вслушивающийся в их разговор Минька не выдержал и стал смеяться: сначала тихо, бормочуще и подергиваясь в такт плечами, потом все сильнее и громче, а вскоре и вовсе закатился в каком-то сомнабулическом хохоте, клокочущем во всем его существе, сгибающем и скрючивающим его тело, смехе истерическом, от которого даже подкашивались его ноги.
Некоторое время все присутствующие с ошалелым вниманием смотрели на него и слушали рвущиеся из его груди звуки. Потом Савелий сделал к брату два шага, и с размаху влепил ему две пощечины подряд.
Минька упал на стул, и по-собачьи завыл, не стесняясь слез:
- Ничего не получится... Ничего-о-!.. Они все заодно... Это для нас законы, нам все запрещено, а им - все можно!.. Они и отца убили, и нас убьют, и всех, кто нам помогает, тоже убьют... А я не хочу, чтобы меня убивали! И чтобы вас убивали не хочу! .. Я домой хочу... К дедушке, к маме... Они не ищут, они на пенсию надеются... Я хочу к ним!.. И слышать не хочу! И знать не хочу!..
Студент подошел к Миньке, положил руку ему на плечо.
- Что ж, малыш, ты все честно сказал... - произнес он отечески спокойным голосом, - И домой ты уедешь. Сегодня же уедешь, - помог ему подняться со стула и вывел, поддерживая под локоть, из комнаты.
Учительница и Савелий остались одни...
- Рассказывайте, - потребовал он.
- Может, вы с ним пока побудете? - спросила она, пораженная его черствостью, - Все таки брат...
- Рассказывайте... - повторил он.
- Что ж... - она отвернулась в сторону окна и стала рассказывать, - Помните, я вам говорила, что государственное следствие обязано было произвести сверку всех денежных банкнот, находящихся в обращении в нашем и близлежащих уездах? А потом я принесла вам сторублевую купюру. Ну, ту, что из мальцевского сейфа... Дайте мне ее, пожалуйста.
Пока Савелий лез в карман, отцеплял там английскую булавку с носовым платком, развязывал узлы и доставал ассигнацию, она продолжила рассказ:
- Дело в том, что номера бумажных денег регистрируются в банках. Я узнала эти номера. В здешнем казначействе их списки знают все чиновники, в том числе и один... - здесь она запнулась и закончила скороговоркой, - Мой бывший ученик.
В голосе ее Савелий уловил фальшь.
- Сам он из Вановки, - продолжила она, - Но женился и живет в Аулие-Ате. Он сказал, что денег у Мальцева накануне ограбления на счету действительно почти не было. А сразу после объявления они появились.
- Мы же знали об этом... - тихим голосом произнес Савелий и протянул ей сотенную, - Вот... ваша.
- Спасибо, - ответила она, стараясь не встретиться глазами с ним.
Вынула из сумочки лист бумаги, сверила номер на банкноте со столбцом написанных на листке цифр.
- Нет... - растерянно произнесла она, - Нет такого номера...
В комнат у ворвался Студент:
- Полиция! - крикнул он, - Михаила я успел провести по задам огородов. Есть у вас какие-нибудь бумаги? Надо уничтожить! Уйти не успеем.
 Учительница сунула исписанный чернильными цифрами лист себе в рот.
Тут в комнату вошел высокий красивый мужчина, в котором потрясенная учительница узнала приезжавшего к ней в Вановку  эссера-бомбиста, предлагавшего совершить акцию по уничтожению генерал-губернатора Куропаткина.
- Не успеете, - подтвердил он слова Студента, - Приятного аппетита, мадемуазель, - подмигнул учительнице и хохотнул, - Водички испить не желаете?
Она растерянно кивнула.
Псевдо-эссер зачерпнул кружкой из стоящего у стены на лавочке ведра воду и галантным движением протянул учительнице. Пока она пила, давясь бумагой и стараясь мелкими глоточками протолкнуть ее во вдруг разом сузившееся горло, он продолжил:
- Все-таки обидно, мадемуазель, что мы с вами так и не соорудили ту бомбу, не правда ли? Такую премьеру испортили! Гром! Дым! Фейерверк!
- Провокатор! - прошипела она, справившись наконец с бумагой.
- Вовсе нет, - улыбнулся ей красавец, - Разрешите представиться? - щелкнул каблуками, - Ротмистр охранного отделения Монахов!
В дверях появились серые от пота и пыли городовые при саблях на боках  и лица двух цивильных мужчин за их спинами.
- Господин ротмистр! - рявкнул один из городовых, - Понятых привели.
Монахов кивнул - и городовые пропустили цивильных в комнату.
- Итак, господа, - обратился к ним ротмистр, - вы будете присутствовать при обыске, которые полицейские произведут в этом самом вот доме. Вы должны будете внимательно смотреть за работой городовых и  после подтвердить, что те вещи и бумаги, что они обнаружат, находились действительно здесь до нашего прихода. Садитесь, господа, - и указал на скамейку рядом с ведром воды.
Цивильные - во-видимому, соседи Студента, испуганно вжав головы в плечи, не глядя друг на друга, уселись на скамейке рядом с ведром.
Ротмистр прошелся по комнате, и тоже сел, положив ногу на ногу, на красивый красного дерева стул. Приказал полицейским:
- Начинайте.
Городовые направились к шкафу с книгами и принялись перебирать поставленные на полки тома и какие-то стеклянные приборы.
- Господин ротмистр! - сказал Студент, - Я понимаю, что на правах поднадзорного ссыльного я не вправе протестовать против обыска в моем доме. Но я прошу вас отпустить отсюда людей, которые ни в коей мере не имеют ничего общего с моей деятельностью и политическими взглядами. Они просто мои гости. Этот молодой человек, например, обратился ко мне за врачебной помощью. Я только что обследовал его. У него тяжелейшая форма туберкулеза легких. Если по какому-то недоразумению (а подобные казусы в нашем благословенном Отечестве случаются) он окажется задержанным вами вместе со мной, то его смерть окажется на вашей совести. Отпустите их обоих, пожалуйста.
Спокойно и внимательно выслушавший речь Студента ротмистр ответил:
- Господин Скрябин. Я глубоко чту вашу медицинскую и научную деятельность в этом Богом забытом краю. Я наслышан о ней, и искренне горжусь, что в этом городе живу рядом с человеком, который может оказаться основателем нового направления в естественной науке, но, тем не менее, рискну не поверить вашему заявлению, и оберегу вас от глупостей. Крестьянин Савелий Петрович Мершиев... Так вас, простите, зовут? - (Савелий кивнул), - жил у вас, господин Скрябин, вовсе не в качестве пациента. Он скрывался от правосудия. Надеюсь, он вам не сообщил об этом?.. Было бы печально, если бы вы оказались укрывателем преступника.. И он, и его невеста... Я имею в виду вас, мадемуазель, - кивок в сторону совершенно растерявшейся учительницы, - Словом, господин Скрябин, вы, конечно, не знали, что эти два человека решили злоупотребить вашим доверием и спрятали в вашем доме наркотик. Чуйская анаша. Гашиш, если хотите... И через посредничество китайских купцов эти два молодых человека продают этот наркотик большими партиями англичанам.
- Бред какой-то! - возмутился Студент, - При чем тут англичане?
- Англичане, господин Скрябин, - нравоучительным тоном продолжил ротмистр, - являются основным нашим противником в борьбе за сферы влияния на Востоке. Их цель - расширить границы Британской империи на всю Среднюю Азию. И наркотики - очень действеное оружие в этой борьбе. Таким образом, ваши так называемые гости - это шпионы... Да, да, господин Скрябин, это шпионы, действующие во вред вашему Отечеству.
- Но позвольте! - вскричал тут Студент, - Это провокация!
- Не позволю! - оборвал его ротмистр. Он обернулся к переставшим делать обыск и переминающимся с ноги на ногу городовым, приказал, - Продолжайте обыск!

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год
«…Вот ведь какая история... Велика страна Советов, еще больше была империя Российская, а на проверку оказывается, что все в ней рядом.
Где сейчас тот Студент? О-о, теперь даже бывшему господину ротмистру, члену Верховного Суда страны Монахову, до него далеко, как до луны.
И дело не в том, что господин Скрябин - академик, увенчанный  лаврами и на родине, и за рубежом. Ученых и познатнее него у нас к стенке ставили.
Все дело  в том, что он - родной брат того самого Скрябина, что под партийным псевдонимом (не говорить же о вожде, как о собаке, - по партийной кличке) Молотов стал вторым лицом в государстве победившего пролетариата.
Велика страна, а как много связалось в одном нашем уездном городишке!
Товарищ дважды академик (СССР и ВАСХНИЛ), основатель двух направлений в биологии, краса и гордость советской науки, депутат Верховных Советов СССР и РСФСР встретил где-то в правительственных кулуарах бывшего ротмистра, узнал его и, не решаясь связываться с членом Верховного Суда, опустился до анонимного доноса на Монахова в НКВД.
Почерк его доки из бывшего ЧК распознали сразу и, испугавшись государственного веса подозреваемого, передали дело в Генеральную прокуратуру.
Товарищ Вышинский, сам бывший меньшевик и враг Ленина, ныне – верный сталинец и твердокаменный коммунист, хорошо подумал над тем, что может случиться лично с ним, если член Верховного Суда узнает о роли Генерального прокурора страны в его деле, и приказал следователю по особым делам при Прокуратуре СССР Шеину найти доказательства антибольшевистской деятельности Монахова в дореволюционном прошлом.
Товарищ Шеин, отягощенный допросами членов Политбюро и ЦК, маршалов и красных генералов, уставший от литературной деятельности и писания мемуаров, узнал лишь, что Монахов жил перед революцией в Средней Азии - и переправил дело в Ташкент.
Узбеки решили, что лучше всего дело подобного рода столкнуть в Алма-Ату, так как часть современного Казасхтана входила до революции в состав Туркестанского генерал-губернаторства.
Алмаатинцы, взглянув на карту, увидели, что ближе всех казахстанских городов расположен к Ташкенту Чимкент - и передали дело туда.
Областной прокурор позвонил нашему уездному и посоветовал взять это дело нам, а за это пообещал сократить план по выявлению вредителей на два человека в месяц.
Наш прокурор согласился - и поручил дело мне, как единственному в уездной прокуратуре человеку, который живет в Аулие-Ате со времен незапамятных.
Ну, а я пошел в архив и нашел это самое вот дело.
Круг замкнулся, начавшись с брата Молотова и закончившись делом, в котором участвовал он сам. Никому на свете сейчас нет дела ни до Савелия Мершиева, ни до убитого почтового чиновника, ни до несчастной учительницы, вся вина которой двадцать пять лет назад перед тем государством была лишь в том, что желала она счастья всему человечеству не так, как было положено и указано, а по-своему. Даже Минька, вечный комсомолец, не помнит ее, а про брата лишь сказал: «Жалко Савку. Дед его очень любил».
И только я - злодей, в сущности, и палач -  какое-то время буду помнить об этих людях, думать о превратностях судьбы и неблагодарности сюжетов реальной жизни, столь отличной от литературы, и о том, что добро никогда не побеждает зла, а наоборот - зло всесильно и непобедимо, что я, как и Монахов, как и следственный пристав, как и исправник, и как любой из городовых или даже, скажем, любой из нынешних милиционеров, служим лишь злу и существуем лишь для увеличения зла на земле.
 Меняется карта мира, меняются социальные отношения, но остаются Власть и подданные, остается людская неблагодарность и подлость, благодаря которым я имею два хороших пайка, отличное жалование и любовь своих близких.
В сущности, мне даже неинтересно было знать, чем закончилась вся эта давняя история. Просто случилось так, что еще гимназистом я знал одну маленькую тайну Мальцева, но не придавал тогда ей особого значения. А знал потому, что учебу мою оплачивал вовсе не отец мой, как я пишу во всех своих биографиях и рассказываю при случае на застольях, плачась о горьком хлебе дореволюционного гимназиста, а ташкентский миллионер Иванов, который считал немецких колонистов самыми перспективными людьми в Средней Азии, где широкая сеть его заводов требовала грамотного и дисциплинированного технического персонала.
И вот этот Иванов, человек мудрый и расчетливый, тоже узнал об этой истории...»

МИЛЛИОНЩИК. 23.07.  1912 г.
- Ай-да шельма!.. Ай-да ловкач! - рассмеялся Иванов, выслушав рассказ ротмистра, - Так кого вы предлагаете вместо него?
Старик даже прослезился, и был вынужден достать дрожащей рукой платок, чтобы вытереть глаза.
Монахов деликатно промолчал все время этой процедуры, уткнувшись взглядом в угол стола, и даже ответил несколько секунд спустя, как платок вернулся на место:
- Алим Жимбаев.
- Киргиз? - удивился Иванов.
Старик принадлежал к славной плеяде первых промышленников Туркестана, знавал еще Кауфмана, генералов Черняева, Колпаковского и прочих звезд кокандской военной компании. Пришел сюда с обозами колониальной армии и с несчастными пятью тысячами золотых рублей в кармане. Опирался в своей деятельности исключительно на русских колонистов и прибалтийских немцев, а сейчас, на склоне лет, стал миллионщиком с мировым именем. К немцам испытывал особое почтение, доверял некому Дуттенгеффнеру ключи и коды банковских сейфов. А вот к иноверцам относился со спесивым презрением, глубоко презирая их за, как он сам выразился, «природную лень и неделовитость».
- Сарт, - ответил Монахов, - Весьма активный и даже слегка образованный купец.
- У него есть такие деньги? - спросил Иванов, - И даже наличными?
- Он согласен добавить к цене десять процентов.
- Много скота?
- Деловая хватка, - улыбнулся Монахов, - Жимбаев скота не пасет. Он - торговец. Торгует мылом, ситцем, прочей мелочью.
- Большой оборот? Почему такого не знаю?.. – нахмурил лоб и пожевал губами, - Жимбаев... Жимбаев...
Монахов ждал этого вопроса, но отвечать на него не желал. Придумать для Алима легенду об источнике доходов он мог, но сомневался, что тот при встрече с Ивановым сумеет убедительно повторить ее. Поэтому ротмистр опять улыбнулся миллионщику и, пожав плечами, развел ладони в стороны.
Но старик не зря полсотни лет прожил на Востоке.
- Ваш процент в деле большой? - спросил он ротмистра таким тоном, что Монахов понял, что лгать не имеет смысла.
- Основной капитал... - признался он, - А Жимбаев... так - вроде ширмы в дамской уборной. Мне и чин, и положение не позволяют, так сказать, а для него роль заводчика - честь великая.
Старик кивнул и задумался.
Ротмистр в ожидании ответа не застыл, как это делали во время разговора с Ивановым последние сорок лет все его собеседники в этом кабинете, а откинулся на спинку стула и огляделся.
Не было в этой комнате и намека на изысканность богатого хозяина и совершенно отсутствовали ценные вещи. Если не знать, что Иванов - миллионщик, владелец доброй полусотни заводов и невероятного количества десятин земли, то можно было бы подумать, что Монахов находится в кабинетике какого-нибудь захудалого маклера: рабочий стол, столик с самоваром для гостей, маленький топорной работы буфетик, сейф, три стула да крутящаяся этажерка с амбарными книгами, стопками бумаг да книгами, среди которых острый взор Монахова не обнаружил ничего даже близко похожего на беллетристику - сплошь экономические, финансовые да географические справочники.
- За откровенность благодарю, - сказал, наконец, старик, - и предложение ваше принимаю, - поднял голову и встретил взгляд Монахова, - Не скрою, давно уже наблюдаю за вашей деятельностью. Наводил справки.
Ротмистр внутренне сжался - и старик  это заметил. Улыбнулся поощряюще и продолжил:
- Вам дело передать можно. Я верю в вас.
Монахов почувствовал облегчение, и поторопился улыбнуться в ответ.
- Но мне думается, - медленно и внушительно продолжил старик, - что приезд этого вашего... Как его? Жимбаева?
- Да, Жимбаева.
- ... в Ташкент нецелесообразен. Туземцы - народ коварный. С ним подписывать купчую я не стану. С вами подпишу. Каким образом вы решите оформить договор с ним - дело ваше. Стар я менять привычки. 
Старик обошел ротмистра: вызвал его на откровенность - и решил в просьбе  не отказать Монахову, но завод Жимбаеву не продавать. Для Монахова подобная сделка означала бы факт пожизненной зависимости от обладателя второго экземпляра купчей.
- Тогда... - сказал он, вставая, - Честь имею откланяться.
- Молодой человек! - повысил голос Иванов, - Так дела не делаются. Вы назвали цену, какую мало кто даст во всем Туркестане. Вы - человек состоятельный, как я понимаю. С завода же будете получать солидный доход. И вдруг решили отказаться?
- Не смею задерживать, - холодно ответил ротмистр.
- Но почему? Вам дорог ваш мундир? Вы не хотите в отставку? Не хотите стать почтенным заводчиком вместо того, чтобы носиться, высунув язык, по всему генерал-губернаторству?
- Мне дорога моя честь, Иван Николаевич. По крайней мере, ее внешняя форма выражения. Если я куплю завод и выйду в отставку - то все вокруг скажут, что я воспользовался службой государевой, чтобы стать заводчиком. За спиной у меня будут ухмыляться и сплетничать, а в глаза - улыбаться и угождать. Я не желаю этого. Потому давайте попробуем забыть об этой части нашего разговора, и вы позволите мне покинуть вас.
И миллионщик, и ротмистр понимали, что все сказанное ими сейчас вслух - не более, чем игра, а также понимали, что они оба понимают это - и от понимания сего понимания в них стала зарождаться обоюдная симпатия.
- Сядьте, - пригласил Иванов, - В ногах правды нет.
Потянулся к этажерке, провернул ее, нашел нужную папку, переложил ее на стол, легким движением пальцев развязал тесемки, вынул большой, красиво оформленный лист. Отложил его в сторону и вернул папку на место.
- Это купчая, - сказал он, - Заверена нотариусом. Фамилия и прочие данные покупателя не проставлены, - отодвинул паку на край стола, - Вы впишете их сами.
- А деньги?
- Деньги я уже получил, - ответил Иванов.
- Как получили? - вздрогнул Монахов, - Когда?
- Вчера утром. Их привез доверенный Мальцева - бухгалтер какой-то. Рыжеволосый.
Пока ошеломленный Монахов старался сообразить, что за новую игру ведет Иванов, старик вынул из стола ключ, отвернулся к сейфу.
- Что вы сказали? - спросил ротмистр.
Иванов повернулся к нему.
- Рыжеволосый вы сказали? - пояснил свой вопрос Монахов.
- Ростом с вас, - ответил Иванов, - Слегка рыжеват. Глаза ярко-голубые.
- Усы. Есть усы?
- Конечно. Такой, знаете, лихой завиток на концах, а-ля-гусар. По морде видать, бабник.
- Усы... черные?
- Вы, я вижу, знаете его?
- Ни разу не видел, - признался ротмистр, - Просто, знаете ли, озарение. Второй участник ограбления был рыжеволос и черноус, - и тут же без всякого перехода спросил, - Вы хотели открыть сейф?
- Да, да... - кивнул Иванов и потянул железную дверь на себя, - Вот они.
В темном чреве сейфа ротмистр увидел аккуратные, похожие на разноцветные кирпичики, пачки банкнот.
Старик взял кирпичик сторублевок и положил его на лист с длинным перечнем букв и цифр - список банкнот, украденных в почтовой карете на перевале Куюк, переданный ему Монаховым в самом начале разговора.
Глянул на номер верхней купюры и заскользил толстым пальцем по столбику цифр...
Нашел.
Покопался внутри пачки, глянул на номер...
... и тоже нашел в списке.
Достал из сейфа еще две пачки - розовую и сиреневую - и повторил операцию.
И то, как изменялось лицо старика, заставило ротмистра успокоиться и понять, что в споре с миллионщиком выигрыш может оказаться за ним - за Монаховым. Ибо властью, данной ему Его Императорским Величеством, он вправе наложить арест на эти деньги сейчас же, а самого Иванова привлечь к ответственности по подозрению в соучастии в преступлении.
Ротмистр вернулся к стулу для посетителей, сел и, глядя на Иванова, застыл в ожидании.
- Да-а-а... молодой человек, - протянул Иванов, - Я вижу, мы оба правильно оценили создавшееся положение. Точнее, его перемену.
Ротмистр выжидающе молчал. Вызывающая внешность мальцевского бухгалтера сыграла ему на руку. Не будь тот столь опрометчиво рыжеволос и черноус, трудно было бы доказать, что Иванов получил деньги не из рук непосредственного участника преступления.
- Хорошо, - огласился старик, - Будем откровенный максимально. Я не знал, что эти деньги украдены. Не мог знать... Но мог догадаться. Господин Мальцев, когда я его назначал на свой завод в Аулие-Ате управляющим, очень просил меня не открывать никому своего действительного положения. Его высокие покровители из Санкт-Петербурга дали мне задаток и попросили представить господина Мальцева в Аулие-Ате как нового заводчика. Я согласился. И с тех пор каждый год получал с него определенную сумму в качестве погашения долга. Остается в настоящее время он должен мне сорок три тысячи рублей с мелочью И купчая эта приготовлена для него.
Ротмистр ждал продолжения речи, а старик вдруг замолчал. Размышлял, должно быть:  отпустить Монахова из кабинета с тем, чтобы ротмистр передал дело своему полковнику, или пойти на уступку?
- Я понимаю, - проговорил он голосом тяжелым и глухим, - что деньги эти действительно украдены из государственной казны и что меня легко обвинить в организации ограбления... Но мне думается, что обвинение с меня снять не трудно.
Монахов кивнул.
- Мне думается также, - продолжил Иванов, - что доводить дело до суда не стоит. Имя мое хорошо известно в генерал-губернаторстве и в столицах, и мне не хотелось бы, чтобы его трепали журналисты. Как деловой человек, я предлагаю сделку...
И только тут ротмистр понял, что его сейчас обвели вокруг пальца, как мальчишку: старик все же согласен продать завод Алиму, но хочет представить дело так, будто он поступился своими принципами под нажимом обстоятельств.
- ... Подписываю купчую на имя Жимбаева, - твердо произнес старик, дотянулся до дальнего конца стола, придвинул к себе бумагу, вписал в нее фамилию Алима и вернул купчую на место. - Что ж... мир понемногу меняется... И кто знает - к  лучшему ли?
Но в руки ротмистру купчую он так и не отдал - это была его маленькая месть Монахову, и отказать себе в ней он не мог.

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год
«…Умнейший старик был Иванов... Умер где-то в смутные годы. Кажется, до Осиповского мятежа не дожил. И будь в ту пору он в Ташкенте - отстал бы от красных Туркестан, стал бы свободной державой на манер тех же Польши и Финляндии.
Осипов кто? Солдафон из интеллигентов. Ни тот, ни другой до конца, стало быть... Власть в Ташкенте взял, а что делать с ней - не ведал.
А Иванов умом глубок был. Как Ленин. Коли двух таких лбами столкнуть - такое бы началось! Ленин вон в Октябре как ловко  придумал: декреты о земле, хлебе да мире. Тем и купил народ. Не дал ведь ничего: ни того, ни другого, а уж к войне с германцем добавил войну Гражданскую да еще войну со своей же родной Антантой. И ничего - выгадал. Потому как бумажкой показал, что любы ему мирные, сытые и довольные. А что на деле - это уж, как говорится, народ по глупости своей наворотил, потому и сам виноват.
Иванов тоже ту хитрость знал. Он людей покупал не только деньгами, но и лестью. Чего бы там он для Осипова придумал бы, я и промыслить не смею. Но определенно знаю, что будь  Иванов в том восемнадцатом жив, жил бы я в какой-нибудь сейчас Туркестанской буржуазной республике, а туземцы местные млели  бы от одного благосклонного взора моего.
Ибо всем мила мне власть советская, да есть в ней нечто такое, что глубоко противно самой сущности моей - я имею в виду узаконенный интернационализм и обязанность гражданина этой самой великой страны мира смотреть на инородцев, как на существ себе равных. И что это за мода такая? Знаю ведь, вижу, слышу тут и там, как русские да евреи тех же казахов калбитами зовут, узбеков - тюльпеками, а всех вместе, заодно с киргизами, уйгурами прозывают чурками. Дураками чтят, посмеиваются...
... За спиной все. А в глаза - про товарищей твердят, про равенство. Должности суют: если первый секретарь там райкома, укома, обкома и в ЦК русский, то второй тут же обязательно чурка, и предисполкома при нем обязательно чурка, а первый зам - русский... или еврей. Русские здесь мы все: и великоросы бывшие, и малоросы, и немцы, и даже молдаване. А армяне да кавказцы разные - всегда грузины.
Мирзояна здесь вон все грузином звали, брехали, что чуть ли не брат он самому Сталину. Теперь, как хлопнули Первого секретаря, стали армяном называть, и очень модно стало рассуждать о том, чем нация армянская от грузинской рознятся. Сходятся на том, что они, как киргизы с казахами: вроде и одинаковые с виду, а по крови разные.
Темен еще народ! Ах, как дремуч и темен! Даром, что читать-писать научились. А копни в мозги поглубже - целина.
Ну, да отвлекся я... История-то стародавняя к концу идет, а хочется и о дне сегодняшнем высказаться. А я все про нации эти советские сказать хочу: и про те, которые раньше были, и которые после Октября объявились. Как сказать мог бы, мне думается, сам господин Иванов, пусть земля ему будет пухом…
Ложь ту правительственную да русскую не одни мы замечаем. Инородцы ведь тоже видят, как мы с ними через нижнюю губу разговариваем. Раньше как говорили: «У каждого культурного человека есть свой еврей». А теперь: «У каждого русского есть свой чурка» С ними он дружит, по гостям домами ходит, конину его провяленную да вонючую из блюда руками берет, из одной бутыли водку лакает.
А других  чурок он уже брезгует, руку подает, а помнит, что тот из кумгана поливал левой рукой, а правой себе жопу подмывал.
И ведь пердят они на совещаниях! Сидит, сидит в толпе, а потом возьмет да пустит шептуна. Тут, блин, убить его готов. А он сидит, глаза свои бесстыжие лупит, улыбается. Потому как по анкетам он - выходец из декхан, бывший батрак и верный ленинец.
Я бы их, бздунов, в первую очередь бы засадил да под подрастрельную статью подвел. Ан в разнарядке по врагам народа да по вредителям черным по белому написано: «... изыскивать среди лиц европейских национальностей, к лицам восточных национальностей надо искать подход». Это уж и есть советский интернационализм в действии.
Господин Иванов со мной раз один всего и разговаривал. Было этой как раз накануне германской войны. Собрал он стипендиантов, что на его средства не только в гимназиях, но и в Университетах учились, да и побеседовал. Слова его я запомнил накрепко:
«Никогда не забывай, что ты - белый человек. Инородцы - они плотно друг за друга стоят, за веру свою и за кровь. Он - друг тебе до тех пор, покуда ты троюродному брату его пятой жены дорогу не перебежишь. Тут уж и сам он, и все семь жен его тебе глотку перегрызть готовы. И потому ты, как белый человек, должен держать туземцев в узде. Равенства туземцы не понимают. Тут ты - либо хозяин его, либо - раб. Третьего не дано. Помни об этом. Станешь заигрывать с азиатом - он тебе еще и подыграет, а уж сын его на твоего сына сядет верхом. И уже не пощадит...»
Мудр был старик Иванов. Жаль, не дожил…»

БУХГАЛТЕР. 29.07.  1912 г.
В селе Бурное поезд останавливался, а спустя сутки возвращался в Ташкент. Вообще-то, железная дорога была построена и дальше, но до Аулие-Аты не доходила - мешал хребет Каратау, сквозь который вот уже второй год прорубались две бригады проходчиков, добровольцев-шахтеров из Макеевки, зафрахтованных дирекцией строительства специально для этой работы. Руководил горными работами инженер-путеец Поляков.
Мальцевский бухгалтер вспомнил о нем просто так, мимоходом, неизвестно почему. Даже сам удивился пришедшей мысли да еще в тот момент, когда кучер - разбитной малый с черной пиратской повязкой через левый глаз, в рваном, не по погоде, собачьем треухе, стареньком халате и сбитых на одну сторону сапогах-ичигах - привязывал к коляске последний чемодан и круглую коробку из-под дамской шляпы, купленной бухгалтером специально для мадам Мальцевой.
- Садитесь, ваш бродь! - весело крикнул кучер, и хлопнул ладонью по потертой коже сидения, - Мигом доставим!
 Кучер был незнакомым, но бухгалтер уже привык к странностям хозяина и к тому, какими людьми он окружает себя. К тому же, обращение к себе, как благородию, он принял не за лесть, а за правильную оценку положения, которое уже сегодня соблагоизволит определить ему господин Мальцев - должность управляющего спиртово-водочным заводом, а также всеми сопутствующими службами.
Степенным шагом, представляя как солидно и весомо выглядит он со стороны, бухгалтер обошел коляску, внимательно осмотрел, как уложена поклажа, удовлетворенно кивнул, и медленно, с достоинством поднялся по ступенькам. Сел в мягко покачнувшееся кресло, втайне жалея, что нет у него толстой трости с набалдашником, на которую он мог бы положить обе ладони и застыть в скульптурной позе повелителя многих человеческих судеб.
- Пошел! - приказал он, и плавным широким взмахом указал направление.
Кони сорвались с места и понесли, отшвырнув бухгалтера вглубь коляски, словно котенка.
- Э-гу-гэ-эй! Зале-отные! - вскричал стоящий на облучке кучер и, погоняя рысаков, щелкал в воздухе длинным кнутом.
Жалеть хозяйских коней он, по-видимому, не привык - и это отметил в своем сознании будущий управляющий. Устраиваясь в коляске поудобнее и посматривая в сторону проносящихся мимо беленых украинских хат с камышовыми крышами, плетней с перевернутыми глечиками на кольях, желтых полей подсолнечника, оплетенных стеблями хмеля и тыквы, он подумал, что надо будет прогнать с  хозяйского двора этого одноглазого цыгана, а взять какого-нибудь здешнего малороса.
Здесь все так походило на родную Полтавщину, что у бухгалтера всбухла слезинка в уголке глаза.
«Вот побуду год управляющим, - подумал он, - возьму отпуск и поеду до дому следующим летом. Матери куплю подарок в Москве, в самом Пассаже, а тетке надо что-то местное купить, необычное. Шубу куплю. Лисью. И пояс кара-курючий. От болей в пояснице, говорят, хорошо помогает».
Коляска вылетела из Бурного, и понеслась, клубя пыль, по тракту к перевалу.
Слева и справа стелилось Джувалинское нагорье - ровная степь с золотым морем спелой пшеницы, конными жнейками, медленно плывущими одна за одной - здешние мужики, говорят, скооперировались и работают на общем поле общим инвентарем по две-три-пять семей. И управляются быстрей, и доход получают выше, нежели  самостоятельные их соседи. Вот только как делят они доход -  этого бухгалтер понять не мог.
Кони хоть и неслись, а хребет приближался медленно. Коляска мерно покачивалась в такт бьющим о землю копытам - и как-то незаметно для себя бухгалтер заснул...
Снилось ему родное село на Полтавщине, мать, тетка, поп Никодим, обучивший его некогда азам грамоты в церковно-приходской школе. «Светлый ум у отрока, - говорил отец Никодим, - Но характер скверный. Стервец вырастет». Мать плакала и согласно кивала, а тетка подмаргивала племяннику и непонятно улыбалась...
Проснулся от того, что коляска под ним колыхаться и скрипеть перестала. Открыл глаза - и увидел, что экипаж стоит в стороне от трассы, у родника. Кони отдыхают в тени нависшей над родником скалы. Место у воды сильно вытоптано; невдалеке - сложенная из камней круглая ограда  с проломом в одном местах. Загон для овец.
Кучер сидел  прямо на земле, читал газету.
- Эй! - крикнул он кучеру, - Чего стоим?
- Перевал, - ответил тот, отрывая глаз от газеты.
Бухгалтер знал, что перед перевалом кучера всегда дают коням отдохнуть, а зимой и вовсе сгоняют пассажиров, заставляют их восемь верст идти пешком. Дорога здесь неухоженная, вьется между скал, то и дело пересекая речку. Осыпей тоже хватает - бывает, что после дождя и снега, а то и просто так начинают течь по склонам ущелья каменные или грязевые реки.
- Вниз же едем, -  решил все-таки возразить он.
- Все равно, - ответил кучер и, перевернув страницу газеты, продолжил чтение.
Одно ухо шапки его опало, и теперь лицо кучера казалось перекошенным. Таким бы детей пугать, чтобы за забор без спросу не бегали, а он газету читает, грамотность свою показывает.
Бухгалтер выглянул из-под козырька коляски и почувствовал, как прохладный воздух с перевала приятно пахнул в лицо.
- Эй! - крикнул он, - Чего читаешь?
- «Аулиеатинский вестник», ваше благородие, - был ответ, - Больно занимательная история.
- Что за история?
- А про это как раз место, - кивнул кучер в сторону перевала, - Месяц назад здесь карету ограбили. Почтового чиновника убили.
 Бухгалтер почувствовал, как сами по себе напряглись мышцы его тела.
- Ну... и дальше чего? - спросил он как можно ленивее и безразличнее, - Месяц как убили, а по сей день ищут?
- Хотите прочту?
-Прочти... Хотя нет... Дай сам...
Кучер, на удивление, дать газету согласился. Поднялся с земли, подошел к коляске и передал ее в руки бухгалтеру.
- Читайте, ваше благородие, - сказал, - Может вам интересно будет.
Глаза его смотрели весело, рот белозубо скалился, но бухгалтеру на мгновение показалось, что все этом в кучере напускное, внутренне этот человек не так прост и держится настороже. Но заголовок отвлек его мысли и заставил забыть о мелькнувшем подозрении.

«Отцеубийца и его возлюбленная,
- прочитал он, - Всем жителям уезда памятна кровавая трагедия, разыгравшаяся в одной из лощин хребта Сыр-Дарьинский Каратау. Два вооруженных до зубов бандита напали на почтовую карету, везшую деньги из Аулие-Атинского казначейства в Ташкент. Они умело отрезали охрану от кареты и ограбили ее. В перестрелке был убит почтовый чиновник 14 класса П. Меришев.
Преступление широко обсуждалось обывателем, а следствие, возглавляемое господином исправником, долгое время находилось в недоумении, не смея согласиться с фактом как очевидным, так и невероятным: напал на карету, ограбил ее и убил почтового чиновника его собственный сын - Мершиев Савелий, крестьянин села Успеновка Джувалинской волости....»
 
Пробежав глазами пару следующих абзацев, посвященных стенаниям журналиста по поводу времени и нравов, бухгалтер стал читать дальше:

«... Покойный городовой Селихов, проводивший дознание в селе Успеновка, докладывал господину исправнику, что Савелий Мершиев находится в греховной связи с политической ссыльной, работающей в селе Вановка учительницей. Настойчивые расспросы Селихова насторожили, должно быть, преступников. Но следствие так и не смогло выяснить причин убийства городового, а нам остается лишь догадываться, что Селихов погиб на посту, как истинный верноподданный Его Величества.
Присутствующие на суде чины, сопровождавшие почтовую карету, узнали в вышеназванной учительнице соучастника Савелия Мекршиева в ограблении. Эта дама, переодевшись в мужское платье и надев огненно-рыжий парик, сражалась, как дьявол, и заставила арьегард, следующий за каретой, отступить.
Далее, в ходе судебного заседания были выяснены факты, удостоверяющие, что деятельность подсудимых была направлена на подрыв устоев самого Государства Российского. Публика была удалена из зала, и продолжение процесса проходило при закрытых дверях...»

Коляска тронулась и медленно покатила по дороге в ущелье.
«Вот удача, так удача! - думал бухгалтер, - Теперь дело закроют, искать нас не будут... А почему нас? Преступников поймали,  осудят. А мы с господином Мальцевым тут не при чем....» - и рассмеялся вслух.
- Что, ваш бродь? - обернулся кучер, - Весело?
- Сейчас... - откликнулся бухгалтер, - Дочитаю.
Коляска подпрыгивала на камнях, буквы складывались  в слова с трудом - и он дочитывать статью не стал, а только пробежался глазами до конца. Понял, что приговора по делу пока что не вынесено в виду чрезвычайных обстоятельств, выясненных в ходе процесса. Савелия Петровича Мершиева и учительницу из Вановки решено отправить под конвоем в город Верный, где их судьбу решит Семиреченский областной суд.
- Я так думаю, ваш бродь, - опять заговорил кучер, - что раз денег у этого парня и его бабенки не нашли, то все это - поклеп на них. Нашли деньги, вернули в казну - значит все правильно. А так - это на любого можно наклепать.
- Но ведь охранники его узнали, - возразил бухгалтер, - Написано даже: «Сражалась, как дьявол».
- А  это тоже хоть про кого сказать можно. Что судейские, что полиция - все из одной помойки.
- А не зарываешься ты, милейший?
- А я, ваш бродь, не боюсь. Некого мне бояться. Я людей не убивал.
Бухгалтер почувствовал, как в нем опять вскипает злость.
- Прикуси язык ! - крикнул он, сбрасывая с колен газету.
- Али подрежешь? - рассмеялся кучер. Вскочил на ноги и хлестнул бичом поверх лошадиных спин, - Эге-ге-эй! Зале-отные! - обернулся к пассажиру, блеснул белками озорных глаз, - Держись, ваш бродь! - и подмигнул.
Дорога раздвоилась, и возница свернул на верхнюю, слабонаезженную. Лошади мчались по двум узким, плохо различимым на такой скорости колеям, колеса то и дело выскакивали из них, бились о камни, нависая на короткие мгновения над все увеличивающейся бездной.
 Бухгалтер ухватился руками в борта коляски и краем глаза, затаив дыхание, следил за тем, как исчезает где-то в глубине серебряная полоска реки.
- Эгу-гу-эй! Зале-отные! - кричал кучер, погоняя коней.
«П... приеду... в Аулие-Ату... - думал бухгалтер, - Тут же... вон...»
И вдруг лошади встали. Разом.
Бухгалтера швырнуло вперед, и он больно ударился лбом об облучок.
Кучер соскочил на землю и весело заржал, глядя на потирающего лицо пассажира.
- Ты кто? - взъярился бухгалтер, - Тебя кто прислал?
- А никто, - ответил кучер, - Сам по себе.
- Как никто?.. Но ведь это коляска господина Мальцева?
- Коляска - его. А я - сам по себе.
Кучер скинул треух и сорвал с глаза повязку.
- Разрешите представиться, - сказал, - Ротмистр Монахов.
- Простите... Не понял... - пролепетал бухгалтер, хотя все он уже прекрасно понял, ибо коляска стояла как раз на том самом месте, откуда месяц с небольшим назад он вместе с Мальцевым следил за движением почтовой кареты по нижней дороге. И отсюда же, вон из-за того боярышника, он сбросил большой камень, который вызвал собой камнепад и отрезал арьегард охраны от самой кареты.
- Вы все прекрасно понимаете, - ухмыльнулся ротмистр, поигрывая длинным воловьей кожи бичом, - Потому что вы - негодяй. Даже хуже. Вы - дерьмо. Именно это качество и привлекло в вас Мальцева. Именно потому вы убили Мершиева. И именно потому, что вы - дерьмо, вы обрадовались тому, что вину за преступление возложили на других, и стали убеждать меня, простого кучера, в том, что Мершиев - отцеубийца, а приглянувшаяся вам девица - его сообщница.
- Не докажете! - закричал бухгалтер, и выскочил из коляски.
Теперь он стоял перед ротмистром во всей своей красе: рослый, широкоплечий, с полусжатыми кулаками, весь напружиненный, приготовившийся к бою.
Площадка и так-то была невелика, но теперь добрую половину ее занимали кони и коляска. С трех остальных сторон она резко обрывалась  и тянулась вниз щебнистыми потоками в такую глубину, что не слышно было вечного бормотания реки.
- Докажу, - спокойно ответил ротмистр, и переложил бич в правую руку, - Это я помог правосудию обвинить в смертном грехе невинного. Точнее даже не я, а свидетели. Если хочешь - они могут показать и на тебя.
- Вот как? - прошипел бухгалтер, и сделал шаг вперед.
- Только так, - ответил ротмистр, и на шаг отступил, - Но ты мне не нужен. Ни как подсудимый, ни как свидетель. Ты вообще не нужен.
Бухгалтер сделал шаг вперед...
Но ротмистр на этот раз не отступил. Он уже почувствовал пустоту под каблуками.
- Из-за твоей копеечной жадности... Помнишь: ты обменял ей  деньги на сотенную? .. Вот из-за этого эта девица сумела раскусить Мальцева и обвинить в грабеже кареты его.
- Так вы что - печетесь о Мальцеве? - вскричал бухгалтер, а сам при этом присел, расставив руки, словно участник чемпионата по французской борьбе.
- Я пекусь об Империи Российской.
Бухгалтер было качнулся вперед, но удар хлыста остановил его.
- Что вы хотите? - спросил бухгалтер.
- Ах, если бы я сам знал... - улыбнулся ротмистр, и опустил руку с хлыстом.
Бухгалтер бросился вперед.
Бич вновь взвился над его головой, но бухгалтер поднял руку, позволил полосе кожи обвиться вокруг  кисти и резко дернул на себя - рука его повисла плетью сама, омываясь кровью, но бич уже не был орудием в руках ротмистра.
- Неплохо, - спокойно прокомментировал Монахов.
Вдруг он бросился в сторону, нырнул под брюхо лошади и оказался от обрыва дальше, чем его противник. Сунул руку под облучок и вынул оттуда пистолет. Направил на бухгалтера.
- Как видите, всегда есть смысл подстраховаться, - сказал он, - А теперь соблаговолите выслушать меня.
- Да... конечно... - кивнул бухгалтер, - Я все понимаю. Я арестован... Разрешите мне перевязать руку.
- Нет, - покачал головой ротмистр, - Ты меня понял не так. Ты мне действительно не нужен. Не нужен и Мальцеву. Ты вообще никому не нужен. Потому что деньги, которые ты отвез господину Иванову, уже опечатаны и лежат в личном сейфе господина генерал-губернатора Туркестана Куропаткина.
- Не может быть! - прохрипел бухгалтер, чувствуя, как от потери крови силы покидают его.
- Быть не может, но факт налицо. Более того, расписка, которую передал тебе господин Иванов, недействительна. А завод... завод продан другому лицу.
- Кому? - спросил совершенно ошеломленный бухгалтер.
- Алиму Жимбаеву. Знаешь такого?
- Инородцу? - поразился бухгалтер, - Иванов?
- Сарту, - кивнул Монахов, - Он будет хорошим хозяином. А доходы буду получать я.
- Вы?!
- Да. И это - последнее, что ты узнаешь в этой жизни, - сказал Монахов и дважды нажал на курок.
Люди, ехавшие в это время по нижней дороге, услышали лишь шум недошедшего до них камнепада да увидели взлетевшего с противоположной скалы стервятника - сипа белоголового.

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год
«…Час назад из облисполкома мне позвонил Магазинник, и своим хриплым голосом с местечковым акцентом сообщил, что вредители и контрреволюционеры проникли в самое сердце партийной организации уезда. Наш первый секретарь укома Попов, кандидат в члены ЦК республики связан с английской и китайской разведками. Мне поручается арестовать наглого прислужника империализма и провести следствие в течение трех  дней.
Так вот я и думаю: идти мне сейчас сразу к Попову домой или прежде позвонить ему? Все-таки паек он мне политкаторжанский  выбил. Должна же быть какая-то благодарность на свете?
С другой стороны, застрелится он - с кого спросят? С меня. Магазинник может потому мне и  позвонил, что решил узнать: предупрежу я Попова или нет? Хитрая бестия!
Папаша его до революции был в Пишкеке ростовщиком и хозяином ломбарда. Ходил вечно в грязном залатанном платье, в шапочке еврейской и с четками в руках. Но все купцы города с ним раскланивались. И даже сам господин исправник наш брал у старого Абрама под проценты в долг.
А сейчас сын Абрама Магазинника  стал главным юристом Южно-Казахстанской области и по отчеству Алексеевичем, потомком члена партии большевиков еще с пятого года. Когда мы, члены общества бывших политкаторжан, собираемся на ежегодные встречи в Чимкенте, дядя Абрам всегда выступает с пламенными речами от имени погибших в революционных бучах коммунистов. А мы рукоплещем.
Мудрый старик может пялиться в зал так пронзительно, что каждому из нас кажется, что он смотрит в глаза именно ему. А говорит дядя Абрам так, что в это мгновение мы верим каждому его слову, и готовы по зову его броситься хоть в паровозную печь, как Лазо. И я забываю, что никакой я не политкаторжанин. а только недоучившийся гимназист, что все слова, что произносятся на этом ли совещании, на другом ли -  слова лишь признания своей верности власти, не более.
Мне порой кажется, что я сижу не то в мечети, не то в церкви, не то в синагоге, не то в доме молельном у каких-нибудь баптистов или адвентистов, но не на партийном собрании, совещании, съезде. Все настолько похоже по духу своему, что меня иногда берет сомнение: а выживет ли при такой лжи советская власть? Не проще ли было бы назвать вещи своими именами и заставить народ молиться тому явно, чему молится он, кривя душу: вождям, пайкам и неумолимому року?
Ибо только эти три силы, как три кита, поддерживают существование нашей державы. Я - лишь длань рока. Как и Магазинник, который посылает за Поповым меня, как и Вышинский, который дал команду прочистить партийную организацию Казахстана, как и сам вождь и учитель товарищ Сталин. который уничтожает вовсе не соратников своих, а конкурентов на Престол.
Мы не хотим смертей, мы людей любим, и именно во имя любви к ним уничтожаем их и втаптываем в грязь. Так делали все церкви во все времена. И мне кажется, что величайшая наша ошибка в т ом, что мы скрываем, что государство наше - теократическое, не говорим вслух:
1. стране нужны дешевые рабочие руки, потому мы гоним в тюрьмы миллионы людей;
2. в партии и в армии должен царить порядок и дисциплина, потому всех способных сомневаться и противоречить мы обязаны ликвидировать;
3. собственность в теократической державе может быть только государственной, общенародной, поэтому всякого частника, и в первую очередь крестьянина, мы должны прижать к ногтю;
4. народ дремуч, не умеет  мыслить, но хочет верить, потому мы создаем для него новую Троицу в лицах Маркса-Энгельса-Ленина, новоявленного мессию в лице Сталина, апостолов в виде вождей, пишем новые молитвы (недавно нашумевшая «Широка страна моя родная...», автор которой уже сидит, очень даже хороша), ставим кумирни-мавзолеи, вешаем на каждом углу иконы («Нарком на прогулке», «Сталин и Киров», «Ленин на трибуне» и другие), порождаем Стахановых да Паш Ангелиных в роли новых святых.
5. имеем собственную инквизицию в лице НКВД, прокуратуры и судов.
Кстати, с Кировым... У нас тут ссылку отбывает его помощник. Есть такая должность при первых секретарях обкомов. После убийства Семена Мироновича весь аппарат Ленинградского обкома партии по стране разослали. Наш к нам попал.
Ничего мужичонка, вертлявый. К  убийству своего шефа он никакого отношения не имеет, а вот тоже пострадал: раньше, рассказывает, пятикомнатную квартиру на Невском имел, а теперь в мазанке напротив электростанции ютится. Два раза в неделю в НКВД заявляется, расписывается, что не убежал. И работает...
Строит сахзавод рядом со спиртовым - тем самым, что когда-то Мальцев модернизировал.  Хорошо строит, истово. По двенадцать-четырнадцать часов по стройке носится. Руководит. И так-то невеликого росточка и хлипкого сложения, а сейчас прямо высох  весь. И лозунги: «Вперед!.. Досрочно!.. Выполняя решения партии!.. Все как один!..» Прошедшим летом все по аулам казахским ездил, агитирвал чурок  на полях свекольных работать.
Кто-то из вредителей тюлю среди инородцев пустил, что сахарная свекла ядовитая. Так он в каждом ауле  чан с водой грел, свеклу в кипятке варил, а после на глазах толпы корнеплод съедал. Я раз попробовал кусок вареной сахарной свеклы - добрый час потом блевал. А он таких свекол за одну командировку штук  пятьдесят слопал - не меньше. Недавно признался, что с тех пор ничего сладкого в рот брать не может: ни конфет, ни сахару. Зато казахи согласились свеклу выращивать. Сегодня вон видел, как волы везли возы со свеклой из «Политотдела». И зиму, и весну будут поставлять свеклу на сахарный да на спиртовый заводы.
Я так думаю, что не хлопни псих Николаев Семена Мироновича Кирова, к нам бы этого энтузиаста не прислали бы. И завод бы мы строили мальцевскими скоростями: к концу пятилетки соорудили бы, не раньше. А так - третий год уж, как первую очередь пустили. Значит, не было бы Николаева, нашелся бы Иванов, Петров, Сидоров с пистолетами в лапах. Чтобы энтузиастов этих из теплых ленинградских квартир с паровым отоплением да ваннами заставить в нашей глубинке поработать - пусть повыслуживаются.
А писатели наши вроде Островского да Парфенова, Мариэтты Шагинян да Леонида Леонова  о них  легенды сочинят - какие они ушлые да легендарные, как сталь из них закалялась да как гидроцентраль брусками, замешанными на цементе, растапливалась.
Так что не буду я предупреждать Попова, а пойду его брать. Вызову конвой и пойду сам. Пусть и мой однокашник по гимназии, глава партийной организации уезда, поразминает косточки в каком-нибудь там  Нерчинске. Как предшественник его на посту первого секретаря – Левкоев.
Тоже ведь орлом был, в Гражданскую в Сибири подпольем руководил, против Колчака боролся. А Попов его малой писулькой, доносом одним в пыль превратил.
Я зла на Попова не держу. Как, впрочем, и благодарности особой не чувствую. И допрашивать буду без пристрастия. Он - тоже наш, он тоже понимает, что спорить, доказывать что-то не имеет смысла. Что надо ему сказать. я за него сам напишу. А он подпишется. Ибо должен же понимать Попов: одно дело мы делаем, он на своем месте, я - на своем. Не поглупел же он, в конце концов, за год работы на должности первого секретаря...»

ИСПРАВНИК. 5. 08.  1912 г.
- Люблю степь! - разглагольствовал ротмистр, развалясь у края кошмы с уставленными на ней яствами, - Люблю горы. Они монументальны, торжественны, как орган в костеле, но в то же время рваные, вздымающиеся, словно обнажились нервы земли. Такое противоречие пугает и привораживает одновременно. А степь!.. В ней душа поет и на волю просится. Здесь все естественно и просто, как в киргизских песнях. Они такие наивные, полные таинственного примитивного очарования. Этот народ даже лжет откровенно. И это подкупает... Вы любите киргизские песни, господин исправник?
Исправник предпочел на вопрос не отвечать - кто знает этих жандармов, как они твои слова перевернут? Сделал вид, что прислушивается к доносящимся за спиной его голосам - там готовились к байге.
Третьи сутки длился праздничный той по случаю свадьбы степняка Исламбека и горнокаменной киргизки Алмы, третьи сутки он то спал в юрте, то сидел около нее, вкушая замысловатые по названиям и вкусу, но внешне однообразные восточные блюда, слушая бесконечные восторги ротмистра на темы гастрономические и пейзажные, с тоской ожидая конца не по-русски роскошного празднования. Хорошо еще, что у инородцев хватило ума устроить свадьбу не во время шильде, а сейчас, когда жара, наконец, спала, и солнце не прожигает насквозь, как в лупу, не сверлит лучами каждую клеточку тела, а мирно, почти по-русски, греет себе и освещает эту бесконечную  ровную к северу и бугристую к югу степь, а с нею и два хоровода одинаковых и чем-то неуловимо разных юрт, костры с подвешенными над ними казанами и караваны бредущих к ним ослов со связками саксаула на тощих спинах.
Исправник, ротмистр и двенадцатилетний киргизенок, прислуживающий им, у кошмы перед юртой остались одни. Иные гости, напившись кумыса и присланной Мальцевым водки, храпели по юртам, другие разбрелись по холмам, выбирая места, с которых наиболее удобно будет наблюдать за конной скачкой-байгой. Оно и понятно - два народа решили состязаться в богатырских игрищах. Звали любоваться этим зрелищем и господ офицеров, но оба они от чести этой отказались, сославшись на жару, усталость и плохо проведенную из-за переедания ночь.
И вот теперь исправнику приходится слушать велеречивый треп ротмистра и с ностальгической грустью вспоминать про свою саманную пристройку, где  он пытался разгадать тайну прошения Мершиева на имя губернского судьи, которое все еще продолжало лежать в его сейфе. Хорошая пристройка, прохладная. А Мершиев - дрянь. Отцеубийца...
- А жаль, что с нами нет господина следственного пристава, - произнес ротмистр мечтательным голосом, - Уехал бедняга.
- Почему бедняга? - спросил исправник не столько из интереса, сколько из приличия - нельзя же постоянно молчать, когда собеседник говорит не умолкая.
- Так ведь матушка его... скончалась.
- Господин ротмистр, - укоризненно произнес исправник.
- Ладно, виноват... - примирительно сказал ротмистр, - Виноват. Господин следственный пристав изволили отъехать на родину к постели умирающей матушки... - обернулся к мальчишке-прислуге, и спросил по-киргизски, - Желаешь посмотреть на байгу? - (мальчик кивнул), - Беги!
- Рахмет! - вскричал мальчишка и стремглав понесся в сторону холмов.
- А ведь дело он так до конца и не довел, - ленивым голосом проговорил Монахов, следя за мелькающими грязными пятками мальчишки.
- Какое дело? - спросил исправник опять-таки просто так, приличия ради, чтобы показать, что поддерживает разговор.
Солнце било в глаза, и он надвинул козырек форменной фуражки на брови. И вдруг заметил одинокого всадника, медленно едущего к ним со стороны холмов.
- Дело по нападению на почтовую карету, - ответил ротмистр, - Ишь несется! - кивнул в сторону уже почти исчезнувшего из виду мальчишки, - Дети - они при любом цвете кожи - дети... - и добавил как бы между прочим, - Он ведь и вас подозревал в соучастии преступнику.
- Меня? - поразился исправник.
- Вас, господин начальник уездной полиции и председатель уездного суда, - подтвердил Монахов, и посмотрел исправнику прямо в глаза, - Вы зачем так долго держали дома прошение Мершиева в губернский суд? Думали, что все тайны в нем сокрыты? А ведь из книги учета поступивших документов полицейского участка, находящегося, кстати, в сейфе, был вырван лист с записью о поступлении этого прошения. И у следователя появилась вторая причина подозревать вас в связи с преступником. Такая, знаете ли, удобная версия... Все знают о вашей дружбе с Мальцевым с одной стороны, и вашей зависимости от него - с другой.
- К... какой зависимости?
- Ну как же? - улыбнулся Монахов, - Выезд вы любите, кони у вас отменные. А где вы их содержите? У вас что - конюшня собственная и конюх есть? Или сами вы, простите, при комплекции вашей коней холите и купаете? Кормите их, гривы расчесываете, к кузнецу водите ковать? А при водочном заводе - свой конезавод, лошадей до тысячи, штат конюхов да два коновала. Кучер, что у вас на козлах сидит, - и тот жалование получает у Мальцева в конторе.
- Вы верите этой безответственной писанине Мершиева? - спросил исправник, чувствуя, как шея его налилась кровью и стала горячей, а лицу стало прохладней.
- И вы верите, - кивнул Монахов, - Только в силу вышеназванных причин вам не хочется соглашаться с фактами. Господин следственный пристав как-то высказал мысль, что Андрей Петрович Мальцев мелкими подачками уездным чиновникам создал систему круговой поруки: никто ничего ни у кого не просит, взяток не предлагает, но всякий раз старается замять любое дело, касаемое людей, погрязших в системе взаимных уступок и нарушений законов Государства Российского.
Всадник, едущий от холмов, приближался медленно. Лицо его исправник пытался разглядеть, но никак не мог.
- Если что и удивляет меня в этом деле, - продолжил между тем ротмистр, - то логика мышления Савелия Мершиева. Плохо будет империи, если мы растревожим такие мозги. Не имея ни одного явного доказательства, рассуждая лишь здраво, он самостоятельно вышел на Мальцева. Я бы, наверное, так не смог. Тем более, что Селихов по моему поручению (да, да, по моему, не удивляйтесь) направил его по откровенно ложному пути. Дело это я вытребовал у вас и следователя не потому, что империя потеряла каких-то там пятьдесят-шестьдесят тысяч рублей. Это - мелочь. Куда важнее было мне под видом следствия разобраться в состоянии умов и в настроениях переселенцев. Со всей России сюда понаехали. Всякий сброд... Не уследишь - революционер какой-нибудь объявится, бунтарь. Савелий Мершиев должен был своим любопытством возбудить недовольство киргизов.
Исправник рассмеялся невесело и принужденно:
- А я-то, дурак, думал: отчего это Мершиев к Исламбеку тогда пожаловал, к нынешнему жениху! Выходит, вы его послали, господин ротмистр?
- Не послал, а подсказал куда идти. Люди молодые они с братом, горячие... А мне нужен конфликт, межнациональные столкновения. Позиция и пристрастия переселенцев разом бы прояснились. Закон драматургии, словом.
- Вы... готовили бунт?
Исправник потянулся за кусочком казы, лежащем в блюде с застывшим бараньим жиром, но не взял. Рука его почему-то задрожала.
- Я разрабатываю методы предотвращения будущих бунтов, господин исправник. Случится подобная беда против нашей воли - надо знать куда и с какой силой бить. Я - верный пес самодержавия, вы - тоже, а псов надо дрессировать. Селихов уступил искушению - и поплатился за это. Кстати, куда вы тогда исчезли на улице? Следственный пристав видел ваш экипаж, а сами вы подошли уже после того, как труп он осмотрел. Это дало ему повод для новых подозрений.
- В чем? - теперь уж искренне удивился исправник.
- Вы не волнуйтесь, - ответил Монахов, - Мы с вами знаем, что вины на вас нет. Хотя бы потому, что вы по чину своему не можете быть виновным. Так ведь?
- Так... - согласился исправник, и рассказал о том, как он, проезжая по Кауфмановской, заметил толпу на улице. Приподнялся в пролетке, увидел лежащего на мостовой человека в белом полицейском кителе и лужу крови у его головы. Спросил у кого-то из любопытных имя пострадавшего, услышал, что Селихов - и вполне естественно испугался, ибо знал, как, впрочем, и все в городе, что городовой этот является наушником от жандармерии. Исправник тут же послал отдавшего ему честь полицейского за следственным приставом, а сам поспешил на телеграф, чтобы срочно отправить в Ташкент сообщение о трагической гибели Селихова.
- Я хотел, чтобы  Ташкенте знали...
- ... что вы здесь не при чем, - подсказал Монахов.
- Да, - кивнул исправник, - Сами понимаете... После ограбления кареты еще и это... Там могли подумать... Там черт-знает-что могли подумать!
Пока он говорил, взгляд его бегал по лицу Монахова, ощупывая и гладкий лоб его, и бритые щеки, и даже родинку под правым ухом, но с глазами не встречался.
Когда же он высказался наконец и посмотрел Монахову за спину, то узнал в подъезжающем к ним всаднике Мальцева.
Появись заводчик полчаса назад, исправник испытал бы вполне искренний прилив радости и с улыбкой поспешил бы навстречу. Но теперь пожалел, что он - не червяк из коллекции ссыльного Скрябина, не может изогнуться, спрятаться и уползти.
Монахов сидел спиной к Мальцеву, потому не видел его и говорил о том, о чем, по мнению исправника, говорить в таких случаях не пристало:
- Вы Мальцева здесь не видели? Нет? Я тоже... А ведь он должен быть. Не может он не прибыть на байгу и не использовать ее в своих целях. Это ведь такая реклама для конезавода! Два народа, две нации столкнутся сейчас в спортивном единоборстве. Быть победителем в такой байге - счастье само по себе великое. Но для владельца  тысячи  коней - удача особенная.
Ротмистр прислушался к стуку копыт, и обернулся.
Некоторое время он и Мальцев смотрели друг на друга. Жеребец, не сбавляя шага, приближался - и ротмистру пришлось поднимать голову все выше и выше. Наконец поводья слабо дернулись, и жеребец остановился аршинах в восьми от Монахова.
- Рад вас видеть, - сказал Мальцев, обращаясь скорее к исправнику, нежели Монахову.
С ним поздоровались.
- Прошу, - пригласил ротмистр, указывая распахнутой ладонью в сторону расставленных на кошме кушаний, - Правда, все холодное. Но чем богаты, как говорится...
Мальцев спрыгнул с жеребца и, освободив поводья, пустил его. Пошел, слегка расставляя ноги, как человек привыкший сидеть в седле, статный, молодой, вызывая невольную зависть у исправника, сразу ощутившего и свой огромный живот, и стиснутое жиром дыхание. Сел у края кошмы, привычно подогнул под себя по-киргизски ноги, взял поданную ротмистром пиалу с холодным чаем, макнул в него кусочек сахару, и лишь после этого, положа сахар в рот, стал пить - без обычного здесь прихлеба, деликатно, неслышно.
- В городе слух ходит, Юрий Павлович, - сказал он внезапно, - что вы похитителей царской казны отыскали. Утверждают, будто вы арестовали сына убитого почтаря и его любовницу. Общество потрясено.
Монахов, улыбаясь, смотрел ему в глаза.
- Подумать только - убить родного отца! - нимало не смущаясь продолжил Мальцев, - Из-за денег! О, времена! О, нравы! Деньги ему нужны! Да приди ко мне он, попроси эти пару-другую тысяч. Хоть в долг, хоть так - без возврата. Не душу же губить! Деньги - пыль, мираж. А жизнь человеческая священна. Богом велено делиться богатством, не то не только сквозь игольное ушко - через распахнутые ворота в рай не попадешь. Не со всеми делиться, конечно, надо, но с умными людьми - полезно даже.
Исправник смотрел на Мальцева - и удивлялся наглости того: предлагать взятку сразу двум представителям закона, при том представителям двух различных ведомств, находящихся здесь при исполнении служебных обязанностей! Он вытаращил глаза и открыл рот, чтобы обрушить свой гнев на  мерзавца и убийцу, но его опередил ротмистр:
- Помилуйте, Андрей Петрович, - проговорил он медленно, лениво, словно сквозь зевоту, - Откуда в нашем уезде умные люди? Разве вы только. При ваших деньгах - и на такую высоту вознеслись, что впору вас выбирать депутатом в Государственную Думу.
- Эх, Юрий Палыч, Юрий Палыч... - покачал головой Мальцев, - Все укусить норовите. А я к вам - со всей душой, по-товарищески, как русский человек - к русскому. Полноте обижаться! Я уже принес вам свои извинения. Хотите еще? Извольте.
 Мальцев вскочил на ноги, вытянулся в струну, словно солдат на плацу, щелкнул каблуками лакированных сапог, коротко кивнул и произнес отрывистым голосом:
- Прошу прощения, господин ротмистр. Я был не прав.
Монахов тоже поднялся. Но медленно и неуклюже, по-медвежьи.
Они стояли друг перед другом и казались исправнику двумя копиями одной скульптуры: высокие, сильные, напряженные, словно два кулачных бойца перед боем.
- Вы поступили сейчас, как дворянин, - сказал наконец Монахов, - Это сделало бы вам честь, Андрей Петрович, не будь обстоятельств, которые не могут не вызвать мое недоверие к вашей искренности.
Лицо Мальцева передернулось в гримасе неприятия.
- Вы оскорбили женщину, которая, не став мне женой, осталась в моем сердце навеки, - продолжил Монахов, - Вы отказались от дуэли со мной, сказав, что «пуля - дура, а жизнь одна». Вы донесли моему начальству о моем поведении, когда я, не выдержав позора, позволил себе устроить дебош в казарме. Вы ожидали, что, будучи выгнанным из гвардии, я брошу службу во благо Отечества и отправлюсь лить слезы в имение или монастырь, как традиционно поступали наши предки, не исполнившие долга чести. Но я поступил иначе. Я просто сменил форму и сферу деятельности. Я стал защищать Империю от политических напастей и таких... пардон, как вы.
Глаза Мальцева налились кровью, но он продолжал молчать.
Исправнику показалось, что заводчик понял: о его преступлении знают, но почему-то не выдают. Он и сам не мог понять игры Монахова, но по привычке решил не мешать жандарму делать то, что тот собрался делать. Если ротмистр при нем сейчас говорит о том, что было тайной между ним и  Мальцевым, то это значит, что он придумал какой-то очень тонкий ход, чтобы заставить заводчика признаться в совершенном им преступлении. 
Ротмистр повернулся к жеребцу, потрепал его по холке, погладил по шее, ощупал передние бабки, приговаривая что-то ласковое. Потом вдруг обернулся и спросил:
- Ахалтекинец? Два года?
- Да, - выдавил Мальцев, - Два с половиной.
- Покормить можно?
- Если немного. Байга.
 Монахов глянул на разбросанные по кошме явства, дотянулся до лепешки, лежащей ото всех в стороне, на которой давеча чуть не лежал, разорвал ее на несколько кусков, протянул жеребцу.
Тот сначала понюхал хлеб, потом осторожно тронул губами, перехватил зубами, проглотил... затем второй кусок, третий...
- Смотри-ка!.. - удивился Монахов, - Он же хлеб почти не жует, сразу глотает.
- Все лошади так, - ответил Мальцев.
 Исправник наблюдал за ним, и в сознании его все явственней проступала мысль: «А ведь Андрей Петрович боится ротмистра! Боится!»
- Сами-то в байге участвуете? - спросил Монахов.
Мальцев кивнул.
- Это хорошо. Даже лучше, чем вы сами думаете, Андрей Павлович. И, в первую очередь, для вас. Потому что прежде, чем начнется байга, я хотел сказать вам несколько слов... Нет, не про наши с вами петербургские отношения и случайную встречу в этом Богом забытом уголке планеты. Об этом сказано, по-моему, достаточно... - ротмистр отвернулся от доевшего лепешку жеребца, стал говорить, глядя собеседнику прямо в глаза, - Вы должны победить в этой байге. Выиграть во что бы то ни стало. Вы и только вы должны доказать инородцам преимущество европейской цивилизации. Они любят лошадей, понимают толк в азартных играх. Ваша победа должна стать победой конезавода над табуном, науки - над удачей, европейского образа мышления - над азиатским. Вы должны победить хотя бы потому... - сделал паузу и продолжил, - что я не так давно был в гостях у господина Иванова Николая Ивановича... И вы, должно быть, догадываетесь о предмете нашего разговора?
Лицо Мальцева побледнело.
- Я понял вас, - сказал он.
 А исправник подумал, что надо будет спросить ротмистра о чем это он говорил там с миллионщиком Ивановым.
- И прошение Савелия Мершиева прошу вас больше в полицейском участке не искать, - продолжил ротмистр, - Все документы по делу об ограблении почтовой кареты лежат у господина исправника  в домашнем сейфе. Так что обыск в кабинете следственного пристава вы делали зря.
- Не докажете, - не то простонал, не то рявкнул Мальцев.
- Если не сумеете прийти первым - буду доказывать. А победите... что ж, победителя, как говорится, не судят...
Вдалеке залились лаем собаки.
- С Богом, Андрей Петрович, - улыбнулся Монахов, - Спешите.
 Мальцев лишь слабо кивнул, подошел к коню, вскочил на него и, дав шенкеля, поскакал прочь.
 Монахов вернулся на свое место у кошмы, смахнул ладонью мусор с края, лег, дотянулся до  лежащей в центре лепешки, оторвал от нее кусок, сунул в рот, принялся лениво жевать. Со стороны могло показаться, что он совершенно спокоен, а напряженный разговор с Мальцевым прошел для него бесследно. Однако исправник каким-то шестым чутьем уловил волнение, исходившее от ротмистра.
- Юрий Павлович, - обратился он к Монахову, стараясь говорить как можно мягче, - Я бы хотел спросить вас... Вы специально дали жеребцу Мальцева именно эту лепешку?
- Не надо об этом.
- Почему? - спросил исправник, - Рядом с вами лежали другие лепешки, в том числе и та, которую едите теперь вы. Но вы достали дальнюю, и сами скормили ее.
Ротмистр оторвал от лепешки еще кусок и сунул в рот.
- Вкусная лепешка, - сказал, - Умеют печь.
Исправник молчал. Повторять вопрос в создавшейся ситуации - значит совсем упасть в глазах ротмистра. И так этот жандарм думает о нем черт-те-что, и неизвестно что напишет в своем донесении генерал-губернатору.
- Я мог бы солгать вам, Викентий Викентьевич, - внезапно продолжил Монахов, - Мог бы сказать, что слишком пекусь о роли русского человека на Востоке и стараюсь сделать все, чтобы господин Мальцев выиграл байгу - и потому я дал его жеребцу некое химическое вещество, которое должно возбудить животное и заставить нестись с большей скоростью, чем это ему дозволено природой. И вы бы с удовольствием поверили в эту сказку, потому что в нужный момент от сказки всегда можно и откреститься, обратить мою же ложь против меня. Поэтому я говорю вам правду... Я дал жеребцу лепешку с запеченным в нее толченным стеклом.
Пораженный исправник не сразу решился сказать:
- Но это же... убийство...
- Убийство, - согласился ротмистр, - Потому что жеребец со стеклом в утробе не пробежит и пары верст. Он упадет с кровавой пеной на губах прямо под копыта несущейся за ним орды. Жалко животное. Чистокровных ахалтекинцев осталось мало.
- Но... и господин Мальцев...
- Да, - спокойно согласился Монахов, - Мальцев погибнет тоже. Но погибнет не как преступник, а как герой. У киргизов смерть на скачках почетна. А главное - никто не виноват, просто несчастный случай. Через три дня вы произнесете торжественную речь над его гробом, всплакнете над холмиком земли, выпьете стакан водки за помин его души. Отметите девятый и сороковой день, а потом быстро все забудете. Обычное дело. Все предопределено.
- Вы!.. - задохнулся от гнева исправник, - Вы!..
- Да я, - согласился ротмистр, и улыбнулся в ответ, - Я вам сам скажу кто я. Потому что это я сам назвал себя и прокурором, и защитником, и судьей в этом деле. Сам вынес приговор и сам выбрал палача - ахалтекинца двух с половиной лет от роду, каурого, с белой передней бабкой и коротко подстриженной гривой. В конце концов, Андрей всегда любил коней, и такая смерть для него - удача.
 - Вы... делаете меня... соучастником... - с трудом выговорил исправник, чувствуя, как по шее и по спине его потек холодный пот.
- Зачем так сразу? - покачал головой ротмистр, - Ни вы, ни я никого не убиваем. Сердце коня может не выдержать скачки и разорваться. Конь может просто споткнуться. Может ослепнуть от пыли и свалиться в пропасть... Пути Господни неисповедимы. Мы не знаем, какое решение приимет Он! - указал пальцем вверх, - Мы только помогаем Ему. И будьте, наконец, мужчиной, Викентий Викентьевич... Сейчас закончится байга, принесут труп - и нам обоим придется разыиграть печаль по поводу безвременной кончины предводителя уездного дворянства.
Исправник и сам понимал, что сейчас ему нервничать нельзя, но чем больше он думал о том, что надо быть спокойным, тем сильнее холодел затылок и тем быстрее текли струйки ему под китель и по спине.
- Выслушайте меня внимательно, Викентий Викентьевич, и постарайтесь до конца понять. Мы с вами  - люди государственные, думать обычными человеческими категориями не имеем права. И вы, и я имеем на руках лишь косвенные улики против Мальцева. Десять дней назад я ночью проник в его дом и в его бухгалтерию. Сейфы мне помог отпереть его слесарь. Мы переписали с ним все банкноты, но ни один из номеров не сошелся с известным вам списком. Зато сторублевка, изъятая при обыске у той самой учительницы... Из Вановки...
- Я помню.
- Так вот... номер той сторублевки со списком сошелся.
- Я знаю это.
- Да, вы знаете, - согласился ротмистр, - Но вы не захотели поверить, что ассигнацию эту ей дал бухгалтер Мальцева.
Да, исправник, он же председатель уездного суда, хорошо помнил, что ассигнация в сто рублей, бывшая основным вещественным доказательством защиты в деле обвинения Мершиева и учительницы в нападении на почтовую карету, была, по объяснению обвиняемой, дана ей бухгалтером водочного завода. Но исправник уже получил указание передать дело в Семиреченский суд - и потому посчитал, что лишняя возня с доказательствами лишь удлинит рассмотрение дела, потому свидетельству учительницы значения не придал.
- Вы поступили правильно, - продолжил Монахов, - Мальцев уже отправил деньги с известными вам номерами в Ташкент.
- В Ташкент? - эхом откликнулся исправник.
- Да. Эти деньги были очередным взносом Мальцева господину Иванову в счет покупки водочного завода.
- Своего завода? - удивился исправник.
- Завода, который доселе принадлежал Иванову Николаю Ивановичу, купцу первой гильдии. Мальцев до сего дня был лишь управляющим этого завода с правом постепенного вступления во владение предприятием.
- Продолжайте, - попросил исправник, - Объяснитесь до конца.
- Никто в городе не знал, что Мальцев - управляющий. Андрей появился здесь три года назад  с письмом, в котором было сообщено (очень, кстати, туманно), что он купил водочный завод у господина Иванова и в качестве нового хозяина произведет в нем реконструкцию.
- Да, это так. Я помню, что письмо. Мне тоже в первый момент показалось оно каким-то туманным, будто не деловая бумага, а частная переписка. Но Мальцев был так напорист...
- Да, - кивнул ротмистр, - Андрей всегда умел очаровать и господ чиновников, и дам. Он умел быть убедительным. И вы все настолько поверили в то, что он -настоящий заводчик, что никто и не решился спросить показать вам купчую. Вам понравилось то, что он прикрепил за вами кучера и хороший экипаж, господин уездный начальник был рад регулярным поставкам на его стол водки и хороших вин, другие чиновники довольствовались частыми совместными развлечениями и кутежами. И никто не задумывался о том, что расходы, которые позволял себе господин Мальцев, несколько превышают его доходы от реализации продукции завода. К тому же, в связи с реконструкцией, выпуск водки в последний год значительно сократился, доходы резко уменьшились. А господин Иванов в условии договора на продажу завода особый упор сделал на то, что господин Мальцев должен производить платеж в начале каждого четвертого месяца года. И не позже десятого числа. В прошлом месяце нужной суммы у Андрея не оказалось - и он решил позаимствовать их у казны.
- Но их было двое, - заметил исправник, - Я имею в виду нападавших на карету.
- Вторым был бухгалтер Мальцева. Андрей пообещал ему за это пай в своем предприятии и должность управляющего завода.
- И... он... арестован?
-  Его на днях обнаружили на перевале Куюк. С простреленной грудью. Судя по всему, Мальцев решил убрать свидетеля.
- А Селихова... - решился на вопрос исправник, - Тоже Мальцев?
- Погодите-ка... - сказал ротмистр и, повернув голову в сторону холмов, стал вглядываться в появившуюся там темную толпу конных, - Кажется все...
Исправник тоже посмотрел туда.
Четверо всадников, держа за концы большое, обвисшее под тяжестью угадываемого в нем тела, полотнище, двигались к ним.
- Завтра я вам представлю нового хозяина завода, - вдруг быстро и четко произнес ротмистр, - Алима Жимбаева.
- Что? - вздрогнул исправник, - Но ведь он же...
- Да, разбойник, - согласился Монахов, - Но еще и верный пес царизма, как говорят революционеры. Хозяин водочного завода и всех вспомогательных служб: конезавода, спиртового, пивоваренного. А что? Хороший хозяин, верный слуга Государя Императора. И вообще... инородцами надо управлять руками самих инородцев. Экипаж и кучер останутся при вас. А хотите - завтра же потребуйте еще чего-нибудь. Алим не откажет.
- А Мершиев и учительница будут осуждены?
- Я думаю, что Семиреченский суд подтвердит ваше решение. В Верном не любят торговцев наркотиками и шпионов Великобритании.
- Орден зарабатываете? - не преминул съязвить исправник.
- Честно признаться, надеюсь, - кивнул Монахов, - И орден, и перевод. Надоела, знаете ли, эта глубинка. Хочется на простор: в Париж, например. Не прозябать же здесь, как вы.
В последний раз он глянул на исправника с улыбкой, а потом повернулся к подъезжающим всадникам уже всем корпусом, изменил выражение лица на встревоженное, вскочил на ноги и, переступив через кошму, в три прыжка достиг верховых.
Те молча склонились к гривам коней, и опустили на пыльный, прибитый ковыль полог с лежащим на нем человеком.
Мальцев еще дышал. Истерзанное тело его успокоилось после тряски. Он открыл глаза.
Монахов опустился на колени, склонился над ним.
- Переиграл ты меня, Юрий... - прохрипел Мальцев, - Твоя взяла... И все же ты не лучше меня... Такая же сволочь... - и рассмеялся ликующим смехом победителя, - Не лучше!
Кровь пошла горлом, тело дернулось, вытянулось, обмякло.
Монахов резко разогнулся, глянул злым оком на всадников.
Лица киргизов были хмуры и усталы. Они не поняли, что сказал умерший русский.
- Как будто специально не умирал, чтобы вам сказать это, - заметил подошедший исправник.
Сказал - и принялся деловито давать распоряжения: двоих всадников послал к хозяину тоя с просьбой не прерывать праздника, одного - за телегой, а оставшемуся киргизу и ротмистру велел перенести труп под тень старого карагача.
Ротмистр нес мертвого за руки, не отрывая взгляда от умиротворенного лица Мальцева, киргиз - за ноги.
Положили труп на кошму.
- Все, Викентий Викентьевич, - сказал тут Монахов, - Дело об ограблении почтовой кареты можно сдать в архив. И пора начинать новое дело.
- Какое? - вздрогнул исправник.
- Дело о невинноубиенном господине Мальцеве, разумеется. Не можем же мы позволить возникнуть дружбе между киргиз-кайскаками и горнокаменными киргизами? Как там латиняне говорили? Разделяй - и властвуй?
Исправник перевел взгляд в сторону холмов. Дымы по-прежнему тянулись к небу, но гула человеческих голосов он не слышал. Там уже знали о произошедшей трагедии и со страхом ждали решения властей.
И ответ должен быть мудрым...   

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год
«…А Попов оказался дураком... При аресте сопротивляться стал, руками замахал. Пришлось конвойному его прикладом успокоить.
А как уносили его и в телегу со связанными руками бросили, подошла ко мне его жена, Леночка. Она у нас уездным партархивом заведует. Красивая женщина, всегда спокойная, приветливая.
Я думал, за мужа будет заступаться, уже приготовился ей про долг свой говорить, а она:
-  Вы просмотрели то старое дело по ограблению почтовой кареты?
Я в растерянности и ответь ей:
- Да.
А сам соображаю: откуда она про дело может знать?
- Вы у меня запросили его, - пояснила она, - Старое дело. А нашлось быстро. Вы его в архив не возвращайте. Ладно? Храните у себя.
Я и опешил. Стою, как болван, на нее глаза пялю, ничего не понимаю.
А она:
- Меня, наверное, тоже скоро возьмут. Как члена семьи врага народа. Бог даст, вернусь - вы мне дело и отдадите. А покуда пусть у вас полежит. В архиве всякое бывает, сами понимаете. А я бы дело хотела сберечь.
Ну, тут я совсем запутался.
- Зачем? - только и спросил.
- Я ж ведь в девичестве - Мальцева, - сказала она, и улыбнулась так мило, печально, - Дочь Андрея Павловича. Мы с мамой уехали из Алуие-Аты после гибели его на байге. А после Гражданской я вернулась. Мама умерла. Здесь во взрослом виде меня уже никто не признал. Вышла замуж за Попова, стала архивариусом, нашла дело, прочитала его...
Она замолчала, а я, глядя на нее, понимал, что она еще не все сказала, что сама она даже не сомневается, что скажет главное, но только вот сил для этого набирается. И ждал.
- Монахов ведь убил отца, - сказал она твердо, и посмотрела мне в глаза, - Правда?
- Да.
- Он был ему и прокурором, и судьей, и палачом...
Я кивнул.
- Я тоже.
Сказав это, она опустила голову, повернулась и вошла в дом.
Растерянный, ничего сразу не понявший, пошел я вслед за телегой с лежащим в нем Поповым, кляня себя за то, что слушал бывшую первую даму уезда, сразу превратившуюся самую последнюю из последних, как вдруг меня словно озарило:
Маленькая девочка, одиннадцатилетие которой праздновало все чиновничество Аулие-Аты четверть века назад, оказалась женой Попова!
И тогда я вспомнил. как этим летом приезжал на открытие своего мемориального дома-музея академик и родной брат Молотова, бывший наш ссыльный по кличке Студент, как встречали его с цветами и музыкой, говорили торжественные речи в его честь, и как сама первая дама уезда преподнесла ему огромный символический ключ от недавно отремонтированного и прилизанного до медицинской чистоты домика. После всех торжеств и разглагольствований в ресторане, что  разместился в бывших номерах мадам Ирины, был банкет, на котором первая дама (я сам это видел) передала академику какой-то конверт.
Видел ли это кто еще, не знаю, но думаю, что вряд ли кто, как и я, придал этому поступку какое-то значение. Но именно из этого письма, а никак не в Кремлевских кулуарах, как я думал раньше, узнал товарищ Скрябин, что жандарм, который так досадил ему в 1912 году, жив-здоров и процветает в качестве члена Верховного Суда СССР. И окадемик объявил об открытии Леночки анонимкой в НКВД... и так далее, по уже перечисленной цепи, донос тот поступил ко мне.
Леночка, прожив пятнадцать лет бок о бок с партийным функционером, знала всю подноготную этой страны, всю сущность стоящих у власти людей, понимала все до последней буквочки - и потому смогла рассчитать даже то, что дело это попадет в руки именно мне.
Она не стала спрашивать о том, что же я написал в своем вердикте, ибо знала, что я поступлю так, как я и должен поступить в качестве следователя по особым делам при уездной прокуратуре. Она просто хотела убедиться в том, что я дело уже действительно закрыл и телеграмму в Москву отправил. А уж каким образом Генеральный Прокурор оформит спектакль по разоблачению внедрившегося в аппарат Верховного Суда СССР бывшего жандармского офицера, ее не интересовала – конечный результат теперь ей известен: высшая мера.
Главное дело своей жизни она завершила. Теперь у нее осталось день-два на приведение в порядок своих  бумаг, а там я пришлю за ней трех конвойных - и они уведут ее из дома, куда поселится уже новый первый секретарь укома, имени которого не знают пока даже в Алма-Ате. Все произойдет точно так же, как произошло с ее предшественницей – женой Левкоева, оказавшейся к тому же по происхождению аристократкой и даже бывшей когда-то замужем за князем Голицыным.
Ничего не меняется в этом мире. 
А я сохраню обе папки. Но не потому, что дорожу ими. В конце концов, дело-то обыкновенное. Я был свидетелем и участником чисто российского преступления, которое естественным образом переросло в преступление чисто советское.
Началом обоих следствий послужили письма, отправленные из нашей глубинки в метрополию, ибо провинциалы верили всегда и будут верить, что справедливость для них сберегается в столицах, а не живет внутри их самих. Концом обоих следствий стали жертвы и изломанные судьбы  посторонних людей, в преступлениях не участвовавших. Все как всегда...
Я сохраню эти папки  не потому, что об этом попросила меня женщина, сумевшая не только отыскать человека, ставшего судьей, прокурором и палачом ее отца, но и самой стать тем же: и судьей этого человека, и прокурором, и палачом.
Я сохраню эти папки из страха: вдруг Монахов переиграл Леночку? И этот арест Попова, и будущий арест ее - лишь ответный ход всесильного члена Верховного Суда Союза ССР, узнавшего, что какая-то там архивная крыса из маленького городка позволила себе попугать его. И тогда он захочет убрать свидетеля, то есть меня...
А у меня для защиты есть эти папки. Они - гарантия моего спокойствия в этом мире. Ибо не бывает завершенных преступлений, череда их бесконечна....»

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ИСТОРИИ

Следующая история – «Побег» - повествует о судьбе Савелия Мершиева и учительницы из Вановки. Действие происходит на этапном тракте между Хабаровском и Сахалином, где их пути пересеклись в июле 1914 года с бывшим следственным приставом из Аулие-Аты.